Последний мужчина Джоконды

Глава шестая. Это похоже на сон?

Утро двадцать первое августа выдалось на удивление солнечным и теплым. Молочники и зеленщики из пригородов катили свои тележки вдоль умытых ночным дождиком улиц. Дворники звучно и ритмично шуршали метлами по мостовым. Приглушенно ворча, разъезжались извозчики, потихоньку предчувствуя, что скоро на замену фиакрам и ландо придут воняющие бензином автомобили, которые уже начали заполонять Париж.

Еще не выползли на улицы и бульвары чванливые и крикливые туристы, домохозяйкине распахнули настежь ставни, и не раздвинули шторы. Многочисленные кафе не выставили на тротуары свои столики, но огромный город уже начал просыпаться и каждый житель его и приезжий, выходя на улицу или выглядывая в окно, радовался обилию солнечного света, и улыбался.

Перуджио подошел к Львинным воротам Лувра одновременно с Мирко Субботичем. Здесь уже находились Чумазый Гастон Гюра, три турка во главе с Мехмедом иеще пара маляров и декораторов. Серб привычно ворчал, жалуясь Перуджио на руководство Лувра.

— Вечно мы премся сюда ни свет, ни заря, торчим под дверью, а они где–то прохлаждаются. Могли ведь дать распоряжение своим сторожам пускать нас внутрь без проволочек, так ведь нет. Стой и жди. Винченцо! Как твои дела? Ты чего опять такой смурной? Простыл что ли? Немудрено. Или на новой работе не все гладко, как хотелось бы? Работаешь, небось, как и мы, при закрытых окнах и дверях в духотище и пыли, а потом выходишь разгоряченный на улицу грудь на распашку. Знаю я тебя. Недолго так и простудиться. Нет! Пора вступать в профсоюз.

— Сейчас наш бригадир опять затянет песню на социалистическую тему, — вздохнул Гюра. — Как там она называется? Интернационал?

— Заткнись, Чумазый! — рыкнул на него Мирко. — Ты мне еще указывать будешь, какие песни петь. Ну, как там, на новой работе, Винченцо? Деньгами не обижают? Платят вовремя?

— Нет, не обижают, — улыбнулся Перуджио. — Все в порядке. Платят во время и хорошо.

— А женщины у вас там есть? — снова встрял в разговор Чумазый Гастон. — Или так же как у нас — одни мужчины?

— А тебе уже и мужчины не нравятся, Гюра? — поддел его бригадир. — Тогда твои дела плохи.

— У меня жена есть и неплохая, между прочим, — возмутился Гастон.

— А чего это ты ее нахваливаешь? — не успокаивался Субботич. — Ты ее продаешь, что ли?

Наверное, утренняя перепалка с Мирко Гастоном продолжалась бы еще долго, если бы в замке не заскрипел ключ и двери не распахнулись, представляя работникам кисти и шпателя заспанное лицо охранника, пропустившего их внутрь.

Когда все вошли в подсобное помещение, которое руководство Лувра любезно предоставило работникам в качестве раздевалки и места хранения материалов и инструмента, Винченцо взял за плечо бригадира и тихо проговорил:

— Мирко, я и правда, себя сегодня не очень хорошо чувствую. Разреши мне сегодня пошляться по Лувру. Может, хоть настроение себе подниму.

— Дружище! — охнул Субботич. — Ты все–таки простыл? Послушай меня. Приди домой, выпей теплого молока с медом и ложись в постель. Из–под одеяла не вылезай. Тебе нужно обязательно пропотеть. Это верное средство. Поверь.

— Мирко–паша! — воскликнул Мехмед, скалясь. — Ты еще и лекарь? Будем знать.

— Мед — верное средство, — отмахнулся от него серб. — Не зря ваши предки назвали мои горы Балканами. Балкан означает в переводе с турецкого Мед и Кровь. Так ведь, балия[20]? Так что слушайся меня, Винченцо. Тебе не нужны врачи с их ценами, тебе нужен мед с молоком. Иди, пошляйся немного, и домой лечиться. А вы, бездельники, переодевайтесь побыстрее. Ты, Винченцо, уволился, а мне здесь работать стало не с кем…

Винченцо не остался, чтобы выслушать до конца назидания бригадира и ропот подчиненных. Он, выйдя из подсобки, поднялся на первый этаж в просторный вестибюль, подхватил, висевшую на перилах, оставленную или забытую кем–то белую куртку сотрудника музея. Затем, проходя быстрым шагом Большую галерею, раскинувшуюся на триста пятьдесят метров, натянул на себя эту куртку и свернул в салон Каре к заветной цели.

Лувр был пуст. Все девятнадцать смотрителей Лувра, а так же охрана, уборщики, вахтеры собрались на еженедельную планерку, которую обычно проводили, как раз, по понедельникам с самого утра и почти до обеда. Шаги, казалось, разносились по всему дворцу, перекрывая стук сердца.

А вот и она. Нет! ОНА. Он почувствовал, как его охватывает привычная дрожь при виде Джоконды. Донна Лиза смотрела на него и улыбалась своей необычной улыбкой, будто спрашивала, что он собирается делать с нею дальше.

Перуджио сделал глубокий вдох, чтобы побороть волнение и протянул руки к картине. Он снял картину в тяжелой раме со стеклом со стены, обнажив два стальных крюка, на которых она держалась. Затем, вытащив портрет и притулив опустевшую раму к стене на полу, он помчался в сторону галереи, где экспонировались полотна староитальянских мастеров. Там Винченцо открыл спрятанную за обоями потайную дверь и выскочил на лестницу, что вела к двери, выходящей во двор.

Дверь оказалась запертой. Он быстро отпер три задвижки и дернул ручку — дверь не поддалась. По спине Винченцо пронесся холодок. Он вытащил из кармана перочинный нож и стал выкручивать шурупы, которыми крепился замок. Первый. Осталось еще три…

Где–то наверху лестницы вдруг скрипнула дверь, и послышались шаги. Перуджио выпрямился, сжав в руке нож так, что побелели костяшки. Надо успокоиться. Он опять глубоко вздохнул и, убрав нож в карман, стал дожидаться идущего.

Вниз спускался один из жестянщиков, занимавшихся ремонтом кровли и водостока. Когда жестянщик Сауве почти поравнялся с Винченцо, тот произнес с начальственными интонациями в голосе:

— У вас ключи с собой? Откройте–ка мне двери.

Пожав плечами и вытащив из кармана связку ключей, Сауве щелкнул замком и отстранился, пропуская вперед, как ему показалось из–за наличия белой куртки, сотрудника музея.

Винченцо, сдерживая желание броситься бежать и собрав в кулак всю свою волю, выглядя внешне весьма спокойным, вышел в дворик Сфинксов, и, пройдя по нему, свернул к большому дворику Висконти, чтобы добраться до выхода на Луврскую набережную. В связи с уборкой в вестибюле ворота были раскрыты настежь и не охранялись — вахтер намеревался сходить в соседний двор за водой, но был вызван на планерку. Прежде чем выйти на улицу, Перуджио снял белую куртку и завернул в нее картину. С прямоугольным свертком подмышкой он двинулся по направлению к мосту Карузель и растворился среди ранних, но уже многочисленных прохожих.

Лишь примчавшись домой, и, запихнув картину, завернутую в белую куртку в старый платяной шкаф, он перевел дыхание. Руки тряслись как у больного лихорадкой, в висках стучала кровь, сердце громыхало так, что казалось, будто стены каморки на улице Госпиталя Святого Луи, куда он переехал из доходного дома Давида Каишана сразу после смерти Риккардо Манцони, вот–вот рассыплются. Он сел на кровать, тут же встал и прошелся по комнате несколько раз туда–обратно, словно загнанный зверь по клетке. Поймав себя на этом сравнении, снова сделал большой вдох–выдох, а затем пару раз шлепнул себя ладонями по щекам.

— Все! — рявкнул он сам себе. — Успокойся! Дело сделано. Назад не вернуться, потому что ты перескочил черту. Эту чертову невидимую черту.

Винченцо подскочил к буфету и вытащил на свет божий початую бутылку Кьянти. Вырвав пробку, он закинул голову назад и залпом ее осушил, почти не чувствуя вкуса и запаха благородного вина.

После этого он обернулся и посмотрел на дверь. Поставив пустую бутылку на стол, Перуджио подскочил к двери и запер ее на замок и две щеколды. Следующее что он сделал, закрыл шторы и снова сел на кровать.

— Чертова черта… — пробормотал он. — Нет. Черта еще не пройдена. Еще можно повернуть назад. Прямо сейчас отнести картину в Лувр, и сделать вид, что ничего не произошло. Ничего не произошло? Как это не произошло? Ты украл самую лучшую в мире картину и ничего не произошло? Винченцо, ты вор! Грабитель! Разбойник с большой дороги. Таким отрубалируки и вешали на площадях. Самое безобидное, что тебя ждет — это каторга в Тулоне. О, Боже мой! Я разговариваю сам с собой. Я свихнулся. Или нет? Может, я сплю?

Винченцо вскочил и подбежал к шкафу. Через мгновение он уже разматывал куртку, в которую был завернут портрет.

— Ну–ка! — зарычал он. — Это похоже на сон? Это Мона Лиза и ты сейчас держишь ее в руках, и она находится не в Лувре, а у тебя дома в этой обшарпанной комнатёнке, где нет никого, кроме тебя и вонючих клопов. Это похоже на сон? Нет! Это не похоже на сон. Судьба дала тебе шанс, Винченцо Перуджио. Не упускай его. Что бы сказал тебе Риккардо? Он бы сказал, что жизнь дается один раз, и, если тебе удалось влезть на белого коня — не спрыгивай с него в грязь. Ухватил нить — тащи ее до конца и, в конце концов, выйдешь из лабиринта. Не отступай, Винченцо Перуджио. Иди до конца.

А через день… Не на следующее утро, а только через день мир взорвался.

Редакции журналов и газет соревновались друг с другом в изобретательности. Заголовки повергали обывателей в ступор. Все первые полосы были заняты только одной новостью.

«Кража века! Пропала лучшая картина Леонардо да Винчи!»

«Лувр ограблен? Нет! Ограблена Франция!»

«Кто украл «Мону Лизу»? Полиция и дирекция Лувра в недоумении!»

«Комиссар полиции центрального округа Парижа Лемож взял бразды правления по поимке преступника в свои руки»

«Директор Лувра метр Омоль уволен со своего поста!»

Версии сыпались, как из рога изобилия.

Журнал «Паризьен» предположил, что картину украли «с целью проверки бдительности в музеях и сейчас она находится в надежном месте и под надежной охраной».

«Пари матч» писал:

«Это месть уволенного из музея вахтера, который хотел этим насолить своему начальнику»

Французский Национальный Медицинский журнал утверждал: «…это был поступок безумца. Некоторые чиновники уголовной полиции намекали на сбежавших из психиатрической больницы пациентов, живших бредовой идеей войти «в интимную связь» с «Моной Лизой»

Газета «Птипаризьен» рассказывала о мужчине немецкой или австрийской национальности, который в течение трех дней слонялся по Лувру и залу–салону Каре, где подолгу не спускал глаз с «Моны Лизы». Немедленно произведенное расследование тотчас опровергло сообщение. Но «Птипаризьен» не сдавалась. Когда недалеко от Монти были задержаны два немца, кочевавшие без копейки денег и без багажа из города в город, сразу же решили, что похитители «Джоконды» обнаружены. Успехом этой версии газета была обязана недавней неудачной войне с Германией.

Еще одна газета опубликовала карикатуру, на которой изображена толпа туристов, стоящих перед стеной с торчащим из нее крюком. Гид дает экскурсантам следующее пояснение: «Мону Лизу» приобрел германский кайзер для обмена на Марокко…»

Ближе всех к истине, как отметил Перуджио, была газета «Фигаро». Она выссказала мнение, что: «…кража картины — дело рук антиквара или обыкновенного вора, который предполагал продать картину, либо изготовлять подделки…»

Иллюстрированные издания — прообраз современного телевидения — нуждались в историях с картинками, и кража «Джоконды» дала им идеальную пищу. Репортеры использовали весь «багаж» «Моны Лизы», накопленный интеллектуалами: от загадочной улыбки до любовного треугольника. «Петит Паризьен» печатал репродукцию «Моны Лизы» на первой странице целый месяц. «Джоконда» стала персонажем криминальной и светской хроник, вроде Соньки Золотой Ручки или королевы Виктории. Только гибель «Титаника» вытеснила сообщения о расследовании кражи «Джоконды» с первых полос газет всего мира.

Известие о пропаже «Моны Лизы» потрясло французов тяжелее, чем можно было предположить. Картина считалась национальной гордостью. У парижан было еще свежо воспоминание о словах метра Омоля, произнесенных на пресс–конференции в апреле: «Смешно сказать, но проще украсть Нотр Дам де Пари, чем бесподобную «Мону Лизу».

В Париже распространились слухи, что к краже причастен известный американский миллионер Джон Пирпойнт Морган. Богатый заокеанский коллекционер произведений искусства хотел завладеть драгоценными художественными сокровищами и с этой целью вошел якобы в контакт с нечистоплотными антикварами, которые должны были раздобыть для него лучшие экспонаты из Лувра. При этом на подкуп части персонала охраны музея должна была быть израсходована крупная сумма; иначе эта необычайная, не оставившая следов кража не поддается объяснению. Джон Пирпонт Морган основал в 1871 году в Нью–Йорке банкирский дом, ставший одним из ведущих и могущественнейших финансовых институтов США, создал колоссальное предприятие — стальной трест, крупнейший в то время в мире. Морган превратился в международного банкира. Он достиг такого же положения, какое ранее занимал дом Ротшильда в Европе. Но Морган стал и крупнейшим обладателем произведений искусства. С 1863 по 1913 год он вложил в свое собрание более 60 миллионов долларов. В его доме в Лондоне, перестроенном в художественную галерею, и в Нью–Йорке были собраны произведения искусства из многих стран.

Агенты Моргана участвовали во всех без исключения аукционах — в Париже, Антверпене, Лондоне, Риме… Как одержимые, они охотились за великими именами в искусстве. Английский эксперт–искусствовед доктор Джордж К. Вильямсон многие годы колесил по свету, чтобы перепроверить подлинность и историю отдельных экспонатов моргановской коллекции и составить каталог обширных богатств. Они должны были придать могущественной монополии блеск и бессмертие.

В полицейском управлении на набережной Орфевр, которое располагалось в бывших казармах, творилось что–то невероятное. Комиссар Лемож потный и раскрасневшийся расшвыривал бумаги направо и налево, стучал кулаком по столу и орал на подчиненных, кляня их, на чем свет стоит. Полицейские сбились с ног.

Проверки в Лувре всех работников и присутствующих подрядных ремонтных бригад на причастность к краже ни чего не дала. Следователями было опрошено двести пятьдесят семь человек, в том числе и бывший теперь директор метр Омоль. С каждого из опрошенных снимались антропометрические данные: размер головы, рост, размах плеч. Были повторно сняты отпечатки пальцев и сравнены с хранившимися в архивах. И в этот момент они были близки к цели, как никогда раньше и после.

Дело в том, что при найме на работу в Лувр и заключении подряда с какой–либо организацией снимали отпечатки пальцев у всех, кто имел возможность проходить дальше порога дворца–музея, но брались для ускорения процедуры отпечатки только правой руки.

Великолепный по тем временам парижский сыщик Альфонс Бертильон, как раз, и обнаружил один отпечаток на осиротевшей раме, оставшейся без картины. Как выяснилось гораздо позже, отпечаток этот принадлежал Винченцо Перуджио, но с левой руки, а не с правой. Если бы отпечатки брались с обеих рук, то преступник был бы изобличен на полтора года раньше. Однако, следствию в тот момент не повезло. К тому же Бертильон, будучи очень амбициозным и уверенным в себе человеком, не очень доверял дактилоскопии. Он считал, что антропометрических данных, таких как размер головы, достаточно для выявления преступника. Собственно это именно он и изобрел этот метод, который, конечно, помогал в поимке, но не так точно как отпечатки пальцев.

В любом случае, полиции ни как не удавалось выйти на след похитителя. Они разводили руками и пожимали плечами, сотрясаясь под ударами возмущенного общественного мнения.

Кража «Моны Лизы» вошла не только в историю политики. Она стала также в чем–то и поворотным пунктом в истории криминалистики.

В криминалистике того времени сосуществовали две различные системы и метода идентификации и розыска преступников, которые парализовали и затрудняли международное сотрудничество. «Тут Бертильон — тут Гальтон», — раздавался боевой клич крупных полицейских управлений мира.

Во Франции и некоторых романских странах полиция работала по методу, именуемому «бертильонаж». Примерно сто лет назад полицейские ведомства хотя и начали с того, что завели обширные картотеки для регистрации и идентификации уголовных преступников, но содержали они только снимки и неточные характеристики, как «большой» или «маленький». С ростом числа преступлений и правонарушителей становилось все сложнее установить, является ли задержанный разыскиваемым преступником или нет. Помощник писаря Альфонс Бертильон в конце восьмидесятых годов XIX века пришел к мысли о необходимости использовать для идентификации антропологические размеры костей человека. В соответствии с выводами антропологии эти размеры у взрослого человека остаются неизменными и не совпадают с таковыми у другого индивидуума. Бертильон установил количество соматических элементов, в частности расстояние от локтя до кончиков пальцев, длину стопы, ширину скуловой кости, длину и ширину головы; он выполнил с миллиметровой точностью обмеры и составил новые картотеки идентификации. Этот метод, примененный и в деле с «Моной Лизой», сегодня может показаться курьезным и чересчур затруднительным. Но тогда он представлял собой значительный прогресс, явился первым научным методом в криминалистике и распространился на весь мир.

Другой метод разработал английский естествоиспытатель Фрэнсис Гальтон. Этот способ был гораздо проще и надежнее. Он фиксировал одинаково неглубокие бороздки папиллярных линий на поверхности подушечек пальцев, которые у каждого человека в течение всей жизни остаются неизменными и совершенно различны, поэтому самым наилучшим образом подходят для идентификации.

Дактилоскопический снимок позволяет идентифицировать не только задержанного преступника, это было возможно и с помощью «бертильонажа». Но и делает возможным устанавливать и разыскивать еще неизвестного виновника на основании оставленных на месте преступления отпечатков пальцев.

Кража в Лувре стала испытанием для обеих систем. Похититель оставил на раме портрета отпечаток пальца. И хотя Бертильон уже с 1894 года стал заносить отпечатки пальцев в картотеку как «особые приметы», но регистрация и классификация наказуемых все еще проводились по телесным обмерам, так что отождествление неизвестных преступников только на основании отпечатков пальцев было невозможно. Прославленная на весь мир картотека Бертильона в деле с «Моной Лизой» оказалась несостоятельной, приемы, используемые полицией, устарели. Когда же через два месяца Бертильон, сначала был отстранен от ведения дела о «Джоконде», а затем через пару недель внезапно скончался, его метод был также погребен. Дактилоскопия стала важнейшим средством идентификации, применяемым ныне во всем мире. Началась новая эпоха в криминалистике. «Мона Лиза» сломила последнее сопротивление.

Бертильон произвел на месте происшествия эксперимент, чтобы установить, сколько человек могло осуществить кражу. С этой целью малоизвестному сотруднику Лувра поручили изъять из рамы картину и затем с ней уйти из Лувра. Эксперимент прошел превосходно! Да, в Лувре должны были и ранее иметь место кражи, остававшиеся… незамеченными.

Газеты тут же взорвались идеями, что Лувр обворовывался на протяжении многих лет, ибуквально заставило следствие провести параллельно и это расследование. При пересчете экспонатов обнаружилось отсутствие множества мелких экземпляров: статуэток, миниатюр, масок.

Общество негодовало. Звучали призывы уволить следователей и поручить поиски другим людям. Именно вследствие этого и под давлением кабинета министров комиссар Лемож, скрепя сердце, и был вынужден отстранить от ведения дела Альфонса Бертильона.

Поиски пропавших экспонатов привели журналистов к Пабло Пикассо. Пресса буквально растерзала группировки художников и поэтов, обвинив их в краже. Было арестовано множество людей, в том числе, Амедео Модильяни, Пабло Пикассо, поэт Гийом Аполлинер (в то время еще подданный Российской империи), Константи́н Бранку́зи[21].

А случилось это так.

Приятель поэта Гийома Аполлинера бельгиец Пьере при посещении музея похитил различные статуэтки и маски, две из которых подарил Пикассо, ничего не сказав об их происхождении. Он лишь посоветовал Пикассо не выставлять их для обозрения, и тот спрятал обе каменные маски в старом шкафу и тут же забыл о них. Пикассо считал первобытных художников предшественниками кубистов. Он хотел всегда иметь их произведения перед глазами. Музеи он называл «гробницами искусства», где оно спрятано от настоящей жизни. Несколькими годами позднее Пьере, человек, видимо, с ненормальной психикой, раскрыл, как говорится, из хвастовства одной газете свои мошенничества и затем дал подробные показания прокуратуре. Полицейские решили, что, украв статуэтки, авангардисты вошли во вкус и устроили провокацию с картиной Леонардо. «Главарем» международной банды воров–авангардистов сыщики «назначили» поэта Гийома Аполлинера. На след художника не напали, но полиция появилась у Аполлинера и обыскала его квартиру. Аполлинер и Пикассо перепугались, почувствовали себя преследуемыми и вначале даже хотели утопить в Сене обе маски. В конце концов, они передали предметы редакции «Парижского журнала» с условием сохранения в тайне источника их появления. На следующее утро Аполлинер был арестован, а через два дня Пикассо был доставлен полицейским к следователю. Дело быстро прояснилось, но еще долго они чувствовали, что полиция продолжает за ними наблюдение. Следует добавить, что Модильяни провел в полиции по этому делу всего два часа…

Известный парижский журнал «Иллюстрацион» назначил вознаграждение в десять тысяч франков за дачу полезных сведений и пятьдесят тысяч франков за возврат «Моны Лизы». Если это последует до первого сентября, то дополнительно будут выданы еще пять тысяч. Журнал взял на себя обязательство не называть полиции имени преступника. Таинственный незнакомец молчал. Зато в редакцию пришло свыше пятисот писем, явилось лично более ста посетителей, либо с доносом на соседей и не очень хороших знакомых, у которых, по их мнению, могло хватить безрассудства и наглости совершить кражу, либо с отклонениями в психике.

Для проверки их сигналов было выделено множество репортеров, которые, подобно детективам, шли по каждому следу. Теперь почти регулярно ловили как во Франции, так и за ее пределами лиц, возбуждавших подозрение, допрашивали — и отпускали.

Первое время залы Лувра были на несколько дней закрыты. Директор, известный доктор археологии метр Омоль, отстранен от должности, начальник охраны залов уволен, некоторые смотрители привлечены к дисциплинарному суду, выявленные упущения частично ликвидированы. Когда же перестали надеяться на возврат исчезнувшей «Моны Лизы», освободившееся место в салоне Каре заняла картина Рафаэля «Бальдассаре Кастильоне» из Большой галереи.

Все это время Винченцо почти не выходил из своей каморки на улице Госпиталя Сен–Луи. Ему ни кто не мешал, так как он никого к себе не приглашал и не пускал. Он вел затворническую жизнь, а соседи не рвались общаться с нелюдимым, как им казалось, человеком.

Исследовав в домашних условиях портрет Моны Лизы дель Джоконды более тщательно с помощью лупы, Винченцо обнаружил множество кракелюр (трещин по краске) на портрете, а так же трещин на доске из тополя, которую Леонардо да Винчи использовал в качестве холста. Большая почти одиннадцатисантиметровая трещина в верхней части картины, вертикально спускающаяся вниз, несколько раз уже реставрировалась. Так же Перуджио заметил, что пятна в уголке глаза и на подбородке являются результатом повреждения лакового покрытия.

Перуджио сколотил рамку под размер картины из реек с набитыми на нее мелкими гвоздиками. Затем на гвоздики натянул тонкие нити, разбив полотно на квадраты секторов, что позволяло более точно копировать шедевр Великого флорентийца.

В течение полугода он сделал семь копий в своей комнатушке. Более того он смог скопировать с великолепной точностью даже так называемые «отпечатки картины», которые являются следами заброса кисти по кромке картин.

Самая большая сложность в копировании старых полотен составляет ее старение. Над этим он проработал еще четыре месяца. Когда–то цвета на картине были более яркими и светлыми, но под воздействием времени они потемнели. Перуджио заменил смесь пигментов земляного порошка и масла, которую использовал да Винчи, рисуя изображение Лизы Герардини, супруги Франческо дель Джокондо, на современные краски, как и лак для покрытия. На каждой из копий он умудрился при помощи красок сымитировать старую трещину на доске. В конечном итоге он довел старение картины газовой горелкой.

Когда все было готово, Винченцо разложил на застеленной стеганым покрывалом койке все восемь портретов, и, тщательно их осмотрев, вздохнул с облегчением — сейчас даже Великий Леонардо не смог бы отличить одну от другой и найти свою работу среди копий. Лишь сам Перуджио знал, которая из них подлинник.

«В каждой подделке всегда присутствует хоть один элемент настоящего. За каждой фальшью кроется правда. Всякая ложь, словно маска, скрывает лицо истины» — подумал он, рассматривая свой труд.

Винченцо убрал все картины под кровать, разобрал теперь уже ненужный мольберт и выбросил его на мусоросборник вместе с банками из–под краски и лака и прочим мусором, оставшимся от работы. Затем он надел костюм, отметив попутно, что очень похудел за эти десять месяцев, шляпу, подаренную еще Риккардо, и вышел в город.

Для начала он подышал свежим июньским воздухом у канала Сен–Мартен, потом неспешной походкой направился на Монмартр.

Извозчиков не стало меньше, но автомобилей прибавилось. Цветочницы все так же носили цветы в своих плетеных из ивы корзинках. Шумные мальчишки выкрикивали заголовки продаваемых ими газет, соревнуясь друг с другом в скороговорке и громкости. На круглых тумбах, стоящих у перекрестков, пестрели афиши, уже исполненные не рукой Лотрека.

На площади у Восточного вокзала Винченцо спросил у дворника, меланхолично подметавшего привокзальную площадь, где можно найти почтовый ящик. Получив ответ и отыскав ящик у входа в вокзал, Перуджио опустил в него несколько конвертов с письмами, адресованными коллекционерам Великобритании, Испании, Бельгии, Германии и Италии.