Последнее искушение Христа

ГЛАВА 11

Закрыв глаза, сын Марии прислонился к стене. Отчаяние застыло на его лице. Старый раввин опустил голову на колени и вернулся к своим размышлениям о дьяволах, аде и сердце человеческом. Нет, ад это не подземная бездна, его вместилище — сердца человеческие, сердца праведных, самых праведных. Господь — бездна, но и человек это тоже бездна, и раввин не хотел заглядывать в свою душу — ему было страшно.

Вязкая тишина окутала мир. Все замерло. Даже пара черных псов уснула, устав от звуков причитаний и молитв над трупом усопшего. Тут-то из-за угла и донеслось это сладкое шипение. Юродивый Иеровоам услышал его первым. Ветер Яхве всегда приносил это вкрадчивое шипение, и, вслушиваясь в него, Иеровоам чувствовал, как истома разливается по его телу. Солнце уже садилось, но весь двор еще был залит светом. Он скользнул взглядом по вымощенной плитами земле и увидел у пересохшего колодца ее — огромную черно-желтую змею; она раздувала шею, шевелила языком и шипела. Никогда в своей жизни Иеровоам не слышал более сладостной музыки, чем звуки, лившиеся из этого змеиного горла. Жаркими летними ночами, когда ему снились женщины, они являлись к нему в образе такой змеи.

Иеровоам вышел из кельи и осторожно, затаив дыхание, направился к змее. Она шипела и раскачивалась, и, глядя на нее, он тоже принялся шипеть, и постепенно змеиный дух стал перетекать и в его тело. Одна за другой из высохшего колодца и просто из песка начали появляться новые змеи — голубые, зеленые, желтые, черные… Словно вода, быстро и неслышно, они стекались к первой змее и присоединялись к ее пению, они терлись друг о друга, сплетаясь все крепче и крепче, пока их свернувшиеся тела не образовали единую тугую гроздь, будто свисающую с невидимой виноградной лозы. Иеровоам замер с раскрытым ртом. «Вот так же мужчины и женщины, — думал он, — за это Господь и выгнал нас из рая». И его горбатое, ни разу не целованное тело вопреки его мыслям раскачивалось, словно завороженное движением змеиных тел.

Услышав шипение, раввин приподнял голову и прислушался. «Ветер Яхве, — произнес он про себя, — змеи любят его жаркое дыхание — они празднуют свои свадьбы». Чары змеиного шипения просочились и в келью, словно нитями опутывая и дурманя сознание, и старик чуть было не поддался им… Но вот он вздрогнул: «Все от Бога, — пронеслось у него в голове, — и все не так просто: за явным скрывается тайное. Люди говорят: „Это — змея“, и мысль их не идет дальше, но ум, пребывающий в Господе, видит сокрытое за внешним, зрит тайный смысл. Но какой?»

Симеон свернулся калачиком на полу. Какой тайный смысл? Холодный пот струился по его смуглому лицу. Он то всматривался в бледного человека, стоявшего рядом, то с закрытыми глазами прислушивался к змеиному шипению. Что таилось за этим?

Он изучил язык зверей и птиц у великого целителя Иосафата. Он мог объяснить звуки, издаваемые орлами, ласточками и голубями. Иосафат обещал, что обучит его языку змей, но умер и унес секрет с собой. Эти змеи сегодня несомненно принесли какую-то весть. Но какую?

Он снова поднялся и обхватил голову руками: его мысль билась в тупике. Черные и белые молнии пронизывали мозг. Какой смысл? Какая весть? И вдруг из него словно сам по себе вырвался крик, подхвативший его и поставивший на ноги. Словно в поисках опоры, он схватился за посох почившего Иоахима и оперся о него.

— Иисус, — произнес он очень тихо, — что ты чувствуешь сейчас в сердце своем?

Но Иисус не слышал его. Он весь трепетал от невыразимого ликования. Сегодня, после стольких лет молчания, сегодня вечером он решился на исповедь, осмелился выговориться, в первый раз в жизни он отважился заглянуть в глубины своего сердца и извлечь оттуда по одной всех шипящих там змей. Он называл каждую своим именем, и с каждым словом, ему казалось, они, шипя и извиваясь, выползали из его души и исчезали за дверью.

— Иисус, что ты чувствуешь в сердце своем? — повторил старый раввин. — Легче ли тебе? — склонившись, он взял его за руку и, поднеся свой палец к губам, тихо добавил: — Пойдем.

Он открыл дверь, держа Иисуса за руку, и они переступили порог. Свившись по двое, змеи раскачивались, стоя на хвостах в самой сердцевине огнедышащего песчаного смерча, отдавшись на милость Божью, — обессиленные, они то замирали, то снова возобновляли свое мистическое действо.

При виде их сын Марии вздрогнул, но раввин схватил его за руку и, вытянув посох, прикоснулся к границе змеиного чертога.

— Вот они, — мягко улыбнулся Симеон, — они вышли.

— Вышли? — удивленно переспросил сын Марии. — Вышли откуда?

— Разве ты не чувствуешь себя легче? Они вышли из твоего сердца.

Сын Марии перевел взгляд с улыбающегося раввина на танцующих змей, которые теперь медленно двинулись в сторону высохшего колодца, и, приложив руку к сердцу, почувствовал, как радостно и ликующе оно бьется.

— Пойдем обратно, — произнес Симеон, снова беря его за руку. Они вошли в келью, и раввин закрыл дверь. — Слава Тебе, Господи!

Однако, взглянув на сына Марии, он почувствовал странную тревогу.

«Настоящее чудо, — пронеслось у него в голове. — Вся жизнь этого человека, который стоит теперь передо мной, состоит из сплошных чудес». Странные чувства охватили его: то он хотел, простерев руки над головой Иисуса, благословить его, то упасть ниц перед ним и целовать ему ноги. Но он не поддался ни тому, ни другому желанию. Уже столько раз Господь водил его за нос, обманывая. Сколько раз при встрече с очередным спустившимся с гор или вышедшим из пустыни пророком он восклицал: «Вот Мессия!» Но все напрасно: Господь замутил его зрение, и готовое расцвести сердце раввина оставалось мертвым. Потому-то он и привык не давать воли своим чувствам… «Сначала надо его проверить, — решил он про себя. — Я видел пожиравших его гадов. Теперь они вышли, и он очистился. Теперь он воспрянет. Пусть говорит с людьми, тогда и посмотрим».

Дверь отворилась, и в келью вошел Иеровоам с ужином для обоих постояльцев — ячменным хлебом, оливками, молоком.

— Я постелил тебе в другой келье, так что ты будешь спать не один, — заметил он Иисусу.

Но мысли обоих гостей витали далеко отсюда, и они не обратили на это никакого внимания. Снова послышалось змеиное шипение, но теперь оно было гораздо тише — празднество шло на убыль.

— Женятся! — хихикнул Иеровоам. — Дует ветер Господа, а они — чума на них — и не думают дохнуть!

Он подмигнул раввину, но тот уже окунул хлеб в молоко и занялся его старательным пережевыванием. Все эти плоды земли нужно было превратить в силы и разум, чтобы он снова смог говорить с сыном Марии. Горбун еще некоторое время смотрел на одного, потом на другого, но вскоре его охватила нестерпимая скука, и он удалился.

Оба сидели друг напротив друга и ели в полной тишине. В келье стало совсем темно. Лишь отполированное дерево кресла и кафедры, где лежали свитки пророчеств Даниила, тускло поблескивало во мраке. Воздух все еще был пропитан сладкими курениями. Ветер затихал.

— Ветер уходит, — сказал раввин. — Бог пришел и ушел.

Иисус не ответил. «Они вышли из меня, вышли, — пела его душа. — Змеи оставили меня. Может, этого и хотел Господь, может, за этим Он и привел меня в пустыню — чтобы я исцелился. Он дунул — змеи вышли и покинули меня. Слава Богу!»

Покончив с трапезой, раввин, воздев руки, произнес хвалу Всевышнему и снова повернулся к сыну Марии.

— О чем ты думаешь, Иисус? Слышишь ли ты меня, это я — раввин Назарета.

— Я слышу тебя, дядя Симеон, — выходя из задумчивости, ответил Иисус.

— Настал час, дитя мое. Готов ли ты?

— Готов? Готов к чему?

— Ты и сам хорошо знаешь к чему. Зачем ты меня спрашиваешь? Готов к тому, чтобы встать и говорить?

— С кем говорить?

— С человечеством.

— И что говорить?

— Об этом не беспокойся. Ты будешь лишь открывать рот. Господь не требует от тебя большего. Ты ведь любишь человечество?

— Не знаю. Я смотрю на людей, и мне становится жалко их.

— Этого достаточно, дитя мое, этого достаточно. Вставай и говори. Твои страдания умножатся, но зато их облегчатся. Может, за тем тебя Бог и послал на землю. Посмотрим!

— За этим Бог послал меня на землю? — повторил юноша. — Откуда ты это знаешь, рабби, — душа его ушла в пятки от ужаса, он весь напрягся и замер в ожидании ответа.

— Я не знаю. Мне этого никто не говорил, но ведь такое может быть. Я был свидетелем знамений. Однажды, еще в детстве, ты слепил птицу из глины. Ты ласкал ее и говорил с ней, и, пока ты это делал, мне показалось, что у нее оперились крылья, и она, вырвавшись из твоих ладоней, улетела. А вдруг эта глиняная птица, Иисус, мой мальчик, — душа человеческая, душа, которую ты держишь в своих руках?

Иисус встал и осторожно открыл дверь. Змеи окончательно затихли. Довольный, он повернулся к раввину:

— Благослови меня, рабби. И не надо больше ничего говорить. Ты сказал достаточно, больше я не вынесу. — Он немного помолчал и добавил: — Я устал, дядя Симеон. Пойду лягу. Иногда Господь ночью объясняет события дня… Спокойной ночи, дядя Симеон.

Брат-странноприимщик уже стоял в ожидании за дверью:

— Идем. Я покажу, где я тебе постелил. Как тебя зовут, мой прекрасноликий?

— Иисус, сын плотника.

— А меня — Иеровоам. Еще меня зовут Сумасшедшим братом и Горбатым братом. Такие дела. Господь меня наделил черствой коркой.

— Какой черствой коркой?

— Не понимаешь, безмозглый дурак? — рассмеялся горбун. — Это я о своей душе. А когда я помру — спокойной ночи, счастливых снов, — дьяволу придется потрудиться, чтобы сгрызть ее.

Он распахнул маленькую дверцу:

— Заходи. Я постелил тебе там, в левом углу.

И зайдясь в кашле, он подтолкнул Иисуса внутрь кельи:

— Спи спокойно, мой прекрасноликий, и счастливых тебе снов. Не пугайся, если приснятся женщины, — у нас ведь тут обитель.

И фыркнув от смеха, он захлопнул дверь. Сын Марии стоял не шевелясь в кромешном мраке… Глаза с трудом привыкали к темноте. Но мало-помалу из нее начали проступать выбеленные стены, в нише блеснул кувшин, а в углу, прямо напротив себя, он увидел два горящих глаза.

Вытянув руки, он медленно двинулся вперед, но тут же споткнулся о расстеленную циновку и остановился. Два глаза неотрывно следили за каждым его движением.

— Добрый вечер, приятель, — поздоровался сын Марии со своим соседом, но ответа не последовало.

Сжавшись в комок, подтянув колени к подбородку и сдерживая дыхание, Иуда сидел, прислонившись к стене, и не спускал глаз с Иисуса.

«Иди сюда… иди… иди… — шептал он про себя, прижимая к груди нож. — Иди, иди, иди сюда, — бормотал он, глядя на приближающегося Иисуса. — Иди, иди, иди…» — завораживающе шипел он.

Ему казалось, что он снова в своей родной деревне — Кариоте Идумейской. Точно так же его дядя завораживал и подманивал шакалов и кроликов, лежа на земле и впившись глазами в жертву: «Иди, иди, иди». И животное подчинялось и, склонив голову, начинало медленно приближаться.

— Иди, иди, иди, — шипел Иуда, сначала мягко и нежно, потом громче, громче, уже злобно и угрожающе, и сын Марии вскочил на ноги. Кто был с ним рядом? Кто шипел? Ноздри его почуяли запах охотника, и он понял.

— Иуда, брат мой, ты ли это? — тихо спросил он.

— Убийца! — взревел тот, вскакивая на ноги.

— Иуда, брат мой, — ответил сын плотника. — Убийца страдает больше, чем распятый.

Рыжебородый бросился на Иисуса и схватил его за плечо.

— Я поклялся своим братьям зелотам и матери распятого, что убью тебя. Милости прошу, римский прихвостень. Я звал, и ты откликнулся на мой зов.

Он запер дверь, снова вернулся в свой угол, сел там на корточки и уставился на Иисуса.

— Ты слышал, что я сказал?! И не вздумай мне тут болтать. Готовься!

— Я готов.

— Тогда не кричи. Быстро! Я хочу уйти сегодня ночью.

— Я рад видеть тебя, Иуда, брат мой. Я готов. Но пришел я не на твой зов, а на зов Господа. Он в своей безграничной милости обо всем позаботился. Ты пришел как раз вовремя, брат мой, Иуда. Сегодня душа моя очистилась, я освобожден: теперь я могу предстать перед Господом. Я устал бороться с Ним, я устал жить. Вот мое горло, Иуда, я готов.

Кузнец тяжело вздохнул и нахмурился. Ему не нравилось, ему все это совершенно не нравилось — он не хотел распарывать горло римскому прихвостню как беззащитному ягненку. Он хотел сопротивления, рукопашной борьбы, схватки, приличествующих настоящим мужчинам, а убийство, как справедливая награда в поединке, должно было произойти в самом конце, когда кровь кипит…

Он взглянул на сына Марии, который стоял перед ним в ожидании, покорно вытянув шею, и, схватив его своей лапой, отшвырнул в сторону.

— Почему ты не сопротивляешься? — зарычал кузнец. — Что ты за мужчина? Вставай и сражайся!

— Но я не хочу, Иуда, брат мой. К чему мне сопротивляться? Я хочу того же, что и ты, и Господь хочет того же — иначе зачем бы Ему потребовалось с таким совершенством соединить все разрозненные куски моей жизни воедино. Разве ты не видишь: я пошел в обитель, ты последовал туда же, я пришел, и сердце мое очистилось, я готов к смерти, ты взял нож, спрятался в этом углу и приготовился к убийству, дверь открылась, я вошел… Ну какие тебе еще нужны знамения, Иуда, брат мой?

Иуда не ответил. Он в бешенстве грыз свой ус, кровь толчками то поднималась к голове, воспламеняя мозг, то отливала вниз, покрывая его лицо мертвенной бледностью.

— Зачем ты делаешь кресты? — наконец громовым голосом произнес он.

Плотник опустил голову. Это было его тайной — как он мог раскрыть ее? Почему кузнец должен принимать на веру сны, которые посылает ему Господь, или голоса, которые он слышит в одиночестве, или боль, терзающую его мозг и пытающуюся оторвать его от земли? А он сопротивляется, отказываясь от вознесения — поймет ли это Иуда? Поймет ли рыжебородый, что он отчаянно хватается за любой грех, только чтобы остаться на земле?

— Я не могу тебе объяснить, Иуда, брат мой. Прости меня, — сокрушенно промолвил Иисус, — но я не могу.

Кузнец поерзал, чтобы получше разглядеть в темноте лицо жертвы и, найдя удобное положение, впился в него жадным взглядом. «Не могу понять, что он за человек? — в который раз спрашивал себя Иуда. — Кто его ведет, дьявол или Бог? Но как бы там ни было, да будет он проклят! Я не могу резать ягнят; людей — да, но не ягнят».

— Ничтожество! Трус! — разразился он. — Да провались ты в тартарары! Тебя бьют по одной щеке — а ты? Ты подставляешь другую! Увидел нож — и тут же подставляешь свое горло. Да к тебе даже притронуться никто не может, не замаравшись!

— Бог может, — безмятежно возразил сын Марии.

В нерешительности кузнец крутил в руках нож. И вдруг ему показалось, что он видит мерцание вокруг головы Иисуса. Ужас охватил его, руки заходили ходуном.

— Может, я действительно болван, — промолвил он, — но объясни, я постараюсь понять. Кто ты? Что тебе надо? Откуда ты взялся? Что за байки окружают тебя со всех сторон — цветущий посох, удар молнии, голоса, которые ты слышишь по ночам? Открой мне свою тайну! В чем она заключается?

— В жалости, Иуда, брат мой.

— В жалости к кому? Кого ты жалеешь? Себя из-за своего ничтожества и трусости? Или, может, ты жалеешь Израиль? Ну, говори! Израиль? Я хочу, чтобы ты сказал мне, слышишь? Мне нужно только это, и больше ничего. Ты мучаешься из-за страданий Израиля?

— Из-за человеческих страданий, Иуда, брат мой.

— Забудь о людях! Греки, уничтожавшие нас столько лет — да будь они прокляты! — тоже люди. Римляне тоже люди, но они топчут нас и святотатствуют в Храме. Какое нам до них дело? Ты должен думать об Израиле и жалеть его. Все остальное может идти к дьяволу!

— Но я жалею не только людей, Иуда, брат мой, но и шакалов, ласточек, траву.

— Ха-ха-ха! — зло рассмеялся рыжебородый. — А муравьев?

— Да, и муравьев тоже. Все от Бога. Когда я склоняюсь над муравьем, в его черных блестящих глазках я вижу лик Господа.

— А если ты склонишься над моим лицом, сын плотника?

— Там тоже очень глубоко я вижу лицо Бога.

— И ты не боишься смерти?

— А почему я должен бояться ее, Иуда, брат мой? Смерть — это дверь, которая открывается, а не закрывается. Она открывается, и ты входишь.

— Куда входишь?

— К Господу.

Иуда вздохнул с досадой. «Этого парня не поймаешь, — подумал он, — его не поймаешь, потому что он не боится смерти». Облокотившись на лежанку, он смотрел на Иисуса в поисках какого-нибудь решения.

— А что ты будешь делать, если я не убью тебя? — промолвил он наконец.

— Не знаю. Все в Божьей воле… Я хотел бы говорить с людьми.

— И что ты собираешься им сказать?

— Откуда я знаю, Иуда, брат мой? Я лишь открываю рот, слова в него вкладывает Господь.

Нимб над его головой стал ярче, его бледное печальное лицо сияло, взгляд огромных черных глаз обволакивал Иуду несказанной нежностью. Рыжебородому стало не по себе, и он опустил глаза. «Я не стал бы его убивать, — думал он, — если бы был уверен, что он действительно поднимется и обратится к израильтянам с призывом бороться с римлянами».

— Чего ты ждешь, Иуда, брат мой? — спросил юноша. — Или Бог не послал тебя, чтобы убить меня? Может, Он хочет чего-нибудь другого, неизвестного даже тебе, и ты сейчас, глядя на меня, пытаешься понять это? Я готов умереть, но я готов и жить. Решай!

— Не спеши, — ответил рыжебородый. — Ночь длинная, впереди у нас много времени.

Он помолчал мгновение и вдруг заорал, как безумный:

— С тобой нормально даже поговорить нельзя! Я спрашиваю тебя об одном, ты в ответ говоришь мне о другом! Не могу я убить тебя! Я был во всем уверен, пока не увидел тебя сегодня! Оставь ты меня в покое! Отвернись и спи! Мне нужно побыть одному, чтобы решить, что делать.

И он повернулся к стене.

Сын Марии лежал на своей циновке, спокойно сложив руки на груди.

«Да будет на все воля Божия», — подумал он и спокойно закрыл глаза.

Из расщелины в скале высунулась сова, удостоверилась, что смерч, посланный Господом, миновал, и бесшумно выскользнула наружу. Сделав пару кругов, она уселась поблизости и нежно заухала, призывая своего возлюбленного: «Бог ушел, мы остались живы. Выходи, дорогой!» Небо заполнилось звездами. Сын Марии открыл глаза и понял, что он счастлив. Время шло.

Рядом в стойле заревел верблюд — может, ему привиделся волк или лев? А на востоке всходили все новые и новые звезды.

И вдруг в кромешной тьме закукарекал петух. Иуда вскочил, одним прыжком оказавшись у двери, резко открыл ее и исчез. В гулкой тишине послышались тяжелые шаги босых ног по каменным плитам двора.

И тогда, обернувшись, сын Марии увидел своего недреманного хранителя, свое Проклятие. Бодрствующее и спокойное, оно сидело в углу.

— Прости меня, — промолвил Иисус. — Но время еще не пришло.