После Шлиссельбурга

Глава пятьдесят шестая Деньги

Кроме воззвания, написанного мной и напечатанного только на французском языке, и моей брошюры о русских тюрьмах, каждый раз, когда Аитов публиковал годовой денежный отчет, я предпосылала ему обзор крупнейших событий и изменений в жизни каторжан; эти отчеты издавались на французском и русском языках и рассылались как взносчикам, так и посторонним лицам.

В первом году нашего существования (1910 г.) мы собрали 20738 фр. (из них 11795 состояли из ежемесячных взносов), а в 1911 году уже 36876 фр. 55 с., из которых Париж дал членских взносов 22336 фр. и единовременных 7993 фр. 95 с. Остальная сумма поступила из Брюсселя, Антверпена, Гренобля, Женевы, Монпелье, Дрездена и Мюнхена. Лозаннский комитет, которому была поручена помощь одной тюрьме, собрал 1379 фр. 15 с., и в этом году у нас явилось отделение в России.

В Швейцарию приезжала сестра шлиссельбуржца М. Попова — Софья Родионовна. Я приобщила ее к нашему делу и поручила организовать в Ростове-на-Дону комитет, который собрал в 1911 г. 2798 р. 50 к. и впоследствии взялся посылать 100 руб. ежемесячно в Александровскую тюрьму. В 1912 году мы собрали 33696 фр. 30 с., из которых Париж дал ежемесячных 24066 фр. и единовременных 3688 фр. 80 с., остальное внесли те же города, что и в предыдущем году, с прибавлением Гейдельберга, Лейпцига и Нанси, а в России, кроме Ростовского комитета, у нас образовались еще две группы помощи; все три организации собрали 3242 р. 60 к., причем в пять тюрем послали 3921 р. (от 1911 г. оставалась некоторая сумма). Лозаннский комитет послал в Россию 1685 фр. 50 с.

В 1913 г. приход нашей кассы был наивысший и равнялся 43764 фр. 5 с. В России, наши отделения собрали в этом году 5359 руб 15 коп. Таким образом в четыре года (1910–1913) мы, собрали за границей 136 970 фр., и в России 10 185 рублей. Как было уже сказано, с марта 1912 г. при комитете работала секция помощи ссыльно-поселенцам и действовала очень успешно: до 1 января 1914 г. она собрала 20679 фр. 25 с., а отделение ее в России — 1 845 р. 60 к. К сожалению, я в свое время не записала, скольким тюрьмам мы оказывали помощь, и не помню точно — 23 или 28 (в 1912 году).

Единовременные взносы шли из самых разнообразных мест, как это можно видеть из сохранившихся у меня печатных отчетов; тут были: Гамбург, Бухарест и Беатенберг; Канн, Карлсруэ и Неаполь; Базель, Цюрих и Берлин; Чикаго, Филадельфия и порт Пири в Австралии — в последнем откликнулись рабочие; были пожертвования из Англии, Швеции и Норвегии — всего не перечтешь.

Чем обусловливалось такое общее сочувствие к этому делу не только самих русских, но и иностранцев? Революция 1905 года всколыхнула все цивилизованные страны — все рукоплескали русской свободе, все верили и надеялись, что самодержавие исчезло из пределов Европы, и в России установится незыблемость законов и те гарантии личности и права гражданина, которые составляют достояние культурных наций. А когда вероломное царское правительство, подавляя революцию, открыло эру неслыханных репрессий, естественно, прежнее ликование перешло в чувство возмущения против угнетателей и в сочувствие жертвам реакции. Про русских что же говорить! Кроме общих политических причин для негодования, у кого не было брата или сестры, друга или товарища, истязаемого во Владимире или Орле, в Николаевских арестантских ротах, в восстановленном Шлиссельбурге или в Зерентуе, чтобы не перечислять других многочисленных мест заключения, где мучили, терзали и унижали тех, кто принимал участие в революции или был прикосновенен к борьбе за свободу и социальную справедливость. Мне кажется, была и другая причина, почему материальная помощь широким руслом шла в пользу тюрем и ссыльных: революционная деятельность в России замерла; революция была сокрушена; партии — разгромлены, и денежные средства не шли на политические цели, как это происходит во времена подъема революционного движения.

Мы собирали средства, помогали тюрьмам и вели агитацию, но русское правительство не дремало. Оно сделало с своей стороны все, чтоб расстроить и пресечь поддержку, оказываемую заключенным. Шаг за шагом в тюрьмах устанавливались стеснения в получении и распределении денег, поступающих с воли. Прежде чем выдать деньги, в тюремной конторе стали спрашивать, откуда и от кого заключенный ждет присылки денег. Легко было попасться, так как фамилии при денежных переводах большею частью были вымышленные; бывали случаи, что получатель в письме наивно выражал удивление, что за двоюродная сестрица появилась у него: «что-то не припомню», писал узник. Однажды из одного и того же города двум каторжанам с разными фамилиями пришли переводы, написанные одним почерком, с одним и тем же именем отправителя, как родственника. Начальник тюрьмы понял махинацию; деньги он все же выдал, но заметил: «скажите этим дуракам, чтоб в другой раз так не делали!» Затем стали делать проверку имен и адресов тех, кто посылал деньги, и, конечно, ни адресов, ни лиц не находили, и получка денег этим прекращалась. Но самым отвратительным было стремление уничтожить солидарность среди заключенных — им было запрещено делить полученные деньги между собой, причем выписка продуктов каждому была ограничена двумя-тремя рублями в месяц, так что купить продуктов в большом количестве и распределить их между товарищами стало невозможно.

Благодаря этим убийственным правилам, со второй половины 1913 года продвижение сумм от нашего казначея стало замедляться; связи расстраивались; с некоторыми тюрьмами, например, Орлом, они и так никак не налаживались, хотя по моему поручению А. Т. Шакол два раза ездила в этот город, чтобы как-нибудь пробить непроницаемую ограду самого ужасного централа России. Владимирский централ, один из самых свирепых, как и Орел, был также мало доступен; нашим агентом по передаче денег была Леонович; много раз связи с тюрьмой — то легальные, то нелегальные — порывались, и эти неудачи приводили меня иногда в отчаяние. Теперь поддержка и других тюрем стала представлять непреодолимые трудности. Уже четыре года дело помощи поглощало все мое время и внимание. Я находила удовлетворение в заботах о неизвестных мне товарищах по революции, но правительство вырывало у меня из рук это дело. Оно уже не могло поглощать мою энергию, и я в огорчении нашла нужным отказаться от обязанностей секретаря и передать их докторессе С. Л. Шейнцис, которая вполне могла совладать с работой тех размеров, которая у нас еще оставалась.

Так — уже в третий раз — я осталась без поглощающего общественного дела. Тогда-то передо мной встал вопрос о том, чтоб запечатлеть труд моей жизни в книге, и я начала писать воспоминания. Но об этом и об обстановке в Кларане, в которой я писала, сказано достаточно в предисловии к первому тому моих мемуаров, которым я дала название «Запечатленный труд».

28 июля 1914 года началась европейская война. Сношения между странами — с одними прекратились, с другими стали крайне затруднительны. Русские, отрезанные от родины, очутились в бедственном положении; ведь как временно пребывающие за границей, так и эмигранты и все учащиеся получали денежные средства из России, и с войной на первых порах переписка и денежные переводы в европейские страны стали невозможными. Кто мог вернуться в Россию, думал только об этом, а возвращение через Англию или южным путем требовало больших расходов. Было уже не до взносов в нашу кассу, которая к тому же уже и не могла бы пересылать деньги в Россию и в Сибирь.

Благодаря перерыву сношений до моего собственного отъезда из Швейцарии, я не имела ни писем, ни каких-либо сведений от Аитова и Шейнцис из Парижа и осталась в неизвестности о дальнейшей судьбе нашего комитета. Война, прервавшая работу Парижского комитета помощи, прервала, разумеется, и агитацию в пользу тюрем и протесты против политики русского правительства. Проект г-жи Менар-Дориан создать международный комитет, который объединил бы в один союз о-ва друзей русского народа, которые имелись в разных странах и могли бы еще образоваться, погиб в кровавом водовороте, охватившем европейские народы; но ценность ее попытки заявить сочувствие русской революции, растоптанной нашим самодержцем, не умалится от того, что внешняя причина помешала этому сочувствию найти должное выражение.