Последнее искушение Христа

ГЛАВА 9

В час, когда утро пало на озеро, казавшееся столь девственным, словно оно только что вышло из рук Создателя, и рыбаки тянули свои сети, сын Марии шел по дороге со старшим сыном Зеведея Иаковом. Магдала осталась уже далеко позади. И теперь они то и дело останавливались, чтобы сказать слова утешения женщинам, оплакивавшим погибший урожай. Иакова ливень тоже застал в Магдале и, переночевав у приятеля, он поднялся до рассвета, чтобы продолжить свой путь.

Он шлепал по грязи в синих предрассветных сумерках, спеша добраться до Генисарета. Горечь виденного им в Назарете уже осела в его душе. Распятый зелот отодвинулся в далекие глубины памяти, оттесненный каждодневными заботами — отцовскими лодками и рыбаками. Он перепрыгивал через ямы, вымытые дождем. С деревьев капало — они не то смеялись, не то плакали; проснулись птицы — день обещал быть великолепным. Но по мере того как прибывал свет, становилось видно, какие потери принес ливень на тока. Собранные пшеница и ячмень неслись теперь с потоками воды по дороге. На поля уже высыпали первые крестьяне со своими женами, которые затягивали погребальную песнь. И тут он увидел сына Марии, склонившегося над двумя старухами у разоренного тока.

Он сжал посох и выругался. Назарет с крестом и распятым зелотом снова всплыл у него в памяти. А теперь — смотрите, этот римский прихвостень оплакивает с женщинами погибшее зерно. Душа Иакова была грубой и упрямой. Он унаследовал все черты своего отца — жадность, отсутствие сострадания, громкий голос и ничем не напоминал свою добрую мать Саломею или нежного и милого брата Иоанна… Сжав посох, он с мрачной решительностью двинулся к токам.

Сын Марии со струящимися по лицу слезами поднимался, чтобы вернуться на дорогу. Старухи хватали его за руки, покрывая их поцелуями, и не давали ему уйти. Никто не мог сравниться с этим случайным прохожим в сказанных им словах утешения.

— Не плачьте, не плачьте, я вернусь, — повторял он, медленно освобождая свои руки из старых ссохшихся ладоней.

Иаков замедлил шаги — рот его открылся от изумления. Глаза римского прихвостня блестели от слез. Взгляд его то устремлялся к розовеющим небесам, то опускался вниз на землю к копающимся в грязи и плачущим людям.

— Неужто это тот, кто строгает нам кресты и распинает наших пророков? — в недоумении пробормотал Иаков. — Его лицо сияет, как у пророка Илии.

Сын Марии в это время спустился с тока и, увидев и узнав Иакова, приложил руку к сердцу в знак приветствия.

— Куда ты идешь, сын Марии? — произнес сын Зеведея как можно мягче и тут же добавил, не дожидаясь ответа: — Пошли вместе. Дорога длинная, а вдвоем мы ее скоротаем.

«Дорога длинная, и вдвоем мы ее скоротаем», — повторил про себя сын Марии, но не стал говорить о том, что промелькнуло у него в голове.

— Пойдем, — лишь ответил он, и они тронулись к Капернауму.

Некоторое время они молчали. С каждого тока доносился женский плач. Старики, опершись на свои посохи, молчаливо взирали, как потоки воды уносят зерно. Крестьяне с почерневшими лицами неподвижно стояли на своих сжатых и опустошенных полях — одни молчали, другие посылали проклятия.

— Если бы нашелся человек, готовый отдать свою жизнь, чтобы народ не умер с голода, — вздохнул сын Марии.

Иаков украдкой взглянул на него.

— Если бы ты мог стать зерном, — усмехнулся он, — чтобы спасти народ, ты бы согласился на это?

— А кто бы не согласился? — спросил сын Марии.

Ястребиные глаза Иакова вспыхнули.

— Я, — ответил он.

Сын Марии промолчал, и Иаков ощутил жгучую обиду.

— Почему я должен умирать? — возмутился рыбак. — Господь наслал ливень. Разве я не прав? — и он свирепо взглянул на небо. — Зачем Господь сделал это? Чем люди обидели Его? Я не понимаю. А ты, сын Марии?

— Не спрашивай, брат мой, это грешно. Еще несколько дней назад я тоже задавал вопросы, но теперь понял. Это и есть змей, искусивший первых людей и заставивший Господа изгнать нас из Рая.

— Что ты имеешь в виду?

— Вопросы.

— Я не понимаю, — произнес сын Зеведея и ускорил шаг.

Ему расхотелось идти дальше с этим человеком: слова сына Марии тяжело падали ему в душу, а его молчание было еще непереносимей.

Теперь они подошли к небольшой возвышенности, и вдали засверкали воды Генисарета. Лодки уже достигли середины озера, рыбная ловля началась. Из пустыни поднималось ярко-красное солнце. На берегу сияло белизной богатое селение. При виде лодок мысли Иакова тут же обратились к рыбе.

— Так куда ты направляешься? — снова поинтересовался он у своего неудобного спутника. — Гляди, вон Капернаум.

Сын Марии не ответил и лишь опустил голову. Он стыдился сказать, что направляется в обитель, чтобы стать святым.

Иаков тряхнул головой и снова взглянул на него — дурная мысль внезапно закралась ему в голову.

— Не хочешь говорить? — прорычал он. — Скрываешь? — и, схватив своего спутника за подбородок, поднял его голову. — Смотри мне в глаза. Отвечай: кто тебя послал?

— Я не знаю, я не знаю, — со вздохом пробормотал сын Марии, — может, Господь, а может… — он замолчал — его охватил такой страх, что слова застряли в горле: что если действительно им управляет дьявол?

Сухой смешок, полный презрения, сорвался с губ Иакова. Он крепко схватил Иисуса за руку и встряхнул.

— А может, центурион, твой дружок центурион послал тебя? — приглушенно прорычал он.

Точно, наверняка центурион послал его шпионить. В горах и пустыне собирались новые зелоты. Они тайно появлялись в деревнях и говорили людям о свободе и отмщении. И кровожадный центурион Назарета рассылал по деревням своих лазутчиков, продавшихся ему. И этот парень, этот римский прихвостень несомненно был одним из них.

Нахмурив брови, Иаков отшвырнул Иисуса от себя.

— Послушай меня, сын плотника, — произнес он, понизив голос. — Здесь наши пути расходятся. Может, ты и не знаешь, куда ты идешь, зато я знаю. Иди пока, но мы с тобой еще увидимся. Я тебя из-под земли откопаю и тогда — горе тебе! И запомни: тебе не сойти живым с дороги, которую ты выбрал! — и, не попрощавшись, Иаков вприпрыжку помчался по склону.

Рыбаки Зеведея уже сняли с огня медный котел и расселись кружком около него. Первым зачерпнуть своей деревянной ложкой должен был сам хозяин. Он выудил самую большую рыбину и принялся за еду. Но старик рыбак остановил его, протянув руку.

— Мы позабыли вознести благодарность, — напомнил он.

Старый Зеведей, продолжая жевать, поднял ложку и начал благодарить Бога за то, что Тот посылает рыбу, зерно, вино и масло, вскармливая евреев поколение за поколением и давая им силы дождаться дня Господня, когда рассеяны будут их враги и все народы преклонятся перед Израилем, и все боги падут к ногам Яхве, чтобы почтить его.

— Для того мы и едим, Господи, для того женимся и рожаем детей, для того живем — все ради Тебя! — и, договорив, он за один присест заглотил рыбину.

Пока хозяин со своими людьми ел, наслаждаясь плодами трудов своих и лаская взглядом озеро, кормившее их, перед ними неожиданно появился покрытый грязью Иаков. Рыбаки потеснились, уступая ему место, а старый Зеведей, пребывавший в веселом расположении духа, закричал:

— Добро пожаловать, первенец мой! Тебе повезло — садись и ешь. Что нового?

Иаков не ответил и, опустившись рядом с отцом, даже не протянул руки к благоухающему и дымящемуся котлу.

Старый Зеведей робко повернул голову и взглянул на него. Он хорошо знал своего раздражительного, неразговорчивого сына и побаивался его.

— Ты не хочешь есть? — спросил он. — Что с тобой такое? С кем ты сражался на этот раз?

— С Господом, людьми и дьяволами, — раздраженно рявкнул Иаков. — Я не голоден.

«Ну надо же, пришел и испортил нам завтрак», — подумал Зеведей про себя, но постарался не дать испортить себе настроение и перешел на другую тему.

— Ах ты разбойник, с кем это ты разговаривал по дороге? — хлопнув сына по колену, подмигнул Зеведей.

— Шпионим? — вздрогнул Иаков. — Кто тебе сказал? Я ни с кем не разговаривал. — Он вскочил, вошел по колено в воду и принялся мыться. Но, обернувшись и увидев, с какими довольными, счастливыми лицами все поглощали пищу, он не сдержался: — Вы тут жрете и пьете, а в Назарете в это время ради нас распинают! — и не в силах более их видеть, что-то ворча себе под нос, он направился к деревне.

Старый Зеведей смотрел ему вслед.

— Сыновья мои — словно тернии в теле моем, — покачал он своей большой головой. — Один слишком мягок и набожен, другой глуп — куда бы он ни пришел, где бы ни остановился, тут же затевает ссору. Тернии… Ни один из них не стал настоящим мужчиной: чуть нежным, чуть своевольным, то добрым, то псом цепным, полуангелом, полудьяволом — короче, человеком! — и вздохнув, он зацепил красноперку, чтобы заесть горькие мысли. — Слава Богу, у нас еще есть рыба, и озеро, рождающее ее, и Господь, созидающий озера.

— Если уж ты так говоришь, что должен говорить старый Иона? — произнес старый рыбак. — Бедняга каждый вечер сидит на скале, смотрит на Иерусалим и оплакивает своего сына Андрея. Тот тоже из провидцев. Говорят, Андрей пристал к какому-то пророку, тот ничего не ест, кроме меда и акрид, хватает людей и тащит их в Иордан, кажется, чтобы смыть их грехи.

— А еще говорят, что сыновья даются нам для процветания! — заметил Зеведей. — Дайте-ка мне бутыль. Там еще осталось вино? Мне надо взбодриться.

До их слуха донеслись тяжелые медленные шаги по гальке, словно приближался какой-то большой неуклюжий зверь. Старый Зеведей обернулся.

— Добро пожаловать, Иона, добрый человек! — закричал он, обтер свою залитую вином бороду, почтительно встал и уступил свое место. — Я только что говорил о своих сыновьях и красноперках. Садись, поешь и ты рыбки, да расскажи нам, какие вести от святого Андрея.

Подошедший к ним старый рыбак был невысокого роста, крепко сбитый, кожа его пропеклась и высохла на солнце, став похожей на рыбью чешую, взгляд серых глаз был мутным, а огромную голову покрывали седые вьющиеся волосы. Подавшись вперед, он переводил взгляд с одного на другого, словно искал кого-то.

— Кого ты ищешь, отец Иона? — поинтересовался Зеведей. — Или ты слишком устал, чтобы говорить?

Он скользнул взглядом по Иониной бороде, спутанным волосам, в которых застряли водоросли и рыбьи кости, по растрескавшимся губам старика, которые тот открывал и закрывал, словно рыба, не произнося ни звука. Зеведей собрался было рассмеяться, но вдруг ему стало страшно; Глупое подозрение промелькнуло у него в голове, и в ужасе он вытянул руки, словно желая остановить старого Иону.

— Говори! — закричал он. — Ты, случаем, не пророк, Иона? Столько живешь с нами и все скрывал? Заклинаю тебя именем Адоная: говори! Я как-то слышал, как святой старец из общины рассказывал о ките, проглотившем пророка Иону, и о том, как потом рыба изрыгнула его, и Иона выпрыгнул из ее чрева целый и невредимый. Помоги мне, Господи, ты вылитый Иона, как нам его описывали: водоросли вперемешку с волосами на голове и груди, и новорожденные крабы в бороде. Не обижайся, Иона, но я готов поручиться, если покопаться в твоей бороде, там можно будет найти крабов.

Рыбаки разразились хохотом, но старый Зеведей смотрел на своего друга с неподдельным ужасом.

— Говори, Божий человек, — повторил он. — Ты пророк Иона?

Иона покачал головой. Он не мог припомнить, чтобы его проглатывала какая-нибудь рыба. Хотя все возможно. После стольких лет борьбы с рыбой разве мог он сказать наверняка?

— Он, точно он! — забормотал Зеведей, и взгляд его забегал, словно он собирался бежать.

Он знал, что пророки — капризные люди и им нельзя доверять. Они могут исчезнуть в море, воздухе или огне, а потом — бац! — когда ты их меньше всего ожидаешь, они снова появляются. Разве Илия не вознесся к небесам на огненной колеснице? Сколько лет прошло, а он все еще жив — стоит взобраться на гору, и он перед тобой! То же с бессмертным Енохом. А тут еще пророк Иона. «Дурака валяет, — подумал Зеведей, — делает вид, что он рыбак, отец Петра и Андрея. Надо с ним обходиться получше: эти пророки — странный и глупый народ, и если вовремя не остеречься, можно здорово влипнуть».

— Возлюбленный сосед, отец Иона, — начал он нежным голосом, — ты ищешь кого-то, не Иакова ли? Он вернулся из Назарета, но очень устал и пошел в деревню. Если ты хочешь узнать о своем сыне Петре, то Иаков сказал, что с ним все в порядке, и тебе не стоит беспокоиться. С ним все в порядке и тебе не стоит беспокоиться. Слышишь меня, Иона? Подай хоть знак.

И он погладил его загрубелые плечи. Кто может знать? Все бывает. Может, действительно этот дурак — пророк Иона. Лучше поостеречься!

Старый Иона наклонился, выхватил из котла ерша и, закинув в рот, принялся жевать вместе с костями.

— Я пошел, — прошамкал он и повернулся спиной. Снова захрустела галька. Захлопав крыльями, чайка закружилась над его головой, словно и вправду увидела краба в его бороде, потом хрипло вскрикнула и полетела дальше.

— Берегитесь, парни, — промолвил старый Зеведей. — Клянусь головой, это пророк Иона. Лучше, чтобы двое из вас пока помогли ему до прихода Петра. Иначе кто знает, что с нами будет?

Два самых сильных рыбака встали и полушутя-полуиспуганно обратились к Зеведею:

— Смотри, Зеведей, за последствия будешь сам отвечать. Пророки — ровно дикие звери. Они как откроют пасть, да как проглотят тебя! Ну, мы пошли. Прощай!

Зеведей удовлетворенно потянулся — с пророком он сладил — и повернулся к оставшимся.

— Веселее, ребята, веселее — грузите корзины и по деревням. Но будьте внимательны, крестьяне хитры, не то что мы, рыбаки. Рыбы отдавайте поменьше, пшена берите побольше, даже прошлогоднего урожая, то же с маслом, вином, курами и овцами. Поняли? Должно быть ясно как Божий день.

Работники вскочили и принялись набивать корзины. Вдалеке между камней замелькал бегущий верблюд с седоком на спине. Старый Зеведей прикрыл рукой глаза от солнца и вгляделся.

— Эй, ребята, ну-ка взгляните, вам не кажется, что это мой сын Иоанн? — закричал он.

Верблюд уже ступил на прибрежный песок и теперь приближался к ним.

— Он! Он! — закричали рыбаки.

Минуя их, всадник помахал рукой в знак приветствия.

— Иоанн! — закричал его старый отец. — Что за спешка? Куда ты мчишься? Остановись на мгновение, дай на тебя посмотреть!

— Некогда, настоятель умирает!

— А что с ним случилось?

— Не хочет принимать пищу, хочет умереть.

— Почему? Почему?

Но ответ до них уже не долетел.

Зеведей откашлялся и, задумавшись, покачал головой.

— Да упасет нас Господь от святости, — промолвил он.

Сын Марии смотрел вслед Иакову, в гневе спускавшемуся широкими шагами к Капернауму, потом опустился на землю — сердце его наполнилось печалью. Почему он, который так стремился любить и быть любимым, вызывал у людей столько ненависти? Он сам был в этом виноват — не Господь и не люди, а он сам. Почему он вел себя так трусливо? Почему, выбрав путь, он не мог набраться мужества, чтобы следовать им до конца? Он был изгоем, презренным трусом. Почему он не осмелился взять в жены Магдалину, спасти ее от позора и смерти? Почему, когда Господь налагает на него свою руку и приказывает встать, он вцепляется в землю и отказывается подниматься? И сейчас, почему он уступил своему страху и помчался спасаться в пустыню? Неужели он думает, что Господь не найдет его там?

Солнце стояло уже прямо над головой. Плач по зерну стих. Измученные люди уже привыкли к несчастьям, и теперь, припоминая, что их слезы никогда еще не приносили избавления, постепенно умолкли. Уже тысячи лет они страдали от несправедливости, голода, становились игрушками видимых и невидимых сил. И все же каким-то образом им удавалось влачить свое существование, едва сводя концы с концами, и это научило их терпению.

Зеленая ящерица, выскользнув из-под приземистого куста, выбралась на солнышко. При виде огромного человека, нависшего над ней, она застыла от ужаса, и сердце запрыгало в ее горле; но ящерица быстро успокоилась, распласталась на камне и, поблескивая черным глазком, доверчиво взглянула на сына Марии, словно приветствуя его и говоря: «Я увидела, что ты один, и пришла скрасить твое одиночество», Возликовав, сын Марии перестал даже дышать, чтобы не испугать гостью, — сердце его заколотилось с такой же скоростью, как и у ящерки. Откуда ни возьмись, прилетели две мохнатые, черные с красным бабочки и весело заплясали, трепеща крыльями, резвясь на солнце. Заметив окровавленный платок Иисуса, они уселись ему на голову, запустив свои хоботки в ткань. Он же, чувствуя их нежные прикосновения, вспомнил боль, которая так часто его мучила по воле Господней, и вдруг ему показалось, что трепетанье их крыльев имеет для него тоже какой-то высший смысл. Ах, если бы Господь всегда нисходил на человека как бабочка, а не карающей десницей или громом и молнией.

Пока он соединял в уме Господа и бабочек, что-то защекотало ему пятки. Он взглянул на землю и увидел вереницу толстых желто-черных муравьев, поспешно и деловито сновавших у него под ногами. Они тащили в жвалах зерна, украденные у людей из долины, перетаскивая их в свой муравейник и вознося хвалу своему Господу, Великому Муравью, который, заботясь о своем избранном народе, вовремя наслал ливень как раз в тот момент, когда зерно было собрано на тока.

Сын Марии вздохнул. «Муравьи тоже Божьи создания, — подумал он, — как и люди, ящерицы, кузнечики, стрекочущие в сливовой роще, шакалы, воющие по ночам, как и ливни, и голод, происходящие по воле Яхве…»

Сзади послышалось чье-то тяжелое дыхание, и ужас снова охватил Иисуса. Он позабыл о своем спутнике, зато тот помнил о нем. Иисус услышал, как он, отдуваясь, уселся за его спиной.

— Проклятие тоже от Бога, — пробормотал Иисус, чувствуя, как его со всех сторон обнимает дыхание Господа. То теплое и благодатное, то безжалостное и жестокое, оно все время веяло вокруг него. Ящерка, бабочки, муравьи, Проклятие — все было Богом.

С дороги донеслись звуки голосов и звон колокольчиков, и он обернулся. Мимо двигался длинный караван верблюдов, груженых дорогими товарами. Может, он шел из Ктесифона или Вавилона, богатой долины патриарха Авраама, везя ткани, пряности, слоновую кость, а может, даже рабов и рабынь к пестрым кораблям Великого моря.

Гуськом, друг за другом двигались верблюды, и казалось, им нет конца. «Какие богатства есть у людей, какие диковины!» — подумал сын Марии. Наконец показался хвост процессии, в котором ехали чернобородые купцы с золотыми серьгами, в зеленых тюрбанах и летящих накидках. Они двигались мимо, то плавно поднимаясь, то опускаясь, покачиваясь в такт верблюжьей поступи.

Сын Марии вздрогнул — ему внезапно пришло в голову, что они остановятся в Магдале. «Дверь Магдалины открыта днем и ночью, и они войдут к ней, — подумал он. — Я должен спасти тебя, Магдалина, — о если бы я только мог! — тебя, Магдалина, не народ Израиля — его мне не спасти. Я не пророк. Я даже не знаю, что говорить. Господь не вложил мне в уста горящие уголья, не прожег меня молнией, чтобы внутренности мои горели, чтобы я мог бегать по улицам и кричать… Слова ведь должны принадлежать Ему, а не мне — я лишь открываю рот. Он говорит моими устами. Нет, я не пророк, я простой, обычный человек, который всего боится: я не смогу вытащить тебя из постели позора, Магдалина, я бегу в пустыню, в обитель, молиться за тебя. Молитва всесильна. Говорят, во время войн, пока Моисей молился, сыны Израиля побеждали, как только он уставал и опускал руки, они терпели поражения… За тебя, Магдалина, я буду молиться денно и нощно».

Он взглянул на небо, чтобы посмотреть, когда будет садиться солнце, — он собирался идти и ночью, чтобы в темноте миновать Капернаум, обойти озеро и добраться до пустыни, ему не терпелось оказаться там.

— Если б я только мог ходить по воде и напрямую пересечь озеро! — вздохнул он.

Ящерка все еще грелась на солнце, лежа на теплом камне. Бабочки взлетели и растаяли в воздухе. Муравьи продолжали перетаскивать урожай — сгребали его в свои амбары, спешили обратно на поля и возвращались с новыми зернами. Солнце клонилось к закату. Прохожих стало меньше, тени удлинились, вечер позолотой опустился на деревья и землю. Вода на озере меняла свою окраску в мгновение ока — от красной к сиреневой и наконец потемнела. На западе взошла большая звезда.

«Скоро ночь, — подумал сын Марии, — по черной пустыне неба поедет караван звезд».

Он уже собрался встать и идти дальше, как позади послышался рожок, и прохожий окликнул его по имени. Он обернулся и в скудном вечернем свете увидел чью-то фигуру, подающую ему знаки и взбирающуюся по склону с огромным тюком за спиной. «Кто бы это мог быть?» — подумал Иисус, пытаясь различить черты лица прохожего. Где-то он уже видел это бледное лицо с редкой бородкой, эти тощие кривые ноги.

— Это ты, Фома? — воскликнул он. — Ты снова обходишь деревни?

Хитрый торговец остановился перед ним, переводя дыхание. Он опустил узел на землю и утер пот с веснушчатого лба. Его косые маленькие глазки бегали из стороны в сторону, так что невозможно было сказать, рад он или нет этой встрече.

Сын Марии его очень любил. Они часто виделись, когда тот возвращался мимо мастерской плотника из своих походов по деревням. Торговец зачастую останавливался, опускал на скамью свой узел и рассказывал о том, что ему довелось повидать. Он глумился, смеялся, дразнил; он не верил ни в Бога Израиля, ни в какого другого.

«Все они смеются над нами, — говаривал Фома, — заставляют нас приносить им в жертву своих детей, возжигать им фимиам и орать до хрипоты, воспевая их великолепие…»

Сын Марии слушал его, и комок в его сердце таял: он восхищался этим бродягой, который, несмотря на всю нищету, рабство и унижение своего народа, имел силы победить все несчастья своей насмешкой и скепсисом.

И Фома-торговец любил сына Марии. Иисус казался ему блеющей больной овечкой, которая ищет Господа, чтобы спрятаться в Его тени.

«Ты — овца, сын Марии, — смеясь говорил он Иисусу, — но внутри тебя сидит волк, и он тебя съест!» — а потом доставал из-под хитона пригоршню фиников, гранат или яблоко, украденные из чьего-нибудь сада, и угощал его.

— Хорошо, что я встретил тебя, — наконец, отдышавшись, произнес он. — Господь хранит тебя. Куда ты идешь?

— В обитель, — ответил Иисус, указывая на озеро.

— Тогда вдвойне хорошо, что я тебя встретил. Поворачивай обратно!

— Зачем? Господь…

— Сделай одолжение — не начинай снова о Господе, — взорвался Фома. — Если мы начнем о Нем, то не остановимся. Ты всю жизнь пытаешься добраться до Него, но Он бесконечен. Поэтому забудь на время о Нем, и не вмешивай Его в наши дела. Послушай: я тебе хочу сказать о человеке — человеке бесчестном и хитрющем. Берегись Иуды рыжебородого. Перед тем как уйти из Назарета, я видел, как он шептался с матерью распятого зелота, а потом с Вараввой и еще с двумя-тремя дружками из их кровожадного братства. Я слышал, как они упоминали твое имя. Берегись, сын Марии, не ходи в пустыню.

— Все живое в милости Господа, — опустил голову Иисус. — Он решает, кого спасти, кого убить. Что сопротивляться? Я пойду, и да поможет мне Господь!

— Пойдешь?! — в ярости закричал Фома. — Но сейчас, как раз сейчас, пока мы тут разговариваем, Иуда уже там со своим ножом, спрятанным под хитоном. У тебя есть нож?

— Нет, — вздрогнул сын Марии. — Зачем он мне нужен?

— Овца, овца, овца, — рассмеялся Фома и поднял свой тюк. — Прощай. Поступай как знаешь. Я тебе сказал: «Вернись». Ты сказал: «Я пойду». Хорошо, иди, но потом пеняй на себя, когда уже будет слишком поздно!

И подмигнув своим косым глазом, насвистывая, он начал спускаться.

Темнота сгустилась уже не на шутку. Земля почернела, озеро стало невидимым, в Капернауме зажгли первые лампы. Дневные птицы, засунув головы под крылья, отходили ко сну, ночные — собирались на охоту.

«Священный час — самое подходящее время отправляться, — подумал сын Марии. — Никто не увидит меня — пора!»

Он вспомнил слова Фомы.

— Да исполнится воля Господня, — прошептал он. — Если Господь ведет меня к моему убийце, так пусть же я дойду до него скорее и он убьет меня. По крайней мере, хоть на это я способен. — Он оглянулся. — Пойдем, — пригласил он своего невидимого спутника и двинулся к озеру.

Опустилась теплая, нежная, сырая ночь, с юга дул легкий ветерок. Капернаум пах рыбой и жасмином. Старый Зеведей сидел во дворе своего дома под большим миндальным деревом со своей женой Саломеей. В доме на циновке крутился и ворочался их сын Иаков. Распятый зелот, новая несправедливость Господа, отнявшего у людей урожай, и сын Марии, показавшийся Иакову соглядатаем центуриона, — все это мучило и растравляло сердце. Эти мысли не давали ему уснуть, а отцовская болтовня на улице злила его еще больше. Вскипев от ярости, он наконец вскочил на ноги, вышел во двор и переступил через порог.

— Куда ты? — обеспокоенно окликнула его мать.

— На озеро, подышать свежим воздухом, — промычал он и исчез в темноте.

Старый Зеведей покачал головой и вздохнул.

— Мир теперь уже не такой, как прежде, — промолвил он. — Слишком умная стала молодежь, жена. Ни птицами не становятся, ни рыбой не остаются — так, летающие рыбы. Море мало для них, вот они и взлетают в воздух. Но и в воздухе им долго не продержаться — снова падают в воду и опять начинают все сначала. Все посходили с ума. Только посмотри на нашего сына Иоанна — твоего любимца. «Я ухожу в обитель», — заявляет он. Молитвы, посты, Бог… Рыбачьи лодки малы для него, ему в них не уместиться. А вот другой — Иаков, у которого, как мне кажется, что-то есть в голове. Помяни мое слово: он собирается в том же направлении. Видела, какой он сегодня был возбужденный? Вот-вот взорвется, и в доме ему уже не сидится. Ну ладно, это не мое дело. Но кто будет смотреть за моими лодками и людьми? Неужели весь мой труд пойдет насмарку? Мне горько, жена: принеси-ка мне вина да кусок сыра, чтобы поддержать угасающие силы.

Но старая Саломея сделала вид, что не слышит. Ее муж уже довольно выпил сегодня.

— Они молоды, — попыталась она сменить тему. — Не волнуйся, у них это пройдет.

— Клянусь Господом, жена, ты права! У тебя на плечах толковая голова. Что я тут мучаю себя? Все просто: они молоды, у них это пройдет. Юность, как болезнь, проходит. Когда я был молодым, я тоже порою крутился и вертелся в жару на своей постели. Мне казалось, что я ищу Господа, но выяснилось, что мне просто была нужна жена — ты, Саломея! Я женился и успокоился. И с нашими сыновьями будет то же, нечего и думать! Ну, теперь я спокоен… Принеси-ка мне кусочек сыра, жена, да вина не забудь, дорогая Саломея, — я хочу выпить за твое здоровье!

Чуть дальше, по соседству в полном одиночестве в своем доме сидел старый Иона и чинил сети при свете лампы. Он латал и латал прорехи, и думал не о своей любимой жене, скончавшейся год назад как раз в это время, не о своем полоумном сыне Андрее, не о другом сыне — простофиле Петре, который до сих пор шатался по тавернам Назарета, бросив своего старика-отца одного бороться с рыбой. Нет, он думал о том, что сказал Зеведей, о том, что вселило в его сердце такую тревогу. А вдруг он действительно пророк Иона! Он взглянул на свои руки, ноги, бедра — повсюду чешуя. Даже его дыхание и пот пахли рыбой, и теперь он припомнил, что, когда в свое время оплакивал свою дорогую жену, слезы его тоже пахли рыбой. А что касается крабов, хитрюга Зеведей был прав: как-то раз он действительно нашел несколько штук в своей бороде… Так, может, он действительно пророк Иона? Тогда все понятно, почему ему никогда не хочется разговаривать, почему слова из него приходится тащить клещами, почему он всегда спотыкается, когда ходит по твердой земле. Зато когда он заходит в озеро — какая радость наступает, какое облегчение! Вода вздымает его на своей груди, ласкает его, облизывает, мурлыкает ему в ухо и разговаривает с ним, и он, как рыба, беззвучно отвечает ей, и пузыри идут из его рта!

«Точно, я — пророк Иона, — наконец решил он. — Я воскрес, когда кит изрыгнул меня. Только теперь я немного поглупел. Правильно, я — пророк и только делаю вид, что рыбак. Никому не говорю ни слова, чтобы снова не попасть в переделку», — и, гордый собственной хитростью, он самодовольно улыбнулся. «Здорово у меня получилось, — подумал он еще. — Столько лет, и никому даже в голову не приходило, даже мне, пока этот дьявол Зеведей не догадался. Ну что ж, хорошо, что он раскрыл мне глаза». Иона оставил на полу свои инструменты, потер руки в предвкушении, открыл шкафчик и, вынув оттуда бутыль вина, запрокинул свою голову на короткой шее и принялся пить.

Пока два достойных старца выпивали в Капернауме, сын Марии, глубоко погрузившись в размышления, шел по берегу озера. Он был не один — за спиной похрустывал песок.

Во дворе Магдалины спешивались новые торговцы и, усаживаясь на камни, начинали тихо беседовать, поедая финики и жареных крабов в ожидании своей очереди.

В обители братья уложили настоятеля посередине его кельи и несли рядом с ним свои бдения. Он все еще дышал, вылезшие из орбит глаза его были устремлены на распахнутую дверь, одухотворенное лицо напряжено: казалось, он силится что-то услышать. Братья шептались, глядя на него.

— Он прислушивается, не приехал ли раввин из Назарета лечить его.

— Он прислушивается, не слышны ли крылья архангела.

— Он пытается услышать поступь приближающегося Мессии.

Они шептались, глядя на него, и душа каждого в этот час была готова к встрече с чудом. Они изо всех сил напрягали свой слух, но ничего не могли услышать, кроме ударов молота по наковальне. Это Иуда во дворе растопил печь и работал ночи напролет.