Последнее пророчество Эллады (СИ)

21

Минта

Она была травой.

Нет, она, конечно, становилась травой и раньше — ноги прорастали корнями, руки становились стеблями, волосы превращались в листочки, и она то жадно впитывала влагу из земли, то летала где-то вместе с воздушными семенами — но никогда, никогда так.

Теперь она едва помнила, что была когда-то человеком. Она в принципе плохо представляла, что такое быть человеком, в смысле нимфой (а что, между ними ещё и какая-то разница есть?). Смутно помнились чьи-то напряженные голоса, и страх, и досада на судьбу… а потом кто-то машет руками, и мир вокруг комкается, тело съёживается, а тёмные волосы — это почему-то особенно застряло у неё в памяти — зеленеют против её желания. И вот она трава, трава на мраморе, но все ещё страшно, страшно, страшно, и она выбрасывает семена, и поднимается в воздух, оседлав легкий сквозняк, и хочет умчаться прочь.

Прочь от жестоких созданий, с довольными ухмылками разглядывающими её сверху вниз:

— Теперь она точно ничего не расскажет.

Ей, траве, уже не помнящий своего имени, хочется визжать на них и топать ногами… корнями, но кто бы знал, как тяжело прорастать на мраморе, и она решает просто убраться отсюда.

Летят, оседлав легкий сквозняк, её едва видимые глазу семена, и она летит вместе с ними, и уже почти не помнит, зачем. Вокруг один мрамор-мрамор-мрамор, ну или дерево, но не живое, а убитое, мертвоё, застывшее в неестественных позах, или люди (боги? нимфы?), или ещё предметы какие-то, и на всем на этом нельзя прорастать — ей нужна земля.

Да и, честно говоря, не так уж ей и хочется прорастать.

Хочется чего-то этакого, совершенно не свойственного траве, и она даже не может дать этому названия, потому, что в голове — которой, у нее, собственно, и нет — всё меньше и меньше человеческих слов. И она летает и жадно присматривается ко всему, и даже когда поток воздуха выносит её из беломраморного царства наружу, туда, где много-много земли, и много других трав, прорастай — не хочу, она перепрыгивает на другой ветерок и устремляется к приоткрытому окну.

Там снова люди, но они не пьют, не смеются, не пугают её жестокими ухмылками, как та, в шлеме (эта железка на голове это же шлем?), а лежат, обнявшись, и двигаются в такт друг другу. С губ срываются низкие стоны, и она вспоминает название этому: кажется, это «любовь» или ещё что-то такое.

Она ощущает томление, желание присоединиться, но не знает, как это сделать, когда она — трава. Прорасти, что ли, на них?..

Эта идея отметается как совершенно идиотская, и она просто наблюдает. Наблюдает за ритмичными движениями мужчины (мужчина, это который крупнее, с превосходной фигурой, благородным профилем и золотыми бликами в тёмных волосах — ого, сколько она помнит слов!) и прекрасной золотоволосой женщиной под ним. Которая просто лежит с высокомерным выражением на лице. Мужик, значит, старается, а она даже не постанывает. Возмутительно!

Траве хочется спуститься и показать ей, как нужно заниматься любовью, и претензий у неё о-очень много, но она — всего лишь трава, и, по сути, откуда ей знать, что нужно делать и как? Она же просто растение, и должна расти… мысли сбиваются, и слова забываются вновь, но что-то внутри продолжает хотеть любви, любви, любви, ну, и ещё вот этого мужика, прямо сейчас. Можно вместе с женщиной, она всё равно просто лежит.

Но она же просто трава…

А как же любовь?..

Трава!

Но как же …

Трава!!!

А как тогда…

Трава, трава, трава!

Но…

— Ты там скоро? Мне скучно, — говорит женщина, и это уже ну просто за гранью понимания, и трава замирает от возмущения. Ей с трудом удается набрать воздуха в грудь (грудь?.. а, не важно) и…

— Да ты… да ты… да ты просто охренела! — от возмущенного вопля шлепнувшейся возле ложа Минты парочка распадается на две одинаково ошарашенные составляющие.

— Как ты сюда попала?!

— Да ты вообще кто?!

Минта — обнаженная, с раскрасневшимися щеками и быстро темнеющими волосами — едва их слышит, она просто кипит от возмущения:

— Нет, ну как так можно! Да ты просто бревно! Не хочешь своего мужика, так на него и другие желающие найдутся!..

Ее тело, окончательно стряхнувшее с себя божественную волю Афины, снова превращается в тело молоденькой привлекательной нимфы.

Мозг этой самой очаровательной нимфы включается последним — и только тогда Минта понимает, что смотрит в изумленно расширившиеся глаза Геры, Царицы Олимпа.

***

Персефона

В этом тяжелом, мутном сне Персефоны все было как обычно: Арес, медленно пожирающий её дочь, кричащая от боли и ужаса Геката, заламывающая руки Деметра — вернее, Гермес с лицом Деметры — и бесконечные, приторно-розового цвета кусты, деревья и травы, пожирающие Подземный мир. Аида, со стиснутыми в тонкую линию губами проваливающегося в ненасытную Аресову пасть, на этот раз не было, зато была злобно хохочущая Афродита, извергающая пену при каждом слове.

И всё это было страшно.

Дико, странно, местами даже смешно — но всё же ужасно страшно. Кошмары были её персональным Тартаром со дня купания в злополучном источнике. Хотя, пожалуй, ругать источник не следовало, просто в какой-то момент для неё оказалось слишком. И то, что она кое-как пережила днём, превратилось в регулярный ночной кошмар — липкий, густой, опутывающий своей безысходностью и заставляющий кричать от страха, хотя бы во сне (Персефона не знала, кричала ли она наяву, Артемида никогда не распространялась на эту тему).

Но сегодня все изменилось.

Афродита хохотала, Арес жрал, Макария жалобно плакала, рвалась к маме, а Деметра держала Персефону за руки, не давала приблизиться к дочери, и булькала лава вокруг, и этому не было конца…

Но в один момент все изменилось — когда Афродита закрыла свой кораллово-красный ротик и удивленно коснулась пальцами щеки, стряхивая крошечную снежинку. Ненадолго — новая снежинка опустилась ей на нос, ещё одна запуталась в волосах Персефоны, тающей слезинкой скатилась по щеке. Это было только начало.

Крупные хлопья снега падали с неба… с какого-такого неба? В Подземном мире его не было, только уютный и надежный каменный свод — так вот, с него и падали. Афродита перестала смеяться, Арес поперхнулся ножкой Макарии, та тут же завопила, что пойдёт покажет кому-то «Кузькину мать» и исчезла — видно, показывать — Деметра топала ногами и ругалась…

Флегетон шипел и исходил паром, но снега было так много, что скоро покрытая розовыми растениями почва Подземного мира скрылась под белым ковром. Снежинки падали и на Персефону, но она почему-то не чувствовала холода — видимо, потому, что все же это был сон.

Постепенно раскаленная лава начала чернеть и застывать в своем ложе, и тоже скрылась под снегом, а каменный свод взметнулся вверх, посветлел и превратился в облачно-серое небо.

К тому моменту Деметра куда-то исчезла, и рядом остался только Арес, который пытался жрать снег, и Афродита, которая истерично вопила на него за то, что он плохо старается. Эти двое так и остались в полураздетом, как принято в Элладе, виде, а Персефона неожиданно обнаружила на себе длинную и несомненно варварскую шубу мехом наружу и короткие меховые сапожки.

Царица на пробу сделала шаг, и снег захрустел под ногами.

— Ни за что не поверю, что это просто сон, — сказала она, осматриваясь, — и что здесь нигде не прячется этот… — она попыталась подобрать слова, но ни «Аид», ни «Владыка», ни даже «варвар» совершенно не передавали эпичность ситуации — … двинутый скифский шаман.

— Я вовсе не прячусь, — спокойно сказал Аид.

Он в свойственной ему манере оказался у неё за спиной; на нем тоже была шуба и сапоги, волосы были заплетены в косы, лицо было разрисовано странными символами, а в руках была какая-то странная изогнутая палка.

— Как ты попал в мой сон? — заинтересовалась царица. — Не думала, что ты так можешь. Или это чары Гипноса?

— Нет, это человеческая магия, — пояснил Аид, жестом показывая, что хочет прогуляться. Они пошли по проявившейся в снегу тропинке, которая вела куда-то в сторону Стигийских болот (если в этом сне ещё были Стигийские болота).

— Магия? — переспросила царица.

— Чтобы попасть в чей-то сон, шаман должен провести определенный обряд и съесть определенные грибы. Но работает только с теми, кто рядом. Конечно, потом можно переходить изо сна в сон, но это если повезёт…

— Постой-ка… — спохватилась Персефона, — то есть я сплю у себя в покоях, а ты валяешься рядом, наевшись галлюциногенных грибов?!

— В общих чертах. Только я взял себе лежанку, и рядом дежурит Геката, которая разбудит, если твои подружки начнут штурмовать мой дворец.

— Но… зачем?

— Геката заметила, что ты кричишь во сне, и решила позвать меня. По-моему, она не рассчитывала на такой результат. Похоже, предполагалось, что я буду просто держать тебя за руку и говорить, что все будет хорошо, — с легкой досадой сказал он.

— Возможно… — пробормотала Персефона, пытаясь осознать тот факт, что где-то там, за пределами сна, лежит её сонное тело, поодаль валяется наевшийся галлюциногенных грибов Аид, а рядом сурово бдит злая, не выспавшаяся Геката. Возможно ещё и с божественным похмельем, потому, что выпили они вчера немало. — Удивительно, что эти грибы на тебя подействовали. Ты же бог.

— Пришлось съесть больше, чем обычно едят шаманы, — подтвердил Владыка, обходя раскидистые ели, которых на Стигийских болотах отродясь не росло. — Они ещё такие неприятные на вкус…

— А почему нельзя было попросить Гипноса?

— Потому, что я не был уверен в том, что он с нами, — сказал Аид и аккуратно взял её под руку. — Видишь ли, если Гипнос начнет работать на Афродиту с её Концепцией, это нам очень сильно все осложнит. Ну, я же не буду спрашивать в лоб, мало ли что он подумает, — Аид небрежно взмахнул рукой. — Садись.

Персефона критически осмотрела появившиеся перед ней сани с запряженными в них собаками и неуверенно погладила большую серебристую лайку.

— Но ты…

— Я проверил, это обычный сон, и Гипнос не причем. Просто кошмар, — чуть улыбнулся Владыка. — Садись, я покажу тебе северное сияние. Ехать недалеко.

— Постой, — сказала Персефона. — Постой. Тебе не нужно было так беспокоиться, — она схватила его за руку, и перебирая пальцы по пушистому рукаву, добралась до воротника шубы. — Это просто сон. Ничего больше, — она потянула его к себе, прижалась губами к его губам, и он поцеловал её нежно и сдержанно, так, как раньше не целовал никто.

— Чувствуешь вкус грибов? — спросил он, отпуская и зарываясь пальцами в её волосах.

— Никаких, — призналась Персефона. — Спасибо тебе.

Она ткнулась носом в его шубу и молча стояла, пока он перебирал её волосы, пропуская между пальцев и заплетая в тоненькие косички. Надо было что-то сказать, кому-то, ему или ей, но ужасно не хотелось, и в итоге он заговорил первым:

— Макарию я этой технике учить не буду. Грибов ей ещё не хватало. Вот как у тебя вообще получился такой ребёнок?..

— Хотела бы я сказать, что раньше моя дочь не была ходячей катастрофой, и это полгода с тобой и пятьдесят с Гекатой её испортили, но это неправда. Она такая столько, сколько я её помню. Плюс, конечно, она теперь ничего не боится — а чего бояться, её же уже как-то глотали заживо.

— Она боится расстроить тебя, — медленно сказал Аид. — Но не сильно. По крайней мере, не настолько, чтобы отказываться от реализации своих планов.

— А я вот не боюсь огорчить свою мать, — горько усмехнулась царица. — А смысл? Её огорчает все.

Она протянула руку, потрогала косичку, и Аид осторожно повернул её голову набок:

— Давай я заплету с другой стороны.

Персефона закрыла глаза, гадая, будут ли у неё заплетены волосы, когда она проснется. И будут ли движения Владыки Подземного мира такими же легкими и уверенными, и, главное, сможет ли она снова почувствовать губами тень улыбки на его губах, когда он будет целовать её наяву?..

— МАМОЧКА СПИТ? Ш-Ш-Ш, МИНТА, НЕ БУДЕМ ЕЁ БУДИТЬ.

Макария понизила голос напрасно — одного звука её голоса было достаточно, чтобы мир вдруг Персефоны начал выцветать и блёкнуть. Царица поняла, что сейчас проснется; Аид тоже понял и, осторожно коснувшись губами её виска, отступил в сторону.

— Попробую ещё побродить по чужим снам, может, получится что-то узнать, — сказал он, небрежно сбрасывая шубу в снег и превращая обнаружившуюся под ней варварскую рубаху в нечто, более соответствующее эллинскому гардеробу. Штаны он не трогал, мотивируя это тем, что без них он что наяву, что во сне чувствует себя голым. — Давно не практиковался.

Персефона улыбнулась, наблюдая, как рушится и выцветает вокруг неё царство сна. Аид был единственным, что не блекло и не теряло цвет; он поднял руку, прощаясь, и исчез за мгновение до того, как мир вокруг заволокло темнотой.

А потом темнота наполнилась ощущениями, запахами и звуками, и Персефона открыла глаза.

***

— Макария! Минта! Стойте! — царица проснулась как раз вовремя, чтобы остановить направившихся к выходу дочь и сестру.

— Мама! — завопила Макария, бросаясь обниматься, а растрепанная Минта тут же зашипела, чтобы та не орала под ухом у Владыки.

Геката и мрачно присутствующий в покоях Гермес хором заверили ее, что орать можно, что хором, что по одной, ибо Аида теперь можно разбудить только восстанием титанов либо окунанием в ледяной Стикс. В смысле, Геката заверила, а Гермес подтвердил кивком.

Персефона посмотрела на Аида повнимательней. Тот полусидел-полулежал на деревянной лежанке, приставленной к её ложу — его глаза были закрыты, лицо побелело, волосы намокли и прилипли ко лбу, но дыхание было ровным. Он был укрыт одеялом, но лежал в такой позе, словно перед тем, как заснуть, жутко мерз.

На полу царица нашла надкушенный гриб, отломила крошку и сунула в рот.

— Действительно мерзость, — констатировала она и огляделась, ища, чем бы запить этот горький вкус. Взяла почти опустевший сосуд с нектаром и сделала глоток из горла.

Макария подозрительно прищурилась:

— Мама, а ты знаешь, что они ядовитые?..

— Знает, — ехидно сказала Геката и показала на Аида. — И он тоже.

Персефона отложила и гриб, и сосуд с нектаром, и снова устремила взгляд на Владыку. Подползла ближе, не вставая с постели, и убрала прядь волос с его лица. Так ему было гораздо лучше, правда.

— Опять вы развлекаетесь без меня! — возмущалась тем временем подземная царевна. — Грибочки едите галлюциногенные… колитесь, что ещё натворили! Мама! Что это такое?! Зачем ты его целуешь при всех?! Могла бы сказать, мы бы отвернулись!

— Я только слегка, — смущенно ответила Персефона, отодвигаясь обратно. — И это было очень важно.

На неё недоуменно воззрились шесть пар глаз, и только Минта смотрела с пониманием. И с одобрением.

Персефона показала ей кулак и попыталась прикинуть, стоит ли говорить окружающим, что просто хотела проверить, удастся ли ей почувствовать вкус грибов.

***

Макария

Вошедший в покои Персефоны Танат в сопровождении напуганной тени-служанки первым же делом обратил внимание на съёжившегося на лежанке дядю Аида. Макария была с ним согласна: дядя Аид выглядел нездорово, но несомненным плюсом было хотя бы то, что он спал, а не шастал по Подземному миру, на все вопросы отвечая про какую-то «хрень».

— Что это?.. — осведомился Убийца, подозрительно окидывая взглядом окружившее Аида сборище.

Макария послала ему улыбку.

Железнокрылого в принципе было тяжело впечатлить, однако он, кажется, не привык, когда его в предрассветный час поднимают с постели и волокут в покои Владычицы Персефоны. Может, он подумал, что за мамой явились сторонницы Концепции?..

— Дядя Аид наелся галлюциногенных грибов и отправился в путешествие по чужим снам, — пояснила Макария, не скрывая осуждения. — Геката! Почему ты его не отговорила? Это ужасно вредно! У него будет жутко болеть голова!

— Попробовала бы сама, — пожала тремя парами плеч Богиня Колдовства. — Проще обратить течение Стикса вспять, чем заставить Аида расстаться с очередной бредовой идеей.

Танат недовольно пошевелил железными крыльями и прислонился к стене. Макария посчитала этот жест за предложение начать разговор и, убедившись, что больше никто к ним не присоединится, принялась рассказывать о том, как они с Аидом спланировали похищение Персефоны. От неё, Макарии, требовалось вырастить цветок (три часа споров и сотня забракованных вариантов, в настоящее время украшающих Поля Мук — не пропадать же добру), надеть хтоний и затаиться в колеснице, чтобы выскочить и под защитой невидимости понаблюдать за дальнейшим развитием событий. Что тоже было непросто, потому, что Аид категорически запретил царевне участвовать.

— Нимфы рыдают, — доложила Макария, — бабушка тоже примчалась и рыдает, Афродита ходит среди них и бухтит, что тут что-то не чисто. Ещё бы она не бухтела, послушать нимф, так дядя Аид просто чистое зло, и с каждым рассказом всё злее и злее. В первый раз он просто похитил маму и умчался на колеснице, мерзко хохоча, на пятый раз выяснилось, что он её ещё и побил, на десятый — надругался пока тащил к колеснице, вот уж не знаю, как они это себе представляют, а на десятый ещё и пообещал захватить Верхний мир и устроить везде царство тьмы. Артемида с Афиной пытаются успокоить бабушку Деметру и планируют штурм Подземного мира. В смысле, пытаются планировать. Бабушка в перерыве между рыданиями жует валериану и старается убедить их в том, что это бесполезно, и лучше всего будет упасть в ноги Владыке Олимпа.

— Думаешь?.. — слегка насторожилась мама, которая тоже прислушивалась к рассказам царевны.

— Афродита была против, — сказала Макария. — Она заявила, что Зевс — мужчина, и ему не понять всю трагедию потери тобой невинности. О, мама! Ты просто не представляешь! Там были такие чудесные жабы, они бы прекрасно смотрелись у неё в хитоне! Мне было так тяжело удержаться!..

— Я понимаю, — сочувственно отозвались Персефона, Геката и Танат.

— Потом, — продолжала царевна, вполне удовлетворенная всеобщим сочувствием, — я немного проследила за Афродитой и подслушала её разговор с Афиной и Артемидой. Они рассказали, что превратили Минту в траву, и я тут же помчалась на Олимп.

Макария принялась рассказывать о том, что тем временем творилось на Олимпе. Чтобы пробраться туда незамеченной, ей даже не особо понадобился шлем — все были поглощены грандиозным скандалом, разразившимся между Зевсом и Герой по поводу некой нимфы, обнаруженной в царственной спальне. Гера топала ногами и орала, что он совершенно рехнулся таскать в покои своих развратных нимф и прятать их под супружеским ложем, Громовержец же на повышенных тонах объяснял благоверной, что первый раз в жизни видит эту самую нимфу, и понятия не имеет, откуда она появилась в опочивальне. Хотя и не прочь познакомиться с ней поближе — его крайне заинтересовало беспардонное поведение Минты и её пухленькая фигурка. Любил, любил Эгидодержец женщин, у которых есть за что подержаться… хотя он, в принципе, не был в этом плане особо требовательным.

Виновница этой разборки уже не пыталась орать на Геру и тихо скулила от ужаса, не чая выбраться из этой передряги целой и невредимой. Макария тихо подкралась к ней сзади, схватила за руку и увела под защитой невидимости.

Поглощённые скандалом любопытствующие олимпийцы ничего не заметили.

— Странно, что ты смогла превратиться обратно, — сказала Геката, выслушав версию Минты. — Очень странно.

— Не забывай, что она дочь Деметры, — резко сказала Персефона, пристально глядя на Гекату. — Подобное у неё в крови.

— Да! — подтвердила Минта. — Хотя это было не сказать что легко!

— Конечно, конечно, — тонко улыбнулась Трёхтелая. — Если ты так считаешь… Кстати, Минта, тебе понравился Зевс?…

Минта разразилась восторженной речью, воспевающей достоинства Владыки Олимпа начиная от внешности и заканчивая неотразимой мужественностью.

— А тебя не смущает, что он несколько… полигамен? — прищурилась Персефона.

— Вообще не смущает! — безапелляционно отрезала нимфа. — Хорошего мужика должно было много! Не понимаю, почему Гера так злится? Почему бы ей не взять пример с Амфитриты — та любит ходить по нимфам вместе с Владыкой Посейдоном. А когда они ходят отдельно, то обязательно встречаются и обмениваются впечатлениями…

Её взгляд скользнул по спящему под действием грибов Аиду, и Персефона тут же погрозила ей пальцем:

— Даже не думай смотреть в его сторону!

— Сестра, как ты можешь так говорить?! — искренне возмутилась Минта. — Когда я смотрела на твоих мужиков (Арес не в счет)?! Я даже Адонису отказала, хотя он сам на меня вешался!

— А кто такой Адонис? — тихо уточнила Макария у Гекаты.

Трёхтелая шёпотом разъяснила, что это один из давних ухажеров Персефоны, уже давно убитый Аресом, но все ещё под настроение появляющийся на любовном горизонте царицы в основном от тоски и одиночества.

— Он тень? — осведомилась Макария.

— Твоя мать подарила ему материальное воплощение в Подземном мире и взяла в свою свиту. Сейчас он в телесном виде живет на асфоделевых полях, и Персефона иногда вызывает его к себе.

— Посмотрим-посмотрим, что это за Адонис, — пропела подземная царевна, оглядываясь на хихикающую вместе с Минтой маму.

Танат недовольно шевельнул железными перьями, кивнул в ответ на немой вопрос Гекаты, резко сдвинул крылья и исчез — его звал долг. Молчаливо и недовольно присутствующий поблизости Гермес мимолётно сжал запястье Гекаты и двинулся к выходу…

Неподвижно лежащий дядя Аид вдруг распахнул глаза и вскочил на ноги.

— Ты в порядке? — мама схватила его за плечо, тревожно заглянула в глаза, пытаясь понять, то ли он подсмотрел в чужом сне что-то, требующее немедленных действий, то ли все ещё находится под действием грибов.

— Потом, — отмахнулся Владыка и выскочил в коридор.

— Ну, зашибись, — пробормотала царица. — Я за ним.

С этими словами она помчалась за Владыкой, на ходу поправляя сбившееся одеяние и вслух поминая песцов, и Макария побежала за ней.