После Шлиссельбурга

Глава пятидесятая Брюссель

Из больших городов Бельгии, кроме Льежа, я посетила Брюссель и Антверпен, и не один раз.

В Брюсселе я сделала доклад на французском языке в Новом университете (Universite nouvelle), который был основан знаменитым географом-анархистом Элизе Реклю.

Здесь, в Брюсселе, в университетском зале, аудитория была такая же благодарная, как в Льеже, и митинг прошел прекрасно. Я с удовольствием видела, что среди слушателей были и китайцы.

Я не помню хорошенько, созывалось ли для меня собрание русских, но я нашла людей, которые откликнулись на мой призыв основать комитет помощи каторжанам, как филиал Парижского комитета.

В русский комитет вошла докторесса Бланкова, у которой я останавливалась, Алексеевские из Сибири, З. Кочеткова, работавшая в Universite Solvay, и ее мать — Протопопова. Последняя взяла на себя обязанность казначея. Трудно было бы найти другого человека, столь же энергичного и настойчивого, для выполнения этой неблагодарной роли. Мне со смехом рассказывали, что, когда с течением времени стали появляться неаккуратные плательщики ежемесячных взносов, которые составляли основу наших касс, Протопопова отправлялась спозаранку к недоимщикам и, заставая провинившегося еще в постели, усаживалась у двери его комнаты и не уходила, пока не получала обещанных двух франков.

Составился также небольшой комитет из местных жителей; среди его членов была жена Поля Реклю, племянника знаменитого Элизе Реклю.

12 марта того же года я председательствовала на митинге, устроенном Брюссельской федерацией рабочей партии для выражения протеста против русского правительства за преследования защитников свободы, в частности Брешковской и Чайковского, над которыми в то время происходил суд. Но я уже говорила об этом митинге в главе о Чайковском.

В Брюсселе между другими чудесами этой столицы я любовалась готическим храмом св. Гудулы и главной площадью (Grande Place), с ратушей и сохранившимися зданиями различных средневековых корпораций (лодочников, печатников, угольщиков и т. д.) и с печальной памятью, что на ней были казнены борцы за независимость и свободу Нидерландов — граф Эгмонт и Горн.

В последний раз я была в Бельгии, в 1910 же году на всемирной выставке в Брюсселе. Там я насмотрелась на всевозможные диковины в области изящных искусств и европейской индустрии. Там же я видела бок о бок ужасающий контраст между высшими достижениями материальной культуры и низами примитивных бельгийских кустарных промыслов, прозябающих в глухих закоулках этой страны высокого промышленного развития.

Не насмешкой ли со стороны устроителей блестящей выставки было сопоставление двух разных ступеней культуры, на которое не мог не натолкнуться посетитель?! Я прошла ряд блестящих витрин с ювелирными изделиями: сияли бриллиантовые ожерелья и диадемы, серьги, изящные браслеты, броши, булавки и кольца, украшенные рубинами и изумрудами… золото, золото, жемчуг, крупнейший жемчуг, ослепительные chefs doeuvre'ы, предназначенные для шей и рук великосветских красавиц. А когда вышла из главного здания, то очутилась перед рядом, в буквальном смысле слова, лачужек, перенесенных в Брюссель на всемирную выставку на позор европейской цивилизации. В каждой ютилась какая-нибудь бескровная женщина, одинокая или с грязными ребятишками, и в своей деревянной клетке в одну квадратную сажень занималась своим местным промыслом; рядом с ней — плита, на которой котелок. Вот, в облаке пыли и волос кроличьего меха, она сидела долгий трудовой день, руками выщипывая шерсть этого меха.

Около этой лачуги стоял столбик с дощечкой, на которой; красовалось название местности, а под ним:

«Продолжительность рабочего дня 10 часов».

«Заработок семьи из 5 человек 5 франков в неделю».

Вот другая хижина, целый ряд их; в них делают игрушки, жалкие, дрянные игрушки, на которые стыдно смотреть, вспоминая хорошенькие, дорогие куклы, колясочки и пр. наших городских детей.

Плакат на столбике гласит:

«13-часовой рабочий день».

«Заработная плата: 7 франков в неделю семьи из 7 человек».

Я не преувеличиваю. Цифры не запечатлены у меня на бумаге, — они выгравированы в моей памяти.

Этот контраст, позорный для цивилизации, вопиял к общественному мнению, и жалким паллиативом явилось еще во время выставки учреждение общества для поднятия уровня существующих в Бельгии кустарных промыслов.

В этот приезд вместе с Алексеевским я поехала в известный всей Европе «Мертвый город» — Брюгге. В XII столетии этот город наряду с Венецией был центром мировой торговли и славился как морской порт. Теперь же находится в 15 км от моря, и хотя еще соединяется двумя каналами с ним, но они уже не имеют судоходного значения. О былой славе и богатстве нет и помину. Город имеет совершенно провинциальный вид. Если у вокзала еще видна кое-какая жизнь, стоят извозчики и есть ряд магазинов с разной мелочью, то стоит лишь войти в улицы, как всякая жизнь исчезает: безлюдны и молчаливы улицы, — нет ни стука экипажей, ни пешеходов; не видать ни детей, ни женщин, идущих на рынок или выглядывающих из окон; эти окна задернуты занавесками, калитки и ворота закрыты… Можно подумать, что небольшие дома, обрамляющие улицы, покинуты жителями, или что в каждом доме — покойник. Мертвы каналы, часто пересекающие город; вода в них как будто и не течет. Пустынно выглядит обитель бегинок, и «Озеро Любви» не оживляет ни одна парочка влюбленных… Все тихо, все молчит. Воистину — этот город мертв.

Этот оригинальный меланхолический город с очень богомольным католическим населением — на каждом перекрестке маленькая часовня в виде каменного столбика с нишей, в которой находится статуя мадонны — обладает одним большим сокровищем — чудом искусства. Он имеет чуть ли не единственный по богатству и древности экспонатов музей — Музей кружев. Здесь, в здании XV в., собрано кружево Фландрии, Антверпена, Брабанта, Малина, Голландии и Валансьена с XII в. до XVII в. Я посетила эту замечательную коллекцию и не жалею: она дала мне громадное эстетическое наслаждение, — нельзя было наглядеться на изящество узора, красоту и разнообразие его; художественное выполнение делает каждый образец верхом совершенства, и, чем дальше в глубь веков, тем изумительнее тонкость и красота того, что видишь. Этим зрелищем нельзя насытиться, и я, не отрываясь, переходила от одной витрины к другой и любовалась до изнеможения, до того, что должна была, наконец, сознаться, что далее не могу уже воспринимать впечатлений… И, как подумаешь, эта изумительная по изяществу работа совершалась в погребах: тонкость нити требовала сырого воздуха…

Глава пятьдесят первая

Антверпен

В первый раз я приезжала в Антверпен в 1909 г. из Лондона, сделав это путешествие морем до устьев Шельды. Там жил наш эмигрант Болотин, хороший пианист, дававший уроки музыки и имевший большие связи, благодаря многолетнему пребыванию в этом городе; русская колония была здесь так же многочисленна, как и в других городах, и Болотин помогал многим устроиться на работу, главным образом, по шлифовке бриллиантов, которыми издавна славится Антверпен. Познакомившись в Лондоне с сестрой Болотина, я получила приглашение от ее брата приехать к нему, а он устроит для меня собрание. Большой митинг состоялся; я говорила на нем по-русски, а затем моя речь была переведена на фламандский язык.

В апреле 1910 года я поехала в Антверпен уже по железной дороге из Парижа с целью основать комитет помощи каторжанам. С помощью Болотина это удалось, и в комитет вошли член парламента М. Terwagne, член городского совета А. Tijck, М. С. Klearkoper — редактор фламандской газеты «Volkstribune», Болотин и некоторые другие.

Преследуя общественную цель, в Антверпене, как и в других городах, я не упустила случая осмотреть достопримечательности города. Вместе с Болотиным я побывала в знаменитом порту, кишащем всевозможными судами, и вблизи гавани осматривала древнюю крепость с мрачными казематами, напоминающими каменные мешки во дворце венецианских дожей. Теперь эти казематы, как и все башни крепости, были пусты и даже не заперты, но следы «гуманного» обращения с заключенными сохранились в виде больших железных колец, ввернутых в каменную стену, и толстых цепей, продетых в эти кольца. Посетила я и очень известный зверинец: заточенные животные напомнили мне заключенных узников наших тюрем. Они вели себя по-разному, как по-разному, смотря по характеру, ведут себя и узники-люди: одни ходили по клетке взад и вперед, мрачные, сосредоточенные, о чем-то угрюмо размышляющие; беспокойно прыгали обезьяны в своем тесном узилище и цеплялись за решетки, как цепляются и люди; спокойно и неподвижно лежал могучий лев и рядом с ним львица; они не обращали внимания на любопытствующих, игнорировали их, казались выше всего окружающего; а прекрасная пятнистая пантера яростно металась из угла в угол, как будто готовая ринуться в бой. При мне принесли мясо, и началось кормление зверей, что я видела в первый раз. И тут, как и в однообразии печального дня, ярко выражалась индивидуальность узника-зверя, его характер, его повадки: один с жадностью бросался на кусок, брошенный ему сторожем; другой как будто больше всего опасался, как бы этот кусок у него не отняли; большинство явно оживлялось: очевидно, момент кормления был для них моментом развлечения, радостью, праздником; другие, как лев, спокойно подходили к своей порции, а тигрица, мне показалось, с презрением отнеслась к этой подачке. Зверинец находился в саду и состоял из расположенных в один непрерывный ряд клеток — точь-в-точь, как устраивается тюрьма для людей: коридор и ряд одиночек.

Это зрелище своим сходством с тюрьмой, вид страдающих живых существ, лишенных свободы и всего связанного с ней, произвели на меня незабываемое впечатление.