Позывные услышаны

ГЛАВА СОРОКОВАЯ. ЛЮБОВЬ

— Хочу тебе помочь. Скажи же что-нибудь!

Марина не узнает Сильву. Что с нею стряслось? Еще сегодня утром все они, настроенные довольно бодро, выехали из «партизанского городка». Так они называли лагерь, раскинувшийся в хвойном лесу, по соседству с суворовским имением. Это были две недели усиленных тренировок в условиях, близких к походным. Спали в землянках, участвовали в «партизанских рейдах», которые, может быть, придется повторить на «службе», ориентировались по компасу и по лесным приметам, поднимались ночью по тревоге «Каратели!», выходили на связь в считанные секунды перед тем, как в лагерь должны были вступить «чужаки»…

Сильва находчиво действовала в довольно сложной обстановке, успевала тренировать приданных ей операторов, казалось, еще больше исхудала в эти дни и даже схватила на морозце легкий загар. На обратном пути преподнесла Марине еще один сюрприз. Взяла у подруги гитару и, легонько тронув надрывные струны, вдруг игриво спела строфу из популярной песенки немецких солдат:

— Ого! — протянула Марина. — Поразительный скачок.

В Сильве чувствовался подъем духа, былое напряженное ожидание уступило место ровному настроению. Она могла весь день тренироваться в поте лица, а потом в озерной проруби увлеченно стирать и отбивать белье. И она же в вечерний час долго любовалась схваченной льдом озерной гладью, выписывала целые страницы из романа «Три цвета времени», поразившего ее воображение.

— Ты как не здесь уже? — пытливо спросила Марина, когда они шли с вокзала.

— Вюншен ди геррн официре нох лидер?[26] — отшутилась, чтобы не отвечать.

На Холмах, как они прозвали свое городское жилье, каждого ждал ворох известий. Сальма Ивановна выговаривала за то, что не ставит дат на письмах, Иван Михайлович — что не пишет ему о новых стихах. Лена ни в чем ее не упрекала — только намекнула, что ее рапорт возымел действие.

Подвернулась оказия, наскоро настрочила подруге записочку: «Насчет жизни моей, не знаю, как и сказать, поняла только то, что предстоит нам с тобою идти вместе». А потом не выдержала и поделилась сокровенным, чего даже почте доверять не хотела: «Мне совестно тебе признаться, но в голове у меня сейчас Володя, только о нем я мечтаю, но — воображаю — ужас, если он догадается об этом».

А он, наверное, чувствовал. Потому что…

В Холмы прибыл парень из партизанского отряда. Она не пропускала таких случаев. Разговорились.

— Ну, как там? — спросила Сильва. — Страшновато было?

Он только сказал:

— Ребят жалко. Много наших полегло. И я бы не вышел, если бы не Жаровня… А, ты ведь не знаешь. Мы меж собой так Батю звали. Он отстреливался. Нам, пятерым, велел спасаться. Приказ есть приказ. Его не обсуждают.

Ей показалось, что стены покачнулись. Он говорил, что получил у ребят кличку Жаровня. Чушь, неправда… Это не он. Спросить про имя нельзя — все равно не скажет. А спросила, не могла не спросить:

— Не Володька?

Пожал плечами.

— У Бати два имени было: товарищ командир и Батя. Бороду хотел отпустить. Стихи нам красивые читал: «Никогда не сумею украсть я бледноликой прозрачности гор».

— Повтори! Слышишь? Повтори!

Она долго не выходила из своей комнаты. Чтобы не думать ни о чем, старательно зарисовывала парк у Холмов и рвала бумагу. Снова рисовала и снова рвала. Что у нее осталось? Работа, борьба, жизнь. И еще мама. И еще подруга. И еще много друзей.

Маме о Холмах не нужно. Мама хочет знать, что она ест, во что одета и как думает жить дальше. А дальше, мама, будет вот что…

К чему этот сад? Напиши матери правду. Нельзя! Нельзя рану одного человека делить на двоих. Это не гуманно. Свинство это просто будет.

Да, но его-то, его уже не будет.

Порвать? Отправить? Переписать?

Осторожный стук в дверь: это — Марина.

— Послушай, Сильва. Я подумала, что ты вкладываешь в немецкую песенку чересчур много сантимента. У них это делается попроще, чуточку погрубее. Я слышала, попробуй еще разок.

Послушно взяла гитару.

Марина убежденно сказала:

— Остановись. У тебя что-то случилось. Не спрашиваю. Но если могу помочь, — помни, что я рядом.