Позывные услышаны

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ. ПЕСНИ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Вражеский тыл. Что это?

Она старалась как можно точнее нарисовать для себя картину того, что ее ожидает, но картина обладала способностью день ото дня меняться — в зависимости от сводки Совинформбюро, бесед с ребятами оттуда и даже собственного настроения.

Она получила за эти месяцы многое, очень многое. Она признавалась себе, что если бы все умственные и мускульные усилия, которые она отдала новой для себя профессии, сложить воедино, пожалуй, набралось бы на вузовскую программу обучения. Как там будут без нее — город, Кировский и ЛЭТИ? Да ничего, проживут. А родители? С ними сложнее. Нужно их готовить к мысли, что письма от нее будут все реже и реже.

1 января 1944 года она телеграфировала домой: «Молчанием моим не беспокойся настроение здоровье мировое целую Сильвия».

19 января сообщила: «На днях уезжаю в другое место. Письма оттуда будут доходить реже, чем сейчас… ожидай свою дочку с победой».

А отправив письмо и сразу же услышав, что немцев гонят из-под Ленинграда, не удержалась, чтобы не послать еще одну депешу: «Поздравляю с большим ленинградским праздником».

В конце января писать действительно не могла: тренировки продолжались круглосуточно.

19 февраля Сильва явилась сама. Мать и бабушка даже не сразу сообразили, что пришла их Сивка-Бурка. В комнату вошел рослый боец, остриженный и одетый по-мужски, и представился, нарочито бася:

— Так что принимайте, мамаша, на кратковременную побывку.

Подняла мать на руки, как она ни отбивалась, закружилась, запела. Расцеловала бабушку. Сбросила с себя ушанку, шубу, телогрейку, стянула сапоги, осталась в ватных штанах и гимнастерке, залезла на диван и в блаженстве растянулась, вырвав у пружин надсадный звон.

— Так и не починили? Как вернусь с войны, сама перебью. Боже, как хорошо… Целых двенадцать часов пробуду в тепличных условиях под родительским кровом.

Мать подсела рядом:

— Всего двенадцать? А потом что, Сивка?

Беспечно ответила:

— А потом — обратно в часть.

Положила кулачок под голову, свернулась в клубок:

— Я буду вас слушать внимательно-превнимательно. Ну, как вы тут снимали с себя осаду? Все рассказывайте: где в эти дни были, что делали, плакали или не плакали?

Ели в этот вечер бабушкин морковный пирог, запивали чаем с мороженой клюквой. Мать с обидой вспомнила, что в письмах Сильва больше о клюквенных лесах, чем о себе, писала.

— Нормально! — весело отозвалась Сильва. — Согласно условиям военного времени. Я вам сейчас расскажу, как из-за этой клюквы однажды нагоняй от начальства получила. Пришла из лесу, весь противогаз клюквой набила, стала есть — кисло. Отсыпала сахар из эн-зе — это у нас, бабушка…

— Да знаю, — замахала старуха, — неприкосновенный запас.

— Ух, и ученая ты стала. Ну вот, раз отсыпала, два отсыпала, а утром — проверка. «Воскова, где ваш эн-зе?» — «Разрешите доложить, съела!» — «Получите два наряда!» — «Есть два наряда!» На всю жизнь зареклась.

— Обжора ты стала, — ворчливо сказала бабушка.

Сильва засмеялась и отодвинула от себя пирог.

— Я гармонично развиваюсь, бабушка. Семьдесят три килограмма чистого веса…

Она долго ходила по комнате, рассматривала, будто впервые увидела, книги, институтские конспекты, старые письма.

— Мам, а какие Восков песни любил?

— Я уж и забыла, Сивка. Тогда новых революционных песен немного было. Мы их все от строчки до строчки знали — «Интернационал», «Марсельезу», «Смело, товарищи, в ногу».

— А еще, еще?

— Еще, помню, Восков перед взятием одного поселка после Краматорска затянул… Ну, теперь это не поют…

Сильва подхватила:

Сальма Ивановна улыбнулась — что-то вспомнила.

— Я же тебе ее и напела, когда ты еще в детсад ходила. Ну и память! А вот эту не пела:

И снова Сильва продолжила:

Сальма Ивановна замолчала. Только когда Сильва, побродив еще с полчаса по комнате, разделась и тихонько прилегла с матерью, подозрительно спросила:

— Это что у тебя за служба такая, для которой песни гражданской войны требуются?

— Службе не нужно. Это мне нужно, мама.

И опять мать и дочь лежали обнявшись, не разговаривая, понимая и не понимая друг друга.

— Сивка, мне кажется, ты готовишься к чему-то трудному.

— Конечно, мама. Как иначе я смогу посмотреть в глаза фронтовикам после войны, не побывав сама на фронте?

— Я, конечно, понимаю. Мы сами с твоим отцом иначе не представляли себе жизнь. Просто я подумала, что сейчас не меньше бы пригодились твои инженерные знания.

Сильва вдруг встала, извлекла из штанов коробку папирос, закурила:

— Ты извини, мама. Курить я начисто бросила. Это только так, на минуту. Вспомнила. С той стороны прибыл парень. Его тяжело ранили. Он знал многих лэтишников, попросил меня посидеть с ним. Боль его изводила, а он все говорил: «Нам не стыдно будет, Сильва, после войны».

…Он был вторым, кого спас Володя. Ее Володя. Он рассказывал Сильве о нем с упоением. Они дружили. «Он любил кого-нибудь?» — едва слышно спросила она. Вошла сестра: «Перевязка. Прошу удалиться». «Завтра доскажу», — пояснил он взглядом. Назавтра его не стало.

Но об этом в разговоре с матерью умолчала.

— Сивка, ну, я понимаю — фронт, — вслух раздумывала мать. — Но ты с самого начала войны вбила себе в голову, что хочешь попасть в тыл к немцам… Разве там место для девушки?

— А разве мало девушек там воюет, мама? А сколько было лет тебе, когда ты комиссарила под Петроградом и тряслась на конях вместе с буденовцами? Девятнадцать? Двадцать? А мне уже двадцать три, и я еще ничего выдающегося не сделала.

— Тебе нужно обязательно выдающееся?

Сказала, засыпая, прижавшись к матери:

— Обязательно. Только выдающееся.

Мать убегала в госпиталь первой. В дверях крикнула:

— Не будь лентяйкой, пиши хоть два раза в неделю! Хотя бы песни гражданской войны!

Сон уже слетел. Быстро оделась, попрощалась с бабушкой.

— Ты в кого веришь, бабушка?

— В человека, Сильвочка.

— Тогда… Тогда помолись и за меня.

«Ждите меня, родные. Я скоро, скоро…»

На лестнице встретилась с девочкой, закутанной в шарфы, только красный носик торчал.

— Здравствуйте, тетя Сильва.

— Ты кто?

Девочка смотрела на нее с восхищением.

— Забыли? — и громко, будто читая, произнесла нараспев: — Волшебник Кулинар бросал в большой-пребольшой чан чегой-то от хлопка и говорил: «Ахалай-махалай!»

— Зорянка! Девочка моя! Ты совсем-совсем большая стала!

— И вы, тетя Сильва, большая стали. Вы теперь у нас будете? Расскажете нам еще сказку?

Подумала. Детям нужно говорить правду.

— Уезжаю, Зорянка. Найду самую лучшую сказку и привезу ее вам. Хоть всю землю перекопаю, а привезу!

За окнами металась февральская вьюга.