Последний рейс

VIII

Уже светало, когда на фарватере слева показались огни идущего снизу какого-то судна. Инспектор и Никола быстро отчалили ему наперерез. Остальные обитатели «Зюйда» столпились на палубе и напряженно ожидали их возвращения. Несмотря на недавний конфуз с рыбой, всех сейчас объединяло одно желание: поскорее выбраться из песчаной ловушки. Порывами налетал промозглый ветер, называемый северными рыбаками костоломом. С рассветом предутренняя сырость перешла в слабую морось, а минут через пятнадцать после отплытия шлюпки начался мелкий дождь. На всех, кроме Денискова, это навело уныние. Дождичек густел, обещая зарядить надолго. С дождем и потеплело — вот это главным образом и заботило обитателей Ноева ковчега. Рыба! Свежая, непоротая, даже солью хоть чуть-чуть не присыпана. Тепло для нее — погибель!

Авзал Гизатович не выдержал, залез под брезент с левого края, достал из верхнего ящика увесистого муксуна, осторожно пощупал на твердость брюшину, понюхал… Потом он проделал то же еще в нескольких местах брезентовой горы. Степное скуластое лицо его было непроницаемо. Денисков внутренне усмехнулся, наблюдая манипуляции начальника: «Как будто что понимает в рыбе… А соли могли бы догадаться прихватить крупной, рогожной. Тоже мне добытчики!»

Борис посмотрел на свои морские часы: уже полчаса стоял на якоре встречный катер, что-то уж слишком долго парламентарии пострадавших вели там переговоры о помощи.

— Кажется, к нам идут, — толкнул его моторист.

Сквозь пелену дождя ожидавшие с трудом рассмотрели, что огни катера стали смещаться, приближаться. Вот изменился силуэт судна, сузился его корпус — значит, катер повернулся носом в их сторону. На палубе «Зюйда» почувствовалось оживление. Капитан на радостях сбегал вниз и вернулся, сладко пожевывая губами — видимо, у него было припрятано согревающе-бодрящее. Но рано обрадовался Максим Федорович. Надежды пострадавших не оправдались: катер поерзал туда-сюда метрах в трехстах от «Зюйда» и снова заякорился.

А скоро инспектор и Никола молча вскарабкались на палубу родного судна. Их встретили тревожным, угрюмым молчанием.

— Не пройдет он сюда, — наконец сообщил Володя. — Осадка у него большая.

— Да шо брехать зря, они сами все видели, — бросил Никола.

Все спустились в кубрик.

— Рыба-то… — начал Авзал Гизатович. — Дождь» Тепло. Рыба-то сгорит.

— Понимаем, — буркнул Володя.

— Надо выгружаться на берег! — решительно отрубил Авзал Гизатович. — Здесь останется экипаж.

— Валяйте, — равнодушно поддержал капитан. — Нечего, в самом деле, ждать у моря погоды. Я тут один останусь.

— Есть еще один вариант, — оживился Володя. — Предлагаю добираться до Сургута на шлюпке. К вечеру дома будем.

После такого предложения в кубрике возникла какая-то особая тишина. Никто не смотрел друг на друга, но все думали об одном и том же. Денисков тоже понял смысл этого молчания и, конечно, сообразил: «Уж мне-то в этом варианте ничего не отломится. И так обузой для них стал».

— Интер-ресно, подымет казанка трех человек да еще полтонны груза… нет, груза-то поболе?.. — сдерживая назревавший в нем отпор, спросил Никола.

«Ну, так и есть… — мелькнуло у Денискова, — три человека… Значит, обо мне, само собой, и речи быть не может. Экипаж должен остаться, это понятно, но я-то?..» Борис почувствовал, как с самого дна его души пробиваются вверх мелкие пузырьки обиды и, накапливаясь, подступают к горлу удушливой пеной. У него возникло болезненное ощущение беспомощности, брошенности. И главное, от него ничего тут не зависело. О капитане и мотористе он как-то не думал, не хотел думать. Их положение объяснялось уставом речной службы — они не должны бросать судно.

Борис все-таки вынужден был признаться себе, что всплывшая на поверхность его души пена — это, если сказать честно, и есть та самая махонькая житейская подлость, может, не совсем подлость, может, ее предпосылка, но что-то в этом было нечестное, низкое.

— Поедем мы с Владимиром Егоровичем, — властным голосом произнес Авзал Гизатович, потом с деловито-дружелюбной улыбкой, как бы смягчая сказанное, добавил: — А из Сургута я срочно направляю к вам катер. Понадобится — вертолет найду.

— Ас рыбой как?! — Никола уже с трудом сдерживал закипавшую злость.

— Мы свой пай, конечно, возьмем в лодку, — как нечто само собой разумеющееся ответил он.

— Ясно, — отрубил Никола и пересадил на голове белую заячью шапку. — Это вы здорово придумали! Одно только запамятовали… — Теперь в голосе Николы откровенно звучало язвительное злорадство. — Лод-ка-то моя. Эт-то моя шлюпка! И хозяин в этом деле я. Вы тут… как хотите, а я ухожу до хаты.

В кубрике повисла зловещая тишина. Это было уже молчание открытого раздора. Авзал Гизатович окаменел, смуглая кожа его лица в тех местах, где круто выпирали скулы, стала гипсово-белой. Борис во все глаза смотрел на происходящее, понимая, что именно теперь, в конфликте этих трех человек — Авзала, Николы и Володи, решается судьба еще недавно дружной, теплой компании и горемычного кораблика «Зюйд». И у Денискова возникла парадоксальная мысль: вот сейчас, в этом раздоре, зародится единение, которое выведет всех из тупика. И произойдет это из-за самой угрозы раскола — раскол во всякой критической ситуации, если не губителен, то, по крайней мере, дорого обходится. Но почему молчит Володя, Владимир Егорович, старший инспектор навигационно-технической инспекции и настоящий хозяин арендованного судна? Володя сидел, опустив голову на кисти рук, упавшие вниз густые волосы закрывали его лицо. «Что скажешь, инспектор?» — этот вопрос был в глазах всех мужчин.

Наконец хозяин катера резко распрямился, так что волосы отлетели, открыв усталое, но твердое в принятом решении лицо.

— Шлюпку мы тебе, Никола, не отдадим. И ты это сам знаешь, — размеренно, с некоторым нажимом начал Владимир Егорович. — Сейчас всерьез возьмемся за катер. Спасение утопающих, как говорится, дело рук самих утопающих. Кострецкого временно отстраняю, за штурвал встанешь ты, Никола, помогать тебе будет Борис. Будем вымываться назад. Хоть сутки проторчим здесь, хоть на руках, но вытолкаться на воду надо!

…Вечером «Зюйд» вырвался из песчаного плена, обогнул злополучную косу и вышел на левый рукав Оби, который и был фарватером. Кое-как дотянули до ближайшего рыбацкого поселения, разжились продуктами, устроили роскошный ужин и повалились в кубрике, сраженные тяжелым сном.

Волнения прошедших суток как рукой сняло. Борис проснулся в бодром настроении, с предчувствием какой-то грядущей и не очень далекой перемены. Вообще в последние дни это ощущение возникало у него с символическим постоянством. И на этот раз в нем поселилась подспудная уверенность, как будто он находится накануне важного решения, когда оно еще только вызревает в подкорке, но уже подает сигналы своей определенностью.

Он бегло осмотрел кубрик: Володя еще спал напротив на нижнем диване, капитан и моторист тоже лежали в своем носовом отсеке, а верхние полки пустовали. В правый иллюминатор прицельно било утреннее солнце, висевшее над дальним правобережным лесом. Борис с уважением подумал о Николе и начальственном башкире: вот, мол, ранние птахи. Он стремительно поднялся, с трепетом предвкушая, как сейчас окатится из ведра льдистой обской водой, разотрется жестким вафельным полотенцем, а потом с наслаждением затянется первой, самой сладкой «беломориной».

Так он и вылетел на палубу и был остановлен, ошеломлен ослепительной синевой стылого неба и пронзительной резкостью утреннего воздуха. Пахло снегом… Настоящим зимним снегом. На катере всюду лежал снег, на крутоярье лепился снег, на береговом припае по всей его площади стелился снег. То был пушистый новорожденный снег наступающей зимы. И его сверкающая белизна слепила глаза, выбивая непривычную слезу. И само ноябрьское солнце, казалось, приветствовало его, благосклонно протягивая к нему свои ласковые лучи.

Катер за ночь изрядно приморозило к береговому льду. Денисков машинально отметил это, но без всякой тревоги, взял ведро и пошел на корму. Обский фарватер невдалеке дымился паром и чернел беспокойно бьющейся волной. Пробив ледок за бортом, Борис зачерпнул полное ведро и уже начал стягивать свитер, когда услышал голоса на носовой палубе. Разговаривали Авзал и Никола.

— Я тебе говорил вчера… зачем здесь ночевать! Домой надо.

— Да куда ж ночью! Капитан такой…

— Сам бы повел.

— Да как же его отставишь! Он тут хозяин.

— А теперь вмерзнем где-нибудь, что тогда?.. Вся рыба кобыле под хвост?..

— Да не вмерзнем.

— Ры-ба-а… еще денек, и выбросить придется. — В голосе Авзала Гизатовича звучала откровенная злость.

— Довезе-ем.

В этом раздраженном разговоре была та особенная приглушенность, какая возникает при сговоре, нечистая потаенность слышалась в этом разговоре.

Борис поморщился, словно подслушал что-то неприличное. Он почти физически ощутил, как уходит острое и радостное чувство утренней пронзительной свежести. Точно боясь окончательного опустошения души, стремясь сохранить в ней хотя бы частицу недавней бодрости и силы, Денисков рывком стянул свитер и, согнувшись, вылил на себя все ведро: ледяной огонь мгновенно вспыхнул на коже плеч, рук, прокатился на грудь и по ложбине позвоночника — сразу стало горячо.

Борис громко рассмеялся, схватил полотенце и, беспощадно растирая тело, подумал о невольно подслушанном разговоре: «A-а, черт с ними… Жлобы, что там говорить! Да мне с ними детей не крестить, доберусь до Сургута, а там и до Тюмени рукой подать. К вечеру будем в Сургуте… Но какой забавный рейс, да-а… Сколько уж времени добираюсь из Сатыги?..»

Сатыга. Опять пришла на ум эта деревенька, с ее тремя десятками домиков, магазинчиком и медпунктом… Аккуратный такой домик с высоким крыльцом, и там в нем за белыми стерильными занавесочками Рита Кречетова… Борис надел свитер, присел на леер и закурил. Ему было жарко и хорошо. О Рите подумалось вот так же хорошо и жарко, и опять появилась уверенность в какой-то жизненной перемене.

Но почему именно сегодня пришло все это? Разве не являлось подобное и прежде? Ведь и в ранней юности ты вставал в одно прекрасное утро с сознанием: вот-вот что-то решится — и угадывал на горизонте силуэты будущей жизни, и торопил грядущее, распаляя свое воображение… А потом это приходило, обретало черты реального, действительного. Или, наоборот, против всех твоих ожиданий, ничего не случалось — и ты тогда впервые испытывал разочарование, горечь обмана. Но вот было новое утро — и ты снова трепетал от предчувствий. А там опять неожиданная пустота и обыденность. Но ты все же веришь в то грядущее утро, что в сотый, в тысячный раз разбудит тебя… И ты снова проснешься сгустком обнаженных, предельно чутких и ранимых нервов… И кто знает, где застанет тебя этот миг. Вот здесь, на корме маленького катерка, под стылой синью северного обского неба?

Но ведь надо еще распознать это чувство. И понять его истинный, глубинный смысл. Ведь еще не в том дело, что пришло предчувствие, желание, тяга к переменам: я хочу, я жду… С этим приходит сила, что не дает тебе покоя. Именно она, эта сила, будоражит нервы, подмывает тебя, толкает к неожиданным поступкам, к решительным поворотам твоей судьбы. Готов ли ты к этому, способен ли шагнуть навстречу грядущим переменам?..

Борис разволновался, закурил вторую папиросу и принялся бродить по палубе. Вспомнил свой давний разговор с Ритой.

То был августовский вечер, время необыкновенной золотой мудрости. В полном безветрии стояли вокруг деревеньки полыхающие березовые рощи, небесная синева в своей застойности оседала на дальние сосновые леса слоистыми облаками, река привычно свершала свой вечный исход к океану, деревенька затихла в предсонном забытьи — все располагало, настраивало на задушевность, искренность, откровенность. Рита сидела у распахнутого окна, по-старушечьи кулачками подперев подбородок, пристально смотрела куда-то в сторону Оби.

— Мне здесь как-то странно, — размышляюще, словно прислушиваясь к правде этих слов, говорила она.

— Чем же странно? — машинально спросил тогда Денисков.

— Я здесь думать стала… Да-да. Раньше как будто и не думала вовсе, а так… Нет, конечно, думала о всяком таком… об учебе, будущей работе. Мечтала о всяком разном, влюблялась… опять и об этом мысли были. Но все не так, как здесь.

— Что же не так? — Денисков внимательно, не узнавая, смотрел на девушку.

— Я тут вот о чем догадалась… Ведь раньше я как думала: вот завтра будет то-то и то-то, и тогда я буду жить так-то и так-то… А приходило завтра — и ничего особенного! И опять я думала: вот завтра… Ах, сколько раз повторялось все это! Но вот уж училище закончила, а ничего! Диплом, распределение, эту деревню я сама выбрала: опять гадала — а вдруг там… Ну, ты понимаешь, о чем я?..

— Опять завтра?

— Ага… Приехала, живу, работаю… Господи, а ведь опять ничего не происходит! И главное, я сама ни в чем не меняюсь. Все та же глупая девчонка. Двадцать два года… Жизнь проходит, а ничего не происходит.

— Прямо в рифму.

— Правда?.. Не заметила. Ты уж не смейся, Боренька.

— И это здесь тебе открылось?

— Да. Здесь так тихо, просто.

— Тихо и просто, знаешь, только где?

— Не надо, Боря. Ты меня пойми. С одной стороны, глушь… большая жизнь будто бы мимо идет, вдалеке, в шумных местах и городах, но ведь я и в городе так же… и все мы там одинаково жили: у меня свой уголок, у подруги — свой, у тебя… И опять нам казалось, что настоящая жизнь в другом месте идет, а не тут. А в столицу переедем, и там ведь можешь на островочке глухом оказаться. Так в чем дело, зачем мы рвемся? Завтра, завтра… А я сегодня жить хочу! Мне ведь, Боренька, много надо, но такого, чтобы все это сегодня, сейчас.

— Что же такое много?

— А вот посмотри… Река такая громадная. Леса вон синие, загадочные. А березовая роща у деревни. Старухи хворые, старики пьяненькие, они свое отработали на реке да в тайге. Летом жара, зимой пурга воет — жутко, чудится всякое… Знаешь, здесь и мечтается как-то особенно сладко.

— И никуда не тянет?

— Иногда тянет, но ведь это и есть мечтание. Помечтай, а живи здесь — просто, чисто… Живи каждую минуту, не откладывая на завтра, каждый день…

— И это все здесь?..

— Да, Боренька.

— Но ведь и семья нужна? — Денисков иронично прищурился.

— Ах… Да, конечно.

— Так как?..

— А вот выйду замуж за какого-нибудь рыбака или охотника…

Потом разговор незаметно перешел на Денискова.

— А вот зачем ты сюда приехал, Боря? — Рита задала вопрос с необыкновенной серьезностью и ждала ответа.

— Я?.. Хм… Ну-у, если просто сказать, то… Ну, решил на свежем воздухе поработать. Знаешь, потянуло что-то… Я ведь на реке вырос. Да и подзаработать можно. И рыбка свежая.

Да… Был разговор. Вспомнив неискренний, шутовской ответ на вопрос Риты, он поморщился, как от зубной боли: «Не то, не то!.. Все не то говорил, не так поступал, дергался, как петрушка! Но что сейчас-то?.. Скоро Сургут, там на самолет — и прощай, Север. Ну, может, занесет еще когда летом, для вдохновения души!..»

«Зюйд» без особого труда оторвался от левобережного припая и вышел на дымящуюся фарватерную волну. И сразу почувствовалась обманчивость осенней погоды: под прикрытием высокого глинистого берега маленький ярославец и его экипаж чувствовали себя очень уютно и наслаждались яркой свежестью ноябрьского утра, а на речном просторе, лишь только вырулили за излучину, катер со всего хода ударился о плотную стену встречного ветра и задрожал всем корпусом. Прямо по курсу свистел над черным фарватером шальной западный ветер, свалившийся в сибирскую низину с Каменного Пояса, а может, это был отраженный Уральским хребтом полярный сквозняк. На Оби гудел шторм. Абсолютно чистое высокое небо, по-зимнему холодно ослепительное солнце — и при этом шторм. Дикий непорядок в природе!

Кострецкий с утренней тоской смотрел на ледяные волны, и в нем самом глухо закипала холодная беспредметная злость. Кажется, он впервые трезво осознал себя, мятого, пожухлого, с трехдневной щетиной на подбородке, стоящего за баранкой — разве это штурвал?! — хилого катеришки среди каких-то людишек, на какой-то сумасшедшей реке, где никаких законов лоции, где фарватер гуляет, как ветер… Счастье еще, что не северный ветер — боковой волной маленький «Зюйд» давно опрокинуло бы через левый борт. Дизель ревет на полном, а катерок еле тащится вниз по течению. Течение?.. Где оно, если шквал гонит Обь в обратном направлении? «Все… Брошу, брошу все! Вернусь в Калининград хоть матросом, но в море. Брошу пить, еще не поздно!» — с решительной тоской думал капитан и ожесточенно жевал папиросный мундштук.

— Меха-аник! — с нерассчитанной злостью рявкнул Кострецкий, смущенно отметил про себя этот срыв, но тут же подумал: «Господи, да какой он механик… по мотоциклам разве что!»

Из кубрика с книжкой в руке выглянул Андрей, поднял на капитана вопросительные глаза. «Во-о! Ме-ха-а-ник явился! Роман почитывает, а там дизель, может… Э-эх!»

— Держи колесо, что ли, тьфу! Я тут пока…

Кострецкий поймал снисходительно-понимающий взгляд парня, густо покраснел и с нарочитой деловитостью вышел из рубки. Он спустился в люк машинного отделения, обошел напряженно рокочущий дизель, осмотрел все это горячее трудолюбивое хозяйство, в котором, кажется, ни одна железка не стояла без дела, без пользы, и вылез на свежий воздух. Несколько секунд капитан постоял в нерешительности, потом отчаянно махнул рукой, будто отметая некое навязчивое сомнение.

В кубрике, на счастье, никого не было. Он приподнял свой диванчик, сунул руку в сундук и извлек оттуда целенькую бутылку водки — у капитана водился свой НЗ. Немного поколебавшись, он отцедил полстакана, потом со щемяще-виноватой гримасой долил до пояска. Спрятав бутылку, капитан закурил. Наконец теплая волна накрыла его, нервы отпустило, боль в надбровных дугах утихла, и в голове зароились путаные мысли обо всем сразу: «Последний рейс… Паршивый получился рейс. Эти рвачи с начальником, тьфу! Ры-ыбки… ну, а мне-то зачем эта рыбка? Что у меня тут? Семья, дети? Да где они, господи?.. Последний рейс. Не-ет, сдам это судно… ха-ха… этот унитаз — и домой! На колени перед Ольгой, простит?.. К вечеру будем в Сургуте, если ничего не случится. Ничего вроде бы не должно… Стоп!»

Максим Федорович рывком поднялся с диванчика. Он вдруг вспомнил, что в машинном отделении под ногами хлюпала вода, он даже забрызгался, когда тяжело спрыгнул в люк.

Кострецкий не заметил, как очутился в машинном. С первого взгляда здесь все было нормально: ритмично стучал дизель, глухо, ровно позванивал гребной вал, от мотора исходил привычный устойчивый жар. Но сапоги капитана почти до щиколоток скрывала скопившаяся на днище вода. Он бросился к помпе, которая должна автоматически откачивать проникающую влагу, хотя сразу подумал, что она не работает: насос крутился практически вхолостую — где-то пробило прокладки. Кострецкий взялся за рычаг ручной помпы у левого борта. Минуты через три ему стало жарко, он сбросил стеганый ватник и дергал рычаг вверх-вниз еще минут десять. Кострецкий стал задыхаться, почувствовал противную дрожь в ногах, а сердце в груди принялось беспорядочно стучаться в ребра. Он бросил рычаг и присел прямо на помпу. Отдышавшись, капитан с удовлетворением отметил, что воды под гребным валом стало меньше — значит, ручником можно справиться.

В рубке Максим Федорович застал всех обитателей «Зюйда». Ни слова не говоря, он отодвинул Андрея от штурвала и кивнул за спину. Моторист понял и выскочил наружу. Через пять минут он вернулся и наклонился над плечом капитана.

— Ага, сообразил все-таки, — хмыкнул Кострецкий. — Ну, говори вслух. Впрочем, я сам…

Денисков, еще когда капитан вернулся в рубку с непривычно трезвым, осмысленным выражением лица, подумал, что на катере что-то случилось. И сейчас это перешептывание с Андреем. Он бросил взгляд на всех остальных. Авзал Гизатович тоже смотрел на капитана и моториста настороженно. Володя рассеянно уставился в окно, размышляя о чем-то приятном, губы его чуть приметно улыбались. Никола, сразу оценив обстановку, сдвинул на брови заячью шапку и тоже отправился в машинное отделение.

— Значит, такая обстановка на судне, — объявил Кострецкий. — В машинном вода. Будем откачивать ручной помпой. Все по очереди. Иначе, сами понимаете… Если вода подымется до вала — амба!

— Да-а, ничего страшного… — послышался хозяйственный бас вернувшегося Николы, — по двадцать минут разминки на брата… Насос добрый, качает что надо.

— Я думаю, на той мели расшатало фланец на гребном валу… — вставил моторист.

— Думай не думай… вкалывать надо! — рассердился капитан.

— Этого мне еще не хватало! — ожесточенно бросил Авзал Гизатович.

— Ну, я пойду первым, — распределил Никола, — потом Андрей, Борис, Владимир Егорович… — Никола посмотрел на спину начальника, удаляющегося вниз в кубрик, ухмыльнулся недобро. — Потом по новой, значит.

Через час под дизелем стало почти сухо, и насос пока оставили в покое.

Теперь «Зюйд» все время прижимался к горному берегу, на случай серьезной аварии. Капитан предлагал приткнуться в первом же подвернувшемся затишке и перебрать машинную помпу, но всем обитателям злосчастного катера до смерти надоело это затянувшееся путешествие, и каждая новая задержка представлялась очередным издевательством судьбы — они рвались в Сургут, который теперь казался им общим домом. Хотя по-настоящему жили там лишь трое: начальник, инспектор и Никола. Один только моторист Андрей хранил философское спокойствие: казалось, он никуда не спешил, не думал о том, что скоро праздник, не волновался за течь в машинном отсеке — он сидел в углу своего топчана с толстой книжкой на коленях. Денисков прочитал название: Скотт Фицджеральд, «Ночь нежна». Борис не знал такого писателя, хотя не считал себя совсем уж дураком — читал всяких иностранцев. «Во-о какие книжки на Оби читать стали!» — иронично восхитился он и насмешливо похлопал Андрея по плечу.

Остановку все категорически отвергли. Потому что до места оставалось каких-нибудь несколько часов хода и потому что сомнительное слово «авось» после всех пережитых приключений возымело над ними магическую власть. Наверное, это слово только и объединяло сейчас шестерых мужчин. В остальном же ничего общего у них, кажется, не осталось. Денисков вообще чувствовал себя на отшибе, ему нравился один лишь Андрей. Моторист в джинсах и свитере тоже выпадал из ритма катерной жизни. Капитана отгородил от остальных невероятный пластунский рейд на песчаной косе и совсем уж необъяснимое воровство рыбного мешка. И даже триумвират действительных хозяев катера, дружно начинавший рыбный промысел неделю назад, теперь распался. Начальник после ссоры из-за шлюпки окончательно пренебрег окружающими: Авзал Гизатович с каменным лицом лежал в своем новехоньком полушубке на нижнем диване и жестко высматривал нечто на деревянном дне верхней полки. Глядя на Авзала Гизатовича, Денисков соображал, что кому-кому, а уж Кострецкому этот последний рейс выйдет боком. Впрочем, что с того! Сегодня они при-скребутся в Сургут, завтра он получит расчет в рыбозаводе, а там — самолет на Тюмень, отцовский дом, чистый костюм, праздничный стол… и все такое прочее.

Э-эх, как же ценит человек домашний уют после нескольких месяцев, да что месяцев, даже недель скитаний! И опять же у него, Денискова, рыбка с собой. Угостит родню, угостит друзей. Добытчик. Добы-ыт-чик! Ха, если б они знали, сколько рыбы добыл Борис за путину… Да нет, это ерунда… Вот если б они знали, сколько переворочал, перелопатил этой рыбы Саня Валов! И как не надоела ему эта ценная рыба, от которой в путину в глазах рябит, в плечах ломит, а в застуженных ногах и пояснице трещит, стреляет иной раз так, что хоть на всю обскую ширь волком вой. А заработок добрый всего-то месяца на два-три, раскинь его на весь год — и получится, что у заводского слесаря средней руки. Ругает рыбак свою страдную долю, материт в лютую погоду, а не бросает реку, не уходит с речной пахоты… И когда начинает говорить обо всем этом, то и тебя может обратить в свою цеховую веру, и ты потом смотришь на исконную жизнь Тюменского Севера горячими заинтересованными глазами… Борису вспомнилось, как звал его Валов приехать на путину в следующее лето.