Последний крестовый поход

Во вторник, 1 июля 1270 года, на рассвете Людовик отслужил мессу, а затем взошел на свой корабль Montjoie. Название корабля было выбрано не случайно: Montjoie! издавна было боевым кличем королей из династии Капетингов, а корабль, на котором король пересек море во время своего первого крестового похода, носил тоже имя. Флот отплыл только на следующий день, рано утром и к тому времени все паломники уже заняли свои места. Пьер, граф Алансонский, плыл на одном корабле со своим отцом, Филипп и Жанн, двое старших сыновей короля, имели свой собственный корабль, как и их кузен Роберт, граф Артуа. Гийом Бон-и-Бель, генуэзец, чье имя было офранцужено, командовал кораблем короля. Четыре главных нефа (фр. nef, от лат. navis — корабль) — короля, принца Филиппа, графов Неверского и Артуа — стали флагманами. Трудно оценить общее количество кораблей: около тридцати или сорока больших кораблей, галеры, несколько десятков других более меньших кораблей, и, несомненно, множество лодок и судов всех видов, особенно торговых. С вершины башни Констанции, которая возвышалась над Эг-Морт и побережьем, зрелище должно было быть грандиозным[107].

Среди крестоносцев многие, или даже большинство, вероятно, никогда ранее не плавали на корабле. Нельзя сказать, что все они были в восторге от перспективы провести в море в лучшем случае несколько дней, а возможно, и несколько недель. В 1254 году Людовику потребовалось десять недель, чтобы вернуться из Акко в Йер в Провансе. У Жуанвиля остались смешанные воспоминания об этом путешествии. В старости, когда он вспоминал об этом, он ничего не скрывал от своих слушателей о тех муках, которые испытывал человек на корабле, "ибо засыпаешь вечером и не знаешь, не окажешься ли утром на дне морском". Его мнение, вероятно, разделяло большинство французских рыцарей, отправившихся в путешествие с Людовиком в 1270 году[108].

Местом сбора флота было определено Кальяри, на Сардинии, и все отправились в том направлении. Но с пятницы по воскресенье на флот обрушилась непогода, когда тот пересекал залив Льва, названный так, по словам Примата, "потому что море там бурное и жестокое, независимо от погоды". Несколько кораблей были повреждены, причем точный характер повреждений не известен, но в любом случае, флот разделился. В пятницу, чтобы успокоить бурю, король отслужил четыре мессы. Эта практика была обычной, и король уже использовал ее во время своей первой заморской экспедиции[109].

Недоверие вскоре ухудшило отношения между французскими крестоносцами и генуэзскими моряками. И это неудивительно. В долгой истории крестовых походов отношения между французами и итальянцами всегда были непростыми. Французские рыцари славились своими боевыми навыками, но их опасались за легкомыслие и импульсивность, итальянцев же, незаменимых хозяев моря, считали торгашами, готовыми на все ради успеха своего дела, и не всегда очень разборчивыми в выборе средств достижения цели. И те и другие нуждались друг в друге, но эта взаимная зависимость не обязательно приводила к большой привязанности. Однако в некоторых случаях итальянцам и французам удавалось объединить усилия. Так было, в частности, в 1204 году, когда венецианцы и крестоносцы захватили Константинополь и уничтожили древнюю Византийскую империю. Венецианцы тогда, кстати, проявили свои военные таланты, а французы наоборот — хитрость и жадность.

Все это объясняет, почему французские принцы и генуэзские моряки смотрели друг на друга с недоверием. Вечером в воскресенье 6 июля в свите короля сочли, что переход по морю слишком затянулся. За четыре дня, при ветре, который постоянно дул с момента выхода из Эг-Морт, флот уже должен был достичь Кальяри. Вскоре компетентность генуэзцев, а возможно, и их рвение, была поставлена под сомнение, поскольку коммерческие связи между ними и мусульманами были хорошо известны. Ведь не было ли замечено во время шторма, разбросавшего флот, что корабль, которым командовал сын капитана королевского нефа, генуэзец, обогнал остальных и поплыл к берберскому побережью? Недоверие нарастало… Капитаны должны были доказать свою добросовестность, представив королю морскую карту — и это один из первых засвидетельствованных примеров использования морских карт. Вскоре после этого принц Филипп послал одного из своих рыцарей, Жильбера де Вильерса, к отцу на лодке, чтобы точно узнать, отклонился ли флот от курса. Генуэзцы снова были вызваны к королю, но их объяснений было достаточно, чтобы убедить Людовика. Однако в море, у побережья Сардинии, король добавил к своему завещанию codicille (дополнение). Ведь никогда не знаешь, что может случиться в море[110].

Кальяри

Наконец, в понедельник, 7 июля, флот прибыл в Кальяри. Из-за течений или ветра крестоносцам приходилось довольствоваться тем, что они встали на якоре в море. Эти первые шесть дней в море были не очень радостными. Пришлось противостоять шторму, возникли сомнения в лояльности генуэзцев, к тому же обнаружилось, что запасы воды на борту кораблей испорчены и уже появились больные, а возможно, и умершие. Пока флот стоял на якоре, можно было получать пресную воду и пищу из аббатства на побережье Сардинии, недалеко от Кальяри. На следующий день, через неделю после отплытия, во вторник 8 июля, флот подошел к порту, но из-за встречного ветра опять пришлось встать на якорь. Затем адмирал Арнуль де Курферран на малом корабле попытался добраться до Кальяри.

Хотя место встречи было назначено капитанами судов при выходе из Эг-Морт, не похоже, что жители Кальяри были предупреждены о том, что крестоносцы будут там останавливаться. Причиной тому были опасения крестоносцев, что их планы будут раскрыты противникам. В 1249 году, покидая Кипр, командирам кораблей было приказано только тогда, когда они окажутся в море, вскрыть запечатанные пакеты с инструкциями, данными им перед отплытием. Мы уже упоминали о подозрении, что генуэзский корабль пытался отделиться от флота, чтобы достичь побережья Магриба. Этот история, конечно, совсем не правдоподобна и просто иллюстрирует постоянный страх крестоносцев перед тем, что их цели станут известны их противникам. На самом деле, это не всегда были надуманные опасения, ведь весной 1270 года султан Египта Бейбарс, был прекрасно осведомлен о сборе крестоносного флота у Эг-Морт и приказал оборонять египетское побережье и построить наплавные мосты через Нил, чтобы облегчить передвижение войск[111].

В этих условиях неудивительно, что реакция жителей Кальяри на появление флота крестоносцев была довольно сдержанной, а то и откровенно враждебной. Адмиралу было отказано в доступе в крепость, возвышающуюся над городом. Ему едва разрешили уплыть с "небольшим количеством свежей воды, травами и небольшим количеством хлеба". Дело не только в том, что власти Кальяри были вполне обоснованно расстроены тем, что их не предупредили о визите целой армии. Кальяри тогда зависел от Пизы, а крестоносцы использовали флот генуэзцев, давних конкурентов пизанцев. Более того, брат Людовика, Карл Анжуйский, завоевав Сицилийское королевство, положил глаз и на Сардинию и даже провозгласил одного из своих сыновей королем острова. В результате жители Сардинии выполняли указаниями своих пизанских хозяев максимально ограничить помощь французскому королю. Несомненно, жители Кальяри опасались разграбления города и как только они узнали о приближении флота крестоносцев, то попрятали свои самые ценные вещи. Это был не первый случай, когда армия крестоносцев захватывала христианский город. Разве в 1202 году Четвертый крестовый поход не начался с нападения на Зару, христианский город на далматинском побережье, восставший против Венеции, и не закончился завоеванием Константинополя? Комментируя враждебное отношение жителей, хронист Примат почти сожалел, что город не был взят силой, и добавляет, что если бы Карл Анжуйский увидел "такой мятежный народ, он бы в один миг уничтожил и людей, и город". На королевском нефе некоторые советовали Людовику захватить Кальяри. Король просто ответил, что покинул Францию не для того, чтобы воевать с другими христианами. Но не все в его окружении были такого же мнения.

Утром в среду 9 июля Людовик отправил новое посольство, чтобы договориться о вывозе больных в нижний город и продаже товаров по ценам, действовавшим до прибытия флота. Посланникам короля было предписано быть одновременно твердыми и доброжелательными. Смущенные, жители в конце концов обратились к королю с просьбой о защите от генуэзцев, своих врагов. Людовика, конечно, мало заботили ссоры обеих сторон, и его представителям было поручено заверить жителей, что он не намерен захватывать город, и что "ему не нужны их замки и крепости", как выразился Примат. Его заботили больные из его армии, которых было довольно много. Власти Кальяри неохотно согласились принять их в монастыре Братьев Миноритов за стенами города. На берег было свезено около сотни больных, многие из которых, как отметил Пьер де Конде, вряд ли выживут. Король назначил двух придворных слуг, Гийома ле Бретона и Жана д'Обержанвиля, присматривать за ними.

Несмотря на обещание властей Кальяри продавать продовольствие по ценам, действовавшим до прибытия французов, местные купцы все же воспользовались этим случаем. Курица, которая ранее продавалась за четыре денье, возросла в цене до двух су, или двадцати четырех денье. Купцы также играли на курсах обмена между турским ливром и местной валютой, и конечно, в ущерб первому.

Шли дни, и ситуация, наконец, немного улучшилась. Власти Кальяри даже заявили, что готовы позволить королю высадиться на берег со своей свитой. Но, всегда стремясь показать пример, Людовик намеревался разделить тяготы всех крестоносцев и остался на своем корабле в ожидании легата и баронов. Примечательно, что в письме, которое он продиктовал аббату Сен-Дени несколько недель спустя, 25 июля, король не упомянул о менее чем прохладном приеме, оказанном ему в Кальяри. Для Людовика это были сущие пустяки, не стоящие внимания. Напротив, в письме Пьера де Конде к приору Аржантея содержится полный отчет о неудачах, постигших крестоносцев в Кальяри.

В пятницу 11 июля прибыли остальные корабли экспедиции, отправившиеся из Эг-Морт или Марселя, с главными баронами на борту: Тибо, королем Наварры, Альфонсом де Пуатье, графом Фландрии, и Жаном, старшим сыном графа Бретани. Через два дня, в воскресенье 13 июля, к ним присоединились легат и граф Бретани. Затем Людовик созвал военный Совет, на котором объявил о своем решении идти в Тунис. Согласие легата и баронов было необходимо, но оно было чисто формальным, ведь решения короля не обсуждались. Людовик немедленно проинформировал своем решении Карла Анжуйского, вероятно, через Амори де Ла Роша, сановника Ордена тамплиеров, который хорошо знал обоих королей и находился в свите Людовика в течение нескольких недель[112].

Тунисский халифат

С XIX века историки всячески пытаются объяснить почему Людовик выбрал именно Тунис целью крестового похода, но современники были удивлены не меньше. Спустя всего два или три года после экспедиции Жоффруа де Болье счел нужным ввести в текст несколько абзацев, завершающих его Vie de Saint Louis (Жизнь Святого Людовика), которые посвящены именно Тунисскому крестовому походу: "В этот момент, по нашему мнению, очень необходимо изложить конкретные причины, которые привели короля к этому решению, из-за удивления и жалоб многих, которым казалось, что он должен был сразу же отплыть на помощь Святой Земле". Гийом де Нанжи, хронист из Сен-Дени, также смущен, когда говорит об "изумлении и слухах" (admiratio et murmuratio), которые вызвало этот решение[113].

На самом деле, по мнению современников, экспедиция против Туниса не была необходимостью. Во всем арабо-мусульманском мире, вероятно, не было государства, менее враждебно настроенного к христианам, чем Тунис. Древняя римская провинция Африка была завоевана в VII веке арабами, не без ожесточенного сопротивления берберов. Затем регион был быстро исламизирован, и берберы активно участвовали в завоевании Вестготского королевства на Пиренейском полуострове (711 год). После основания Кайруана и Махдии Ифрикия стала процветающей провинцией Аббасидского халифата. Начиная с X века, современный Тунис, как и большая часть Магриба, признавал власть Фатимидского халифата в Египте, который соперничал с Багдадом. В 1150-х годах Абд аль-Мумин правитель Марокко завоевал Ифрикию и объединил под своей властью Северную Африку. Одной из его заслуг было изгнание нормандцев. Нормандцы обосновавшиеся на юге Италии и Сицилии, несколькими годами ранее захватили остров Джерба и заняли побережье от Суса до Триполи.

В новом халифате Альмохадов Ифрикия пользовалась определенной автономией. В 1207 году ее правителем был назначен бербер Абд аль-Вахид ибн Аби Хафс, который дал свое имя династии Хафсидов, сформированной его преемниками. Его отец был одним из ближайших сподвижников Махди Ибн Тумарта, основателя идеологии Альмохадов. После смерти последнего Абд аль-Вахид сыграл ключевую роль в провозглашении Абд аль-Мумина аль-Куми, старшего ученика Махди, первым альмохадским халифом. После смерти первого Хафсида в 1221 году, один из его сыновей, Абу Закария, сумел добиться признания себя в качестве правителя. В XIII веке кризис Альмохадского халифата, потрясенного поражениями в Испании, позволил Абу Закарии принять титул эмир и получить относительную зависимость. После этого город Тунис пережил расцвет, в нем были построены мечеть, базары и дворец эмира.

Хотя Ифрикия была интегрирована в халифат Альмохадов и являлась оплотом идеологии Махди во всей его строгости, она поддерживала очень тесные связи с портами на другом берегу Средиземного моря. Уже в 1157 году между Тунисом и Пизой был заключен договор. Парадоксально, но сами Альмохады не относились враждебно к торговле с христианами, и Тунис выиграл от соглашений между халифами и великими итальянскими морскими городами, Венецией, Генуей и Пизой, а также с нормандским Сицилийским королевством. Пизанцы и генуэзцы открыли торговые фактории в Тунисе, а за ними вскоре последовали марсельцы. Иногда эти торговые фактории представляли собой настоящие анклавы, fondouks, отведенные для проживания иностранцев, с часовнями и кладбищами. В Тунисе они располагались к востоку от города. Жизнь там для христиан была относительно свободой. Хотя там запрещалось разводить свиней, но, по крайней мере, можно было продавать вино, в том числе мусульманам, а в некоторых случаях, правда, очень редких, можно было даже оснащать церкви колоколами и звонить в них. На протяжении XIII века договоры регулировали торговые отношения и поселение христиан в различных портах восточной Берберии. Пизанцы были в наибольшем выигрыше, поскольку им было разрешено проживать за пределами самого Туниса, в Беджае, Боне (Аннабе), Махдии, Сфаксе, Габесе и Триполи, а их консулы имели право раз в месяц требовать аудиенции у эмира или губернатора. В 1240-х годах между эмиром Абу Закарией и Фридрихом II сложились прекрасные отношения. В качестве короля Сицилии он назначил консула в Тунисе и добился ценза (cens), ежегодно выплачиваемого Хафсидами. Вопреки общепринятому толкованию термина ценз как дань (tribut), это не было явным признанием подчинения тунисского эмира сицилийскому королю, а скорее налогом, дававшим ифрикийцам право торговать с Сицилийским королевством, и особенно покупать у него пшеницу. Однако христиане без колебаний восприняли это как настоящую дань, обозначающую вассальную зависимость эмира. Выплата ценза логично стала одним из вопросов крестового похода 1270 года.

Когда Абу Закария умер в 1249 году, его преемником стал один из его сыновей, Абу Абд Алла Мухаммед, который недолго довольствовался титулом эмира. Вскоре его стали называть султаном, а в 1253 году он был признан "командующим верующих" (амир аль-му'минин) и, таким образом, халифом, с лакабом (прозвищем) Аль-Мустансир Биллах (тот, кто ищет помощи Аллаха). Несмотря на неудачи в первой половине XIII века, престиж титула халиф в исламе оставался огромным и он всегда рассматривается как преемник Пророка. Поэтому, теоретически, халиф должен быть только один, но с X века этот титул оспаривали одновременно несколько претендентов. В 1250-х годах два других халифа были не очень успешны: халифат Альмохадов угас в 1269 году после долгой агонии, а в 1258 году монголы взяли Багдад и положили конец почтенному халифату Аббасидов, который обладал в исламском мире самой сильной легитимностью. В целом же, халиф Туниса находился не в самом худшем положении.

В 1259–60 годах легитимность Аль-Мустансира была даже ненадолго признана в Египте и Хиджазе, пока новый мамлюкский султан Каира, всемогущий Бейбарс, не сделал выжившего представителя рода Аббасидов новым халифом, который был полностью предан ему и принял тот же лакаб, что и Хафсид. На самом деле Хафсиду было далеко до великих амбиций Бейбарса, и он не претендовал на всеобщее господство. Более того, халиф непосредственно правил только частью современного Туниса, а берберские племена, контролировавшие пустынные оазисы, конечно, признавали его сюзеренитет, но держались от него на безопасном расстоянии. Аль-Мустансир, казалось, не был слишком обеспокоен этим. Он посвятил себя прежде всего своей столице и резиденции, окруженный многочисленными учеными, которых успехи Реконкисты изгнали из Аль-Андалуса. Все это было далеко от строгой альмохадской набожности, благодаря которой Махди добился такого успеха в предыдущем веке.

Аль-Мустансир уделял большое внимание поддержанию хороших отношений с христианскими державами с противоположного берега Средиземного моря. В 1250 году был заключен новый договор с Генуей, сроком на десять лет. В следующем году венецианцы добились большего, заключив договор сроком на сорок лет, а пизанцам не пришлось продлевать договор, заключенный в 1234 году на тридцать лет, что также пошло на пользу флорентийцам. С каталонцами отношения стали более тесными. Начиная с 1252 года, подданные Арагонской короны также имели свой анклав в Тунисе. Король доверил управление им, в обмен на выплату денег, консулу, который назначался на два года. Между дворами Туниса и Барселоны часто происходил обмен посольствами. Соглашение было настолько удачным, что каталонские рыцари и воины, возможно, до нескольких сотен одновременно, находились на службе у халифа, а король Арагона, как граф Барселоны, получал процент от их жалования. В 1246 году последний даже попросил Папу Иннокентия IV дать "королю Туниса" (такой титул был признан на Западе за Хафсидами, как до, так и после их принятия титула халиф) гарантии сохранения мира, так как возможно, подготовка Людовика к его первой заморской экспедиции беспокоила тунисский двор. В отношениях между халифом и королем Арагона, безусловно, были напряженные моменты и несколько раз возникала угроза разрыва, но в целом, похоже, коммерческие интересы с обеих сторон определяли взаимовыгодный мир.

То, что верно в отношении подданных короля Арагона, верно и в отношении подданных других европейских держав. Так, в 1262 году в Тунис отправилось норвежское посольство. Вторжение Карла Анжуйского в Южную Италию и Сицилию не изменило коренным образом положение Хафсидского халифата. После смерти Фридриха II Аль-Мустансир больше не платил ценз, который его отец Абу Закария ранее отправлял императору. Его отношения с Манфредом, сыном Фридриха, который сменил его на сицилийском троне, были, тем не менее, сердечными. В, 1266 году, в короткой войне между Карлом Анжуйским и Манфредом, Аль-Мустансир, вероятно, склонялся на сторону последнего. При дворе халифа также находились два кастильских принца, Энрике и Фадрике, которые в 1260 году бежали туда от своего брата Альфонсо X. Фадрике поддерживал связи с Манфредом и даже покинул Тунис, чтобы сражаться на его стороне. После поражения он вернулся в Тунис в сопровождении нескольких других сторонников свергнутого короля, включая своего родственника Федерико Ланча. В смутные времена после победы Карла Анжуйского халиф предложил гостеприимство тем, кто был недоволен триумфом французов в Италии. Один из самых злейших противников Карла Анжуйского, неаполитанский дворянин Конрад Капече, даже предпринял, в августе 1267 года, с помощью пизанцев, нападение на Сицилию из Туниса. В следующем году внук Фридриха II, молодой Конрадин, попытался отвоевать Сицилийское королевство. Но он потерпел поражение в битве при Тальякоццо и вскоре после этого был казнен. Смерть последнего претендента на трон положила конец надеждам на реставрацию Гогенштауфенов — по крайней мере, временно. Халиф быстро осознал последствия. Аль-Мустансир был осторожен, и не желал напрямую становиться на сторону Манфреда. Если он и не выгнал сторонников Манфреда, укрывшихся в Тунисе, но, тем не менее, начал сближение с новым господином Сицилийского королевства. Именно с разрешения Карла Анжуйского Фадрике Кастильскому, осажденному французами в Агридженто, было разрешено вернуться в Ифрикию.

Таким образом, около 1270 года, Тунисский халифат был реальной силой в западном Средиземноморье, но довольно мирной, решительно ориентированной на торговлю и относительно веротерпимой. По крайней мере, мы можем сказать, что Аль-Мустансир был кем угодно, но только не угрозой для христианской Европы. Что же собирался делать Людовик в Тунисе? Зачем нападать на государство, которое было так безопасно, так терпимо к христианам и так далеко от Святой Земли? Причиной тому могло быть элементарное незнание географии. Людовик мог подумать, что путь из Туниса в Египет не так уж и долог. Но можно ли принять этот аргумент, учитывая, что Людовик провел шесть лет в Средиземноморье, между 1248 и 1254 годами, и что его консультировали генуэзцы? Каким-то образом он все же должен был иметь представление о положении различных стран по отношению друг к другу[114].

Надежда на обращение

При жизни Людовика письма, отправленные из лагеря армии крестоносцев, не давали никакого обоснования выбранной цели похода. 12 сентября в письме, в котором Филипп III объявил о смерти своего отца несколькими днями ранее, новый король лишь сообщил, что Людовик высадил армию "в порту Туниса, у входа в Африку, которую он хотел, если Господь позволит ему, посвятить христианскому богослужению, как только грязь сарацинских и берберских народов будет изгнана и уничтожена". Что это значит? В какой-то степени, через два или три года после крестового похода, Жоффруа де Болье делает явным намерение, переданное покойным королем его сыну. Людовик, объясняет он, еще до принятия креста обменялся посольствами с королем Туниса. Кроме того, некие доверенные люди, показали Людовику доброе расположение тунисского короля к христианской вере, объявив, что он легко станет христианином, если только сможет воспользоваться подходящим моментом и удержаться на троне, не боясь своего народа. "Ах, если бы я только мог видеть, как это произойдет, если бы я мог быть крестным отцом и защитником такого сына!", — сказал тогда Людовик. За несколько месяцев до своего отъезда, в день Сен-Дени (9 октября) 1269 года, король посетил торжественную мессу, отслуженную в аббатстве в честь покровителя королевства. Церемония, по словам Жоффруа де Болье, ознаменовалась важным событием. В тот день крестили "известного" еврея (к сожалению, имя его не сохранилось) и среди его крестных родителей был сам король и другие великие люди королевства (в Средние века крестных родителей всегда было несколько). За несколько дней до этого посланники халифа прибыли к королевскому двору и присутствовали на церемонии. Очень тронутый, король, как говорят, попросил их доложить своему господину, что он, король Франции, охотно согласится провести всю свою жизнь в сарацинской тюрьме и никогда больше не увидеть солнца, если король Туниса и его народ станут христианами. Жоффруа де Болье добавляет, что желание короля в этом отношении было тем сильнее, что когда-то христианская вера процветала в этом регионе Африки, особенно в Карфагене, во времена святого Августина, и могла процветать снова, а затем распространиться во имя чести и славы Иисуса Христа. Людовик считал — и это всегда повторял его духовник — что если великая армия крестоносцев прибудет в Тунис, то король города воспользуется возможностью обратиться в христианство, чтобы избежать не только собственной смерти, но и гибели всего своего народа.

Мог ли Людовик действительно верить в осуществление плана, который в ретроспективе кажется нам таким неправдоподобным? Это был не первый случай, когда предвзятая идея привела армию или народ к катастрофе. Но Жоффруа де Болье на этом не останавливается. В конце концов, продолжает он, король Туниса все еще мог отказаться от обращения (что он, очевидно, и сделал), но его город было легко взять, как и всю окружающую область, а Тунис был полон золота и серебра и наполнен бесконечным богатством. Взятие Туниса означало бы завладение сокровищами, которые были бы очень полезны для финансирования отвоевания Святой Земли. Наконец, для убедительности Жоффруа добавляет, что король Туниса оказывал султану Египта важную помощь, так что победив его, Людовик таким образом все равно помог бы Святой Земле. В любом случае, поход в Тунис не противоречил обету, данному в 1267 году, который предусматривал проход в Святую Землю, напротив, взятие Туниса должно было подготовить отвоевание Святых мест. Если все сложилось не так, как планировалось, заключил Жоффруа де Болье, следует винить в этом грехи крестоносцев и уповать на волю Божью[115].

Роль Карла Анжуйского

До недавнего времени историки не слишком доверяли объяснениям — несколько надуманным, надо признать — духовника короля Жоффруа де Болье. На самом деле, предположить, что халиф, придерживавшийся ортодоксальной альмохадской догмы, рассматривал возможность обращения в другую веру, сегодня кажется демонстрацией полного незнания реальности. Более чувствительные к интересам власти, чем к вопросам веры, многие историки подвергали сомнению роль брата Людовика, Карла Анжуйского. Так поступал великий историк Шарль-Виктор Ланглуа и многие его коллеги, возможно, под влиянием колониальной экспансии конца XIX века, когда Французская республика получила в свои руки Тунис и построила собор Людовика на холме Бирса, сердце древнего Карфагена[116]. Предшественники Карла на сицилийском троне, как мы уже видели, обложили тунисского халифа цензом, смысл которого по-разному воспринимался тем, кто его платил, и тем, кто его получал. Аль-Мустансир прервал выплату, когда Манфред пал. Всегда заботившийся о своих правах, Карл Анжуйский потребовал восстановления выплат, и его посланники с этой целью посещали двор халифа. Разве Карл не убедил бы своего брата силой вырвать то, что его послам не удалось получить от хафсидского правителя путем переговоров?

В действительности Карл Анжуйский не проявил особого рвения к новому крестоносному проекту Людовика. С одной стороны, связь между двумя братьями, между которыми было тринадцать лет разницы, никогда не была такой сильной, как вероятная привязанность, которую Людовик испытывал к двум другим своим братьям, особенно к Роберту д'Артуа, погибшему при Мансуре. Несколько раз Людовику приходилось умерять амбиции Карла, в частности, когда в 1254 году он заставил его отказаться от претензий на графство Эно, которое тот пытался захватить. По словам Гийома де Сен-Патюса, одного из агиографов Людовика, король охотно напоминал своему брату, что во Франции есть только один король, и даже брат короля должен ему подчиняться. Это знаменитое утверждение Людовика о королевской власти очень правдоподобно, тем более что оно подтверждается другими свидетельствами. Так на предложение Папы выдвинуть претендентом на трон императора одного из его братьев, Роберта, Людовик, как говорят, ответил, что тому достаточно быть братом короля Франции[117].

Историки сходятся во мнении, что в 1265 году Людовик не хотел разрешать Карлу выступать в поход для завоевания Сицилийского королевства, несмотря на настоятельные призывы Папы сделать это. Хотя доказательств этому нет, Людовик, должно быть, думал, как и многие его современники, что сицилийский крестовый поход будет в ущерб крестовому походу в Святую Землю, а тех, кто погибнет на службе Карла Анжуйского, сражаясь с другими христианами, будет не хватать при отвоевании Иерусалима. Однако, приняв решение, Людовик всегда поддерживал брата. Следует отметить, что экспедиция Карла не могла состояться если бы Людовик не согласился одолжить ему крупные суммы денег с весьма неопределенной перспективой возврата. Многие из армии, завоевавшей Сицилийское королевство, были приближенными к Людовика, начиная с его самого близкого советника Пьера ле Шамбеллана и коннетабля Франции Жиля Коричневого, сеньора де Трасинье. В целом, король разрешил баронам и рыцарям покинуть королевство и последовать за Карлом и это решение имело далеко идущие последствия. Более того, экспедиция была крестовым походом, провозглашенным Папой, проповедуемым легатом, финансируемым церковной десятиной и наделенным теми же привилегиями, что и заморская экспедиция. Даже когда, после побед при Беневенто и Тальякоццо, все угрозы были устранены Людовик сохранил это благожелательное отношение к своему брату. В сентябре 1269 года Карл Анжуйский поручил своему советнику Жану де Клари набрать 1.000 рыцарей и воинов во Франции. И даже готовя свой собственный крестовый поход, Людовик не возражал против этого[118].

Для короля Франции главным оставалось то, что Сицилийское королевство станет удобной перевалочной базой на пути в Святую Землю. В ожидании прибытия армии крестоносцев на острове велись подготовительные работы. Как мы уже видели, король Франции сам отправил мастера Оноре с заданием изготовить осадные и метательные машины, которые понадобятся армии. Контракт, заключенный 29 мая 1269 года на аренду генуэзского корабля, и письмо Людовика своему брату от 23 июля того же года явно указывают на Сиракузы, расположенные на юго-востоке Сицилии, как на место сбора армии. В то время, по крайней мере официально, целью Людовик был Египет или Святая Земля[119].

Однако 1 июля 1270 года, перед тем как покинуть Эг-Морт, когда Людовик сообщил своим баронам следующее место встречи кораблей флота, он указал не сицилийский порт, где было бы естественно и легко остановиться, а Кальяри на Сардинии, город, удерживаемый пизанцами, власти которого он не поставил в известность и отношение которых, как мы уже видели, оказалось откровенно враждебным. В этот момент Людовик знал не только то, что он направляется к берберскому побережью, но и то, что его брат не одобрит его план. Остановиться в Кальяри, а не в Сиракузах, Палермо или Трапани, и из Кальяри сообщить Карлу, что он выбрал целью Тунис, означало поставить короля Сицилии перед свершившимся фактом.

Людовик знал, что его брат в это время размышляет над другими проектами, и что заморский крестовый поход отошел на второй план перед его огромными амбициями. Став королем Сицилии, Карл взял под свою защиту принца Ахайи Вильгельма Виллегардуэна и должен был поддержать его в Греции в борьбе с Византией. Кроме того, Константинополь, вероятно, был главной его целью. Как только византийцы будут разбиты, Карл вернет город и восстановит на троне своего другого протеже, императора Балдуина де Куртене. После этого и Иерусалим должен был быть вновь завоеван. 7 сентября 1269 года из своего дворца в Фоджа Карл Анжуйский торжественно объявил о своем намерении помочь Балдуину де Куртене и дожу Венеции с целью восстановления их прав, так как венецианцы были изгнаны из Константинополя в 1261 году вместе с французами. В первые месяцы 1270 года король Сицилии отдал приказ ускорить подготовку к предстоящей экспедиции в Грецию. 5 мая он потребовал, чтобы все имеющиеся в Апулии корабли были сосредоточены в порту Бриндизи, а 12 мая заявил, что хочет вскоре прийти на помощь принцу Ахайи, и приказал подготовить для этой цели несколько десятков кораблей[120].

В любом случае, в июле 1270 года, Карл был далек от желания присоединиться к своему брату и находился не в Сицилии, а в Апулии, готовый пересечь Адриатику и отправиться в Грецию, чтобы соединиться с войсками принца Ахайского. Поддержка, которую он намеревался оказать Людовику, была в основном логистической: порт, припасы, корабли и, возможно, некоторое количество воинов. Карл не собирался сам принимать участие в крестовом походе. Ему было очень трудно отказаться от своих планов в Греции. И снова 11 сентября, когда он наконец прибыл в Карфаген, Карл Анжуйский отдал распоряжения относительно флота, который должен был отправиться на помощь принцу Ахайи[121]. Византийский император Михаил VIII Палеолог, кроме того, отлично знал об угрозе исходящей от Карла. В августе, как мы увидим, прибыло посольство, чтобы встретиться с Людовиком в его лагере под Карфагеном. С какой целью, если не для того, чтобы еще раз умолить короля Франции отговорить своего брата от войны против Константинополя?

Напротив, у Карла Анжуйского не было агрессивных замыслов в отношений халифа Туниса, которого в акте от лета 1269 года назвали "нашим преданным" (devotus noster). Тот же акт объявил офицерам Карла о прибытии посольства, посланного халифом, которое должно было быть принято с почестями[122]. Более того, 22 апреля 1270 года, за три месяца до высадки своего брата, король Сицилии рекомендовал своим офицерам кандидатуру брата Беренгера, доминиканца, которому он поручил возглавить посольство к халифу, вероятно, по поводу восстановления выплаты ценза[123]. Все это делает крайне маловероятным, то что Карл Анжуйский желал военной экспедиции против Туниса.

Вот почему Людовик предупредил брата о своем плане только в последний момент, когда он изменил место сосредоточения флота с Сиракуз на Кальяри.

Генуэзцы

Поскольку у сицилийского короля не было заинтересованности в нападении на Тунис, стоит ли нам обратиться к генуэзским капитанам и морякам? Хотели ли они взять под контроль Тунис? Ничто не может быть менее вероятным. Как и Карл, генуэзцы были поставлены перед свершившимся фактом. В хрониках генуэзской коммуны недвусмысленно описывается оцепенение, охватившее город, когда было объявлено о нападении на Тунис:

Автор хроники продолжает в том же духе, стремясь снять ответственность с генуэзцев за это нападение. Халиф же в свою очередь не стал притеснять их многочисленных соотечественников, оказавшихся в Тунисе, а поместил их в "прекрасный дворец", поскольку знал, что они не имеют никакого отношения к нападению крестоносцев. На самом деле, трудно представить, чтобы могущественный морской город рекомендовал атаковать одного из своих главных торговых партнеров. Выбор Кальяри, порта, принадлежавшего пизанцам, в качестве первой остановки флота, возможно, был знаком желания Людовика помешать генуэзцам связаться со своей метрополией[124].

Роль легата

Совсем недавно историк Паскаль Монтобен представил другую версию. По его мнению именно папский легат, Рауль Гроспарми, сыграл ключевую роль в выборе Туниса. Как мы видели выше, этот бывший советник Людовика был важным прелатом, который эффективно помогал Карлу Анжуйскому в умиротворении Сицилийского королевства, и тем не менее, следует отметить, что легатом, сопровождавшим армию Карла в 1265–66 годах, был Ги де Мелло, епископ Осерский, который лично участвовал в битве при Беневенто, а Рауль Гроспарми прибыл только позже.

В конце 1268 года, незадолго до смерти Климента IV, Гроспарми был переведен во Францию, с перспективой поддержки французского короля в его будущем крестовом походе. Причины смещения Симона де Бри, предыдущего легата, несколько загадочны, но можно предположить, что благодаря опыту, накопленному при Карле Анжуйском, Гроспарми считался более способным вести армию в поход. Кроме того, как уже говорилось, Людовик взял с собой несколько ветеранов войн за Святую Землю и Сицилию и Гроспарми был одним из них. Паскаль Монтобен идет дальше и считает, что именно Рауль Гроспарми убедил Людовика напасть на Тунис, чтобы устранить угрозу, которую Хафсиды представляли для Сицилийского королевства, вассала Святого Престола. Несмотря на твердость аргументов Монтобена, его гипотеза наталкивается на три элемента, которые ограничивают ее вероятность. С одной стороны, с точки зрения Святого Престола, в рамках экспедиции, благословленной Церковью, легат действительно был одним из двух лидеров армии, наравне с королем Франции. В действительности, несомненно, в глазах всех участников был только один человек, которому следует повиноваться, и это, конечно, был Людовик, а не его бывший советник, даже если он стал кардиналом и легатом. Кроме того, эта крестоносная армия была ни чем иным, как королевской армией, полностью находящейся в руках Людовика. Более того, каким бы благочестивым ни был последний, как бы благоговейно он ни относился к священникам в вопросах веры, Людовик всегда очень опасался возможных посягательств Папы и прелатов на права королевской власти и баронов. Жуанвиль с восторгом рассказывает об отпоре, который прелаты неоднократно получали от Людовика. Даже в конце своей жизни, и особенно ради такой важной цели, как крестовый поход, Людовик вряд ли позволил бы легату манипулировать собой или даже руководить армией, и согласился бы направить крестоносную армию к цели, которую он выбрал или одобрил не сам. Наконец, Римская Церковь все же могла проявлять некоторую озабоченность по поводу потенциальной угрозы со стороны Туниса, но кардиналы, управляющие церковью в отсутствие Папы, также хорошо знали о большой веротерпимости халифа и его меркантильных интересах, и опять же король Сицилии, находившийся в тесном контакте с кардиналами, был совершенно непричастен к выбору Туниса. Поэтому, в любом случае, трудно возложить на Рауля Гроспарми ответственность за отклонение крестового похода в сторону Туниса. Легат, несомненно, консультировался с королем, хотя мы вряд ли можем предположить содержание их бесед. Наши источники говорят лишь о том, что Гроспарми заявил в Кальяри, в тот момент, когда король объявил о своем решении, что нападением на Тунис будет исполнено желание крестоносцев, как если бы они шли в Святую Землю. На этом заканчивается то, что мы знаем о роли легата[125].

В направлении Туниса

Из различных объяснений, выдвинутых в разное время, сегодня остается только то, которое кажется наиболее маловероятным. Мы должны попытаться представить себе образ мыслей Людовика. Для этого горячо верующего человека Аль-Мустансир был не военачальником верующих, чем-то средним между Папой и императором, а "королем Туниса", государем, которого можно склонить к христианству. Есть все основания полагать, что Людовик был искренне убежден, что сможет обратить последователей другой религии в свою веру. Во время своего пребывания на Кипре зимой 1248 года он верил, что обращение монгольского хана, "царя татар", возможно, и послал ему вышитую часовню-шатер и двух доминиканцев. Во время его плена у мамлюков, весной 1250 года, один эмир предложил освободить его, если Людовик согласится сделать его рыцарем. Людовик согласился, но при условии, что эмир станет христианином и последует за ним во Францию, где он даст ему землю, а затем сделает его рыцарем. Также во время его пленения, согласно рассказу, переданному королем Жуанвилю, египетские эмиры предложили сделать его новым султаном, и, как отмечает Жуанвиль, "он сказал мне, что, конечно, не отказался бы", несомненно, потому, что в таком случае он мог бы заняться их обращением в христианство[126]. Согласно английскому хронисту Матфею Парижскому, Людовик после своего пленения, когда султан спросил его о его настроении, как говорят, выразил всю печаль, которую он чувствовал. "Дело в том, что я не получил того, чего больше всего желал, — объяснил король, — того, ради чего я покинул мое милое королевство Францию и мою еще более дорогую мать, которая взывала ко мне, того, ради чего я подверг себя морским и военным опасностям". "Я беру в свидетели Всемогущего Бога, что не желаю никогда возвращаться в мое королевство Францию, если только я завоюю вашу душу и души других неверных Богу, и да будут они прославлены"[127]. Согласно Жоффруа де Болье, в течение четырех лет, проведенных им в Святой Земле, Людовик охотно принимал мусульман для крещения, а затем привез их с собой во Францию. А согласно Гийому де Сен-Патюсу, король просил щадить женщин и детей сарацин в бою в надежде привести их к обращению.

Отношение Людовика к евреям было аналогичным. Его глубокая враждебность к ним вряд ли вызывает сомнения, ведь ее приписывает королю даже один из его агиографов, Гийом Шартрский. С каким бы неодобрением ни относились сегодня к этой черте личности Людовика, мы не должны забывать о контексте его антиеврейской политики. В отличие от современного антисемитизма, основанного на расовых спекуляциях, в Людовике преобладали цель и надежда на обращение евреев. На протяжении всего своего правления он постоянно поощрял крещение евреев в своем королевстве, крестным отцом одного из которых он стал сам, и в то же время увеличивая трудности для тех, кто оставался в своей вере. Кульминацией антиеврейских мер Людовика стал указ обязывающий евреев носить rouelle — кусок ткани, пришитый к их одежде, чтобы отличать их от христиан. Именно 18 июня 1269 года, за год до своего запланированного отъезда, Людовик издал этот указ по инициативе Поля Кретьена, обращенного еврея, который вступил в доминиканский орден. Можно сказать, что это был вопрос применения Людовиком решения, принятого Четвертым Латеранским собором в 1215 году. Но спустя более чем полвека после Собора и пока папский престол был вакантен, в принятии такой меры, вероятно, не было никакой срочности, если только это не было частью более широкого плана, стремления поощрить обращение всех евреев в королевстве и изгнать непокорных. Фактически, в тот же день, 18 июня 1269 года, король приказал бальи и сенешалям заставить евреев слушать проповеди, которые читал для них их бывший единоверец Поль Кретьен[128].

Последний элемент подкрепляет гипотезу о конверсии. Доминиканцы и францисканцы были многочисленны в окружении Людовика, и современники, такие как Рютбёф, достаточно упрекали его за это. Углубление веры верующих и обращение неверных составляли две части их призвания, которое выражалось в проповеди, специалистами которой были нищенствующие монахи. Не посетил ли Святой Франциск султана Египта во время Пятого крестового похода? До самого его конца монахи окружали Людовика. Магистр Ордена отправил целый контингент доминиканцев вслед за армией крестоносцев. На смертном одре, по словам Жоффруа де Болье, Людовик сказал несколько добрых слов в адрес Ордена, что также оправдывало выбор Туниса в качестве цели крестового похода. "Ради Бога, давайте трудиться, чтобы католическая вера была проповедана и посеяна в Тунисе", — сказал он королю. Конечно, свидетельство Жоффруа де Болье, который сам был доминиканцем, было заинтересовано в том, чтобы отстоять престиж своего Ордена перед королем. Но значит ли это, что мы должны отвергать то, что он говорит?

На самом деле, нищенствующие ордена прочно утвердились в Тунисе. В 1219 году там был замучен один францисканец, а в последующие годы другие монахи продолжали проповедовать. Доминиканская община была основана в Тунисе около 1250 года. Это была даже studium (школа), предназначенная для изучения языка и верований мусульман в надежде облегчить их обращение. Насколько нам известно, деятельность монахов-проповедников не имела оглушительного успеха, но их энтузиазм, похоже, не ослабевал. Среди монахов, проживавших в Тунисе, было несколько деятелей Ордена доминиканцев, в том числе Раймунд де Пеньяфорт, генеральный магистр Ордена до 1240 года. Андре де Лонжюмо, имевший тесные связи с Людовик, также долгое время проживал в Тунисе. Именно он в 1238 году вел переговоры о передаче венецианцами Тернового венца королю, а затем отправился с посольством от имени короля к монгольскому хану (1249). По словам Жоффруа де Болье, Людовик на смертном одре призвал "некоего брата из ордена монахов-проповедников, который был известен королю Туниса". В Grandes chroniques de France (Больших французских хрониках) приводится имя этого доминиканца, и это не кто иной, как Андре де Лонжюмо. Из монахов тунисского studium Рамон Марти также поддерживал связь с Людовиком. В 1269 году Марти покинул монастырь в Тунисе и присоединился к королю Арагона, который собирался отплыть в Святую Землю. После катастрофы, постигшей флот короля Арагона, Марти отправился в Эг-Морт и вскоре объявился в свите Людовика. Все это дает нам основания полагать, что он сопровождал короля в Ифрикию. Не следует ли видеть в этих двух доминиканцах, Андре де Лонжюмо и Рамоне Марти, удостоенных доверия Людовика, хороших знатоков Туниса и хафсидского государя, зачинщиков выбора, сделанного королем? Не поддерживали ли они, прямо или косвенно, его в мысли, что халиф готов перейти в христианство? Ведь несколько десятилетий спустя, в 1314 году, Абу Яхья Закария аль-Лихьяни, один из преемников Аль-Мустансира на посту правителя Туниса, заставит наивного Хайме II Арагонского поверить в возможность своего обращения в христианство, причем современники не сочтут эту ситуацию шокирующей![129]

Решающие доказательства, конечно, отсутствуют. Но вполне вероятно, что именно это убеждение — каким бы неправдоподобным оно ни казалось нам сегодня — подтолкнуло Людовика к выбору Туниса, как цели крестового похода. Его харизма и способ управления, к которому он приучил свое окружение, позволили ему навязать баронам свое решение. Генуэзские капитаны, конечно, были удивлены, но и они не дрогнули. В понедельник, 14 июля, флот приготовился к отплытию в сторону Берберии, которое было запланировано на следующий день.