Пойте, птицы, пойте!

НА ЗАБРОШЕННОМ ПОЧИНКЕ

Мы с дедом Михаилом садимся на теплоход. Устраиваемся на палубе. Ветер еще холодный и сильный. Песчаные отмели, берега затоплены. Торчат макушки деревьев. На самой быстрине трепещут в волнах ветки ивы. Вон куда забралась! Земля уже почти освободилась от снега, лишь кое-где в низинах лежат съежившиеся сугробы.

За разговором и не заметили, как добрались до нужной пристани. Наверху, на взгорке, село. Оттуда лесной тропинкой отправляемся на косачиный ток.

Тропинка петляет меж деревьев. По еловому валежнику перебираемся через узкую, но бурливую речку. За ней — тайга. Сразу обдало знакомыми запахами.

После городского шума в лесу как бы глохнешь. Звуки возвращаются позже, когда обвыкнешь. Ноги тонут в мягком сыром мху. Колючие еловые лапы бьют по лицу, цепляют за руки. Слышно: редко, негромко птицы пробуют голос.

Дед Михаил встречает семьдесят вторую весну, но радуется всему как ребенок. Через каждый десяток шагов останавливается, толкает меня в плечо:

— Гляди, гляди! Почки-то! Почки как налились!..

С лица не сходит счастливая улыбка. Лицо у деда Михаила темное, сухое, в морщинах, похоже на древний иконный лик. На лбу — бисеринки пота. Старик обтирает лицо рукавом, шумно дышит, теребит рыжеватые, прокуренные усы. О чем он думает в эти минуты? О днях минувшей молодости?

В тех местах, куда меня ведет дед Михаил, я еще не бывал. Может, поэтому путь кажется нескончаемо длинным. Миновали одну лесную речушку, другую, затем болото…

Старик хорошо помнит дорогу: ни разу не сбился, не свернул. Прошагав километров двадцать, не меньше, я почувствовал усталость. Видно, с непривычки. Ружье и вещевой мешок совсем оттянули плечи. А дед Михаил шлепает по мокрети как ни в чем не бывало и все шутит, смеется. И не думает об отдыхе! Будто угадав мои мысли, роняет на ходу:

— Теперь уже недалече. До речонки дойдем, там и стоянка. Хороший починок!

К вечеру на берегу лесной речки показался сруб. Неприкаянно одиноко высился он. Окна были заколочены, крыша — в зеленом лишайнике. По рассказам старика, дом был когда-то обитаем. Жила в нем большая трудолюбивая семья. Да потом уехала.

С тех пор здесь никто не живет. Разве только охотники скоротают ночь да заядлый грибник обсушится, вздремнет, обогреется, прежде чем пуститься в обратный путь.

Заметив наше приближение, с конька крыши сорвались хлопотливые сороки и устроились на стожарах. Только птичий пронзительный крик и тревожил тишину, да шумела река.

— Вот и прибыли, — сказал старик, снимая с плеч мешок и ружье.

— Как это прибыли? — не поверил я.

— А так! — ответил старик. — Куда и направлялись. На ток!

Я пожал плечами: какой может быть ток у самой избы?

А дед Михаил уже удобно примостился на трухлявых ступеньках. Развязал мешок, достал хлеб, колбасу и на обрывке газеты разложил свой немудреный ужин.

— Ну? Поснедаем чем бог послал? — весело предложил он.

Скоро стемнело. Мы забрались в сруб. Он был пуст и темен, но посреди глухой тайги его стены обещали приют и защиту. Спать устроились на полу. Холодный ночной воздух гулял по нему свободно. Несло изо всех щелей, из окон. Пахло сыростью.

Я сидел, привалившись к стенке, и вслушивался в ночь. Дед Михаил, подложив под голову рюкзак, тут же захрапел.

За стеной сонно всплескивала на повороте речушка. Пролетела стая диких уток. Сью-сью, сью-сью… — рассекали воздух их сильные крылья. Неподалеку подал голос кулик: «Тюр-ли, тюр-ли…» Тут же отозвался другой: «Пить хочу, пить хочу…» Тяжело ухнул в лесу филин.

Лес будоражил, манил, звал к себе. Я вспоминал прежние вылазки на охоту, события, приключения. Потом меня начало морить. Под утро в лесу всегда удивительная тишина: звуки пропадают, тайга затихает…

Неожиданно проснулся дед Михаил. Чиркнул спичкой, посмотрел на часы и толкнул меня в бок. Думал, что сплю.

— Пора, пора, добрый молодец. Того и гляди, затокуют!

Старик не спеша — побаливали старые косточки — поднялся.

— Сорок и ворон тут, пожалуй, многовато, а вот косачей… — засмеялся я.

Но старик, не дослушав, уже выбрался на крыльцо. Делать нечего, пошел и я следом.

Мы прошли изгородь, свернули в лес. На краю поляны я увидел шалаш. Он был умело замаскирован среди густых елок. Дед Михаил шепотом предупредил меня, чтобы я поменьше разговаривал, и приник в уголке поудобней. Сидели долго.

Измаявшись за ночь, я не заметил, как уснул. Во сне я, наверно, всхрапнул — старик сердито толкнул меня. Открыв глаза, я увидел, что светает. Дед Михаил стоял на коленях, весь обратившись в слух. Лицо его сияло. «Ворон, что ли, считаешь?» — хотел было я пошутить, но старик, сверкнув глазами, приложил палец к губам. И в тот же миг раздалось знакомое: «Ур-ур-урр!..»

«Косачи?!» — ёкнуло у меня сердце. Я выглянул в просвет между ветками и чуть не вскрикнул: шагах в двадцати от шалаша бегали красивые черные птицы. Распластав крылья, они пушили хвосты, урчали, налетали друг на друга.

«Чуфыш! Чуфыш!..» — рвалось и дрожало в тихом предутреннем воздухе.

Лицо деда Михаила отражало бесконечную радость. Бесцветные старческие глаза ярко горели, щурились от восторга. Ружье лежало в сторонке, и дед Михаил не обращал на него никакого внимания.

Совсем близко от нас пробежал старый косач. За ним — другой. Я поднял ружье, но старик сердито остановил меня:

— Погоди! Полюбуйся!.. Послушай только!

«Чего это он?» — недовольно подумал я.

Неловко пошевелившись, я треснул веткой. Косачи враз смолкли. Старик сердито покачал седой головой.

Я вздохнул и опустил ружье. И правда рука не поднималась губить такую красоту!..

Долго, разминая в руках папироски и не решаясь закурить, сидели мы в шалаше и слушали страстный зов любви, вечную ее песню.

Когда поднялось солнце и последние из самых рьяных косачей покинули поляну, мы выбрались из укрытия и по черной, благоухающей под вешним солнцем земле тронулись в обратный путь.