ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ. РАПОРТЫ И СТИХИ

Она поедет. Полетит. Поползет. Куда прикажут. Только прикажите!

«Время непростительно пусто уходит, — жалуется она подруге. — Но удочка закинута, время должно вытащить какую ни на есть рыбешку».

Кривая настроения движется большими зигзагами: «Ленка, знаешь что, мне кажется, что ничего у нас с тобой так и не выйдет… Что-то больно дорожат нами».

Просвет! «Пообещали мне это дело быстро сделать — как получится, то сразу извещу тебя».

Но извещать пока не о чем. Ни Лену, ни маму, ни Ивана Михайловича, который что-то давно не подает о себе вестей. «Теперь убеждена, — пишет она матери, — что самое трудное дело в жизни — осуществление своей мечты в самых неблагоприятных для нее условиях».

И наконец, многообещающее Лене: «Рапорт я написала… Попробуй подгадать со своим. Дух такой: если не туда, то в действующую Красную Армию».

А лучше бы туда. Оттуда иногда прилетают молчаливые, безмерно усталые ребята и девчата, отдают короткие рапорта командованию и валятся спать: на сутки, а то и на двое.

Сейчас Сильва уже не в городе, она — на перевалочной базе. Начальство сочло, что ей нужно пообщаться с теми, кто уже побывал в тылу у гитлеровцев. Собственно, решила так Марина, а Марину здесь уважают. Она очень редко рассказывает о себе, разве что проговорится, как сегодня. Сегодня она, например, сказала: «Выпутаться можно умеючи из любого положения… Даже если приземлишься на немецкие костры».

А где ее костры, Сильвины? Сентябрьские сводки оставляют так мало надежд… Войска Центрального и Воронежского фронтов начали форсирование Днепра… Войска Степного фронта освободили город Полтаву. Полтава — юность ее отца… Освобожден Кременчуг. Кременчуг — город, где ее отец испытал первую радость ареста. Ты обмолвилась, Сивка, какая же может быть радость от ареста? Горечь? Нет, это тоже не то слово. В общем, здесь началось становление личности.

Сводки, мечты, рапорта…

— Воскова, нужный вам человек приехал.

— Есть, выхожу!

Приезжий с той стороны линии фронта хмур, согбен, его все время изводит кашель. Служил переводчиком в гестапо, но работал на партизан. Его просили еще раз «обкатать» Елену Кависте. Вопросы задает то по-немецки, то по-русски. В глаза не смотрит. В общем, малоприятный разговор.

— Дед, говорите, немец, фройлен? Подарки имели от него?

— Только однажды… В посылочке лежали сласти, плюшевые зверюшки и…

— Неправдоподобно, фройлен. Немцы практичны. Старик мог прислать отрез на юбку, даже поношенные тапки. А зверюшки, да еще во множественном числе… А что, фройлен, не желаете ли в гестапо переводчиком?

— Я… я… недостаточно знаю язык.

— Научим, фройлен.

— Я хотела бы продолжить образование.

— Эту честь у нас надо заслужить, фройлен, — так вам скажут.

— Я боюсь допросов, я нервная…

— Это уже лучше, фройлен. Только поделикатнее бы: «После суда над отцом я сама не своя на допросах…»

Он устал, закрыл глаза. Сильва тихо вышла из палатки. Да, век живи — два века учись…

— Воскова, вас вызывают!

— Есть!

Ее знакомят с совсем юным парнишкой. Он только что оттуда.

— Здравствуй. Как, была уже на задании?

— Все держат здесь.

— Это тоже нужно. Значит, инструктор ты классный. Слушай, меня просили рассказать, где я рацию устанавливал. Раз у хозяйки в подполье, раз в стог сена влез, а один раз пришлось даже на бадье в колодец спуститься…

В городок они возвращаются с Мариной вместе.

— Почему мы сегодня такие молчальники-отшельники?

— Скажи прямо: меня когда-нибудь пошлют в дело?

— Тебя готовят не просто к высадке в тыл, не просто к бою. И твои бесчисленные рапорты, дружок, для понимающих людей звучат наивно.

— Так и война кончится.

— Дай-то бог!

Они проезжают села, города, снова села, — Сильва приглядывается, запоминает характерные здания, пейзажи, людей. «Проходя по единственному Боровичскому мосту, — напоминает она Лене, — представляю, что шагаю по бесконечно дорогому Кировскому мосту. Это для меня теперь прекрасная сказка, которую я заставлю сделаться счастливой явью».

А явь пока что голосами инструкторов приказывает:

— Воскова! На метание гранаты!

— Воскова, ваш выход на связь!

Воспоминания и письма помогают ждать и надеяться. Но письма вдруг прервались. Замолчали Лена, Иван Михайлович, скупыми строками стала отделываться мать. Случайность или что-то стряслось?

«Пишите правду, я жду правду».

И чтобы сгладить остроту ожидания, она посылает маме свои стихи о родном городе.

«Прими привет мой, мамочка родная,

Прими привет, далекий Ленинград.

Пусть занесет его к вам тишь ночная

И снега первого дыханья хлад.

Легко мои доходят позывные,

Осенний ветер мягко бьет в окно…

Но слышите? Звучат ветра иные!

Кто знает — не завьюжат ли письмо.

Я комсомолка, мамочка родная,

Тревожный час, поверь мне, не просплю:

Среди друзей ли буду иль одна я,

Не струшу, не продам, не отступлю.

Я столько лет готовилась, мечтая —

Продолжить то, что начал мой отец,

Я чувствую — мечта моя крепчает,

Я делаю — что делает боец.

Прими привет мой, мамочка родная,

Прими привет, далекий Ленинград.

Пусть занесет его к вам тишь ночная

И снега первого дыханья хлад».

Подписалась: «Твоя дочь. 29 сентября 1943 г.»

Только о городе ли получились стихи?

Загрузка...