Она поедет. Полетит. Поползет. Куда прикажут. Только прикажите!
«Время непростительно пусто уходит, — жалуется она подруге. — Но удочка закинута, время должно вытащить какую ни на есть рыбешку».
Кривая настроения движется большими зигзагами: «Ленка, знаешь что, мне кажется, что ничего у нас с тобой так и не выйдет… Что-то больно дорожат нами».
Просвет! «Пообещали мне это дело быстро сделать — как получится, то сразу извещу тебя».
Но извещать пока не о чем. Ни Лену, ни маму, ни Ивана Михайловича, который что-то давно не подает о себе вестей. «Теперь убеждена, — пишет она матери, — что самое трудное дело в жизни — осуществление своей мечты в самых неблагоприятных для нее условиях».
И наконец, многообещающее Лене: «Рапорт я написала… Попробуй подгадать со своим. Дух такой: если не туда, то в действующую Красную Армию».
А лучше бы туда. Оттуда иногда прилетают молчаливые, безмерно усталые ребята и девчата, отдают короткие рапорта командованию и валятся спать: на сутки, а то и на двое.
Сейчас Сильва уже не в городе, она — на перевалочной базе. Начальство сочло, что ей нужно пообщаться с теми, кто уже побывал в тылу у гитлеровцев. Собственно, решила так Марина, а Марину здесь уважают. Она очень редко рассказывает о себе, разве что проговорится, как сегодня. Сегодня она, например, сказала: «Выпутаться можно умеючи из любого положения… Даже если приземлишься на немецкие костры».
А где ее костры, Сильвины? Сентябрьские сводки оставляют так мало надежд… Войска Центрального и Воронежского фронтов начали форсирование Днепра… Войска Степного фронта освободили город Полтаву. Полтава — юность ее отца… Освобожден Кременчуг. Кременчуг — город, где ее отец испытал первую радость ареста. Ты обмолвилась, Сивка, какая же может быть радость от ареста? Горечь? Нет, это тоже не то слово. В общем, здесь началось становление личности.
Сводки, мечты, рапорта…
— Воскова, нужный вам человек приехал.
— Есть, выхожу!
Приезжий с той стороны линии фронта хмур, согбен, его все время изводит кашель. Служил переводчиком в гестапо, но работал на партизан. Его просили еще раз «обкатать» Елену Кависте. Вопросы задает то по-немецки, то по-русски. В глаза не смотрит. В общем, малоприятный разговор.
— Дед, говорите, немец, фройлен? Подарки имели от него?
— Только однажды… В посылочке лежали сласти, плюшевые зверюшки и…
— Неправдоподобно, фройлен. Немцы практичны. Старик мог прислать отрез на юбку, даже поношенные тапки. А зверюшки, да еще во множественном числе… А что, фройлен, не желаете ли в гестапо переводчиком?
— Я… я… недостаточно знаю язык.
— Научим, фройлен.
— Я хотела бы продолжить образование.
— Эту честь у нас надо заслужить, фройлен, — так вам скажут.
— Я боюсь допросов, я нервная…
— Это уже лучше, фройлен. Только поделикатнее бы: «После суда над отцом я сама не своя на допросах…»
Он устал, закрыл глаза. Сильва тихо вышла из палатки. Да, век живи — два века учись…
— Воскова, вас вызывают!
— Есть!
Ее знакомят с совсем юным парнишкой. Он только что оттуда.
— Здравствуй. Как, была уже на задании?
— Все держат здесь.
— Это тоже нужно. Значит, инструктор ты классный. Слушай, меня просили рассказать, где я рацию устанавливал. Раз у хозяйки в подполье, раз в стог сена влез, а один раз пришлось даже на бадье в колодец спуститься…
В городок они возвращаются с Мариной вместе.
— Почему мы сегодня такие молчальники-отшельники?
— Скажи прямо: меня когда-нибудь пошлют в дело?
— Тебя готовят не просто к высадке в тыл, не просто к бою. И твои бесчисленные рапорты, дружок, для понимающих людей звучат наивно.
— Так и война кончится.
— Дай-то бог!
Они проезжают села, города, снова села, — Сильва приглядывается, запоминает характерные здания, пейзажи, людей. «Проходя по единственному Боровичскому мосту, — напоминает она Лене, — представляю, что шагаю по бесконечно дорогому Кировскому мосту. Это для меня теперь прекрасная сказка, которую я заставлю сделаться счастливой явью».
А явь пока что голосами инструкторов приказывает:
— Воскова! На метание гранаты!
— Воскова, ваш выход на связь!
Воспоминания и письма помогают ждать и надеяться. Но письма вдруг прервались. Замолчали Лена, Иван Михайлович, скупыми строками стала отделываться мать. Случайность или что-то стряслось?
«Пишите правду, я жду правду».
И чтобы сгладить остроту ожидания, она посылает маме свои стихи о родном городе.
«Прими привет мой, мамочка родная,
Прими привет, далекий Ленинград.
Пусть занесет его к вам тишь ночная
И снега первого дыханья хлад.
Легко мои доходят позывные,
Осенний ветер мягко бьет в окно…
Но слышите? Звучат ветра иные!
Кто знает — не завьюжат ли письмо.
Я комсомолка, мамочка родная,
Тревожный час, поверь мне, не просплю:
Среди друзей ли буду иль одна я,
Не струшу, не продам, не отступлю.
Я столько лет готовилась, мечтая —
Продолжить то, что начал мой отец,
Я чувствую — мечта моя крепчает,
Я делаю — что делает боец.
Прими привет мой, мамочка родная,
Прими привет, далекий Ленинград.
Пусть занесет его к вам тишь ночная
И снега первого дыханья хлад».
Подписалась: «Твоя дочь. 29 сентября 1943 г.»
Только о городе ли получились стихи?