Последний рейс

III

В начале последней июльской недели они с Александром Валовым высадились на берег Сатыги. Бригадиру эта деревенька была известна до последней кочки на дороге вдоль единственного ряда домов. Впрочем, вся округа по Оби верст на двести была хорошо знакома коренному северянину, потомственному рыбаку и охотнику. А Денисков попал в эти места впервые, хотя тоже родом был с Тюменского Севера, вырос на Тоболе близ его впадения в Иртыш, уж потом перебрался в областной центр. И вот теперь он завербовался в Сургутский рыбозавод на путину — захотелось поработать в полную силушку на речном просторе. По памяти юности он знал, что это такое — рыбацкая страда, потому на легкие деньги не рассчитывал. В рыбозаводе его зачислили в бригаду Валова. Кадровик объяснил, что у Валова нынче одна молодежь, скучно не будет, да и некогда будет скучать. Добирался до Сатыги на попутных, последний отрезок пути — уже в бригадирской шлюпке. И вот он ступил на сатыгинскую землю. Взобрался вслед за Александром на глинистое крутоярье, увидел ряд старых домиков и не сдержал иронического восхищения, свистнул протяжно:

— И это вся деревня… все наше?!

— Тут все и есть. Будешь квартиру искать или в бригадном сарае поместишься?..

— Э-эх, молодуху бы подыскать…

— Так нет молодух, — рассмеялся Валов. — Одни бабки… продавщица разве что.

— Тогда с бригадой.

В тот же день Борис познакомился со всеми. В бригаде было девять человек, тюменец десятый, ждали одиннадцатого — он должен был пригнать водомет. Без водомета рыбаки не могли неводить: попробуй управиться с многопудовым километровым неводищем на лодочной тяге! Пока бригадный невод лежал мертвой вылинявшей на горячем солнце копной. Промышляли помаленьку ставными неводами, рыбка шла потихоньку, но не та… До настоящей работы мужики скучали, резались в карты, гоняли наперегонки на шлюпках (местные рыбаки приехали на своих моторах).

Бригадир понравился Денискову, еще когда они столкнулись на берегу в Колосове, где размещалась контора первого участка Сургутского рыбозавода. Невысокий, он не производил впечатления приземистого человека — потому что был сухощав, жилист, легок в движениях, он и ходил так пружинисто, словно вырастал вверх… Умные коричневые глаза, чистое лицо с нечастой грустноватой улыбкой и множество других маленьких приметин говорили о воле доброй, характере прямом и разуме ясном. Валову было сорок лет. Остальным рыбакам в основном по тридцать — тридцать пять. Один был из Сургута, другой тобольский, двое приехали на быстрый заработок с хлебных мест, с ишимских степей, — эти держались особняком. Внимание Бориса привлек Семен Грачев. Рука у парня была железная, лицо открытое, взгляд цепкий, длинный неглубокий шрам на левой щеке придавал его широкой улыбке значение устойчивой иронии.

Первые дни в рыбацком стане прошли однообразно. Работы фактически не было. Водомет заторчал где-то в чужих водах. Борис воспользовался свободой и по всем правилам истого горожанина принялся загорать. Мужики смеялись над ним:

— Брось, Борис, дурака валять. На воде еще так поджаришься, что за зиму копоть не отпаришь!

Денисков несколько раз обошел Сатыгу в поисках какого-нибудь разнообразия, перезнакомился с местными жителями, о рыбалке, грибных и ягодных местах поговорил, в магазине потолкался. Продавщица, женщина лет сорока, протянула ему руку через прилавок:

— Тося… Маркушина.

Борис удивился такой непосредственности (еще не приходилось знакомиться с продавщицами через прилавок), неуверенно подержал теплую лодочку женской ладошки, назвался и сам.

— Ты, вижу, городской…

— Из Тюмени.

— На заработки?

— Как сказать. Но деньги нужны, конечно.

— На свадьбу?

— А деньги только на свадьбу нужны?.. — он рассмеялся.

— Можно и без денег пожениться.

— Дурацкое дело нехитрое.

— Ну, пока тогда, — Тося улыбнулась. — А то заходи, если скучно станет. Я девка добрая…

Выходя из магазина, Борис шутливо отвечал на приглашение продавщицы:

— Может, и приду, — и перехватил удивленный взгляд поднимающегося на крыльцо Семена Грачева.

— Что, парень, проверяешь местные кадры?..

— Да вот, забрел посмотреть, что тут есть интересного.

— И что нашел?

— Да ничего особенного. Пряники, тряпки допотопные, ведра да водка.

— А Тоська?..

— Баба обыкновенная. Ничего особенного…

— Ну-у, коли так, ладно, — недоверчиво процедил Грачев. — А то…

Денисков заметил в его глазах недоброе отчуждение, понял смысл затеянного разговора. Понял и сразу напружинился, инстинктивно не принимая снисходительно-угрожающий тон Грачева.

— Во-он как… — протянул он скорее по инерции, чем из желания ссоры. — Ну а если?.. Что же будет?

— Это ты о чем? — Грачев разыграл удивление.

— А ты о чем? — Денисков поддержал игру.

— Ха-ха-ха… ну, ты арти-ист… — Грачев рассмеялся, неожиданно искренне хлопнул Бориса по плечу. — Замнем для ясности, кореш!

— Кто бы спорил, а я никогда, — согласился Денисков.

На третий день пришел водомет. Валов провел короткое собрание: объявил путину открытой, зачитал список бригады, распределил обязанности, обнародовал расценки и так далее. Но, как понял Денисков, смысл собрания сводился к одному, и самому главному: на реке нужна железная дисциплина, и он, бригадир Валов, объявляет в Сатыге сухой закон, ибо, где пьянка, там нет порядка.

— А ежели у кого именины? — недоверчиво спросил один из местных рыбаков.

— У тебя, Петро, день рождения в январе.

— Вдруг прохватит кого, простуда там или что другое…

— Скоро фельдшера пришлют в Сатыгу. По рации обещали.

— Ну а если Тоська втихаря… по знакомству…

— Сегодня заактирую все наличие спиртного. Каждую неделю буду проверять самолично. Маркушина меня знает. Чуть что — наплачется!

— А местным как быть?

— Только по моим распоряжениям.

Денисков с любопытством слушал перепалку. Конечно, по закону бригадир не властен над торговлей, но по неписаным правилам Севера на время путины он здесь и царь, и бог, и судия — потому что в осенние месяцы вся жизнь северных поселков концентрируется на реке, у реки, на берегу. Встают с рассветом, валятся в постели с закатом. Говорят только о рыбе и погоде. На небо смотрят почти молитвенными взорами: не дождя боятся — рыбак и в самое ведро мокрый с ног до головы — от ветра штормового заклинают, потому что тогда не выйти на Обь, пропадут попусту бесценные дни, уйдет большая рыба, сгорит план и заработок… У рыбака, как и у хлебороба, порой один день год кормит. Идет путина!

В сумраке сарая Борис посмотрел на светящийся циферблат своих морских офицерских часов (предмет его натуральной гордости и тихой зависти друзей) — стрелки показывали двадцать минут четвертого. Зная, что больше не уснуть, чувствуя в голове ясную бодрость, а в теле напряженную упругость и легкость, он осторожно, чтобы не разбудить товарищей, слез с широких нар, без скрипа отворил дверь ветхого строения. На улице он дал волю просящейся наружу энергии: подпрыгнул, с ходу встал на руки, сделал так несколько шагов, перевернулся, шумно вздохнул несколько раз во всю мощь молодых легких и пошел к береговой круче, к той заводи, где можно было без опаски бросаться вниз головой в глубину вод. На берегу Оби он замер, остановленный необычным ощущением, пораженный удивительной тишиной предутреннего мира, когда ни одна хвоинка на ближней сосне, ни стрелка осоки у кромки воды не дрогнут от легчайшего дуновения. Казалось, звучал, источая серебристое свечение, сам воздух зарождающегося дня. Он сначала увидел это сумеречное предутреннее мерцание, а потом вдруг ощутил его вибрирующее звучание в себе самом, как будто что-то резонировало в нем, настроившись на волну этой трепетной музыки нового дня, восходящего к трудам и радостям человеческой жизни. И пришла светлая грусть. И может быть, впервые Борис осознал, что вот начинается несказанное новое, чего не было при нем и в нем самом раньше. Предчувствие грядущих перемен охватило его.

Борис осторожно сел на краешек обрыва и закурил, вглядываясь в дальний обский берег. Потом он опрокинулся на спину и вполголоса произнес удивленно и вопросительно:

— Божественно… как во сне…

Под обрывом послышалась шумная возня. Запаленно переводя дыхание, кто-то карабкался наверх. Борис думал, что все в бригаде еще спят, а тут кого-то черт несет уже из воды. Но шевелиться не хотелось, невелика важность, водяной и сам скоро объявится.

— A-а… это ты, Борис? — раздалось над лежащим парнем. — Что в такую рань?.. Не спится?

Справедливо не ожидая ответа на свой дурацкий вопрос, Александр Валов опустился рядом на холодноватую от росы траву. Но Борису, напротив, захотелось обстоятельно ответить на вопрос бригадира, рассказать о своих ощущениях и предчувствиях и спросить потом в тихой дружеской надежде: а ты, мол, как думаешь, что это значит, а?.. Но он удержал откровения, рассмеявшись вслух такому желанию. Александр взял из пачки Денискова сигарету, прикурил.

— Ты вообще-то когда рыбачил? — деловито осведомился он.

— Ну-у, так себе… Неводил пацаном с мужиками, сети ставить умею.

— Ладно. Будешь при мне помощником.

— Как прикажешь.

— Парень ты не егозистый, соображать можешь. Да, при мне будешь.

Бригадир прищурился на восток — первый солнечный лучик ударил в его коричневые крапчатые глаза, отразился латунным блеском.

Так начиналась путина.

В четыре вся бригада была на берегу. Мужики курили, перебрасываясь бесхитростными репликами, безобидно подтрунивали друг над другом, стараясь за обыденностью взаимоотношений спрятать естественное в такой момент волнение. Но оно прорывалось в блеске тревожных взглядов, в блуждающих улыбках, оно сквозило от лица к лицу, от сердца к сердцу.

Моторист водомета Николай Соловьев закрепил на корме буксирный канат, глянул остро в глаза Валова, словно понукая его…

— Давай, с богом… — хрипло выдохнул бригадир.

Мотор водомета взревел, оглашая округу трубным гласом, потом застучал в ладном ритме, две мощные водяные струи ударили в береговой песок, вымывая судно из кремнистой вязкости… Катерок отчалил, ловко развернулся почти на месте, работая левым бортовым и правым кормовым соплом, нацелился наискось по течению и осторожно начал выводить, выматывать за собой на буксире многопудовую тысячеметровой длины снасть.

Бригадир в это время находился у носилок, на которых громоздился тщательно разобранный и уложенный поплавок к поплавку, кибас за кибасом, выбеленный водами и солнцем невод. Бригадир следил, чтобы полотно невода сматывалось без узлов, захлестов и мешков… Денисков стоял в воде, подтянув до пояса голенища бродней. Он придерживал верхнюю тетиву невода, время от времени встряхивая его, чтобы ладно и ритмично ускользали в глубину поплавки, мережа, грузила. На некотором отдалении от берега, на глубине, поплавки всплывали, обозначив маршрут ячеистой, ползущей через всю толщу воды стенки. Придерживая пока еще сухой плетеный канат верхней тетивы, быстро перебирая пальцами от поплавка к поплавку, Борис чувствовал упругую силу выгребающего на стрежень водомета, и стоило ему лишь на миг задержаться, как эта сила рванула его за собой. Заметив, что помощник бросил веревку, Валов энергично погрозил кулаком, Соловьев, ведя свое суденышко, висел над самой кромкой борта и, высунувшись из ходовой рубки, следил за сигналами бригадира. Он заметил жест Валова и сбросил обороты двигателя.

В нескольких сотнях метров от берега маленький трудяга катер наконец вышел на стрежень и начал плавно забирать влево, против течения, стал натужно карабкаться вверх… Через некоторое время по сигналу бригадира водомет повернул к берегу, отсекая ячеистым полотном у реки большую акваторию. Носилки к тому времени уже опустели, весь невод вымотался в реку. Не доходя до берега сотню метров, водомет вывернул носом на течение и наискось, к берегу, пошел вниз… Когда судно делало этот маневр, крыло невода, обозначенное красными поплавками, закрывая ловушку, надвинулось почти на самый береговой песок напряженной дугообразной стеной. Бригадир, хоть Соловьев не мог видеть его одобрения, удовлетворенно покивал головой в сторону катера, благодаря за чисто проведенный маневр, от которого в значительной мере зависело рыбацкое счастье. А водомет уже тянул плавучую цепь. С яростным завыванием перегруженного мотора, окутавшись сизым дымом и кипящими бурунами вспененной волны, это маленькое, на редкость работящее суденышко карабкалось по мелководью к тому месту, откуда начинало свой маршрут, где стоял в нетерпеливом ожидании Александр Валов. Водомет еще не успел набежать плоским днищем на отлогий береговой песок, а бригадир и остальные рыбаки проворно ухватились за мокрый канат, перебросили его через плечи и, пригибаясь под влекущей тяжестью, с уханьем, по-бурлацки потянули от реки.

Когда на еще чистый, девственный песок упали первые метры заиленной сети, а потом забились, теряя серебро чешуи, первые рыбины, мужики замерли на миг, переводя дух: главное пока было сделано, можно было теперь работать без запарки, спокойно, потому что вся рыба, какая тут есть, уж никуда не уйдет от них. Другой вопрос: какая рыба?.. Большая или так себе. Может, не стоит она проделанных и предстоящих усилий. Все покажет мотня, а пока надо вытягивать метр за метром крылья набухшего невода. Но уже радует глаз и сердце рыбака то серебряное и живое, что густо заселило ячеистое полотно: сначала пошла прибрежная чебачья и окуневая мелюзга, потом шурогайки, щуки, язи. Вот заметалась в обманчиво свободной воде какая-то большая рыбина, бросилась к правому крылу невода. Сразу раздалось несколько азартных голосов:

— Эй, подымай выше!

— Че рот разинул!

— Держи ее!

Денисков понял, что эти крики относятся к нему; в последний момент, когда живая торпеда бросилась вперед, он рванул мережу на грудь— большущая рыбина, блеснув в воздухе влажноспинной чернотой, увязла, затрепыхалась в сети. Подбежал Валов, забрел в воду, осторожно выпутал бьющееся речное существо, ухватил под жабры и за хвост и на согнутом локте понес на берег. Рыбаки забормотали в удивлении:

— Неужто нельмушка?..

— Ха-а, нельмушка!.. Чуть невод не протаранила.

— Да рано ей быть еще.

— От скуки забрела…

— Себя показать и на тебя посмотреть.

Большую нельму — счастливую примету начавшейся путины — Александр положил отдельно в пластмассовое корыто, предварительно набрав в него воды — царской рыбе предстояло быть жертвенным телком в рыбацком котле.

Наконец показалась мотня. На последнем десятке метров мережи вода между крыльями невода закипела под ударами сотен упругих, мечущихся в поисках свободы рыбьих тел. Мелкоячеистый мешок мотни длиной в добрых две сажени тяжело подтягивался к берегу, густо забитый рыбой. Несколько мужиков забрели в воду, ухватились за края мотни, стряхнули с них верхнюю рыбу, приподняли в растяжку — теперь можно было черпать живое серебро сачками, а то и прямо корытообразными носилками.

Александр наметанным глазом удовлетворенно прикинул, что в первой тоне центнеров десять-двенадцать будет, но вот ценной рыбешки пока мало, впрочем, еще рано для нее: сырок пойдет позже, добрый муксун в сентябре, а нельма и осетр под занавес путины.

Рыбаки еще добирали из кошеля свою первую добычу, а Валов с Денисковым уже хлопотали у костра рядом с бригадным сарайчиком. В большой кипящий котел Александр бросил сперва десятка три окуней. Как только глаза у рыбешек побелели, велел Борису вычерпать окунишек до единого, взамен побросал туда поротых шурогаек.

— Щуку надо пороть, потому что заглотыши в ней, — скорее для себя сказал Валов, вздохнул и еще сообщил: — Вообще-то для настоящей тройной сперва ерш нужен.

— Да-а… — поддержал Борис бригадирское сожаление.

— Что ты понимаешь! Да-а… — обиделся Александр. — Без ерша уха не уха.

— А я что говорю?! — обиделся и Денисков.

— Ну ладно-ладно, ха… Вот куда ерш подевался?.. Те года от него продыху не знали, так из мережи и не выбирали, когда неводили. Ну, на зиму, известное дело, несколько мешков наморозишь его, для ухи. Уха-а из ерша, я те дам! С охотки иной раз так похлебаешь… бригадир прищелкнул языком.

Вычерпали из котла и сомлевших шурогаек. Эту рыбешку отложили в отдельную чашку, на любителей. Теперь Александр торжественно заложил в ушицу большие ломти нельмы. Ко времени этой церемонии уже вся бригада собралась у костра, и десять пар непохожих глаз в единодушном, роднящем предвкушении следили за короткопалыми сильными руками старшого. Осталось заправить варево луком, перцем, лавровым листом. Тройная уха, благоухая немыслимыми ароматами, засветилась золотой густотой в алюминиевых рыбацких чашках.

В тот день сделали еще одну тоню. Непривычный к такой работе, Борис вечером кое-как дотащился до сарая и бросился на свой матрац, отказавшись от ужина. И потянулись потом дни, похожие друг на друга тупой напряженностью всех ноющих мышц. Денисков механически вставал на рассвете, автоматически делал что прикажут, обедал и ужинал, подчиняясь инстинкту желудка, но все это как-то без души, бессознательно. Мозг его старательно исполнял лишь одну функцию — управлял движениями работающего тела. Так прошло две недели.

А потом Борис ожил, прозрел, обострились его слух и обоняние, он снова стал воспринимать окружающий мир и себя начал ощущать в этом мире, на его обском немеренном просторе, значительной живой фигурой. Борис понял, что организм его втянулся в ритм тяжелой работы. Теперь и работалось ему легко, в охотку, а главное, исчезло чувство беспомощности. Он видел одобрительную поддержку товарищей и задним числом понял, как терпеливо несли они на своих плечах ту часть труда, которую он должен был, но не мог сперва вносить в бригадный котел. Прошло несколько дней, и Борис сделал еще одно маленькое, но важное для себя открытие: бригадир теперь держал его рядом не из опекунских соображений, а уже чувствуя постоянную необходимость в нем.

— Ты, брат, растешь не по дням, а по часам, — шутил Валов. — Ты, Борис, прирожденный рыбак. Не усеку никак, что тебе в Тюмени делать-то!

Наконец пошла по Оби ценная рыба. Повалил в сети и невода сырок. Потянулись вниз к рыбозаводам плашкоуты и самоходки с муксуном, которого здесь ласково именуют максимчиком. Обский царь осетр, от-жировав в верхних заливах и урайчиках, покатился вниз, к губе, оставляя часть своего несчитанного косяка в сетях, неводах, ловушках… Задымили поселковые и рыбозаводские коптильни. Невидимая жизнь развернулась на великой реке и по ночам: приглушенный рокоток моторов, осторожный стук уключин — потом вдруг бешеный рев «Вихрей» и рыбнадзорских глиссеров, эхо выстрелов…

Валов всегда-то был удачлив в работе, а нынче и вовсе его бригада показывала высший класс: в день уже делали по три-четыре тони — успевай принимать рыбу. На Сатыгинский песок по очереди ходили две «пэтээски», до отказа набивая холодильные трюмы ящиками с ценной рыбой. В Сатыгу из парткома рыбозавода привезли переходящий вымпел.

Борис Денисков полностью отдал себя этой речной жизни, бригаде, находя в нехитрых, но ясных интересах рыбацкого коллектива свое место.

Денисков почти не замечал, чем живут его товарищи, что происходит в бригаде и рядом, в забытой богом деревушке. А когда окреп физически, то на радостях воспринимал все в радужном свете: мужики и парни казались ему сплошь добродушными, деревенька романтичной, работа прекрасной. И Сенька Грачев даже после того недосказанного у магазина тоже оставался в его глазах симпатичным парнем.

В горячке работы Денисков недели три не отлучался из рыбацкого стана в Сатыгу. Да и нечего там было делать: единственная нужда — сигареты — не беспокоила его, из дома взял с собой несколько блоков «Опала». Зато Семен Грачев уходил туда каждый вечер, порой и не отужинав, возвращался с рассветом. Однажды и Борис отправился в деревню сразу после второй тони, наскоро проглотив обед: накануне он сломал расческу.

В магазине стояла сыроватая прохлада, после пронзительной обской свежести сложные запахи дешевой парфюмерии, селедки, хозяйственного мыла и мышей раздражали, гнали за дверь, на улицу. Денисков так и хотел — поскорей купить расческу и вернуться на берег.

— А расчесок не-ет… — вызывающе-лениво пропела Маркушина.

— Почему это нет?.. — Борис поперхнулся от бессмысленности своего вопроса.

— Ну-у, может, где и завалялась… — вздохнула Тося, — дома. Подарить могу.

— Да я заплачу! — рассердился Денисков.

Женщина рассмеялась. Парень смутился, внимательно посмотрел в чуть раскосые глаза, машинально подумав о татарской крови.

— А лучше я тебе, Боря, свою гребенку подарю, а?..

Вот еще, — усмехнулся Денисков. — Так когда за расческой прийти?

— Сеньки-то не боишься? — жизнерадостно вскинулась продавщица.

Борис и забыл в этом разговоре о Грачеве. «Правда, — подумал он, — Семен, значит, к ней шастает по ночам».

— Надоел он мне как горькая редька, — не получив ответа, неожиданно грубо бросила Маркушина.

— Что так? — без прежней игривости спросил Денисков.

— Ему не баба нужна, а водка…

«Вот оно что, — подумал снова Денисков, — а то от Грачева перегаром несет. И морда по утрам мятая, черная…» Борис разозлился на себя: дернул черт тары-бары разводить! Он решительно взялся за дверную скобу.

На улице, как и в прошлый раз, Денисков столкнулся с Грачевым. Не сказав ни слова, Семен мрачно прошел в магазин.

Минут через двадцать повеселевший, усмехающийся Грачев спустился к песку и на виду у всей бригады протянул Борису маленький сверточек:

— Вот тебе от Тоськи подарок, — с ехидцей сказал он.

Денисков развернул бумагу, увидел новенькую редкозубую расческу — как раз такая и нужна была для его загустевшей шевелюры. Борис внимательно посмотрел на Семена:

— Подарок?.. Ну что ж, — сунул расческу в карман. — А при чем здесь ты?

Грачев нагло прищурился.

— Это чтоб ты не отрывался от высокой производительности труда, не таскался зря в магазин, — ерничая, произнес он.

— И чтоб я вобче забыл туда дорогу? — в тон продолжил Денисков.

— Смотри-ка! Вумный, как вутка, только вотруби не ест!

Борису стало скучно, он миролюбиво потянул Семена за рукав, отвел в сторону, посоветовал вполголоса:

— Ты, Сема, если опохмелился, так и веди себя смирно. Бригадир заметит, пощады не жди.

Но бригадир давно все замечал. Дня через два, когда Грачев опять явился из Сатыги, Валов мрачно осмотрел его мятую фигуру и, обращаясь к остальным рыбакам, сказал:

— Ну, по местам, мужики. А ты, Семен… — бригадир поколебался, еще раз оценивающе глянул на парня, — а ты ступай отсыпайся. Все равно из тебя не работник.

Бригадир вынул записную книжку, что-то пометил в ней и, словно забыв о несущественном, широко пошагал к носилкам с неводом. Оторопевший было Грачев в три прыжка догнал его, схватил за плечо:

— Это как… — задыхаясь, крикнул он, — прогул, что ли? За что?

Валов, не останавливаясь, бросил холодно:

— Натуральный прогул! Хватит с похмелюги сачка давить!

— Так я…

— Не бросишь это дело, выгоним. А с Тоськой тоже разговор будет… Я ее с участка выставлю, — последнее Александр добавил с такой равнодушной уверенностью, что Грачев сразу сник и безвольно потащился в гору.

В тот день пошел большой муксун. С первой же тони бригада взяла центнеров двадцать почти одной ценной рыбы. Всех охватила горячая лихорадка. Люди работали как заведенные, но с вдохновенным блеском глаз, с блуждающими улыбками на загрубевших лицах. По молчаливому согласию обедать не стали. И все равно успели сделать лишь три тони, потому что много времени уходило на разгрузку непомерно брюхатой мотни, неводного кошеля. Ледник к вечеру до отказа забили муксуном. И когда в сумерках у костра мужики наслаждались горячим варевом, Александр думал только об одном: если ночью не придет «пэтээска» или плашкоут, завтра неводить не придется, бессмысленно брать у реки драгоценную рыбу, чтоб потом проквасить ее на солнце. Утром Валову сообщили по рации, что к вечеру надо ждать Иосифа Лосинского. Но вот уж вечер, а самоходной морозилки все нет. Александр поделился с Денисковым своей заботой:

— Обидно, — он ударил кулаком по колену, — в такое время целый день пропадет! Где этот старый хрен Лосинский?

Борис разделял обиду и заботу бригадира, но одна мысль не давала ему покоя. «Странно, — думал он, — Семена с утра не видно, а о нем словно все забыли, будто и не было парня в бригаде…» Он поднялся и побрел от костра к деревне, где приветливо светились окошки обжитых уютных изб. Ему вдруг остро захотелось оказаться в одной из них, у горячей печки, за столом, рядом с отзывчивой женщиной.

Кусты слева затрещали, метнулась размытая сумраком человеческая фигура, и на тропе возник перед Борисом — легок на помине! — Семен Грачев. Денисков сразу понял: ничего хорошего появление этого парня ему не сулит. Он выжидательно остановился, спросил нейтрально:

— Ты, Семен?.. А я как раз думал, не случилось ли чего с тобой…

— А что может случиться с Семкой Грачевым! — раздался хриплый голос.

— Ну мало ли что…

— Это с некоторыми другими… паскудами счас кое-что… — Голос пьяного человека сорвался на злой шепот.

Грачев угрожающе набычился.

— Ты-ы, п-падла тюменская, башлыку настучал на меня?!

— Мне это ни к чему, — Борис еще надеялся избежать драки. — Стукачом никогда не был.

— Сначала к бабе моей… потом к башлыку… Сво-лочуга…

Грачев рванул рубаху на груди, отшвырнул ее клочья в сторону, стремительно бросился на Денискова. Борис все же не был готов к нападению — и сильный удар в живот отбросил его назад, он споткнулся о корневище на тропе и упал. Секундой спустя на него навалилась тяжелая туша противника. Бориса опалило горячим водочным перегаром и противным запахом липкого похмельного пота, жесткие пальцы поползли к его шее. Отшвырнув Грачева ударом ног, Борис вскочил. Он хотел прекратить бессмысленную возню: знал, что сломает полупьяного противника.

— Хватит, что ли? — сказал Денисков.

Но Грачев снова бросился на него и увесистым сосновым поленом нанес несколько беспощадных ударов. Он метил в голову, но вся сила удара пришлась на плечи и спину Бориса. Острая боль тысячами жал впилась в тело. Кожу словно натянули на металлическую терку поперек ее острого задира… Рассвирепев от жгучей боли, Денисков уже не управлял собой…

…Бригадир еще горевал по поводу разгрузки ледника и потерянного завтрашнего дня, когда к меркнущему костру, пошатываясь под ношей, вышел из темноты Борис Денисков. Александр, привыкший в жизни на реке ко всяким человеческим номерам, на этот раз недоуменно смотрел, как молодой рыбак свалил с плеч обмякшее тело Семена Грачева. Освободившись, Денисков почти рухнул на песок, прохрипел:

— Курнуть… дай.

Александр торопливо протянул папиросу. Парень сделал несколько жадных затяжек, потом кивнул на лежащего:

— Ты это, Саня, прибери… у меня уж сил нет.

— Да жив хоть он?.. — Бригадир склонился над лежащим.

…Ночью пришла морозилка Лосинского. Капитан причалил тихонько, без крикливого шума, с каким обычно швартовался у рыбацких станов, — не хотел старик будить утомленных мужиков, да и сам рассчитывал вздремнуть часика три-четыре до рассвета. Но чуткое ухо Валова еще издалека уловило рокот движущегося судна. И когда Лосинский сошел на песок, чтобы проверить, ладно ли матросик зачалился, перед ним из темноты возник бригадир.

— Будем грузить, — сообщил Валов.

— Прямо счас, что ли!

— А когда еще! Мне завтра день терять не с руки.

— Вообще-то верно. Счас время горячее, — старый капитан уважал Валова за хозяйственность. — Так ведь не готово, поди, у тебя?.. — Лосинский по привычке искал повод порезонерствовать.

— У меня всегда готово, — холодно отрубил Валов. — Открывай трюма.

Борис очнулся от тяжелого сна, потому что сосед слева неосторожно задел его по спине. Он застонал, приподнялся на локтях: в свете фонаря мужики в сарае натягивали негнущиеся от ночной волглости брезентовые робы. Аврал, понял Денисков, и взялся за одежду… Но услышал голос от двери:

— Ты, Борис, не ходи.

— Почему это?

— Сам знаешь…

Борис с раздражением подумал, что зря рассказал Валову про полено. Впрочем, поработать в полную силу для избитого тела было, пожалуй, даже полезно. Выходя из сарая, Борис с удовлетворением отметил бодрый храп Грачева.

К рассвету загрузили на самоходку всю добытую рыбу, взяли у Лосинского свежего льда, тару.

Матрос уже снял чалку с пня на береговом обрыве, капитан поднялся из машинного в ходовую рубку, когда на борт самоходки, словно вспомнив что-то, поспешно вскочил бригадир Валов.

— Знаешь что, Лосинский, возьми-ка с собой работничка одного, — попросил он.

— На кой он мне!

— Так он и нам, понимаешь, тоже ни к чему. Так возьмешь?..

— Сухой закон?.. — понимающе усмехнулся Лосинский.

— И это. И другое…

— Отвезу-у, — старик сделал щедрый жест. — И то правда, чтоб борт не продавил, грузить по пути заставлю. У меня, ведь сам знаешь, просто так и чирей не сядет, ха-ха-ха…