Последний мужчина Джоконды

Глава восьмая. «Да здравствует Италия!»

— Имя, фамилия, дата и место рождения, — просипел полицейский чиновник, попыхивая трубкой.

Винченцо уже сфотографировали анфас и в профиль для протокола, сняли отпечатки пальцев, измерили его рост, обхват груди и зачем–то размеры головы. Все данные чиновник в пенсне педантично заносил в бланк протокола. Перуджио, ни сколько не сопротивляясь, тщательно выполнял все указания чиновника и экспертов–криминалистов, круживших вокруг него, словно пчелы вокруг улья. Чиновник не скрывал своего злорадства и радости, что им удалось поймать человека, совершившего похищение века. Он даже и не вспоминал о профессоре Поджи и аукционере Джери, которые являлись действительными авторами поимки преступника. Всю славу он, конечно же, приписывал себе лично и отделению карабинеров, доставивших Перуджио в участок.

— Эй! — проворчал он, выпуская облако далеко не ароматного дыма из трубки. — Я тебя спрашиваю. Имя, фамилия, дата и место рождения.

— Винченцо Перуджио. Одна тысяча восемьсот восемьдесят первый год рождения. Полных тридцать два года. Место рождения — деревня Деменци, провинция Комо, Ломбардия.

— Вот и молодец, — пробурчал чиновник, поправляя пенсне и делая записи в протоколе. — Вид деятельности, вероисповедание, место проживания. И не тяни кота за хвост. Отвечай побыстрей. Знаешь, сколько вас таких у меня?

Винченцо подмывало сказать, что «таких», как он, у чиновника больше нет, но он отвечал лишь по существу заданного вопроса.

— Католик. По профессии я маляр, но в бригаде выполнял функции художника–декоратора. Последнее время на вольных хлебах. Место проживания: Франция, город Париж, улица Госпиталя Сен–Луи.

— На вольных хлебах, говоришь? — усмехнулся полицейский. — Ну–ну!..

Спустя час в полицейский участок прибыл начальник полиции Флоренции. Кряхтя, он уселся в кресло полицейского, что составлял протокол.

— И что, Джузеппе? — сказал начальник полиции, разглядывая листки с записями допроса подозреваемого. — Этот… Пе–ру–джи-о. Он не сопротивлялся аресту?

— Нет, сеньор начальник полиции.

— Угу… А как он себя вел на допросе?

— Спокойно. Не вилял, не орал. Даже адвоката не требовал.

— Хм!.. Странно.

Начальник полиции углубился в чтение протокола.

«…Вместе с французскими рабочими я в качестве художника–декоратора работал в Луврском музее. Неоднократно я останавливался перед портретом «Моны Лизы», в котором столь жизненно и блестяще проявилось нагое прекрасное итальянское искусство, до сих пор никем не превзойденное…»

— Хм!.. Он так и сказал «нагое»? — начальник полиции ткнул пальцем в протокол допроса и удивленно взглянул на Джузеппе.

— Так и сказал, — просипел полицейский. — Более того! Он сам мне все это диктовал и, перечитав, заставил кое–что исправить, чтобы текст был именно таким, какой вы сейчас читаете.

— Хм!.. Ну–ну!

«…Мною овладело чувство унижения оттого, что эту картину, вывезенную из нашей страны как трофей, этот шедевр я должен видеть на французской земле. Я был оскорблен, что портрет теперь составляет славу Франции. Мне недолго пришлось работать в Луврском музее. Однако я сохранил знакомство со своими бывшими товарищами по работе, которые все еще были там заняты, и я часто посещал Лувр, где меня хорошо знали. И вот однажды, когда я стоял перед картиной, у меня родилась мысль, что был бы совершен благороднейший поступок, если бы это великое творение было возвращено Италии. Чем чаще я останавливался перед портретом, тем сильнее во мне укреплялась мысль украсть его. Совершить кражу не представляло трудностей, ибо надзор в Лувре осуществлялся из рук вон плохо; достаточно было выбрать удачный момент, когда в зале никто не находился. Прежде всего, я определил, каким образом картина закреплена на стене, и обнаружил, что достаточно простейшего приема, чтобы, снять ее со своего места. Рама, правда, оказалась довольно громоздкой, что усложняло исполнение моего замысла, но мне казалось, что ее будет нетрудно отделить. Наконец я принял решение.

Однажды утром я снова отправился в Лувр, где застал за работой некоторых хорошо знакомых мне художников–декораторов и маляров, с которыми, как и обычно, спокойно перебросился несколькими словами. Затем воспользовался благоприятной минутой, чтобы незаметно удалиться, и поднялся в зал, где висела «Мона Лиза». Зал был пуст. Сверху, улыбаясь, на меня взирала «Мона Лиза». Настал долгожданный момент. Решение бесповоротное! Я был полон решимости выкрасть картину. В мгновение ока портрет был снят.

Два с половиной года драгоценная картина принадлежала мне, и я хранил ее как Святыню. Я не решался извлекать ее из тайника, ибо каждую минуту опасался быть арестованным. Попытаться продать портрет, было слишком рискованно, и я тут же отказался от этой мысли. Постепенно разговоры о «Моне Лизе» затихли: весь мир и полиция потеряли надежду когда–либо обнаружить вора и его трофей. Я мог уже подумывать о возврате шедевра моему Отечеству не ради только денежного вознаграждения, но и чтобы доставить радость человечеству и миру искусства вновь любоваться знаменитой картиной[22]…».

— М-да!.. — вздохнул начальник полиции, откладывая, не дочитав, протокол дознания. — Что ж, Джузеппе! Сообщите в Париж, что преступник пойман, картина найдена, и мы готовы ее вернуть. Я сам пообщаюсь с репортерами, которые уже толпятся перед дверями участка, и поблагодарю сеньоров профессора Поджи и аукционера Джери, за оказание помощи в поимке преступника.

Париж встретил Перуджио удивительно прекрасной для этого времени года погодой и толпой вездесущих репортеров с фотокамерами. Но встречу с ними, как и наслаждение солнечными лучами, было омрачено окриками оцепления полицейских и закрывшимися с грохотом за спиной воротами тюрьмы Сантé, куда обычно помещали особо опасных заключенных, чаще всего приговоренных к смертной казни, или тех, чье дело движется в эту сторону.

Его определили в одиночную камеру «со всеми удобствами»: деревянная кровать–нары со старым запятнанным вонючим матрацем, стол, прикрепленный к стене, стул, привинченный к полу, и дыра в полу вместо унитаза. Небольшое зарешеченное окно с грязными стеклами почти под самым потолком и электрическая лампочка, свисающая на коротком проводе — вот и все, что было в камере. Стены камеры были испещрены каракулями и похабными рисунками предыдущих заключенных.

В течение двух недель следователи и днем, и ночью вели допросы, в надежде выпытать из Перуджио новые подробности похищения картины, но он стоял на своем — украл с целью возвращения на историческую Родину. На одном из допросов присутствовал сам комиссар полиции центрального округа Парижа Лемож. Пару раз полицейские, что называется, применяли «особые» методы ведения допроса — лупили Винченцо дубинкой и пинали ногами. Но все их потуги были тщетны: показаний он не менял и «сообщников», которых, собственно, и не было, не выдавал. Иногда, когда его доводили до крайности, он начинал петь на итальянском языке, или выкрикивать патриотический лозунг «Да здравствует Италия!».

Осмотр его квартиры в Париже принес, однако, некоторые неожиданности. В одной записной книжке были записаны адреса американских миллионеров Карнеги, Рокфеллера и Моргана. В другой — адреса немецких, французских, испанских, бельгийских и итальянских коллекционеров.

В одном из своих многочисленных интервью комиссар Лемож сообщил репортерам:

— Перуджио постоянно уверяет нас, что действовал лишь из патриотических побуждений. Но, думаю, что он лжет. На деле, он тщательно подготавливал сбыт похищенного с возможно большей выгодой. Во время расследования мы выяснили, что, покидая родное село и в письмах своим родителям, он также неоднократно признавался, что возвратится только после того, как разбогатеет. Интересно — это как? Работая маляром или воруя? Мы обнаружили в его вещах неотправленное письмо. В октябре тысяча девятьсот двенадцатого года он писал домой: «Я желаю вам долгой жизни, хочу, чтобы вам довелось насладиться выигрышем, который ваш сын к выгоде всей семьи намеревается обрести. Поимейте только еще немного терпения; надеюсь сделать вас всех счастливыми…». Ни о каком патриотизме в письме не идет речи. Он пишет лишь о выгоде, которую ему должно принести некое задуманное им предприятие.

Лишь по прошествии месяца к нему допустили адвоката.

Его привели в камеру для допросов, где уже находился элегантно одетый толстенький мужчина с густыми усами и кустистыми бровями, блистающий шикарной лысиной, которую он периодически протирал носовым платком.

Усадив Перуджио за стол, охранники остались стоять за спиной, но мужчина, пристально посмотрев в лицо Винченцо, довольно таки приятным голосом небрежно бросил им, продолжив копаться в своем пухлом портфеле:

— Спасибо. Можете идти.

Охранники переглянулись, но спорить не стали, молча развернулись и вышли за дверь.

Лысый господин, услышав, что дверь за охранниками закрылась, прекратил свои изыскания в портфеле, закрыл его и сел напротив, пододвинув к себе увесистый блокнот и перо.

— Вот наконец–то мы и встретились, сеньор Перуджио, — произнес он на итальянском языке с северным акцентом и улыбнулся. — Я ваш земляк и защитник. Представляю миланскую адвокатскую контору «Карли и сыновья». Меня зовут Доминико Мальфатти. Судья не хотел отдавать ваше дело никому, кроме французских государственных защитников и нам пришлось попотеть, чтобы перехватить его. Но теперь все в порядке и я готов приступить к общению с вами. Только для начала…

Он сделал небольшую паузу, пристально глядя в глаза Перуджио, а затем продолжил:

— Для началавам стоит понять одну истину: адвокату, как и лечащему вас врачу необходимо говорить только правду и строго выполнять все его указания. Вы понимаете меня?

— Да, конечно же, понимаю. Хотелось бы, правда, только уточнить кое–что для себя.

— Что именно?

— Чем отличается правда от истины?

— О-о! — протянул Доминико Мальфатти. — А вы не так просты, как мне вас описывали. Что ж. Так даже интересней. Давайте чуть отвлечемся и для более близкого знакомства дадим определение этим понятиям. Если коротко, то истина это то, что есть на самом деле, а правда — это всего лишь одна из многочисленных граней истины. То есть, та часть информации, которую мы объективно воспринимаем или кому–то преподносим, иногда специально искажая факты, чтобы до истины было, как можно, сложнее добраться. Очень часто правду путают с ложью и наоборот. Иногда и истину, и правду прикрывают ложью. Но иногда раскрывают истину, а ее воспринимают, как ложь. Вас устроит такой ответ?

Винченцо кивнул.

— Но есть еще один вопрос, — сказал он. — Как вы планируете получить от меня гонорар. Я не имею средств даже купить газету.

— О-о! Об этом не беспокойтесь, мой дорогой, — отмахнулся сеньор Мальфатти. — Для нашей конторы ведение вашего дела — прекрасный рекламный ход. Мы предполагаем, что наши и без того прекрасные дела, после этого процесса должны со скоростью экспресса взлететь на недосягаемую высоту. К тому же, кое–кто в патриотических кругах на родине очень сильно поддерживает вас в вашем стремлении вернуть Италии ее былую славу и величие. Еще есть какие–нибудь вопросы, или, скажем, сомнения?

Винченцо покачал головой. Адвокат протер лысину и улыбнулся.

— В таком случае продолжим. Расскажите мне все с самого начала, пожалуйста. Как все было? Мне нужно знать подробности.

— Простите, сеньор Мальфатти, но все, что я мог рассказать, уже имеется в протоколе. Мне, собственно, добавить нечего.

Адвокат пожал плечами.

— Месье Перуджио, все, что вы излагали полицейским, они записывали в протоколы допросов сухим и сжатым языком, которым принято эти самые протоколы заполнять. А по сему, я попрошу вас еще раз рассказать, теперь уже мне, все, что вы можете вспомнить. Мельчайшие детали, малейшие оттенки. Всё. Только так я смогу построить нашу с вами линию защиты. И еще. Вы должны знать, что времени у нас крайне мало, ибо кабинет министров Франции требует, чтобы судебный процесс по вашему делу прошел, как можно быстрее. Начинайте и не пропускайте ничего.

Франция, подогреваемая публикациями в прессе, с нетерпением ждала начала судебного разбирательства над Перуджио и конечной развязки. Споры не утихали. Более того спорили все и везде. На страницах газет и журналов, в кафе, на улицах, на скачках, в прачечных и за домашним ужином. Похищение «Моны Лизы» занимал обывательские умы больше, чем падение курса франка на бирже.

Поступок Перуджио был непостижим! Действительно ли он намеревался получить с помощью этой кражи упомянутую возможность возвращения картины на родину и оказания помощи своим родственникам? Был ли он всего–навсего бедолагой, который преследовал личную корысть и потом оказался слишком наивным, чтобы умело реализовать сокровище? Почему он тогда ждал два года? Неужели действительно полагал, что у него купят всемирно известную картину, не оповестив об этом полицию?

С напряжением ожидали суда над странным похитителем.

А перед галереей Уффици во Флоренции стояли длинные очереди, чтобы посмотреть на «Мону Лизу». Картина была выставлена в одном из залов и задрапирована тем самым красным бархатом, в который ее когда–то завернул Винченцо. Перед ней установили массивные скамьи со спинками, чтобы не подпускать публику близко к драгоценному портрету и сдерживать напор большого числа зрителей. Четыре охранника постоянно находились подле картины. Четыреста лет назад здесь, во Флоренции, жила донна Лиза дель Джокондо, но никогда не бывал здесь ее портрет. Теперь им восхищались тысячи посетителей.

Когда после прошедших с триумфом выставок в Риме, Флоренции и Милане «Мона Лиза» под надежной охраной прибыла в новогодний вечер в Париж, город в ее честь облачился в праздничное убранство. Вдоль дороги были вывешены флаги. Редко какому государственному деятелю устраивали такую торжественную встречу, как возвратившейся «Моне Лизе».

Картина снова завладела страницами газет, стала главной темой разговоров на бульварах и в домах. Складывалось впечатление, что выяснилась судьба не только портрета, но и раскрылось таинственное приключение прекрасной дамы. Как загадочно она улыбалась своим почитателям, так же загадочно она исчезла и возвратилась.

Суд был назначен на четвертое июня девятьсот четырнадцатого года на десять часов утра.

Сеньор Доминико Мальфатти встретил Перуджио уже в здании суда. Адвокат был весел, и, казалось, беззаботен, даже мурлыкал какой–то веселый мотивчик.

— Ну, что, мой дорогой? — почти пропел он. — Вы готовы?

— Да, — хмурясь, подтвердил Винченцо.

— Прекрасно! — воскликнулДоминико Мальфатти. — Надеюсь, вы не заготовили никаких необдуманных заявлений, несогласованных со мной?

— Нет, — веселость адвоката уже начала раздражать подзащитного.

— Вот и чудесно! Вот и славно! Тогда нам не стоит волноваться. Главное, мой дорогой, следуйте той линии защиты, которую мы избрали. И еще… Если вы вдруг углядите в моих словах какую–то крамолу, то не спешите делать выводы. Сохраняйте спокойствие и следуйте, как говорят моряки, заданным курсом. Ну, что ж! Удачи нам!..

Удивительно. Не смотря на столь широкий резонанс общественного мнения, последовавший за похищением «Джоконды», народу в зале едва хватало, чтобы заполнить треть сидений. Винченцо узнал среди зрителей Мирко Субботича и Ноэль Брюне.

Обвинитель, прокурор с весьма серьезным послужным сроком, месье Дюваль, злорадно и свысока поглядывал в сторону Винченцо Перуджио и его адвоката, о чем–то перешептываясь со своим помощником.

Наконец в зал судебного заседания под командный окрик секретаря «Встать! Суд идет!» вошел судья лет шестидесяти в положенной законом Франции черной мантии и белом накрахмаленном парике. Взмахом руки судья предложил всем сесть. Он взял в руки молоток, и, стукнув им по подставке, объявил:

— Начинаем судебное разбирательство по делу о похищении картины работы Леонардо да Винчи «Мона Лиза».

Затем последовало представление сторон: прокурора, адвоката, подсудимого. Вопросы об отводе и самоотводе сторон, и прочие процессуальные важные и необходимые мелочи.

После этого месье прокурор Дюваль зачитал обвинение, которое сводилось к тому, что подсудимый Винченцо Перуджио похитил из национального музея–дворца Лувр портрет «Моны Лизы» работы итальянского художника Леонардо да Винчи для дальнейшего, якобы, возвращения упомянутой картины на родину в Италию за вознаграждение в пятьсот тысяч франков, то есть с целью наживы.

Судья принял решение заслушать самого Винченцо Перуджио.

В своих ответах на перекрестные вопросы судьи, прокурора и адвоката Винченцо неотступно утверждал, что выкрал картину из Лувра лишь с одной целью — возвращение на Родину. А попытка получить пятьсот тысяч франков всего лишь попытка и ничего более. Важнее то, что картина все–таки побывала там, где родилась. Так же подсудимый сообщил, что в запасниках и в галереях Лувра еще находится множество шедевров, которые обязательно должны быть возвращены в Отечественные музеи. Однако он, де, осознал, что это должно произойти не методом кражи, а как–то по–другому. Винченцо Перуджио оставляет это на совести политиков и чиновников обеих стран.

В заключении своей речи Винченцо выкрикнул:

— Да здравствует Италия!

Судья укоризненно покачал головой и что–то пробурчал себе под нос.

И вот настала очередь защитной речи адвоката.

Сеньор Доминико Мальфатти подтянул рукава мантии, потер ладони, и, лучезарно улыбнувшись залу, заговорил:

— В детстве мир кажется яблочным пирогом или веселой ярмаркой, или смешным и увлекательным представлением в цирке. Кажется, будто все, что окружает тебя сладкое, светлое, доброе, теплое и все это твое, и никто не сможет это у тебя отобрать. Ты можешь выйти на улицу, взмахнуть руками и воспарить над своей деревней, пролететь над церковью, школой, показать им язык и безнаказанно плюнуть на лысое темя сторожа фруктового сада, который ловил тебя на краже яблок. Тебе грезятся далекие страны, моря, острова, паруса. Тебе мнятся заснеженные вершины, которые ты можешь покорить, водопады и бурные реки, которые ты когда–нибудь переплывешь, лица людей, которых ты обязательно спасешь. Каждую ночь, засыпая в своей маленькой кроватке под сопение твоих братьев, ты представляешь себя то рыцарем на коне, скачущего с копьем наперевес спасать прекрасную и непременно добрую принцессу, ставшую впоследствии твоей женой, то отважным мореплавателем, покоряющим океаны и открывающим новые земли, сражаясь с дикарями и пиратами, то великим целителем, способным исцелить человечество от всех болезней.

А потом в одно прекрасное утро ты просыпаешься и видишь, что дом, в котором ты живешь далеко не сказочный дворец, друзья превращаются во врагов или абсолютно равнодушных к твоей судьбе посторонних людей, твоя очаровательная девушка, без чьей улыбки ты не мог прожить ни минуты, становится брюзгливой нудной дурой с кривым прикусом и облезлыми волосами. И в этот момент ты понимаешь, что ты стал взрослым.

Тот мир, который ты видел раньше, прекратил в одночасье свое существование: птицы поют не так уж и музыкально, трава не очень–то и зеленая, облака скапливаются в тучи и осыпаются дождем, снегом, градом, иногда сопровождаемыми молнией и громом. Все моря уже переплыты, реки форсированы, земли открыты, принцесс на всех не хватает, да и рыцарство кануло в лету за бесполезностью. Но, что самое страшное, ты совершенно не нужен этому миру. Ты здесь всего лишь тля, песчинка, атом, а не герой так необходимый Богам для спасения Вселенной.

У каждого наступает такое утро, когда он осознает свою ничтожность, незначимость, ненужность, а иногда и неуместность. Затем наступает период, когда человек, пытается подстроить мир под себя, но это удается лишь единицам из миллионов, а остальные, кляня безысходность и тщетность, сами подстраиваются под новый мир, подобно снежинкам, налипающим на катящийся снежный ком, вливаются в него, ломаясь под ударами неумолимой плети судьбы. Не сумев побороть реальный мир, кто–то становится вором, стяжателем, убийцей, кто–то, напротив, альтруистом, кто–то находит утеху в вине, разврате и культе силы, кто–то, наоборот, превращается в праведника. Но все — и те, и другие, и третьи, и даже сотые и тысячные до конца своих дней не согласны с тем, что дает им этот мир, считая себя несправедливо обделенными, недооцененными, недолюбленными, недоодаренными.

Человек слаб и тривиален, а с падением мира, изобретенного им в детстве, он становится жалким. Большинство сидит в своих ракушках–домах с чашкой чая на столе и продолжает атавистически мечтать о манне небесной, о мешке с золотыми монетами, о втором пришествии. Он мечтает, что за него кто–то все сделает, решит, заплатит. И неважно, кто это будет — неизвестный герой, добрый дядя, Бог. Главное, чтобы все было сделано без его участия, чтобы он не замарал ручки, не испачкал ковер, не разбил любимую чашку.

Но есть и те, составляющие подавляющее меньшинство, которые продолжают двигаться, бултыхаться, дрыгать ногами. Это они изобрели порох и печатные станки, построили прекрасные дворцы и пирамиды, создали прекраснейшие предметы искусства. Это они первыми вступают в бой и последними из него выходят, они пишут стихи и сажают сады в пустынях, они кладут на алтарь человеческих надежд свое сердце, возжигая огонь в душах других и даря свет страждущим.

Каждый из этих людей не нормален для большинства, пассивно ожидающего благодати с небес, ибо он выбивается за рамки общепринятой и общепризнанной морали бездействия. Всякий, кто не согласен смиренно плыть по течению, является бунтарем и он непременно опасен для общества, ибо всякий «нормальный» человек знает, что все должно идти своим чередом, как записано в священных писаниях, уголовных кодексах, конституциях и королевских указах. Для них это догма и посягать на нее, значит, быть ненормальным.

«Ненормальные» же, напротив, возвели идею о том, что под лежачего грузчика шампанское не течет, в аксиому и не хотят останавливаться, повсеместно внедряя прогресс, порой даже насильственно.

Кто–то скажет, что «нормальное» большинство право — миру нужна стабильность. А кто–то поспорит с этим, восхваляя стремление к совершенству. Кто знает, чья правда? Кто знает, в чем правда?

Адвокат перевел дух и протер вспотевшую лысину белым платком, которым вертел все время заседания.

— Признаюсь, — продолжил он, вздыхая. — Я тоже отношусь к числу «нормальных» и тоже мечтаю о стабильности мира и обязательном соблюдении всех законов, как человеческих, так и Божьих. Мой же подзащитный относится к другой категории людей, для которых прогресс и стремление к победе любой ценой и любыми средствами, является важнейшим жизненным принципом. И его, несомненно, можно, не сомневаясь, поставить в один ряд с «ненормальными».

Увы! В своем порыве и, возможно, благих намерениях, в желании вернуть на историческую, так сказать, родину, что, замечу, весьма спорно, произведение искусства, Перуджио преступил закон Франции. Таким же образом многие реваншисты пытаются пересмотреть границы государств, утверждая, что какие–то территории принадлежат им по праву наследия от тех народов, которые когда–то проживали в этих местах. Но разве кровопролитная война с тысячами невинных жертв может быть оправдана подобным требованием? Я согласен, что приведенная мною данная параллель не очень сочетается с сутью сегодняшнего судебного разбирательства. Однако, настаиваю на том, что люди, способные совершать даже альтруистические поступки, игнорируя общественную мораль и законы — НЕНОРМАЛЬНЫ.

А, следовательно, я должен был обратиться к вам, Ваша Честь, с прошением, направить моего подзащитного на психиатрическое обследование.

Зал взорвался негодованием. Шум поднялся такой, что сквозь его заслон еле пробился грохот молотка судьи.

После того, как шум утих, судья укоризненно посмотрел на Доминико Мальфатти.

— Я правильно вас понимаю, метр Мальфатти? Вы хотите провести психиатрическую экспертизу подсудимого. Так?

— Совершенно верно, Ваша честь. Только не хочу, а провел. К сожалению, шум в зале не дал мне договорить. Как я говорил до того, как меня прервали, я должен был обратиться к вам, Ваша Честь, с прошением, направить моего подзащитного на психиатрическое обследование. Но, увы, времени на подачу прошения уже не оставалось, так как рассмотрение его, принятие к сведению и направление к исполнению так же должно процессуально занять несколько дней. И наша адвокатская контора «Карли и сыновья» приняла решение провести экспертизу заблаговременно с привлечением к этому мероприятию светило от судебно–медицинской психиатрии мировой величины сеньора профессора Томазо Амальди.

— Я протестую! — вскричал прокурор, вскакивая с места.

— Протестуете? — удивился адвокат. — Ответьте, уважаемый господин прокурор, всего лишь на один вопрос — вы лично себя относите к «нормальным»?

В зале раздался дружный смех. Красный от возмущения прокурор затряс поднятым указательным пальцем:

— Я выражаю свой протест не по этому поводу. Я протестую, что эта, с позволения сказать, экспертиза была проведена без того, чтобы проинформировать нас. Не слишком ли вы итальянцы пытаетесь перескочить через французские законы?

— Осторожно, месье прокурор! Еще немного и я вынужден буду вас уличить в том же национализме, что присущ подсудимому, а за одно и обвинить вас в ущемлении международных прав, как моих и Винченцо Перуджио личных, так суверенного государства Королевство Италия.

Судья снова стукнул своим молотком, упреждая назревающий беспорядок в зале заседаний.

— Протест отклоняется. Господа! Я вынужден сделать вам обоим замечание. Ведите себя сдержаннее. Метр Мальфатти, давайте сюда результаты экспертизы. И, опережая реплику прокурора, заявляю, что уже встречался с более чем компетентной деятельностью профессора Томазо Амальди в области судебно–медицинской психиатрии. Все экспертные мнения и заключения этого ученого имеют очень высокую оценку в научных и криминалистических кругах. Так что, не верить ему, я не вижу причин.

Сеньор Мальфатти передал судье бумаги, которые тот бегло просмотрел, задержавшись лишь в конце.

— Что ж, — произнес судья, отложив заключение. — В заключении судебно–медицинской экспертизы сказано, что профессор Томазо Амальди признает Винченцо Перуджио неопасным легкопомешанным фетишистом, вполне отвечающим за свои поступки, что соответствует словам в защитной речи метра Мальфатти. Внимательно ознакомившись с материалами дела, выслушав обе стороны и получив заключение эксперта, а так же приняв во внимание чистосердечное признание подсудимого и его, надеюсь, искреннее раскаяние в совершенном преступлении, суд вынес решение о лишении свободы Винченцо Перуджио тридцати трех полных лет, уроженца деревни Деменци провинция Комо в Ломбардии Королевства Италии на минимально положенный законодательством Франции за подобное преступление срок — один год и шесть месяцев с учетом нахождения его под стражей с момента прибытия в Париж. Место отбывания наказания — тюрьма Санте. Приговор окончательный и пересмотру не подлежит. Да хранит нас всех Бог!

Удар молотка возвестил об окончании его речи и начале отбывания наказания Винченцо Перуджио.

— Спасибо, Ваша честь, — адвокат поклонился.

— Благодарите не меня, а Францию с ее гуманными законами, — ответил судья и быстро покинул зал заседаний.

Доминико Мальфатти быстро взглянул на карманные часы и, обернувшись к своему подзащитному, произнес:

— Мой дорогой! Процесс занял всего пятьдесят пять минут. Это мой рекорд. Вы принесли мне дополнительную славу. Спасибо, сеньор Перуджио. Надеюсь когда–нибудь с вами встретиться и, не дай Бог, в зале суда. Прощайте.

Спустя четырнадцать дней сербский студент Гаврила Принцип в Сараево выстрелит в эрцгерцога Австро–Венгрии, и с началом Первой Мировой Войны все забудут и о похищении «Джоконды», и о Винченцо Перуджио, и об этом процессе. Мир потрясут гораздо более насущные проблемы.