Последнее искушение Христа

ГЛАВА 1

Подул ветер.

Небеса разверзлись, усыпанные плотным узором звезд; внизу, на земле, остывали нагревшиеся за день камни. Мир, наполненный вечными ночными голосами, был покоен и тих. Время шло к полуночи. Очи Господни — Солнце и Луна — закрылись. Господь спал, и молодой человек безмятежно наблюдал за пролетавшими в его голове мыслями, которые тут же уносились легким ветром. Какой покой! Какой рай! Но вот что-то переменилось: легкое божественное дуновение иссякло. Над землей начал стелиться туман тяжелых влажных испарений: будто большое животное билось и задыхалось в зарослях сырого пышного сада, будто вся деревня тщетно пыталась побороть кого-то во сне. Воздух тревожно сгустился. Теплое дыхание людей, животных и духов поднималось, смешиваясь с острыми запахами прокисшего человеческого пота, свежего хлеба и лаврового масла, которым женщины умащали свои волосы.

Ночной мрак пугал — в нем можно было ориентироваться лишь ощупью. Но мало-помалу глаз привыкал к темноте: и вот уже проступил кипарис, чернее ночи, финиковые пальмы, раскинувшие свои ветви струями фонтана, раскачивающиеся на ветру и отливающие во мгле серебром оливы. А дальше на живой земле были разбросаны группами и поодиночке ветхие дома, слепленные из тьмы, грязи и кирпича, обмазанные известью. И лишь по запаху и звукам можно было угадать спящих на крышах людей, прикрытых простынями или вовсе обнаженных.

Тишина иссякла. Чистая блаженная ночь насыщалась болью. Не в силах обрести покой, человеческие ноги и руки ерзали и подрагивали. Вздохи полнили груди, и отчаянные упрямые крики, рвущиеся из сотен глоток, силились объединиться, слиться в один призыв в этом попранном Господом хаосе. Но голоса таяли, рассеивались и терялись в разрозненном бреду.

И вдруг с самой высокой крыши в центре деревни раздался резкий, идущий из самого сердца, разрывающий сердце надвое пронзительный крик:

— Бог Израиля, Бог Израиля, Адонай[1], долго ли еще ждать?!

Словно не человек, но вся деревня, вся земля Израиля, впитавшая в себя кости умерших, пронизанная корнями деревьев и покрытая истощенными полями, потерявшими способность рожать, взывала к Господу.

И снова после глотка тишины еще более ожесточенный и горестный крик пропорол воздух от земли до неба:

— Долго ли ждать? Долго ли?

Проснулись и залаяли деревенские собаки, на пыльных плоских крышах испуганные женщины еще глубже спрятали головы под мышки своим мужьям.

Человеку снился сон. Сквозь него он услышал крик, и тело его напряглось; сон начал испуганно таять. Силуэт горы размылся, заколебался, и проступили ее недра, сотканные из сна и бреда. Группа мужчин, поднимавшихся по каменистым выступам — сплошь усы, бороды, брови, длинные руки, — тоже начала расплываться, таять, пока окончательно не превратилась в разрозненные мелкие клочки, словно облако, рассеянное сильным ветром. Еще немного — и они исчезнут из сна.

Но вот голова снова наливается тяжестью, и он снова погружается в глубокий сон. Расплывшиеся очертания вновь обретают облик горы, легкие облака сгущаются, образуя человеческие фигуры. Он слышит чье-то дыхание, быстрые шаги, и на вершине показывается рыжебородый. Хитон его распоясан, он бос и взмок от пота. За ним карабкаются его задыхающиеся спутники, но выступы горы пока мешают их рассмотреть. В вышине снова раскинулся купол небес, но теперь там сияет одна-единственная звезда, огромная как факел. Занимается день.

Разметавшись на своей постели из древесной стружки, человек глубоко дышал, отдыхая после тяжелого дня. Словно услышав зов Утренней звезды, он открыл на мгновение глаза, но не проснулся: сон сызнова осторожно обнял его. Ему снилось, что рыжебородый остановился, весь в поту, стекающем из подмышек, струящемся по ногам и узкому веснушчатому лбу. Задыхаясь не то из-за крутого подъема, не то от переполнявшего его гнева, он с трудом подавил проклятие и сдавленно прорычал:

— Сколько еще ждать, Адонай, сколько еще?

Но ярость не отпускала, слепила ему глаза. Он оглянулся, и вся история его народа молнией промелькнула перед его взором.

Гора растаяла, исчезли люди, сон свернул в другую сторону, и перед спящим разверзнулась вся земля Израиля на камышовом потолке его жилища. Многоцветная и трепещущая, она охватила его своей благоухающей свежестью: с юга — словно леопардовая шкура — пустыня Идумеи, безжизненное и убийственное Мертвое море и над всем — Иерусалим, укрепленный со всех сторон заповедями Яхве. По его мощеным улицам струилась жертвенная кровь агнцев и пророков. Чуть дальше — грязная Самария, вытоптанная женщинами; на самом севере — солнечная, зеленеющая, тихая Галилея. И из конца в конец струящийся Иордан — артерия Господа, без разбора питающая пустынные пески и богатые сады, Иоанна Крестителя и самаритянских отступников, блудниц и рыбаков Генисарета.

Ликуя, взирал во сне человек на эти святые земли и воды. Он протянул руку, чтобы коснуться их, но Обетованная земля, сотканная из росы, ветра и вековых упований, свежая, как роза на заре, внезапно задрожала в мохнатом мраке и рассыпалась. И стоило ей исчезнуть, как он вновь услышал проклятия, рев голосов и увидел людей, выходящих из-за острых скал и колючего кустарника. Но как они изменились! Как они сгорбились, съежились, превратившись в дрожащих карликов, чьи бороды теперь волочились по земле. И каждый сжимал в руках орудие пыток: кожаные ремни, обитые железом и вымазанные кровью, ножи, стрекала, толстые гвозди с плоскими шляпками. Трое уродцев с огромными задницами несли массивный тяжелый крест, а замыкал процессию косоглазый коротышка с терновым венцом в руках.

Рыжебородый смотрел на них, и лицо его брезгливо подергивалось. Спящий понимал его мысли: «Они не верят. Вот почему они вырождаются, вот где корень моих страданий. Они не верят».

— Смотрите! — Он протянул свою огромную волосатую руку, указывая вниз, где расстилалась долина, покрытая седым утренним туманом.

— Ничего не видно, там темно!

— Ничего не видите? Так почему же тогда вы не верите?

— Мы верим. Только потому и следуем за тобой. Но мы ничего не видим.

— Смотрите снова!

Опустив руку, словно меч, он схватил туман и сдернул его с долины. Голубое озеро пробудилось и засияло, как только с него сорвали покрывало тумана. Деревушки и селеньица, раскинувшиеся на его берегах, покрытых галькой и колосящимися полями, засверкали белизной под финиковыми пальмами, словно гнезда, полные яиц.

— Он там! — вскричал предводитель, указывая на большую деревню, окруженную зелеными лугами.

На лице спящего внезапно отразился ужас. Сон повис на самых кончиках ресниц, и человек ожесточенно начал тереть глаза, чтобы прогнать его, изо всех сил пытаясь проснуться. «Это сон, — повторял он, — я должен проснуться, и тогда я спасен». Но карлики продолжали назойливо виться вокруг, не желая исчезать. Рыжебородый что-то говорил им, угрожающе указывая пальцем на деревню, лежащую в долине.

— Он там! Он прячется там, босой, одетый в лохмотья, прикидывается плотником. Он хочет спастись, улизнуть от нас! Но это у него не пройдет: Господь уже увидел его! За ним, парни!

И рыжебородый дал знак спускаться, но карлики окружили его со всех сторон, не давая сделать ни шагу.

— Многие одеты в лохмотья, сотник, многие босы, да и плотник в этой земле не один. Скажи нам, каков он, где живет, чтобы мы могли лучше распознать его. А иначе с места не тронемся — сил больше нет.

— Я прижму его к сердцу и расцелую — так узнаете вы его. А теперь вперед, бегом! Но будьте осторожны, не кричите! Он сейчас спит. Смотрите, чтобы он не проснулся раньше времени и не улизнул от нас. Во имя Господа, парни, за ним!

— За ним! — с готовностью завопили карлики.

И лишь тощий косой горбун, который нес терновый венец, завизжал, вцепившись в колючий куст:

— Я никуда не пойду. Я сыт по горло! Сколько ночей мы уже ищем его? Сколько деревень мы миновали? Посчитайте: в пустыне Идумейской мы обшарили все обители ессеев[2], мы прошли через Вифанию, где чуть до смерти не замучили бедного Лазаря, дошли до Иордана, и Иоанн Креститель прогнал нас, сказав: «Я не Тот, кого вы ищете, убирайтесь вон!» Мы пошли дальше и добрались до Иерусалима, где обыскали Храм, дворцы Анны и Каиафы, дома книжников и фарисеев: никого! Мы снова отправились в путь. Мы прошли через Самарию и дошли до Галилеи. За один день мы миновали Магдалу, Кану, Капернаум, Вифсаиду. Переходя от дома к дому, мы искали самого праведного, избранного Богом. И каждый раз, найдя, мы кричали: «Ты — Мессия, что же ты прячешься? Вставай и спаси Израиль!» Но как только он видел, что у нас в руках, у него в жилах застывала кровь. Он начинал упираться, плеваться и кричать: «Это не я, не я!» — и бросался в распутство, пьянство и разврат, только чтобы избавиться от нас. Он напивался, богохульствовал и прелюбодействовал — только чтобы убедить нас, что он — грешник и не Тот, кого мы ищем… Увы, сотник, но и там, внизу, нас ждет то же самое. Мы напрасно ищем. Мы не найдем Его: Он еще не родился.

Рыжебородый схватил горбуна за загривок и поднял в воздух.

— Ах ты, Фома неверующий, — рассмеялся он, — люблю я тебя, Фома! Мы — скот. Он — стрекало. — И он повернулся к остальным: — Так пусть же Он бьет нас, пусть колет, дабы мы не успокаивались.

Лысый Фома вопил от боли. Рыжебородый, смеясь, опустил его на землю и снова обратился к своей разношерстной компании:

— Сколько нас? Двенадцать — дьяволы, ангелы, бесы и недоноски — все порождения и выкидыши Господни. Берите свою поклажу. Вперед!

Он был в хорошем настроении, его круглые ястребиные глаза поблескивали. Протянув свою огромную лапищу, с грубоватой лаской он начал подталкивать своих спутников, по одному приподнимая их, изучая с ног до головы и вновь опуская, смеясь, на землю.

— Ты — сизоносый скряга, хапуга, бессмертный сынок Авраама… А ты — сорвиголова, болтун, обжора… А ты — набожный молокосос: ты не убиваешь, не крадешь и не изменяешь жене, и все только потому, что ты боишься. Все твои добродетели — дети страха… И ты, простодушный осел, полудохлый от побоев: ты тащишь и тащишь свою поклажу несмотря на голод, жажду, холод и кнут. Трудолюбивый и самоотверженный, ты готов кормиться чужими объедками. Все твои добродетели — дети бедности… И ты, хитрая лиса: ты стоишь перед логовом льва, вратами Яхве и предпочитаешь не входить туда… А ты — наивная овечка: блеешь и следуешь за Господом, который так и норовит сожрать тебя… А ты — сын левита[3], шарлатан, богопродавец, торгующий им за серебреник, мошенник, подносящий Господа, как вино, своим покупателям, чтобы они подвыпили и раскошелились, ты — плут из плутов!.. А ты — злобный самодовольный аскет: ты, глядя на собственную физиономию, лепишь лицо Господа, такого же злобного и самодовольного, как ты сам. А потом ты падаешь ниц и молишься ему лишь потому, что он похож на тебя… И ты, чья бессмертная душа открыта, как лавка менялы: ты сидишь на пороге и раздаешь милостыню проходящим беднякам, все аккуратно записывая в свою расчетную книгу: сегодня подал столько-то денариев, дал их тому-то и тому-то в такой-то и такой-то день, в такой-то и такой-то час. Ты уже и завещание написал, чтобы эту книгу положили вместе с тобой в гроб, дабы ты мог открыть ее перед Господом, представить свой отчет и получить миллионы бессмертия… А ты — лжец и болтун: ты пренебрегаешь всеми заповедями Господа — ты убиваешь, крадешь и распутничаешь, а потом рыдаешь, бьешь себя в грудь и, взяв псалтирь[4], перекладываешь свои грехи на музыку. Хитрая бестия, уж кому-кому, но тебе-то известно, что Господь многое прощает певцам… И ты, Фома, наше стрекало… И я, я: безумный наивный полудурок. Во имя того, чтобы найти Мессию, я бросил жену и детей. И все мы — дьяволы, ангелы, бесы, недоноски — все мы плоть и кровь нашего дела!.. Вперед же, ребята!

Он снова засмеялся, поплевал на руки и тронулся в путь.

— За Ним, ребята! — прокричал он еще раз, пустившись бегом по склону горы, ведущему к Назарету.

Горы и люди обратились в дымку и рассеялись. В глазах спящего потемнело. Его бесконечный сон кончался, хотя шаги спускавшихся все еще были слышны.

Сердце его бешено колотилось, изнутри рвался крик: «Они идут! Они идут!» Вскочив, в страхе (по крайней мере, так ему показалось во сне) он начал заваливать дверь всем, что попадалось под руку, — скамьей, инструментами, деревянными брусками, гвоздями и огромным крестом, над которым он сейчас работал. Затем он снова упад на стружку и щепки и затаился.

Странная тревожная тишина повисла в комнате — плотная и удушливая. Звуки исчезли — он не слышал ни людей, ни Господа. Словно темный бездонный пересохший колодец всосал в себя все, даже бдительного дьявола. Сон ли это? Смерть ли, бессмертье, Господи? В ужасе, из последних сил человек попытался ухватиться за тонущий во всем этом рассудок и спастись, и — проснулся.

Он весь вспотел. Из сна ничего не помнил. Только, пожалуй, одно — его кто-то ловил. Но кто?.. Один? Много? Люди? Бесы?.. Он не мог вспомнить. Насторожившись, он прислушался. В тишине ночи слышалось дыхание деревни — дыхание многих душ. Жалобно пролаяла собака, во дворе зашумело дерево. Нежно и монотонно в дальнем конце деревни мать укачивала своего ребенка… Ночь была полна шорохов и шепотов, которые он так хорошо знал и любил. Вот говорит земля, вот ей отвечает Господь, и мало-помалу человек обретает покой. На мгновение он даже испугался, что остался на земле один-одинешенек.

Из соседней комнаты, где спали родители, донеслось прерывистое дыхание отца — несчастный старик не мог заснуть. Он выворачивал губы, упорно раскрывая и закрывая рот в надежде, что оттуда прольется слово. Уже много лет он мучил себя таким образом, стараясь выдавить из себя звук человеческой речи. Но парализованное тело не слушалось. Снова и снова он заставлял себя, потея и пуская слюни, и иногда после отчаянных усилий ему удавалось произнести одно слово по слогам — только одно слово, всегда одно и то же: «А-до-най». Адонай. И больше ничего — только Адонай… И произнеся его, он успокаивался на пару часов, пока жажда речи снова не охватывала его, и он не начинал снова бороться с языком…

— Это моя вина… моя, — пробормотал человек, и глаза его наполнились слезами.

Слыша в ночной тишине мучения отца, сын тоже переполнялся мукой и принимался непроизвольно открывать и закрывать рот. Он прислушивался к звукам, доносившимся из-за стены, чтобы самому повторить все, что проделывал отец, и поддержать его неимоверные усилия. Вместе со стариком он вздыхал, беспомощно издавал беззвучные крики, пока снова не погрузился в сон.

Но не успел он заснуть, как дом задрожал, скамья, инструменты, крест — все, чем была забаррикадирована дверь, рухнуло на пол, дверь распахнулась, и на пороге показался рыжебородый. Огромный, он хохотал и протягивал руки.

Человек закричал и проснулся.