Пойте, птицы, пойте!

Возле деревни Парчег за Вычегдой протекают две речонки: Тэг и Тыбод. Они — как близнецы, одинаково нарядные и рыбные. Прячась за лесными островками, выбегают они на луга и, словно играя, извиваются тонкими лентами до самой Вычегды, куда и впадают.

Берега здесь высокие, на которых высятся сухие красивые боры. Левый берег Вычегды — низкий. Во второй половине лета на нем, как на лесной поляне, вырастают грибы-стога. День и ночь в пору сенокоса стрекочут там косилки.

Между Тэгом и Тыбодом полно озер. Это самые что ни на есть утиные места! Каждое лето дикие утки выводят там свое потомство. К середине августа, когда у молодых окрепнут крылья, выводки совершают перелеты к дальним озерам. По ночам кормятся, а днем прячутся в осоке.

Хорошо плыть по Тыбоду! Болотные хвощи глухо бьются о деревянное днище лодки, весла заплетаются в водяной траве. На высокой березе, наклонившейся к реке, ранняя кукушка прочищает горло: «Кук-ку, ку-ку…» Это ее последнее «прости-прощай» красному лету. Не зря говорят в народе: «Хлеб заколосился — кукушка мякотью подавилась!»

Тельс, тельс, тельс… — хлопает по воде весло. Из заросшего заливчика с шумом поднялись кряквы и полетели искать более тихое место. Звук весла слышит и рыба, прячущаяся в траве, уходит в глубину.

Еще рано-рано. Первые лучи солнца оранжево очерчивают дальнюю кромку леса. И все же кто-то опередил меня. У залива, ведущего к двум озеркам, стоит замаскированная ветками плоскодонка. Из нее поднимается высокий человек в ватнике.

— Доброе утро, друг! — кричит он.

Я узнаю своего давнего школьного друга Василия, или Платоныча, как мы его привыкли звать с детства. Невдалеке от его лодки плавает чучело чирка.

— Ишь схоронился, — улыбаюсь в ответ. — У тебя утки, наверное, прямо на дуло садятся, не иначе…

— Где там! — машет рукой Платоныч. — Ни одной подсадки. Чуют, верно. Им сверху, как летчикам, все видать! — смеется и он.

Платоныч — человек степенный, заслуженный. Рыболов, охотник! Ежегодно свой отпуск проводит в родной деревне, целыми днями пропадая в лесу и на реке. Его можно встретить и с корзиной черной смородины или брусники, да и без дичи он редко приходит домой.

Как увижу его, так сейчас же всплывает в памяти случай, который по сию пору не дает мне покоя. Было это весной. Тогда еще мальчишка, приехал я в деревню на каникулы. Хотелось побродить по тайге, повидаться с друзьями, полакомиться вкусными шаньгами[3], настряпанными матерью.

Вечером в сельском клубе смотрели кинофильм о гражданской войне. На экране сшибались в жестокой схватке красные и белые. Всякий раз, когда с лошади валился белый офицер, мы возбужденно кричали, свистели, топали босыми ногами, искренно переживая все перипетии острого сюжета.

На другой день с друзьями пошли в лес. У меня была старенькая одностволка, у Платоныча и его брата Вани — дробовик на двоих. По дороге вспомнили, конечно, вчерашнее кино. Разгорячились, заспорили. Платоныч поддел меня тем, что я плохо стреляю и потому, мол, в Красную Армию меня ни за что не возьмут.

— Это я плохо?! — взвился я. — Да будь ты беляк какой, взял бы тебя на мушку — вот так! И — раз!..

С этими словами сдернул я ружье, навел на Платоныча и как нажму курок…

Едва только его щелчок дошел до моего сознания, я ахнул и выронил ружье. Оно ведь заряжено!.. Непослушными пальцами я вытащил патрон, размахнулся и забросил далеко в сторону. Ребята стояли бледные, растерянные. Даже сейчас, когда вспоминаю это, волнуюсь.

Счастливый случай — произошла осечка. А если бы… Помнится, после этого я года два не брал в руки ружья. Ведь могло статься так, что мой лучший друг не сидел бы сейчас в лодке, не слышал бы пения птиц, утиного крика, не любовался бы восходом солнца, пробуждением природы… Ведь могло быть так!..

Платоныч весело щурится: улыбка очень красит его полное доброе лицо!

— Айда выше по реке? — предлагаю ему.

— Думаешь, там утки к кустам привязаны? — смеется Платоныч. — Нет, здесь посижу. Утро только занялось, еще налетят.

Мы договариваемся увидеться позже, днем, в Норта-воже. И я отправляюсь в путь. Щурс, щурс… — напевают водоросли, раздвигаемые носом лодки.

— Эй, кукушка! Что молчишь? А ну дай жизни! Гляди, какое утро! — кричу во весь голос.

Но вот сворачиваю к островку. Едва ступаю на берег, как мощная волна разогретой солнцем травы окружает меня. От пчелиного и шмелиного гуда начинает звенеть в голове. Пока шел по высокой сочной траве, попался по дороге большой белый гриб. Потом другой, третий… Набрел на куст черной смородины. Ягоды крупные, спелые, сами в рот просятся!

Я растянулся в тени под березой.

У самого уха стрекочет кузнечик. Вон летит зигзагами большая пестрая бабочка. Неслышно, невесомо. Ветер качает стебли дикого клевера, ромашек. Опять загукала кукушка, на березе залилась малиновка.

И вдруг меня с необыкновенной силой охватывает ощущение наслаждения жизнью всем: пчелами, травами, зверями, птицами! Мне вдруг захотелось сделать много добра людям, зверю, птицам. Захотелось приобщиться к мудрой жизни природы — всем сердцем, до самой глубины души! И я прошептал:

— Пойте, птицы, пойте! Не могу наслушаться, наглядеться на вас. Как славно, хорошо мне! Я еще не раз приду сюда. Побыть среди вас, отдохнуть, набраться сил, подумать о самом важном и сокровенном… Так пойте же, птицы, свои песни! Пойте!