Последний мужчина Джоконды

Глава первая. Прощай, Италия

— Винченцо, Винченцо! — ворчала матушка. — До каких пор ты будешь таким рохлей? Тебе уже шестнадцать лет. О, Мадонна! Ну, почему ты внешне так похож на своего деда? И почему ты не похож на него духом? Твой дед был прекрасный человек. Смелый, благородный… Святая Мария–Магдалина, пригляди за ним на небесах. Не зря он был одним из телохранителей самого Гарибальди. Сколько раз он спасал жизнь великого генерала! Сам Гарибальди подарил нам этот дом в Деменци за заслуги твоего деда. Твой предок пришел к восставшим без единой монеты, а стал уважаемым землевладельцем за свои подвиги. А теперь он лежит под старой оливой на кладбище Святой Катарины, а ты бездельник позоришь его имя и при этом умудряешься предстать передо мной с этим синяком под глазом. О, Мадонна! Пошли мне горстку твоего терпения!

— Ну, расскажи мне, сын, — вступал в разговор отец, только что вернувшийся с поля. — Как получилось, что у тебя на лице появилось сие украшение?

— Я подрался со Стефано Рицци.

Сидевшие в комнате, которая служила для семьи Перуджио и гостиной и столовой, три брата Антонио, Марко и маленький Федерико, а так же две сестренки Сильвия и Конкордия дружно покатились со смеху. Даже маленький Федерико хихикал, хотя по его личику было видно, что он ни чего не понял и вот так заливисто смеялся лишь для того, чтобы поддержать старших.

— Как же! — хохотал громче всех Антонио, самый старший из братьев. — «Подрался» не то слово. Он ударил Стефано, потом встал и снова его ударил. И так до тех пор, пока из ворот своего дома не вышел старик Рицци. Вот от него Стефано действительно получил.

— Не правда! — возмутился Винченцо, потирая окрестности синяка. — Я его действительно ударил. К тому же тебя там не было.

— Мне Марко рассказал. Он все видел собственными глазами.

— Что он видел, этот Марко? — вскричал Винченцо, сжав кулаки от негодования. — Его там не было!

— А вот и был, недоумок ты этакий! — встрял Марко, скаля зубы.

— О, Мадонна! — заголосила матушка. — Марко! Не смей так называть своего брата. О, небеса! Сильвано! Скажи же ему, не молчи.

— Что ему сказать? — переспросил отец, сжимая и разжимая натруженные ладони.

— Скажи, что так нельзя разговаривать со своим братом, — не унималась жена.

— Клаудия! Марко и так это только что от тебя услышал.

— Может быть, и услышал, но только для детей важно, чтобы они иногда получали взбучку именно от отца. Так ты скажешь или нет? О, Святая Мадонна! Неужели мне придется все время заставлять тебя разговаривать с ними?!

Видя, что Клаудия разошлась не на шутку, Сильвано вздохнул и нахмурил брови для пущей острастки. На самом деле, ему совершенно не хотелось не то что ругаться, а даже просто разговаривать — ему приходилось трудиться за десятерых и сил на разговоры в конце дня просто не хватало. А за десятерых ему приходилось работать, потому что помимо их семьи ему еще приходилось кормить двух тетушек Клаудии, которые являлись приживалками в доме Перуджио, а по совместительству старыми девами, кивающими седыми головами на каждое слово жены. «Святые угодники! — возмущался про себя частенько Сильвано. — Когда же вы, наконец, приберете к своим рукам этих двух ведьм!» Но вслух он этого никогда не говорил. Еще бы! Клаудия его за это съест со всеми потрохами.

— Марко, — погрозил он пальцем среднему сыну. — Не смей так называть брата.

— Ха! — воскликнул Марко. — Какой же он мне брат, если не может дать сдачи этому хлюпику Рицци? Мама сама его подкидышем называет.

— Марко! — рявкнул Сильвано. — Винченцо твой брат. Такой же, как и Антонио и Федерико. И не смей такое говорить про него. Иначе я применю крайние меры.

Отец шумно выдохнул и натянул на свое лицо самую грозную из своих гримас.

— Он твой брат. Мама шутит, будто он подкидыш. Просто Винченцо романтик. Он вечно витает в облаках. То, что он не умеет драться, дожив до шестнадцати лет — это целиком твоя вина и Антонио. И в следующий раз вы со старшим братом, вместо того, чтобы высмеивать его, лучше заступитесь. Раз, другой — и вся округа поймет, что братья Перуджио — это неодолимая сила. И перестанут донимать не только его, но и других. Покажите же всем, что вы семья. Ты понял меня?

— Понял, — буркнул Марко.

— Не слышу! — грозно возвысил голос отец.

— Понял, — отчеканил средний сын.

— А теперь ты, Антонио, скажи — ты понял меня?

— Да, отец, — ответил нахмурившийся, бросающий устрашающие взгляды на Винченцо, старший сын, и почесал отросшую куцую бородку, которой очень гордился, считая, что она придает ему вес в общении с мужчинами деревни.

— Вот и хорошо. Думаю, что мы больше не вернемся к этому разговору, — вздохнул с облегчением Сильвано. На сегодня он свою воспитательную миссию закончил. Или нет? Он покосился на Винченцо. «За что мне это?!» — пронеслось в голове. — А ты Винченцо? Расскажи — из–за чего произошел спор между тобой и Стефано?

— Ну…, — замямлил Винченцо. — Я нарисовал портрет Франчески, а он украл его и подрисовал усы, а потом бегал по деревне, всем показывал и дразнился. Тили–тили–тесто, жених и невеста.

— Это какой еще Франчески? — удивился отец. — Франчески Тоцци дочери лавочника Донато?

— Да, папочка, — вмешалась старшая дочь Сильвия и добавила заговорщическим шепотком. — У них любовь. Тайная. Об этом не знает никто, кроме всех присутствующих, а еще Фабио, а еще Серджо, а еще Леона, а еще…

— Ну, хватит, Сильвия! — нахмурился Сильвано. — Я понял, что об этом знают все, кроме меня и, конечно, Донато — отца Франчески.

— Ага! — съязвила дочь. — Думаю, что будет много шума, когда до лавочника Тоцци дойдет это известие. Скажи, Винченцо, ты с нею уже целовался?

— О, Мадонна! — снова вскинулась матушка. — Прекрати же, на конец! Это страшно слушать. Франческе всего шесть лет. Винченцо, я надеюсь, что ты не делал этого. Правда, ведь? Не молчи. Ты целовался с Франческой?

— Нет, мама! — вскричал Винченцо. — Ей же шесть лет. Просто она очень хорошая девочка и очень красивая. Ее легко рисовать. Вот и все.

Клаудия вздохнула с облегчением:

— Надеюсь, что так. Но все же держись от нее подальше. Иначе Донато это не понравится. А теперь… Сильвано и вы все, мойте руки и за стол. Я приготовила пасту и соус из сладкого перца.

— Какая неожиданность! — проворчал Сильвано.

— Что, Сильвано? — не расслышав переспросила Клаудия, передавая Федерико на руки одной из тетушек, отложившей свое вязание в сторону.

— Нет–нет! Ничего, — поспешил исправиться отец семейства. Он посмотрел на Винченцо. — Сынок, а ты не мог бы показать мне этот злосчастный рисунок?

— Мог бы, — потирая скулу, вздохнул Винченцо. — Он у меня в чулане.

— Отлично. Давай отведаем маминой стряпни и ты мне его покажешь.

Спустя час Сильвано восхищенно взирал на рисунок сына. «У мальчишки действительно неплохо получается», — заметил он про себя. — «И где он этому научился? Неужели сельский учитель сеньор Богетти поднатаскал его? Или правду говорят люди, что все передается по наследству… Черт! Прости, Пресвятая Дева! Да он талант!»

Отец заинтересованно посмотрел на сына.

— Ты хочешь сказать, что это ты нарисовал всего лишь кусочком угля?

— Да. У меня же нет красок или цветных карандашей.

— А где ты взял бумагу? Это очень дорогая бумага. Ты знаешь это?

— Да. Я знаю, отец. Мне иногда дает бумагу наш падре, чтобы я ему рисовал картинки из библии. А еще мне перепадают листы от синьора доктора Фольи. Он просит, меня делать под его диктовку записи в историях болезни. Говорит, что у врачей почерк совершенно не разборчивый, даже для самих себя. Еще учитель дает, редко, правда. Говорит, что у меня талант.

— Кто тебя научил так рисовать?

Винченцо съежился. Ему никто не верит. Даже родной отец. Ну, как им объяснить, что ЭТО приходит само, и он не в силах ЭТОМУ ни противостоять, ни понять ЕГО природу, ни просто описать. ЭТО просто есть. ЭТО просто накатывает, словно волна морская. И мальчик, ощутив прилив неодолимого желания, хватается за уголек и сэкономленный лист бумаги.

— Никто, — ответил он, опустив голову. — Я словно всегда умел.

Удивительное дело, но юноша вдруг понял, что отец ему верит и ни сколько не сомневается в его словах.

Сильвано погладил сына по голове. Он взял фонарь, протер треснувшее стекло и запалил фитиль.

— Пойдем, — сказал он. — Я тебе кое–что покажу.

Размазанные тени, будто сошедшие с апокалиптических картинок из святых писаний, что давал ему на копирование деревенский священник, заплясали на стенах дворовых построек и дорожке к отцовской мастерской, посыпанной битым красным кирпичом. Возмущенно заухал, присевший отдохнуть на орех, филин, затем захлопал крыльями и умчался куда–то в звенящие цикадами сумерки. Скрипнула петлями тяжелая дверь, явно переставленная на вход в мастерскую прежними хозяевами с какого–то старинного разграбленного особняка.

На Винченцо пахнуло запахом лака, столярного клея, олифы и чего–то еще совершенно незнакомого. Отец не разрешал входить в мастерскую никому, даже матери, поэтому юноше показалось, что он попал в какое–то новое измерение. Все содержимое мастерской: верстак, корзины с паклей, старое кресло–качалка, сплетенная из ивовой лозы, шкафы, стоящие вдоль стен и висящие на стенах шкафчики, полки со слесарным и столярным инструментом, тумбочки и пузатое бюро, на боку которого по хозяйски уселась толстая церковная изрядно уже оплавленная свеча, — все это казалось ему диковинным. Доски, не очень аккуратно сложенные под верстаком, свисающие с потолка кованые цепи с крюками, на которых болтались какие–то заготовки, деревянные ящички с гвоздями разного калибра, поношенный парусиновый плащ, обнявшийся с безликим деревянным манекеном. Здесь была даже старая мандолина, которая, вот оказывается, где прячется между праздниками, когда подобревший от вина отец брал ее в руки и пел разухабистые веселые песни с непристойными, по мнению матери, словами, подмигивая ей и притопывая ногой в обутом по случаю праздника блестящем сапоге.

Сильвано, подойдя к бюро, зажег, забывшую тепло общения, свечу и та взбодрилась. Пламя заплясало тарантеллу, вырисовывая на лакированной поверхности дверок шкафчиков, дрожащие от нетерпения блики. От свечи исходил приятный запах ладана. Не зря все–таки она была церковной.

Отец протянул руку и отворил самую большую панель, и оттуда, словно дождавшись появления старого друга, выпорхнула целая стая бумажных и пергаментных листов.

Винченцо, затаив дыхание, следил, как отец бережно раскладывает листы на поверхности стола, верстака, тумб и ящиков. Это были рисунки. Это была целая реальность, целый мир, запечатленный на пергаменте и бумаге.

Вот руины какого–то античного здания. Ба! Да, это же старые конюшни, чьи развалины сохранились еще за рекой. Иногда Винченцо бегал туда один, чтобы походить средь останков стен. Ему всегда казалось, что вот–вот раздастся лошадиный храп, и кто–то протрубит в рожок, созывая на охоту графскую свиту и гостей. Вот старая мельница со скрипучим колесом, спущенным в воду и нехотя вращаемым древней рекой. Удивительно, но мальчик и сам мечтал когда–нибудь нарисовать это. А вот чей–то портрет. Какая–то женщина. Это же мама! Только гораздо моложе и, кажется, чуточку красивее, а еще почему–то грустная. Самую малость. Здесь она спокойная, не суетится по дому, не ворчит на детей, не грохочет осточертевшей медной посудой.

Сильвано взглядом разрешил дотронуться сыну до этих драгоценных рисунков. Сын бережно, словно ветхую рукопись, перебирал листы, подолгу задерживая взгляд то на одном, то на другом. Пасторальный пейзаж, портрет старика Рицци в своем любимом головном платке, завязанном на манер пиратов, натюрморт из яблок, груш, винограда и какого–то кувшина. Вот девушка, срезающая виноградную гроздь. Веселая, пышущая здоровьем, с ямками на щеках. Вот конный экипаж, медленно ползущий по сельской дороге со спящим кучером на облучке. Вот церковь в прекрасный солнечный и, судя по скоплению народа, праздничный день. Некоторые из рисунков были сделаны тушью, некоторые углем, карандашом, но были и такие, что пестрели разноцветьем красок.

Перуджио старший с молчаливой улыбкой наблюдал за сыном, нехотя, через силу передвигающего взгляд с одного изображения на другое. Отецне говорил ни слова, лишь слушал приглушенное дыхание сына.

— Папа? — наконец, почти прошептал Винченцо. — Но как? Откуда это?

Он взял в руки портрет матери и протянул его отцу.

— Неужели это все ты?

— Да, мой мальчик.

— Так ты…

— Да, мой мальчик, — повторил Сильвано и погладил сына по смоляным волосам. — Я тоже рисую. Но никому об этом не говорю.

— Но, почему?

— Потому что этим я семью не прокормлю. У нас большое хозяйство, сынок, и ему нужны надежные руки. Если я займусь рисованием, мы всей семьей пойдем по миру. Когда–то мой отец, твой героический дедушка объяснил мне это, и я прислушался к его словам. А теперь я рисую лишь в редкие свободные минуты. Только, что называется, для души.

— Значит… — начал было Винченцо, но остановился, осознав всю тяжесть отцовских слов.

— Да, Винченцо, — сказал отец твердым голосом. — Тебе придется сделать свой выбор, насколько тяжел бы он ни был. Знаешь, у меня когда–то была мечта. Я хотел построить карусель с разноцветными лошадками прямо у нас перед домом. И чтобы все лошадки вверх, вниз и по кругу. И чтобы мама… Увы! Не все мечты осуществимы… Смирись, сынок.

С тех пор Винченцо часто приходил в мастерскую к отцу. Старшие братья и Сильвия ревниво смотрели ему в след, когда он скрывался за большой старинной дверью. Марко подтрунивал над братом, мол, не занимается ли Винченцо алхимией в запертой мастерской. Сильвия… Вот ведь вредина! Попыталась как–то прошмыгнуть за его спиной, но эта попытка была пресечена громким окликом матери, за которым последовала хорошая взбучка. Больше входить в мастерскую отца ни у кого кроме «везунчика» не было ни малейшего желания.

Сильвано смастерил из досок, что лежали под верстаком, колченогий мольберт и, махнув на все рукой, купил на ярмарке холстину, рулон хорошей толстой бумаги и жестяную коробку с баночками акварели, с яркой, но совершенно непонятной картинкой на крышках.

В скором времени в первый день нового школьного года случилось невероятное событие.

Сельский учитель сеньор Богетти привез из поездки в Милан большущую книгу с цветными репродукциями Тициана в подарок талантливому ученику. Он попросил сделать для школы пару каких–нибудь картин и два плаката о важности получения образования и о необходимости бережного отношения к книгам. А еще сеньор учитель не пожалел денег из школьного фонда на приобретение набора масляных красок и кистей.

Сильвано сам еле сдерживался от восклицаний, любуясь работами великого Тициана. Он только цокал языком, хлопал себя ладонями по ляжкам. Клаудия качала головой и что–то бормотала себе под нос, когда, наконец–то, отец с сыном неохотно выползали из мастерской. Сильвия демонстрировала Винченцо язык, а Антонио и Марко тайком грозили кулаками, а то и норовили толкнуть, дать подзатыльник, так как теперь все больше и больше работы сваливалось на их плечи.

На рождество сеньор учитель, встретив у церкви Святого Марко Сильвано и Клаудию со всем семейством, рассыпался комплиментами в адрес их сына.

— Бог наделил вашего Винченцо талантом, которым не обладает большинство знаменитых на сегодняшний день художников. Ну, знаете, Сильвано, все эти новые веяния в искусстве: сюрреализм, импрессионизм и прочие модернистические течения.

Сильвано не знал об этих «новых течениях», но для поддержания разговора решил многозначительно кивнуть. Тем временем учитель продолжал:

— На мой взгляд, так рисуют те, кто не умеет, а свою бездарность маскируют якобы изобретением новых течений в искусстве. Так вот. Вы, несомненно, знаете, что я подарил ему альбом репродукций Тициана. Он сделал копию с Конного портрета императора Карла V. Представьте себе, я жалею, что в альбоме не указаны точные размеры полотна–оригинала, иначе ваш сын сделал бы все в точности как у великого мастера. Вы не поверите, Сильвано, ваш сын не только умудрился подобрать нужные краски, он еще и нашел способ состарить картину. Яйцо. Да–да! Он залил свою картину поверх красок слоем взбитого куриного яйца. Это же надо додуматься! Вот так.

Клаудия всплеснула руками:

— О, Мадонна! Так вот куда пропадают яйца. Я думала, что их уносит хорёк. Ну, сорванец великовозрастный! Я покажу ему дома талант. Вот ему достанется–то! Прости меня, Святая Заступница.

Мужчины дружно рассмеялись. Маленький Федерико восседающий на руках отца тоже заулыбался, хотя и не понял, по какому случаю веселье.

— Вы знаете, Сильвано, боюсь показаться навязчивым, но все же выскажу свою рекомендацию. Винченцо стоит отправить учиться в художественную школу. Есть прекрасные школы: Флоренция, Верона, Рим, Неаполь, Милан, Венеция. Я уж и не говорю, что талант вашего мальчика достоин быть представленным в академии художеств Парижа. К тому же он очень успешно овладевает французским языком. И чем дальше, тем лучше. Он трудолюбив, усидчив, любит геометрию, начертание. У него феноменальная память: ему достаточно один раз что–либо увидеть или прочесть, как он тут же все запоминает буква в букву. Как, например, отрывок из Божественной комедии Данте. Я лишь один раз прочитал его перед ребятами, а он спустя пару часов после занятий декламировал его дочке лавочника Тоцци. Если бы я сам не услышал это собственными ушами и не видел своими глазами, то ни за что не поверил бы.

Он поежился от пронизывающего ветра и натянул перчатки, которые до этого держал в руках.

— Поверьте, Сильвано. Если вы не дадите ему возможность учиться, вы его потеряете.

— О, Мадонна! — воскликнула Клаудиа и суетно закрестилась.

— Я имею в виду — потеряете его как личность, а не как человека.

Клаудия облегченно вздохнула.

— Видите ли, сеньор учитель, мы с радостью бы дали ему эту возможность, но мы не очень богаты. Наша семья, конечно, не настолько бедна, чтобы идти побираться, однако оплатить учебу в академии художеств, тем более, в Париже нам будет очень сложно.

— Я вас понимаю. Однако… Ну, ладно. Простите, мне пора. Всего вам доброго! И… Счастливого рождества.

Тучная фигура лавочника Тоцци нависала над письменным столом, стоявшим в углу его лавки так, словно оно было продолжением прилавка. На столешнице лежала раскрытая толстенная книга, страницы которой были исписаны цифрами и наименованиями товаров. Донато шевелил густыми кустистыми бровями, почесывал бакенбарды и что–то шептал себе под нос, словно рассказывал кому–то занудливую историю.

Сильвано Перуджио стянул с головы шляпу и принялся за осмотр товаров, что лежали на прилавке и на стеллажах, висели на стенах, стояли на полу, свисали с потолка.

— Привет, Донато! — Перуджио старший приветливо махнул рукой лавочнику.

— Привет, — ответил тот без особой радости в голосе.

— Процветаешь, я смотрю.

— С чего ты взял?

— Ну…, — растерялся Перуджио. — Так много товара выставлено, вот я и подумал…

— Неправильно подумал. Если товара много, значит, есть, чем торговать. Если есть, чем торговать, значит, продано мало. Если продано мало, значит, нет никакого процветания. Боюсь, с такой торговлей я всем семейством скоро по миру пойду. Пойду к кому–нибудь, наймусь в работники на ферму, коровам хвосты крутить. Возьмешь меня к себе?

Он вперил пронизывающий взгляд в Сильвано, да такой, что в пору шубу надевать от холода.

— Возьму, — не подав и вида, ответил Перуджио. — Мне нужны умные люди вроде тебя. Надо же кому–то осваивать новую технику. Слышал? Я паровую молотилку купил.

— Все слышали, — проворчал Тоцци. — Трудно не услышать. Когда ты ее запускаешь, люди думают, что на Сицилии Этна проснулась. А потом еще носишься с этим твоим выписанным из Милана механиком по деревне в поисках то веретенного масла, то лома, то еще черт знает чего, пугая коз и домашнюю птицу.

— Не запускаю, а завожу. Это механизм, а не воздушный змей. Заливаешь в котел воду, потом закидываешь в топку дрова или уголь, затем… В общем, завожу. Да, ты приходи — научу.

Сильвано подмигнул лавочнику.

— Научишь, значит? — вздохнул Донато. — Ладно. Тогда давай я тебя тоже кое–чему научу. Запомни, Сильвано, если твой сын еще раз подойдет к моей дочери, я его пристрелю. Мне не нужны фермеры в родственниках. Тем более, что она еще совсем маленькая. Пусть твой отпрыск и дальше ковыряется в земле.

— Ты хочешь сказать, что всеми уважаемая семья землевладельцев не достойна породниться с лавочником? — возмутился Перуджио. — Ты это хочешь сказать? Святые угодники! Вы послушайте, что он говорит. Да ты живешь, благодаря землевладельцам. Таким, как я и другим жителям Деменци.

— Землевладельцам? — зарычал Донато, размахивая руками. — Какой ты землевладелец? У тебя земли — с овечью какашку. Ваша семья еле–еле сводит концы с концами, а ты покупаешь свою паршивую паровую молотилку, хотя даже не знаешь, как это пишется.

Сильвано швырнул шляпу на пол, подскочил к лавочнику и схватил того за грудки.

— Может, мы и сводим еле–еле концы с концами, — проскрипел он зубами перед самым носом Тоцци. — Но мы не имеем долгов и не торгуем собственными детьми. Думаешь, я не знаю, что ты обещал руку своей старшей дочери какому–то там сынку какого–то там управляющего какого–то там банка, за то, что он предоставит тебе кредит? И это не смотря на то, что твоя дочь Рита, хоть и старшая, как ты сам говоришь, еще маленькая. Ей всего–то двенадцать лет. Это все знают.

Он разжал пальцы, подхватил шляпу с пола и выскочил на улицу, хватая ртом воздух, словно задыхался все это время, находясь в лавке. Немного постояв и отдышавшись, Перуджио сплюнул горечь в пыль и пошел домой. Нужно поговорить с сыном о его будущем еще раз.

Придя домой, Сильвано, отыскал Винченцо в мастерской.

— Сын, — торжественно произнес Перуджио–старший. — Я принял непростое решение. Ты по окончании школы поедешь в Милан учиться на механика. Будущее, сынок, за техникой. Скоро поля и сады будут обрабатывать с помощью всяких машин. Ты знаешь, что я уже, например, купил паровую молотилку. В будущем, если урожаи будут хорошими и мне удастся их удачно продавать, я предполагаю приобрести трактор. Я читал об этой машине в газете. Она может не только пахать, но и возить телеги. А еще нам нужна зерносушилка, всякие веялки, косилки и прочие механизмы. А, чтобы они нормально работали, у нас в семье должен быть человек, который смог бы их настраивать, ремонтировать и всячески их поддерживать в рабочем состоянии. Понимаешь меня, сынок? Ты лучше всех из братьев учился в школе. Федерико не в счет — он еще маленький. Мне кажется, что ты сможешь стать отличным механиком. Что скажешь?

Винченцо не знал, что ответить отцу. Единственная мечта у него была стать художником, но, если отец решит, то ничего не останется, кроме как ехать учиться на механика.

— Скажу, что сделаю, как ты решишь.

— Вот и отлично, — улыбнулся Сильвано. — Так и сделаем. И утрем нос кое–кому в нашей деревне. Пойду, порадую мать. А ты заканчивай здесь. Мне понадобится твоя помощь на ферме.

Колесо старой мельницы уже не скрипело — гремело. Оно рыдало и звало на помощь всю округу. Но, увы! Хозяин–пьянчужка Джулио Вингарди умер в позапрошлом году, как раз, на праздник молодого вина, а его жена все ни как не могла найти покупателя на мельницу. Кому она нужна? Никому. Разве только Винченцо для его уединений с карандашом и бумагой.

Иногда сюда заглядывали его братья и сестренки, чтобы поподтрунивать над ним. Иногда приходили какие–то влюбленные парочки, но, заметив юношу, смущались и быстро уходили. Иногда местные дети прибегали к мельнице искупаться и попрыгать с высокого берега, да норовили нырнуть поближе к прогнившему колесу.

Иногда с такими же маленькими подружками и старшей сестрой к заводи у мельницы прибегала и Франческа, но, увидев Винченцо, она мчалась к нему и, усевшись рядом на ствол ракиты, наклонившейся над самой водой, просила показать новые картинки, что он нарисовал словно для нее.

Ему это очень нравилось. Он приносил ей свои наброски и готовые рисунки. И сам не зная, зачем, читал шестилетней девочке взрослые стихи Данте, Петрарки, рассказывал истории из книг, сказки. А она слушала его, смеялась, грустила.

Сегодня было воскресенье. Вчера он сдал экзамен по французскому языку в школе и теперь чувствовал себя великолепно, так как это был последний экзамен. Больше не надо было вставать ни свет, ни заря, бежать на другой конец деревни в дом, отведенный сельской администрацией под школу, учиться, выполнять домашнее задание и бояться, что тебя оставят после уроков за какую–нибудь провинность.

Винченцо, как всегда, взгромоздился на свое любимое место — на стволе старой ракиты, — достал из нагрудного кармана источенный карандаш и стал делать набросок мельницы с ее колесом.

Тут на плотину высыпала шумная стайка ребятни. Среди них Перуджио заметил Франческу и ее старшую двенадцатилетнюю сестру Риту.

Франческа тоже его увидела. Она сразу же выпорхнула из стайки и подбежала к раките.

Она сказала:

— Винченцо, мне нужно с тобой поговорить.

Он улыбнулся серьезности тона, каким это было сказано. Обычно так говорят родители, пытаясь наставить свое чадо на путь истинный, а Франческа была девочкой шести лет.

Он махнул ей рукой, предлагая забраться к нему на ракиту. Франческа кивнула в знак согласия и быстренько уселась рядом.

— Винченцо, когда я вырасту, то выйду за тебя замуж. А ты должен мне обещать, что не женишься ни на ком, кроме меня. И не говори мне, что я еще совсем маленькая — я же вырасту!

Юноша потерялся, не зная, что на это ответить. Он смотрел в ее огромные серые глаза и не мог произнести ни слова

— Ну, же! — воскликнула Франческа. — Обещай.

— Конечно, обещаю, — встрепенулся Винченцо, улыбнувшись девочке. — А твой отец не будет против?

— Не знаю, — грустно пожала плечами девочка. — Он все время ворчит и даже ссорится с мамой. Однажды он упоминал в разговоре тебя и твоего отца. Сказал, что вы голодранцы. Но я ничего не хочу слышать. Я все равно выйду за тебя замуж. И смотри — ты обещал, что женишься только на мне. Давай скрепим клятву.

— Это как? — удивился юноша.

— Кровью, — не моргнув глазом ответила шестилетняя девочка. — Моя сестра Рита мне рассказывала, что люди скрепляют клятву кровью, тогда ее нельзя будет никак нарушить.

Он лишь на мгновение представил, как берет в руки нож и делает надрез на ее и своей ладони, потом соединяет их и клянется ей в верности до гроба. Его передернуло от этой мысли.

— Нет, Франческа, — сказал он твердо. — Мы не будем так клясться. Мы просто хлопнем по рукам и все. Это и будет нашей клятвой.

— Хорошо, — улыбнулась облегченно девочка. — А то я боюсь крови. Мы просто хлопнем по рукам, а святая дева Мария будет следить за нами с небес и не даст нам обмануть друг друга и жениться на ком–нибудь еще. Давай!

Она протянула ему свою маленькую ладошку. Винченцо улыбнулся, и, сделав большой замах, словно собирался пришлепнуть большую муху, очень мягко и нежно взял ее ладошку в свою.

— Все! — сказал он торжественно и улыбнулся зажмурившейся, было, Франческе. — Теперь мы скрепили нашу клятву. И теперь мы с тобой обязаны жениться друг на друге. Но…

Девочка насторожилась.

— Но придется подождать. Во–первых: тебе надо вырасти. Во–вторых: я, скорее всего, поеду учиться в Милан. А вот уже по возвращении можно будет и о свадьбе подумать. Согласна?

Франческа закивала головой.

— А пока, — продолжил Винченцо, улыбаясь. — А пока будем держать эту клятву втайне от всех. Обещай мне, что ты никому не расскажешь.

— Никому! Обещаю.

Братья Антонио и Марко стояли в сторонке и, молча, наблюдали за тем, как вокруг повозки соседа Фабрицио суетятся отец и мать, напутствуя в дорогу Винченцо и самого Фабрицио. Сестренки Сильвия и Конкордия с тетушками–приживалками смотрели из окна. Маленький Федерико не слезал с маминых рук и чего–то все время требовал.

— Фабрицио, не спускай с него глаз, — напутствовал приятеля Сильвано Перуджио. — Как доберетесь в Милан, сразу напишите нам письмо. Приглядывай за ним.

— О, Мадонна! — запричитала Клаудия. — Фабрицио, если с моим мальчиком что–то случится — домой лучше не приезжай. Не давай ему связываться с непристойными женщинами. Ты понимаешь, о ком я говорю. Не разрешай ему шляться по ночам и много пить, как прочие молодые бездельники.

— Клаудия! — вскричал муж. — Фабрицио и так знает, что ему делать с нашим сыном.

— Я не хочу, чтобы мой сын превратился в бесполезного мота и забыл о Боге.

— Клаудия! Он не такой и никогда таким не будет. Все! Баста! Винченцо, не разочаруй мать. В Комо, когда остановитесь у маминого брата дяди Сандино, пожалуйста, не замечай его полноту — он очень этого не любит. И не садись в его чертово кожаное кресло.

— Сильвано! — в голосе жены звучал упрек.

— Если будет расспрашивать, то у нас все хорошо, — не обращая внимания на супругу, закончил наставления отец.

Кони потащили экипаж, потрясывая на ухабах старой мощеной дороги.

Все разошлись по своим делам. Лишь Клаудия с маленьким Федерико на руках смотрела в след повозке, пока та не скрылась из глаз.

— Чего такой хмурый, парень? — спросил Фабрицио. — Понимаю. Грустишь по дому. А ты не грусти. Ты подумай лучше, какая жизнь теперь перед тобой открывается. Я бы вот тоже хотел уехать из этой деревни, куда глаза глядят, да цепи не пускают. Понимаешь? Цепи. Хе!

Он хитро подмигнул Винченцои продолжил:

— Цепями, парень, я называю жену и детей. А у тебя кроме родителей никого. Свободный, можно сказать человек. Все дороги для тебя сейчас открыты. Главное, чтобы с умом этой самой свободой распорядиться. Не туда свернул и, считай, пропал. Свобода — она многим голову посворачивала. Не сильно–то ей доверяй. Потому как это только кажется некоторым, что он свободен от всего. Слыхал про анархистов? Те еще дураки. Хотят отменить все писаные и неписаные законы, мол, тогда человек станет свободным. Только я скажу тебе, дурь все это. Придумали эту самую анархию глупые люди. Они не понимают, что, кроме законов государственных, есть еще и законы Божьи. А те законы отменить нельзя. Бог правит и творит свою справедливость и по своим законам, лишь ему ведомым и понятным. Вот и выходит, что ошибаются господа анархисты. Никогда человек не станет свободным полностью. На то воля Божья. Так что не верь в нее, свободу, значит. Живи по совести. Так–то оно лучше будет.

К вечеру доехали до Комо. Дядя встретил, хоть и по–родственному, но как–то прохладно. Видно было по разговору с дядей Сандино, что они с отцом не очень ладят.

До Милана добирались еще три дня, сделав остановки на ночь в Сароно и Сесто–Сан–Джованни, измотав лошадей и устав до чертиков сами.

Милан поразил Перуджио. Он еще ни разу не был в городе больше чем Комо. Да и в Комо–то выбирался редко. А тут огромный город с его широкими улицами и площадями, соборами, старинными домами, дворцами и замками.

Пока доехали до центра города, Винченцо чуть не вывихнул шею, пытаясь увидеть и запомнить все вокруг. На площади Миссори, в самом центре столицы Ломбардии, они с Фабрицио расстались и договорились встретиться в небольшой дешевой гостинице, которую проехали тремя кварталами ранее. По сути, гостиница была ночлежкой со странным для города, не имеющего своего морского порта, названием «Пристань». Свой черный дорожный баул с вещами и котомку с продуктами Винченцо оставил в телеге у Фабрицио — ну, не таскать же их целый день по Милану.

Перуджио, не спеша, разглядывая дома выпученными глазами, добрел до кафедрального собора Дуомо по виа Маззани и замер, как вкопанный, с открытым ртом. Такой удивительной красоты он в жизни не видел. Ну, разве что на картинках. Но ни одна картинка не передавала действительные масштабы готического сооружения, ни одно размытое изображение не могло передать величественность и энергетику здания, которое строилось и отделывалось шесть веков, и было вторым по величине христианским строением после Собора Святого Петра в Риме.

Потоптавшись на Плацца дель Дуомо, и, так и не решившись войти внутрь, Перуджио бездумно свернул на Сверо–Запад по виа Мерканти, а затем, перейдя Плацца Кордусио, медленно пошагал по виа Данте.

Услышанный однажды на уроке отрывок бессмертного произведения, прочтенный учителем сеньором Богетти, остался в памяти молодого человека навсегда.

Виа Данте привела Винченцо сначала на виа Бельтрами, а затем к великолепному и грозному, пугающему своей совершенной красотой Замку Сфорца. Высоченные неприступные стены цитадели, считавшейся когда–то одной из самых больших и несокрушимых в Европе, семидесятиметровая надвратная башня, спроектированная и надстроенная самим Антонио Аверулино по прозвищу Филарете, огромная и протяженная подковообразная площадь Плацца Кастелло, разбитая по приказу Наполеона Бонапарта в годы Цизальпинской республики. Кастелло Сфорцеско впечатлял.

Перуджио простоял перед замковыми вратами полтора часа, боясь пошевелиться, словно от его движения весь замок рухнет в считанные секунды, рассыпавшись в прах, а затем медленно поплелся обратно.

До вечера было еще совсем далеко, но Винченцо уже, словно послушный ученик, стоял перед входом в гостиницу «Пристань» и поджидал Фабрицио.

Милан поразил его. Слишком тяжеловесными казались дома, слишком широкими улицы, а небо через чур серым. Странное, непонятное чувство дискомфорта и тревоги вызывал этот город в душе у Перуджио. Восторг от созерцания Кафедрального Собора Дуомо и Кастелло Сфорцеско уже улетучился, растворился, как маленькое, случайно забредшее на июльское небо облачко в жаркий день. Не было какого–то трепета. Не было желания погрузиться в этот город и остаться здесь навсегда. Напротив. Появилось желание уехать отсюда, сбежать, спрятаться где–нибудь подальше от него.

То, что он находится в другом городе и далеко от родителей, совершенно не придавало его внутренним ощущениям радости. Чувство свободы, о котором толковал ему Фабрицио, совершенно не ощущалось и не кружило голову. Скорее, разочарование в этой самой свободе, что на поверку оказалась ограниченной, еще даже не успев раскрыться в полной мере. Интересно, Фабрицио именно это и имел в виду, говоря о Божьих законах, являющихся рамками для свободы?

Если так, то получается, сейчас Винченцо ощущает нежелание Бога, чтобы он находился в Милане. Перуджио никогда не был набожным человеком. Лишь под влиянием твердой руки матери, он посещал церковь, причащался и исповедовался. Как–то не укладывалось у него в голове божественное слово. Не понимал он и то, зачем нужно молить Бога о каком–то прощении, ведь сам Винченцо ничего, по его мнению, предосудительного не делал. Да, и что есть грех как таковой? Нарушение законов, придуманных людьми? Нарушение заповедей, опять–таки появившихся у человечества от тех же людей? Кто знает, чего хочет Бог! Ведь пути Его все равно неисповедимы. Так все–таки, это Бог не хочет, чтобы он сейчас находился в Милане или это его собственное чувство неприятия этого города?

А еще он ни как не мог представить себя механиком и совершенно не жаждал им становиться. Он очень любил отца и уважал его желание укрепить статус и благополучие семьи, но сама мысль о том, что ему предстоит заниматься всю жизнь делом, которое ему не только не интересно, но и неприятно, претила Винченцо.

Он грустно вздохнул и посмотрел по сторонам. На углу мальчик держал в руках стопку газет и, размахивая одной из них, кричал на всю улицу, озвучивая заголовки.

— В Италии будет сформирован новый кабинет министров! — выкрикивал он. — В водах у берегов Сардинии затонуло рыболовное судно! Спасся только один человек! В Париже собираются снести Эйфелеву башню! Железная Дама больше перестала быть нужной Парижу, простояв всего один год!

Винченцо купил газету и, развернув ее, на второй странице увидел фотографию Эйфелевой башни, уже ставшей символом Парижа, и долго смотрел на ее изображение.

— К черту все! — прошипел он и обернулся к мальчику. — Скажи, как пройти к вокзалу. Из Милана ведь ходят поезда в Париж?

— Да, сеньор, ходят, — шмыгнул носом мальчишка. — Вам нужно пройти по этой улице три квартала, затем свернуть на площади налево и пройти еще четыре квартала. А когда вы окажетесь на площади Сан Бабило сверните на право, а там рукой подать. Сеньор у вас не будет лишней монетки для меня?.. Спасибо, сеньор. И еще… Мне кажется, что будет проще, нанять извозчика, иначе вы проплутаете весь день, не зная города…

— К черту все! — повторил Винченцо и махнул рукой проезжавшему мимо извозчику.

Утром, пока Фабрицио еще спал, гулко сопровождая сон заливистым храпом, Винченцо вышел из гостиницы с баулом и котомкой в руках. Он спешил. Поезд на Париж отходил через час.