Последнее искушение Христа

ГЛАВА 26

Между тем Иисус шел с центурионом, а за ними по пятам — верный Иуда. Они углубились в узкие кривые улочки Иерусалима и двинулись по направлению к Храму, за которым высилась цитадель с дворцом Понтия Пилата.

Центурион прервал молчание.

— Галилеянин, — промолвил он, — моя дочь прекрасно себя чувствует и все время вспоминает тебя. Всякий раз, как ей становится известно, что ты собираешься говорить, она старается убежать из дома, чтобы послушать тебя. Сегодня мне пришлось держать ее за руку — мы вместе слушали тебя у Храма, и она хотела броситься целовать тебе ноги.

— Почему же ты ей не позволил? — спросил Иисус. — Одного мгновения довольно, чтобы спасти душу человеческую. Почему же ты лишил ее этого мгновения?

«Римлянка, целующая ноги иудея!» — с содроганием подумал Руфус, но ничего не сказал и принялся разгонять встречную толпу коротким кнутовищем. Стояла почти летняя жара, голова кружилась, воздух гудел от жужжания мух. Тошнота подкатывала к горлу центуриона, когда он вдыхал этот иудейский воздух. Уже много лет он жил в Палестине, но так и не мог привыкнуть к евреям… Придя на базарную площадь, прикрытую соломенными навесами, где было прохладнее, они сбавили шаг.

— Как ты можешь говорить с этой сворой собак? — спросил центурион.

Иисус вспыхнул.

— Они не собаки. Это души, Божьи искры. Господь — это исполинское пламя, центурион, и каждая душа, каждая искра Его должна быть уважаема тобой.

— Я — римлянин, — ответил Руфус, — и мой Бог — Рим. Он прокладывает дороги, строит дома, проводит воду в города, облачается в доспехи и ведет войны. Он наш вождь, мы его солдаты. Душа и тело, о которых ты говоришь, для нас одно и то же, и превыше всего — величие Рима. Когда мы умираем, с нами вместе умирают и плоть наша и душа, зато после нас остаются наши сыновья. Это мы и называем бессмертием. Прости, но то, что ты говоришь о Царствии Небесном, кажется нам просто сказкой, — он помолчал и продолжил: — Мы, римляне, рождены, чтобы управлять народами, а управлять при помощи любви невозможно.

— Любовь не безоружна, — промолвил Иисус, глядя в холодные голубые глаза центуриона, на его свежевыбритые щеки и крепкие короткопалые руки. — Любовь тоже воюет и идет на приступ.

— Тогда это не любовь, — возразил центурион.

Иисус опустил голову. «Мне нужны новые мехи, чтобы влить в них новое вино, — подумал он. — Новые мехи, новые слова…»

Наконец они добрались. Перед ними высилась крепость, а за ее стенами дворец, охранявшие свое сокровище — надменного римского наместника Понтия Пилата. Он до такой степени презирал народ Израиля, что всякий раз, когда ему приходилось просто проходить по улицам Иерусалима или разговаривать с евреями, он прижимал к носу надушенный платок. Он не верил ни в богов, ни в людей. На шее на тонкой золотой цепочке он постоянно носил остро отточенное лезвие, чтобы вскрыть себе вены, когда устанет от еды, питья и власти или когда цезарь сместит его. Он не раз слышал, как иудеи до хрипоты призывали Мессию прийти и спасти их, но лишь смеялся над этим. Тогда он говорил своей жене, указывая на отточенное лезвие: «Вот мой Мессия, мой освободитель». Но жена, не отвечая ему, лишь отворачивалась.

Иисус остановился перед огромными воротами цитадели.

— Центурион, ты мой должник. Помнишь ли ты это? Пришло время попросить тебя об услуге.

— Иисус из Назарета, тебе я обязан всем счастьем своей жизни, — ответил Руфус. — Говори. Я сделаю, что смогу.

— Если меня схватят, посадят в тюрьму, будут убивать меня, не предпринимай ничего, чтобы спасти меня. Даешь ли ты мне слово?

Они вошли в ворота, и стражники подняли правую руку, приветствуя центуриона.

— И эта та услуга, о которой ты меня просишь? — изумился центурион. — Нет, я не понимаю вас, евреев.

Перед дверями Пилата стояли два исполинских стражника-негра.

— Да, это услуга, центурион, — повторил Иисус. — Даешь ли ты мне слово?

Руфус кивнул неграм, чтобы те открыли дверь.

Пилат читал, сидя в высоком кресле, украшенном массивными, вырезанными из дерева орлами. Немолодое, чисто выбритое лицо с низким лбом и узкими тонкими губами наместника было надменно и спокойно. Он поднял свои серые глаза и взглянул на стоящего перед ним Иисуса.

— Ты Иисус из Назарета, царь Иудейский? — насмешливо процедил Пилат, прижимая к носу свой надушенный платок.

— Я не царь, — ответил Иисус.

— Как? Разве ты не Мессия, которого ждут твои соплеменники уже столько веков — ждут, чтобы он освободил их, воссел на престол Израиля и изгнал нас, римлян? Что же ты говоришь, что ты не царь?

— Царство мое не здесь, не на Земле.

— Где же тогда? На воде? В воздухе? — рассмеялся Пилат.

— На небесах, — спокойно ответил Иисус.

— Отлично! Небеса можешь взять в подарок, только не трогай Землю. — Он снял с большого пальца массивное кольцо и, подняв его к свету, взглянул на красный камень, на котором были выгравированы череп и слова: «Ешь, пей и веселись, ибо завтра умрешь». — Я не люблю иудеев. Они никогда не моются, и Бог их такой же — длинноволосый, грязный, хвастливый, жадный и злопамятный, как верблюд.

— Знай, что Бог занес свою ладонь над Римом, — снова спокойно заметил Иисус.

— Рим бессмертен, — зевнул Пилат.

— Рим — это колосс, представший пророку Даниилу в его видении.

— Колосс? Какой колосс? У вас, евреев, все ваши мечты сбываются лишь во снах. И при жизни, и в час кончины вас преследуют видения.

— С них человек начинает свою борьбу — с видений. Мало-помалу тени сгущаются, дух обрастает плотью и нисходит на землю. Пророку Даниилу явилось видение, — я тебя уверяю — дух обрастет плотью, спустится на землю и уничтожит Рим.

— Иисус из Назарета, я восхищаюсь твоей смелостью. Или это глупость? Похоже, ты не боишься смерти, оттого и говоришь так свободно… Ты мне нравишься. Ну, расскажи же мне о видении Даниила.

— Однажды пророку Даниилу приснился огромный истукан. Голова у этого истукана была из чистого золота, грудь и руки его — из серебра, живот и бедра его — медные. Голени его были железными, но стопы — глиняные. И вот камень оторвался от горы как бы сам собой, ударил в глиняные ноги истукана и разбил их. Тогда все рассыпалось: глина, железо, медь, серебро и золото стали как пыль на летних гумнах, и ветер унес их, и следа не осталось от них… Так вот, невидимая рука, столкнувшая камень, Понтий Пилат, это Господь Израиля, я — камень, а истукан — Рим.

Пилат снова зевнул.

— Я понял твою мысль, Иисус из Назарета, царь Иудейский, — устало проговорил он. — Ты оскорбляешь Рим, чтобы разозлить меня, чтобы я распял тебя, а ты бы пополнил ряды героев. Ты очень хитро все придумал. Я слышал, ты даже мертвецов начал оживлять? Подготавливаешь почву? Потом твои ученики и о тебе распространят слухи, что ты не умер, а воскрес и вознесся на небеса. Но, мой милый разбойник, ты ошибся в расчетах. Твои трюки устарели, так что придумай новые. Я не собираюсь казнить тебя, я не собираюсь делать из тебя героя. Тебе не удастся стать Богом — можешь выбросить эту мысль из головы.

Иисус не отвечал. Через раскрытое окно он смотрел на огромный Храм Иеговы, сияющий на солнце неподвижным чудовищем, в чьих темных отверстых челюстях исчезала пестрая толпа. Пилат тоже молчал, играя своей изящной золотой цепочкой. Ему не хотелось просить еврея об услуге, но он обещал жене Сделать это, и теперь у него не было выбора.

— Все? — спросил Иисус и повернулся к двери.

— Подожди, — поднялся Пилат. — Мне надо тебе кое-что сказать — за этим я и пригласил тебя. Моя жена говорит, что ты снишься ей каждую ночь. Из-за этого она даже боится теперь закрывать глаза. Она говорит, что ты жалуешься ей на своих соплеменников Анну и Каиафу, утверждая, что они собираются убить тебя, и просишь ее каждую ночь, чтобы она поговорила со мной и убедила защитить тебя. А вчера она проснулась с криком и залилась слезами. Похоже, она жалеет тебя, не знаю, почему, я не суюсь в женские глупости. Короче говоря, она упала мне в ноги и умоляла позвать тебя и сказать, чтобы ты уходил и спасался. Иисус из Назарета, воздух Иерусалима вреден для твоего здоровья. Возвращайся в Галилею! Я не хочу применять к тебе силу и говорю тебе как друг. Возвращайся в Галилею!

— Жизнь — это война! — решительно и все так же спокойно ответил Иисус, — и ты знаешь это, поскольку ты солдат и римлянин. Но вот чего ты не знаешь: Господь наш военачальник, а мы — его солдаты. Человек рождается, и Господь, указывая ему на земле город, деревню, гору, море или пустыню, говорит: «Вот место твоей битвы!» Как-то ночью Господь схватил меня за волосы, привел в Иерусалим и, опустив перед Храмом, промолвил: «Здесь поле твоей битвы!» И я не ослушник, прокуратор Иудеи, здесь я и буду вести свою войну!

Пилат пожал плечами. Он уже пожалел о том, что разоткровенничался перед иудеем.

— Поступай, как знаешь, — промолвил он, делая прощальный жест. — Я умываю свои руки. Ступай!

Иисус поклонился и направился к дверям. Но когда он уже почти достиг порога, Пилат насмешливо окликнул его.

— Эй, Мессия, а что за страшные вести ты принес миру?

— Огонь, — все так же спокойно ответил Иисус. — Огонь, который очистит землю.

— От римлян?

— Нет, от неверящих. От несправедливых, бесчестных, пресыщенных.

— А потом?

— А потом на выжженной, очищенной земле будет построен Новый Иерусалим.

— А кто его построит?

— Я.

— Ну-ну-ну, — рассмеялся Пилат, — я был прав, когда говорил своей жене, что ты сумасшедший. Ты должен навещать меня время от времени — это поможет мне скоротать время. Ну, ладно, ступай! Ты меня утомил, — и он хлопнул в ладоши.

В дверях появились два негра-исполина, которые проводили Иисуса.

Иуда в тревожном ожидании прохаживался около ворот. Какой-то тайный червь обреченности в последнее время пожирал учителя. С каждым днем лицо его становилось все более угрюмым и изможденным, а слова все более горькими и угрожающими. Зачастую он уходил один на Голгофу — холм за стенами Иерусалима, на котором римляне распинали мятежников, и часами сидел там в одиночестве. И несмотря на то, что он видел, как звереют священники и фарисеи от его слов, как они роют ему яму, он продолжал поносить их, называя ядовитыми аспидами, лжецами и лицемерами, которые дрожат при мысли о том, что кто-то проглотил муху, а затем сами проглатывают целого верблюда! Каждый день Иисус приходил к Храму и выкрикивал безумные слова, словно сознательно ища своей смерти. А когда Иуда спросил его, когда же, наконец, он сбросит овечью шкуру и явится во всем своем львином величии, Иисус покачал головой, и на губах его появилась такая горькая улыбка, какой Иуда никогда еще в жизни не видал. С тех пор Иуда не отходил от него ни на шаг. Даже тогда, когда Иисус отправлялся на Голгофу, Иуда украдкой следовал за ним, чтобы никакой тайный враг не поднял бы на него руку.

Как лев в клетке, Иуда ходил перед проклятой цитаделью, бросая свирепые взгляды на неподвижных римских стражников, их железные доспехи и мрачные, словно у кабанов, лица. За их спинами на высоком шесте реял ненавистный флаг с изображением орла. «Что нужно Пилату от него? — повторял он про себя. — Зачем он позвал Иисуса?» Иуда знал, зелоты Иерусалима сообщили ему, что Анна и Каиафа регулярно посещают эту крепость, обвиняя Иисуса в том, что он намеревается поднять восстание, изгнать римлян и стать царем. Но Пилат не внимал им. «Он же сумасшедший, — отвечал им прокуратор, — и не суется в дела Рима. Я однажды специально подослал человека спросить его: „Хочет ли Бог Израиля, чтобы мы платили дань римлянам, как ты думаешь?“ И он совершенно искренне и очень внятно ответил: „Отдайте Цезарю цезарево, а Богу Богово“. Он не святой, он лишь играет в него. А если он оскорбляет вашу религию, — накажите его сами, но я умываю руки. К Риму он не имеет никакого отношения». Вот что Пилат обычно говорил им и отсылал назад. Но сейчас… Вдруг он передумал?

Иуда замер и прислонился к стене напротив цитадели, нервно сжимая и разжимая свои кулаки.

И вдруг завыли трубы, прохожие расступились. Показались левиты с позолоченными носилками и, подойдя к воротам, бережно опустили их на землю. Тонкие занавески распахнулись, и из носилок не спеша вышел бледнокожий Каиафа в желтом дорогом одеянии. Он был настолько тучен, что жировые складки возле глаз походили на коконы бабочек. Тяжелая калитка в воротах распахнулась, и прямо на пороге первосвященник столкнулся нос к носу с выходящим от Пилата Иисусом. Иисус замер. Он был бос, в белой, покрытой заплатами, тунике. Застыв, он смотрел в глаза первосвященника. А тот, подняв свои тяжелые веки и узнав его, окинул Иисуса быстрым взглядом с головы до пят, и брезгливый рот его раскрылся.

— Что ты здесь делаешь, разбойник?

— Будь ты проклят, первосвященник Сатаны, — ответил Иисус, все так же строго глядя на него своими огромными страдальческими глазами.

— Взять его! — завизжал Каиафа своим носильщикам и двинулся во двор — жирный кривоногий пигмей.

Левиты направились к Иисусу, но тут вперед выскочил Иуда.

— Руки прочь! — заорал он и, отшвырнув их в стороны, заслонил собой учителя. — Идем! Идем!

Протискиваясь между людьми, овцами, верблюдами, Иуда шел вперед, расчищая путь Иисусу. Они миновали укрепленные ворота города, спустились в долину Кедрона, пересекли ручей и вышли на дорогу к Вифании.

— Что он хотел от тебя? — спросил Иуда, судорожно хватая Иисуса за руку.

— Иуда, — помолчав, сказал Иисус, — я хочу доверить тебе страшную тайну.

Иуда склонил свою рыжую голову, рот у него раскрылся.

— Ты сильнее всех. Только ты и сможешь вынести это. Я никому из других учеников ничего не говорил и не скажу. Им не хватит сил.

Иуда вспыхнул от такой откровенности.

— Спасибо за доверие, рабби. Говори. Увидишь, тебе не придется жалеть об этом.

— Иуда, знаешь ли ты, почему я оставил любимую мною Галилею и пришел в Иерусалим?

— Да, — ответил Иуда. — Потому что здесь должно произойти то, что должно произойти.

— Верно, пламя Господа возгорится отсюда. Сон покинул меня. Я вскакиваю по ночам и смотрю на небо — не разверзлось ли оно, не спускается ли пламя? А с наступлением рассвета я спешу к Храму говорить, угрожать, пророчествовать и молить, чтобы низверглось пламя. Но напрасно звучит мой голос. Небеса остаются немыми и безмятежными над моей головой. И вот однажды… голос его оборвался. Иуда придвинулся ближе, чтобы расслышать, но до слуха его долетело лишь прерывистое дыхание да стук зубов.

— Говори! Говори! — взмолился Иуда.

Иисус вздохнул и продолжил:

— Однажды, когда я сидел один на вершине Голгофы, мне привиделся пророк Исайя. Нет-нет, не привиделся — явился передо мной во плоти стоящим на камнях Голгофы. В руках он держал сшитую и раздувшуюся козлиную шкуру, почти такую же, как у козла отпущения, которого я видел в пустыне. И на этой шкуре были выведены слова. «Читай!» — приказал он и растянул ее передо мной. Но как только я услышал голос, все исчезло — и пророк, и козлиная шкура, остались лишь слова в воздухе — черные буквы с красными заглавными. Иисус поднял глаза. Он побледнел и, схватив Иуду за плечи, обнял его. — Вот они! — прошептал он в ужасе. — Они снова здесь.

— Читай! — вздрогнул Иуда.

Трепеща, Иисус хриплым голосом начал читать. Буквы прыгали перед ним, словно дикие звери, — за каждой приходилось гнаться. То и дело утирая пот со лба, он читал.

— «Он взял на себя наши немощи и понес наши болезни, а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом. Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали, как овцы, совратились каждый на свою дорогу; и Господь возложил на Него грехи всех нас. Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих; как овца, веден был Он на заклание, и, как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих. От уз и суда Он был взят; но род Его кто изъяснит? Ибо Он отторгнут от земли живых; за преступления народа Моего претерпел казнь».

Смертельно побледнев, Иисус умолк.

— Я не понимаю, — остановившись, промолвил Иуда и принялся большим пальцем ноги выковыривать из земли камень. — Кто эта овца, которую ведут на заклание? Кто должен быть казнен?

— Иуда, — медленно проговорил Иисус, — Иуда, брат, я должен быть казнен.

— Ты? — отпрянул Иуда. — Значит, ты не Мессия?

— Мессия.

— Не понимаю, — повторил Иуда, палец на его ноге уже сочился кровью.

— Поверь, Иуда. Так должно быть. Чтобы спасти мир, я должен добровольно умереть. Сначала я и сам не понимал этого. Господь впустую посылал мне знаки: то видения наяву, то сны ночью, то козлиный труп в пустыне, увешанный перечислениями людских грехов. А с тех пор, как я покинул материнский дом, за мной неотступно следует тень — то, как собака, плетется по пятам, то бежит впереди, указывая дорогу. Какую дорогу? К Кресту! — Иисус тоскливо вздохнул и оглянулся. За спиной горой белоснежных черепов высился Иерусалим, впереди — камни, серебристые оливы и темные кедры. Солнце, напитавшееся кровью, клонилось к закату.

Иуда стал в отчаянии рвать свою бороду. Он мечтал о другом Мессии, Мессии с мечом, Мессии, который криком своим поднимет всех мертвых из их могил в долине Иосафата, и они смешаются с живущими. Оживут не только люди, но и все павшие лошади и верблюды земли Иудейской. И одновременно в пешем и конном строю бросившись на римлян, они сомнут мучителей и повергнут в прах. А сам Мессия взойдет на престол Давида, и Вселенная, распростершись ниц, ляжет у его ног. Такого Мессию ждал Иуда Искариот. А теперь…

Он бросил на Иисуса злобный взгляд и прикусил язык, чтоб с него не сорвалось недоброе слово.

— Мужайся, Иуда, брат мой, — сжалившись над ним, ласково промолвил Иисус. — Я уже набрался мужества. Другого пути нет — дорога ведет туда.

— А потом? — спросил Иуда, уставившись на скалы.

— Я вернусь во всей своей славе — судить живых и мертвых.

— Когда?

— Многие из ныне живущих еще увидят меня.

— Идем! — промолвил Иуда, ускоряя шаг. Иисус, задыхаясь, поспешил за ним, стараясь не отставать. Солнце уже опускалось за горы Иудеи. Вдалеке, со стороны Мертвого моря, уже слышался вой проснувшихся шакалов.

Иуда, стеная, мчался вперед. Все рухнуло в его душе. Он не верил в необходимость смерти Иисуса — это казалось ему наихудшим путем. Воскресший Лазарь, казавшийся ему мертвее и отвратительнее всех мертвых, вызывал у него лишь приступ тошноты. Да и сам Мессия — выдержит ли он схватку со смертью?.. Нет! Нет! Нет! Иуда не верил в необходимость смерти.

Он обернулся. Он должен был возразить, бросить Иисусу суровые слова, горевшие у него на языке. Может, они заставят Иисуса одуматься и не идти путем добровольной гибели. Иуда раскрыл рот, но из него вырвался лишь крик ужаса — огромная тень в форме креста падала от фигуры Иисуса на землю.

— Смотри! — подняв палец, показал он.

— Тихо, Иуда, брат мой, — вздрогнул Иисус. — Не надо ничего говорить.

И так молча они начали подниматься к Вифании. Ноги Иисуса дрожали, и Иуда поддерживал его. Они не разговаривали. Нагнувшись, Иисус поднял теплый камень и сжал его в ладонях. Что это — камень или рука возлюбленного друга? Или прощальный привет расцветающей земли, очнувшейся после зимнего сна?

— Иуда, брат мой, не горюй! — промолвил он. — Взгляни, как зерно умирает, но прорастает в земле: Господь посылает дождь, земля набухает, и из жирной почвы поднимаются колосья, чтобы накормить людей. Если зерно не умрет, откуда возьмутся колосья? Так и Сын человеческий.

Но Иуда оставался неутешным. Молча поднимался он по склону. Солнце скрылось за горами, земля потемнела. В деревне уже трепетали первые огоньки лампад.

— Подумай о Лазаре… — промолвил Иисус. Но Иуда, вспомнив, почувствовал, как тошнота подкатывает к его горлу, и, отплевываясь, поспешил вперед.

Марфа зажгла лампаду, и Лазарь прикрыл лицо ладонью — свет все еще резал ему глаза. Петр позвал Матфея, и оба уселись под светильником. Старая Саломея нашла ворох черной шерсти и теперь пряла, размышляя о своих сыновьях. Боже милостивый, неужто ей никогда не суждено увидеть их во всем величии, с золотыми повязками на волосах, когда все Генисаретское озеро будет принадлежать им?..

Магдалина вышла из дома — учитель запаздывал. Мука ожидания так переполнила ее сердце, что, не в силах успокоиться, она вышла на дорогу в надежде встретить своего возлюбленного. Ученики, рассевшись во дворе, беспокойно поглядывали на калитку и молчали — злость после ссоры все еще кипела в них. В доме стояла тишина. Этого-то часа и ждал так долго Петр, сгоравший от любопытства взглянуть, что пишет мытарь в своем благовествовании. А после сегодняшней ссоры откладывать больше было нельзя: он должен был узнать, что написал о нем Матфей. Эти писаки — бесстыжий народ, и надо проследить, чтобы не стать посмешищем у потомков. А если Матфей и вправду рискнул написать что-нибудь не так, то он все швырнет в огонь — и перо его, и папирус. Да-да, прямо сегодня же вечером!.. И, заискивающе взяв мытаря за руку, Петр усадил его под лампаду.

— Почитай мне, Матфей. Я очень хочу узнать, что ты пишешь об учителе.

Матфей несказанно обрадовался и не спеша, аккуратно достал из-за пазухи свой свиток. Мария, сестра Лазаря, подарила ему вышитый платок, и он только что обернул им свое сокровище. Теперь бережно, словно живое существо, он развернул Евангелие. Все его тело принялось раскачиваться, и, сосредоточившись, он начал не то петь, не то читать: «Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова. Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его; Иуда родил Фареса и Зару…»

Петр слушал, закрыв глаза. Поколения иудеев проходили перед его взором: от Авраама до Давида — четырнадцать родов; от Давида до вавилонского пленения — еще четырнадцать; от вавилонского пленения до Христа — еще четырнадцать… Какое множество, какая бессчетная, бессмертная рать! И какая несказанная радость, какая гордость быть одним из них! Петр откинул голову к стене и слушал; род сменял род, пока, наконец, не наступило время Иисуса. Петр прислушался. Сколько чудес, оказывается, произошло, а он даже и внимания не обратил на них! Значит… Иисус родился в Вифлееме, и отцом его был не Иосиф-плотник, а Дух Святой, и три волхва явились поклониться ему, а при Крещении какие слова промолвил голубь с небес? Он, Петр, не слышал. Кто же сказал их Матфею, если его не было там тогда? И вскоре Петр уже не различал слов, до него долетала лишь печальная и ласковая музыка, и он сам не ведал, как заснул. И вот во сне-то и музыка и слова зазвучали для него с необычайной отчетливостью. Каждое слово будто обратилось в зерно граната, точно такого, какие он ел в прошлом году в Иерихоне. Они трескались, и из них вырывались то пламя, то ангелы, то трубы…

Сквозь сладкую дрему до него долетел гомон счастливых голосов, и, вздрогнув, он пробудился.

Матфей все еще читал, положив папирус на колени. Усовестившись, что заснул, Петр схватил мытаря за руку и поцеловал его в уста.

— Прости меня, брат Матфей, но пока я слушал тебя, я вступил в рай.

В дверях появился Иисус, а за ним Магдалина. Она сияла от радости. Увидев, что Петр привечает ранее презираемого мытаря, Иисус тоже просветлел.

— Вот, — молвил он, указывая на них, — так приблизится Царствие Небесное.

Иисус подошел к Лазарю, который пытался подняться. Но ноги его были слабы, и он снова опустился из страха, что они подкосятся. Лазарь протянул руку и коснулся Иисуса кончиками пальцев. Сын Марии вздрогнул. Руки Лазаря были холодны, черны и пахли землей.

Иисус вышел во двор. Этот воскресший человек все еще блуждал между жизнью и смертью. Господь не победил в нем тлена. Никогда еще смерть не являла такой силы, как в нем. Печаль и страх охватили Иисуса.

Старая Саломея с пряжей под мышкой тихо приблизилась к нему и прошептала:

— Рабби!

— Говори, Саломея.

— Рабби, я хочу попросить тебя об одолжении, когда ты взойдешь на небеса. Ты знаешь, как много мы сделали для тебя.

— Говори, Саломея… — сердце у Иисуса вдруг сжалось.

«Когда же, когда, — спрашивал он себя, — люди наконец поймут, что добрые дела не нуждаются в воздаянии».

— Теперь, дитя мое, когда ты вот-вот займешь свой престол, поставь моих сыновей Иоанна и Иакова по правую и левую руку от себя.

Прикусив язык, чтобы не сказать что-нибудь обидное, Иисус уставился в землю.

— Ты слышишь, дитя мое? Иоанна…

Иисус повернулся и вошел в дом широкими шагами. Матфей все еще сидел под лампадой с раскрытой тетрадью, глаза его были закрыты — он весь был там.

— Матфей, дай мне твой свиток, — промолвил Иисус. — Что ты пишешь?

Матфей встал и протянул свой труд Иисусу. Он был счастлив.

— Рабби, здесь я записываю твою жизнь и деяния для будущих поколений.

Иисус склонился под лампадой и начал читать. Первые же слова изумили его — быстро бегая глазами по строчкам, он поспешно читал, и лицо его все больше краснело от стыда и гнева. Матфей в страхе забился в угол и ждал. Иисус закончил чтение и, не в силах более сдерживать себя, вскочил и негодующе швырнул Евангелие от Матфея на пол.

— Что это?! — закричал он. — Ложь! Ложь! Ложь! Мессия не нуждается в чудесах. Он сам чудо — другие уже не нужны! Я родился в Назарете, а не в Вифлееме; я даже ногой не ступал в Вифлеем, и я не помню никаких волхвов. Я никогда не был в Египте. Кто тебе рассказал это? Даже я не слышал этого. Как же ты это слышал, ты, которого даже рядом не было?

— Ангел сказал мне это, — трясясь от страха, промолвил Матфей.

— Ангел? Какой ангел?

— Который прилетает ко мне каждую ночь, когда я берусь за перо. Он склоняется над моим ухом и диктует, а я пишу.

— Ангел? — смутился Иисус. — Ангел диктует, а ты пишешь?

— Да, ангел, — осмелел Матфей. — Иногда я даже вижу его, а иногда только слышу голос: он касается губами моего правого уха. Я чувствую его крылья, обнимающие меня. А ты как думаешь? Неужели я сам мог бы сочинить все эти чудеса?

— Ангел… — повторил Иисус и задумался. Вифлеем, волхвы, Египет и Дух Святой — если все это было чистой правдой… Если это было высшей правдой, которой обладает лишь Господь… Если то, что мы называем правдой, для Господа ложь…

Он молча склонился и, собрав разбросанные им листки с пола, отдал их Матфею, который снова, бережно обернув их в платок, спрятал за пазуху, поближе к сердцу.

— Пиши, что диктует ангел, — промолвил Иисус. — Мне уже слишком поздно… — он не договорил.

Тем временем во дворе ученики, окружив Иуду, просили его рассказать, что было нужно Пилату от учителя. Но Иуда, даже не взглянув на них, вырвался и отошел к двери. Он не выносил ни их вида, ни голосов; теперь он мог говорить только с Иисусом. Страшная тайна объединила их и отдалила от всех остальных… Иуда угрюмо смотрел на ночь, объявшую землю, и на первые звезды, зажигавшиеся над головой, словно крохотные лампады. «Господь Израиля, — просил он про себя, — помоги мне, или я сойду с ума».

Магдалина, чувствуя, что что-то неладно, подошла к нему и остановилась рядом. Он повернулся, чтобы уйти, но она схватила его за край одежды.

— Иуда, ты можешь без опаски открыть мне тайну. Ты же знаешь меня.

— Какую тайну? Пилат призвал его, чтобы предостеречь, Каиафа…

— Не эту, другую.

— Какую другую? Ты вся горишь, Магдалина. У тебя глаза как горящие угли, — он выдавил из себя смешок. — Поплачь, слезы погасят этот пламень.

Но Магдалина закусила платок и, дернув, порвала его.

— Почему он выбрал тебя, тебя, Иуда Искариот?

Тут рыжебородый рассердился не на шутку и крепко схватил Магдалину за руку.

— А ты бы хотела, Мария из Магдалы, чтобы он выбрал Петра или этого дурака Иоанна… или, может, ты хотела, чтобы он выбрал тебя, женщину? Я — кремень пустыни, я устою. Потому-то он и выбрал меня!

— Ты прав, — с глазами, полными слез, пробормотала Магдалина. — Я — женщина, слабое существо… — и войдя в дом, она свернулась калачиком у огня.

Марфа накрыла на стол. Ученики вошли в дом и опустились на колени. Лазарь выпил куриный бульон, на щеках его снова появилась краска, и он уже больше не отворачивался от света. Воздух, тепло и пища укрепили его измученную плоть, и силы возвращались к нему.

Из внутренней комнаты вышел старый Симеон, бледный и бесплотный, как дух. Ноги отказывались держать его, и он тяжело опирался на свой посох. Иисус поднялся, поддерживая старика, усадил его, а затем сам опустился рядом с Лазарем.

— Симеон, я тоже хотел поговорить с тобой.

— Ты огорчил меня сегодня, дитя мое, — промолвил раввин, глядя на Иисуса с укором. — Я говорю об этом при всех. Пусть нас слышат все — и мужчины, и женщины, и Лазарь, вернувшийся из могилы и узнавший там много тайн. Пусть нас услышат все и решат.

— Что могут знать люди? — ответил Иисус. — В этом доме витает ангел — спроси Матфея. Он пусть и рассудит. Чем же ты опечален?

— Почему ты хочешь уничтожить священный Закон? До сих пор ты уважал его, как сын должен уважать своего старого отца. Но сегодня перед Храмом ты снова развернул свой стяг. К чему может привести мятеж твоего сердца?

— К любви, отец, к стопам Господа. Там мое сердце найдет поддержку и отдохновение.

— Неужели ты не можешь достигнуть этого при помощи священного Закона? Разве ты не знаешь, что значит Священное Писание? Закон был написан до того, как Господь сотворил мир. И записан он был не на пергаменте, ибо тогда еще не было животных, которые могли бы дать для этого свои шкуры, и не на дереве, ибо тогда не было деревьев; и не на камне, ибо не было и камней. Он был выведен языками черного пламени на левой руке Господа. И помни, что в соответствии с этим Законом Господь созидал мир.

— Нет! Нет! — воскликнул Иисус в отчаянии.

Старый раввин нежно взял его за руку.

— Почему ты так кричишь, дитя мое?

Иисус смутился. Поводья выпали из его рук, и он перестал владеть собой. Ему казалось, что он весь — одна сплошная рана. Любое прикосновение, даже самое легкое, причиняло ему нестерпимую боль.

Но крик облегчил его страдания, и, затихнув, Иисус сказал:

— Святое Писание — страницы моего сердца. Я вырвал их, — не успев договорить, он тут же исправился: — Не я, не я… Господь, пославший меня.

Симеон, сидевший рядом с Иисусом и почти касавшийся его коленями, почувствовал, что от тела сына Марии исходил нестерпимый жар. Внезапный порыв ветра, ворвавшийся в распахнутое окно, задул лампаду, и в темноте раввин увидел Иисуса, стоящим посередине комнаты в сиянии и блеске, словно в фонтане огня. Он присмотрелся — не было ли рядом Илии и Моисея, но на этот раз Иисус стоял один — голова его чуть не касалась камышового потолка, на котором играли отблески света. Иисус вытянул руки, и раввин едва сдержал крик, рвавшийся из груди. Облик Мессии менялся, и вот это уже было не человеческое тело, но крест, который лизали языки пламени.

Марфа поднялась и снова зажгла лампаду. И тут же все стало прежним — Иисус, задумавшись, сидел, опустив голову. Симеон оглянулся: кроме него, никто ничего не заметил. Ученики рассаживались вокруг стола, готовясь к трапезе. «Господь держит меня в руках и играет мною, — подумал раввин. — Истина имеет семь ступеней, и Он бросает меня со ступени на ступень, то вверх, то вниз, пока у меня не начинает кружиться голова…»

Иисус не был голоден и не стал садиться за стол. Не хотел есть и старик. Оба они устроились рядом с Лазарем, который закрыл глаза и, казалось, заснул. Но он не спал, он думал. Что это за странный сон пригрезился ему? Будто он умер, и его закопали в землю, а потом вдруг раздался страшный голос: «Лазарь, выйди!» — и он вскочил в саване, в том самом, который ему снился во сне. Или то был не сон? Неужто и правду он спускался в ад?

— Зачем ты вызвал его из могилы, дитя мое?

— Я не хотел, — тихо ответил Иисус. — Я действительно не хотел. Я сам испугался, когда увидел, что он выходит из могилы. Я хотел бежать, но усовестился, лишь потому и остался, дрожа с головы до пят.

— Я могу вынести все, все, — промолвил раввин, — кроме запаха разлагающегося тела. Я видел однажды такое же страшное тело. Оно жило, питалось и говорило, но гниение охватило его уже целиком. Это был великий царь Ирод, низвергнутый потом в преисподнюю. Он убил прекрасную Мариану, которую любил, убил своих друзей, военачальников, сыновей. Он возводил башни, дворцы, города, он перестроил и украсил священный Иерусалимский Храм, превзойдя в этом самого Соломона. Он выбивал свое имя в бронзе и золоте, взыскуя бессмертия. Но в рассвете славы перст Господа коснулся Ирода, и царь начал гнить. Нестерпимый голод начал преследовать его, и сколько бы он ни ел, не мог насытиться. Внутренности его превратились в одну алчущую гнойную рану; он выл от голода, и шакалы, дрожа от страха, прятались в свои норы, заслышав по ночам этот вой. Его брюхо, руки и ноги начали раздуваться, черви выползали из его срама. А вонь от него стояла такая, что ни одно живое существо не имело сил к нему приблизиться. Рабы теряли сознание при виде его. Ирода отнесли к теплым источникам Иордана, но там ему стало еще хуже. Его купали в теплых маслах, но ему только становилось все хуже и хуже. В то время я уже стал известным лекарем и целителем. Слухи обо мне дошли до царя, и он призвал меня к себе. Он был тогда в садах Иерихона, но воздух, полный его вони, смердел от Иерусалима до Иордана. Увидев Ирода в первый раз, я тоже лишился чувств. Потом, приготовив бальзамы, я пришел, чтобы умастить его тело, но рвота подкатила к моему горлу. «И это царь? — спрашивал я себя. — И это человек? Грязь и вонь. Где же душа, вносящая гармонию в тело?»

Раввин говорил очень тихо, чтобы за столом не услышали его. Иисус слушал, склонившись в тоске. Об этом он и хотел просить Симеона сегодня вечером: поговорить с ним о смерти, чтобы укрепиться духом. Теперь ему все время нужно было видеть перед собой смерть, чтобы привыкнуть к ее виду. Но сейчас… Ему хотелось заставить раввина молчать, крикнуть: «Довольно!» Но как ему было теперь удержать старика? Симеону не терпелось излить всю виденную им грязь, чтобы очистить от нее свою память.

— Бальзамы мои были бесполезны — черви пожрали и их. Но на вершине этой кучи грязи все еще восседал дьявол. Он приказал собраться всем знатным людям Израиля и запер их во дворе и, уже умирая, призвал свою сестру Саломею. «Как только я испущу дух, казни их всех, чтобы не радовались моей смерти!» — приказал он и скончался. Умер Ирод Великий, последний царь Иудеи. Я скрылся за деревьями и принялся плясать. Скончался последний царь Иудеи, настал благословенный час, час, предреченный Моисеем в его завете: «И в конце придет царь бесчестный и развратный, и сыновья его будут недостойными; и придут с запада орды язычников, и воссядет их царь на земле обетованной. После того и наступит конец света!» Так предсказал Моисей. И все это свершилось. Пришел конец света.

Иисус вздрогнул — он впервые слышал это пророчество.

— Где это сказано? — вскричал он. — Что это за пророчество? Я впервые его слышу.

— Его не так давно нашел один отшельник в пещере в Иудее записанным на пергаменте и запечатанным в кувшин. Раскатав свиток, он увидел заглавие, написанное красными буквами: «Завет Моисея». Перед смертью великий вождь призвал своего преемника Иисуса Навина и продиктовал ему все, что должно случиться в грядущем. И вот! — мы дожили до предсказанных им лет. Ирод был развратным царем; римляне — воинство язычников; что же касается конца света, то стоит лишь поднять голову и ты увидишь, что он уже наступил!

Иисус поднялся — стены душили его. Он миновал беззаботно вкушавших ужин приятелей и вышел во двор. Из-за гор всходила огромная и скорбная луна, близилось полнолуние, которое должно было прийтись на Пасху.

Иисус изумленно взирал на нее, словно видел впервые в жизни. «Что есть луна, — спрашивал он себя, — та самая, что встает из-за гор и пугает собак, которые поджимают хвосты при виде ее и Заливаются лаем? В леденящей тишине взбирается она на небосклон, роняя капли яда…» Иисус почувствовал, как ее ядовитый свет скользит по его щекам, шее, рукам, обволакивая все его тело белым сиянием, белым саваном.

Иоанн, видя страдания учителя, вышел во двор вслед за ним. Иисус неподвижно стоял в лунном свете, и осторожно, чтобы не напугать его, на цыпочках приблизился к нему Иоанн.

— Рабби… — прошептал он.

Иисус обернулся и взглянул на него. Безбородый юноша исчез, перед ним стоял старец с раскрытой книгой в одной руке и длинным, словно бронзовый дротик, пером в другой. Белоснежная борода ниспадала до колен.

— Пиши, Иоанн, — вскричал Иисус. — «Я есмь Альфа и Омега, я есть, был и буду Вседержитель». Слышишь ли трубный глас?

Иоанн вздрогнул — верно, учитель помешался в уме. Он знал, как пьянит луна, потому и вышел, чтобы отвести учителя обратно в дом. Но, увы! Он опоздал.

— Успокойся, рабби! Я — Иоанн, которого ты любишь. Пойдем в дом. Это дом Лазаря.

— Пиши! — вновь приказал Иисус. — «Семь Ангелов стоят пред Богом… Семь Ангелов, имеющие семь труб». Видишь ли ты их? Пиши: «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела. Вторый Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла. Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки. Четвертый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была — так, как и ночи. И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех Ангелов, которые будут трубить!..»

Иоанн, не в силах более слышать этого, разрыдался и упал Иисусу в ноги.

— Рабби, мой рабби! Успокойся! Успокойся!

Услышав плач, Иисус вздрогнул и увидел у своих ног любимого ученика.

— Иоанн, возлюбленный, что ты плачешь?

— Рабби, пойдем в дом, — промолвил Иоанн, постеснявшись сказать учителю, что под влиянием луны тот на мгновение потерял рассудок. Или так показалось… — Старик спрашивает, что с тобой, и ученики хотят тебя видеть.

— И поэтому ты плачешь, возлюбленный Иоанн? Пойдем.

Они вошли в дом, и Иисус снова сел рядом с Симеоном. Страшная усталость навалилась на него. Руки его покрылись потом и горели, хотя тело его сотрясала дрожь. Старый раввин со страхом смотрел на него.

— Дитя мое, не смотри на луну, — сжал он дрожащие руки Иисуса. — Луна — грудь ночи, возлюбленной сатаны, из нее сочится…

— Симеон, — прервал его Иисус, — ты дурно сегодня говорил о смерти. У нее не может быть лика Ирода. Нет, смерть — великая дочь Господа, хранительница Его ключей, отворяющая Его врата. Попробуй вспомнить другие смерти, успокой меня.

Ученики закончили трапезу и затихли, прислушиваясь. Марфа убирала со стола. Обе Марии сели у ног Иисуса. То одна, то другая бросали друг на друга ревнивые взгляды, сравнивали руки, грудь, глаза, волосы, обеспокоенно прикидывая, кто из них красивее.

— Ты прав, дитя мое, — ответил старик. — Я дурно говорил… Но смерть всегда носит лик усопшего. Если умирает Ирод, она похожа на Ирода; если умирает святой, лик смерти сияет, как семь солнц. Она является на своей колеснице и возносит святого на небеса. Тебе хочется знать, каким будет твое лицо во веки вечные? Тогда взгляни на лик смерти, когда она явится к тебе в твой последний час.

Все слушали, раскрыв рты. И тишина надолго воцарилась в комнате, словно каждый пытался различить лик своей смерти. Наконец Иисус прервал молчание:

— Однажды, отец, когда мне было двенадцать лет, я пришел в синагогу и слушал, как ты рассказываешь жителям Назарета о мученичестве и смерти пророка Исайи. Но это было давным-давно, и я позабыл многое. Сегодня я очень хочу снова услышать о его конце, чтобы душа моя успокоилась и я примирился со смертью. Своим рассказом об Ироде ты растревожил меня.

— Дитя мое, почему нынче вечером ты хочешь говорить лишь о смерти? Об этом ты и хотел просить меня?

— Да. Нет ничего величественнее смерти. — Иисус обратился к ученикам: — Не бойтесь ее, друзья. Да будет она благословенна! Если бы не было смерти, как бы мы могли достигнуть Господа и пребывать с ним вовеки? Истинно говорю вам, смерть держит ключи и открывает нам врата.

— Иисус, почему ты говоришь о смерти с такой любовью и уверенностью? — с удивлением спросил старый раввин. — Давно уже твой голос не звучал так.

— Расскажи нам о смерти пророка Исайи, и ты поймешь, что я прав.

Раввин подвинулся, чтобы не касаться Лазаря.

— Бесчестный царь Манассия предал забвению заповеди своего богобоязненного отца Езекии, сатана вошел в него и овладел им. И возненавидел Манассия Исайю, глас Божий. И разослал он убийц по всей Иудее, чтобы найти его и зарезать, чтобы не слышать больше его речей. Исайя был в Вифлееме. Затаившись в дупле исполинского кедра, он молился о том, чтобы Господь смилостивился над народом Израиля и спас его. Мимо дерева шел человек, отпавший, как и царь, от Бога, и внезапно из дупла появилась рука пророка. Безбожник увидел ее и тут же бросился к царю, чтобы сообщить об этом. Пророка схватили и привели к Манассии. «Принесите пилу и распилите его надвое!» — приказал царь. Исайю уложили, два раба взялись за ручки пилы и принялись пилить. «Откажись от своих пророчеств, — вскричал царь, — и я подарю тебе жизнь!» Но Исайя уже вошел в Царствие Небесное, и до слуха его не долетали земные голоса. «Отрекись от Господа, — снова закричал царь, — и я заставлю своих подданных пасть ниц перед тобой!» — «В твоих силах убить лишь мою плоть, — ответил ему тогда пророк. — Душа моя и голос вне твоей досягаемости, ибо они бессмертны. Одна вознесется к Господу, другой на веки вечные останется на земле, чтобы проповедовать». И только он сказал это, как явилась к нему смерть в золотом венце на огненной колеснице и забрала его.

Иисус поднялся с сияющим взором — перед глазами его стояла огненная колесница.

— Друзья, — промолвил он, внимательно оглядев всех учеников. — Возлюбленные спутники мои, если любите меня, слушайте, что я вам скажу. Бодрствуйте и подпояшьтесь туже, будьте готовы к великому путешествию. Что тело? Лишь прибежище души. Всякий раз говорите: «Мы оставляем свое прибежище и отправляемся в путь! Мы уходим, чтобы вернуться домой!» Куда домой? На небеса. И вот еще что я хочу сказать вам сегодня. Не плачьте, стоя перед могилой возлюбленного учителя. Помните: смерть — врата в бессмертие, и нет туда другого пути. Учитель ваш не умер, он стал бессмертным.