ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АДРЕСАТ ВЫБЫЛ В НЕИЗВЕСТНОЕ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. СЕСТРОРЕЦК ПОЛУЧАЕТ ПЕСНЮ

тесной комнатке большевистского райкома Вячеслав Зоф оживленно рассказывал товарищам:

— Народ очень пламенный, его зажигать не нужно, — он говорил с легким чешским акцентом, который усиливался, когда Зофа что-либо сильно увлекало. — И к хорошим ораторам русским рабочим не привыкать. Но когда выступил этот американец, честное слово, мне самому захотелось полезть на какую-нибудь баррикаду и шугануть оттуда британских лордов. Он сейчас придет, я вас познакомлю.

— А кто его направил к нам? — спросил Саша Андреев, рабочий столярки.

— Яков Михайлович Свердлов. И по нашей просьбе. Мы жаловались — помните? — на нехватку теоретиков.

Федор Грядинский, тоже входивший в состав большевистского комитета, потер свою бритую голову, сощурился:

— Смотри ты… И оратор, и теоретик. А как у него с практикой?

В комнату вошел мужчина выше среднего роста, в темно-зеленом пальто и небольшой шляпе, несколько уширяющей его скуластое лицо, которое сохраняло невозмутимую приветливость.

— Семен Петрович Восков, — представил его Зоф, — сам ответит на этот вопрос. Расскажите нашим товарищам о своей практике работы с коллективом.

Семен ответил широкой улыбкой.

— Стачек — штук сто провел, а вот четверть миллиона или полмиллиона с нами шли — не складывали.

Посмеялись. Он рассказал о своем возвращении в Россию. Британские военные власти собирались задержать в Галифаксе всех русских эмигрантов, сочувствующих большевикам, но в Галифакс посыпались запросы нейтральных держав, «лордам» пришлось умерить свой аппетит и разрешить «Христианам» сняться с рейда.

— Как вам удалось так быстро уговорить радиста? — недоумевал Грядинский.

— Практика работы с коллективом, — с хитринкой пояснил Семен. — Кроме того, мы с ним выяснили, что в ходе стачки в Эль-Пасо дрались на одной стороне.

— Какой вам после перерыва показалась Россия? — спросил Андреев.

Семен развел руками.

— Нужно еще пожить. Я оставил совсем другую Россию.

Что он мог сказать? О переполнявшей его радости, начиная с той минуты, как матросский патруль проверил их документы и старший козырнул им: «Добро пожаловать в революцию, товарищи жертвы царизма». О митинге у особняка балерины Кшесинской, где он рассказал о событиях в Галифаксе и потребовал освобождения своих товарищей? Или о памятном разговоре со Свердловым?

— Ну, Самуэль Питер Восков, — сказал шутливо Свердлов, — пора вам продолжать русскую революционную биографию. Нам нужен крепкий большевик для организационной партийной работы. Подойдет?

Семен задумался.

— Яков Михайлович, а ведь обидно: столько лет отдать сколачиванию рабочих коллективов в Америке и не использовать этот опыт у себя дома. Пошлите к рабочим — я среди них буду как рыба в воде.

— Ну что ж. Мы от тебя ожидали нечто такое. — Свердлов перешел на «ты». — Так вот, Семен Петрович, у Цека есть для тебя на примете еще одно огнеопасное место. Поедешь к сестрорецким оружейникам. Станешь у них своим. Сделаешься для них необходимым. Сестрорецк — это оружие. Оружием же деловые люди, а мы себя считаем деловыми людьми, никогда не должны пренебрегать. Ты уже вошел в курс?

— Вошел, — Семен был доволен.

— Тогда отлично. Приходи к нам, советуйся и побольше инициативы на месте. Райком предупредим.

…Зоф, кажется, понял, что трудно уложить в несколько слов все, что Восков увидел.

— Познакомились, — подвел он итог разговору и обратился к Андрееву. — Саша, большевикам тоже нужно есть и спать. Оформи товарища Воскова на работу в свою мастерскую и помоги найти комнатку. Андреев, — пояснил он приезжему, — у нас в революционном комиссариате. По-старому— пристав. Не надо сердиться, Саша, я пошутил. Что вам поручить для начала? Помогите нам бодро и по-пролетарски провести праздник Первомая.

Андреев повел Воскова на завод, по пути рассказывал. Рабочих здесь шесть тысяч. В первые же дни Февральской революции царских администраторов-генералов прогнали. Кое-кто из них остался, но уже на вторых ролях. После ожесточенной борьбы совет старост с одобрения Петросовета поставил во главе управления заводом технически подготовленных людей. Саботаж со стороны старых чиновников? Бывает. Большевиков около шестидесяти. В некоторых рабочих органах засели меньшевики. Несколько дней назад оружейники встречали в Белоострове вернувшегося из эмиграции Ленина. Революция только начинается — предупредил их Ленин.

…Они остановились в тупичке, у задних ворот завода. Между каменными корпусами притулилась бревенчатая столярка. Семен вдохнул в себя знакомый въедливый запах разогретого клея. Руки истосковались по красивой, точной работе. Андреев показал его будущий верстак.

— Мой — соседний. Вы тут, конечно, не засидитесь. Но, я думаю, у рабочего человека должен быть свой верстак. Верно?

Семен улыбнулся.

— Вроде бы так. А насчет «засидитесь–не засидитесь»… Ты еще молодой, товарищ Андреев. Ты еще не видел, как рабочие могут прокатить функционера на вороных. А я видел. Будем работать по совести.

Саша испытывал удивительную симпатию к приезжему. Потащил Воскова в столовую, накормил «серыми щами» из снетков, полумороженной картошкой.

— Что, Семен Петрович, в Америке повкуснее ели?

Тот удивился.

— Ты что это, товарищ Андреев?.. Я там неделями с голодным брюхом разъезжал. В эмигрантских кварталах Броунзвилла даже песенку подслушал: «Право дал господь нам — белым или маврам: не поел сегодня — не поешь и завтра».

В этот же день Андреев показал ему свою комнатку, в деревянном доме на Гагаринской. Внизу сдавалась такая же комнатка с кухней. Постройка была легкая.

— Летом ничего, а вот зимой — просвистит.

— Вот что, Александр Андреевич, — сказал Восков убежденно. — На зиму еще загадывать рано. К зиме мы, может быть, и в царских хоромах заживем. А пока для меня и моих малышей, если их лорды по дороге не устрашатся, и эта хата сгодится.

Он начал работать в столярке, говорил в эти дни мало — больше слушал. После смены его можно было увидеть в профсоюзном комитете, в группах молодых рабочих, в райкоме. Меньшевики тоже присматривались к «приезжему теоретику» и однажды пригласили его побеседовать.

— Слушайте, Восков, — обратился к нему руководитель местной меньшевистской группы. — Вы же умный человек, согласитесь, что революционная Россия должна довести войну до победы, а уже потом строить у себя будущее.

— Вот, вот, — покачал головой Восков. — Бросим весь цвет русского рабочего класса в мясорубку денежных тузов и вдвоем с вами построим будущее.

Тогда они толкнулись с другого хода:

— Неужели вы не поняли за эти дни, что наш рабочий еще не созрел, ему еще рано управлять производством?

— Капиталистов из Америки выпишем, — съязвил он и пошел к дверям.

Семен рассказывал у себя в цехе о пятом годе, о бруклинских стачках, когда вошел Зоф, прервал беседу.

— Восков, мчись на Финляндский — приезжает твоя семья.

Андреев заварил чай, у кого-то одолжил баранки, внес все это в комнату к Семену. Уже стемнело, когда на крылечке затопало несколько пар ног. Он слышал, как Семен завел детей в квартиру, начал раздевать их.

— Здесь наш дом. Это ваши кроватки, а это ваши игрушки. Жанночка, я тебе обещал куклу — вот пока малюсенькая.

И вдруг — к старшему:

— Даня! Повтори… Что с мамой?

— Папа, я не знаю. Дядя нас посадил на пароход и сказал: «Мама тяжело больна и больше с кровати не встанет».

Была ночь, когда Восков вышел на крыльцо и присел рядом с Андреевым. Несколько минут оба молчали.

— Детям молоко нужно, Семен Петрович. Думали?

— Думай — не думай, а молоко у нас сейчас, в рабочих семьях, редкость. Не будем фантазировать, Саша. Вырастут, как и мы росли. А через день демонстрацию увидят. Как думаешь, за кем пойдут люди?

— За нами, Семен Петрович. Рабочего фразой не возьмешь.

Всю ночь на первое мая он просидел в большевистском комитете и обучал молодежь международному гимну рабочих. Слов «Интернационала» еще многие в России не знали, даже партийцы. Он затягивал своим сильным чистым тенором:

Весь мир насилья мы разрушим…

И люди, волнуясь и стараясь попасть в тон, подхватывали:

… До основанья, а затем —

Мы наш, мы новый мир построим…

Четыреста человек обучил он в эту ночь «Интернационалу».

И когда мощная рабочая колонна вышла на песчаную площадь у Разлива со словами пролетарского гимна, — это было неожиданностью, ударом, потрясением и для «бывших», и для меньшевиков и эсеров.

Рабочие шли с семьями, с детьми, одетые по-выходному, а над ними реяли знамена с большевистскими лозунгами.

— Братья и друзья! — кричал с трибуны меньшевистский оратор. — Не торопитесь безоговорочно осуждать Временное правительство. Только победа в войне откроет перед нами…

Восков стоял у самой трибуны, Женю он держал на руках, а мальчишки, глазея по сторонам, цеплялись за отца. Услышав над головой провокационные речи, Семен передал детей на попечение соседей и взобрался на трибуну. Многие сестроречане еще не знали нового рабочего, но другие уже помнили его по цеху, по райкому, по ночной спевке. «Русский эмигрант Восков, — передавали в толпе от группы к группе, — у него боевое прошлое. Это он нас „Интернационалу“ учил».

— Товарищи! Нам тут все твердят о победе. А на кой лях нам победа одних империалистов над другими? Нам нужна победа пролетариата. Нам нужна победа не для заводчиков и министров-капиталистов, а победа для нас, для наших детей, для счастья трудящихся.

Неожиданно задул сильный ветер, пошел снег. Но люди оставались там, где стояли, внимательно слушая нового оратора.

— Нынче пролетариат, как гордый буревестник, побеждающий и победивший, празднует свой день мировой солидарности. Он строит новую жизнь, он отвоевывает власть для себя, а не для какого-нибудь дяди. Вся власть Советам, товарищи!

— Восков, дай теперь и нам немного поговорить с народом, — засмеялся Зоф. — И собери, пожалуйста, свою юную гвардию. Она уже на пригорках в свержение царя играет.

…Это была горячая страда, когда большевики завоевывали рабочую массу.

Не прошло и месяца, как шесть тысяч сестрорецких оружейников на выборах нового состава завкома отдали свои голоса кандидатам списка большевиков. Председателем завкома стал Семен Восков.

Зофу позвонил Свердлов.

— Как там наш американский соратник? — спросил он в конце разговора. — Прошел в председатели завкома? Очень хорошо. Мы были уверены, что оружейники его оценят. Доложу при случае Владимиру Ильичу. Он будет рад.

Свердлов сделал паузу и спросил:

— Уж если докладывать, Владимир Ильич захочет узнать, что они там решают.

Зоф пояснил:

— Восков на первом заседании поставил два вопроса. О полном восстановлении производства. Он сказал: «Революции во как понадобятся наши трехлинеечки!».

— А вторым, вторым вопросом?

— Об улучшении питания детей рабочих.

— Это дело, — сказал Свердлов. — Трехлинеечки для революции и детское питание. Значит, не ошиблись в выборе…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ЛЕНИНГРАДСКИЕ СТАДИИ

— Это какая-то ошибка, недоразумение, — растерянно повторяла Сильва инструктору, который учил их «морзянке». — Нас только начали готовить… Идет война…

— Вот именно, Воскова, — инструктор потерял терпение. — Война. Трамваи не ходят. Девчонки к нам добираются с трудом. Того и гляди, в сугробах останутся. Словом, прикрыты наши курсы. Военный Совет создает новые — на более перспективной базе.

— Да ведь нельзя же нас на полпути оставить! — объясняла она чуть не со слезами.

Он только забубнил: «Мы люди маленькие, есть решение».

— Нет маленьких и больших людей, — запальчиво высказалась Сильва. — Есть люди безответственные, а есть ответственные.

В горкоме комсомола, куда она прибежала, ей посоветовали заканчивать институт. Ее не забудут.

— Ленка, — сказала она, когда они повторяли билеты по радиотехнике. — Вот выпустят нас из ЛЭТИ, что дальше?

— Ты сначала сдай экзамен, — недовольно сказала Лена. — Вот не выпустят тебя из ЛЭТИ — что дальше?

— Ленка, да я в философском плане…

— В философском: ученье — свет, даже при коптилке.

Учила, хотя все время ей мерещилась чуть подгорелая хлебная корка, которая однажды, еще до войны, осталась от обеда. В день, когда она получила «пять» по радиотехнике, четверо девчат свалились от голода прямо в аудиториях, да так и не поднялись. Комсомольцы делали, что могли. У соседей в Ботаническом получили несколько плиток желатина, столярного клея, старые засохшие дрожжи, из которых изобретательные ботаники научили приготовлять супы.

Приходили скупые вести с фронтов. Погиб под Урицком вожак комсомольцев ЛЭТИ Андрей Грибушин. Сильва помнила, с какой настойчивостью он посылал студентов к школьникам: «Они на нас, как на Фарадеев смотрят!»

Нет Андрея, нет многих других. А что предстоит им, обладателям новеньких удостоверений инженеров? «№ 349. 20 февраля 1942 г. Дано тов. Восковой С. С. в том, что она состояла студентом Ленинградского Электротехнического института им. В. И. Ульянова (Ленина) с 1937 по 1942 и окончила теоретический курс обучения в институте по специальности проводная связь. Согласно распоряжения Наркомата СП направлена на работу, с правом защиты дипломного проекта в последующем».

Итак, в Горький. Она уже получила эвакосправку, уже мысленно уложила свой чемодан и вдруг побежала к Лене, — Ты как — решила уехать?

— И не подумаю. Здесь родные, здесь все.

— Здесь наш город, — задумчиво сказала Сильва. — Без нас он, конечно, проживет, но он будет скучать, я знаю.

— Это все лирика, Сивка. А по существу?

— В горячее хочу, а не в тыл. Пойдем снова в военкомат. Вонком был новый, обстреляный, прихрамывал.

— Инженеры? Не могу. И не просите.

Сильва и Лена обошли несколько воинских частей, офицерских училищ. Всюду одно и то же: «Через военкомат!»

Лене удалось устроиться на завод. Сильве кто-то сказал, что в электротехническом создается спецбюро оборонных работ. Пришла на свой Аптекарский, увидела, как ребята в матросских бушлатах вносят в подъезд института рации, телефонные аппараты, свернутые в трубку карты: сюда переезжал штаб Балтфлота. Позавидовала ребятам в бушлатах: «Определились!» Поднялась наверх. Профессора она знала, он ее — нет.

— С приборами управления стрельбой знакомы?

— Я по проводной связи. Но готова…

— Сожалею, но одной готовности сейчас мало.

Оттуда пошла прямо к матери в госпиталь. Попросилась в санитарки.

— Работа не из чистеньких, — строго сказала Сальма Ивановна. — А ты не могла даже видеть, если лошадь околевала на дороге.

— Мама, то было в далеком голубом детстве. Поручись за меня перед начальством.

Мыла, скребла, чистила, кормила, таскала на носилках раненых, домой добиралась только к ночи.

«Институт я кончила (ценой легкой голодовки), — писала она Ивану Михайловичу, — получила путевку в наркомат в Горький, но уехать — не уехала, хотя имела в зубах эвакосправку и сидела на узлах. Работой обеспечиться некоторое время не смогла и пошла санитаркой в госпиталь… Хочешь, я тебе расскажу о твоей прекрасной Сальмочке? Пережила она все стадии ленинградской жизни — страшно исхудала, истощала, ноги распухли — у меня „ленинградские стадии“ проявились несколько позже — теперь опухают ноги — авитаминоз, но я научилась от своей чудесной мамаши плевать на это с самым бесшабашным видом — и пока не проигрываю в жизни… Во время ожидания учусь языкам…»

Ожидание? Она спрашивала почти каждого раненого: «Как вы попали на фронт?» Привезли мальчишечку, на вид лет четырнадцати, ранили при переходе линии фронта. «А чего такого? — сказал он Сильве. — Я батьку и матку потерял, пришел к партизанам, говорю, я ловкий, пролезу к фрицам и назад. Не взяли. Тогда я сам пролез, сведения нашим доставил. Тогда взяли». Если бы она могла так! Но на ленинградских улицах партизанские отряды не расхаживали. Работала без выходных, но если раненых было мало и ее отпускали не к самой ночи, забегала к Лене.

— Все не могут быть на самой передовой, — урезонивала Лена подругу.

Сильва отзывалась тоскливо:

— Да, твой фронт — тыл. Каждая выпущенная пуля — одним фрицем меньше. Но я даже пули не обтачиваю.

— Эх ты… А больных выхаживать — это что, не тот фасон, да?

— Ой, Ленка, до войны я была рассудочная, ты — шальная. Теперь — наоборот.

Однажды вбежала бледная, губы дрожали, села на диван, долго не могла начать рассказывать. Встретила родственницу своей одноклассницы Мурки Шакеевой. Лена должна помнить Шакееву. Чернушка, на мальчишку смахивала. В пятом или в шестом в д’Артаньяна влюбилась, а в десятом заявила, что в любовь не верит. С первого дня войны ушла в армию, стреляла, как снайпер. Ее заслали в тыл к немцам. Она работала с партизанами. Немцы ее изловили, мучили, надругались…

— Лена, что она мне сказала, ее тетка, что сказала! «А вы, девочки, все здесь? Целехоньки?» Я от нее убежала. Не могу больше.

— Тетку можно понять, а тебя — нет. Случайная реплика не может унизить человека, если у него есть цель. Успокойся.

— Я успокоюсь, когда встану в строй.

В госпиталь привезли партизана с раздробленным суставом. Он долго не понимал Сильвиных вопросов, потом удивился: «Воевать хочешь? Проще простого. К нам прислали девчушку-радиста, после школы. Где школа? Захочешь — найдешь».

Нашла. Два дня бродила, а нашла. Волнуясь, рассказала все Лене. Собрали наскоро документы, полетели на Крестовский. О них не сразу доложили начальнику школы. Сидели в вестибюле, голодные, несчастные, завидовали пробегающим мимо парням и девушкам в матросских форменках. Наконец их пригласили наверх. Начальник высокий, очень смуглое лицо, в глазах — строгость. Выслушал несмелую речь Сильвы.

— Понимаю, — сказал он. — Но у нас комплект.

— Товарищ Кардов, — вмешалась Лена. — Мы обе спортсменки-разрядницы. Может, это вас заинтересует?

Сильва выложила на стол справки, квалификационные билеты, грамоты… Гимнастка IV разряда… Лыжница II разряда… Альпинист I ступени… Эти — ее, эти — Ленкины.

Кардов бегло просмотрел, вчитался в Сильвино командировочное на курсы радистов.

— Сколько групп знаков принимали?

— Пятнадцать и чуть больше.

Встал, походил по комнате, вызвал дежурного.

— Распорядитесь накормить курсантов Вишнякову и Воскову. Приказ о зачислении пойдет с сегодняшнего дня. Дайте уж им сразу и завтрак, и обед, и ужин. Они спортсменки, сдюжат.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ПОБЕЖДАЕТ ПРОЕКТ ЛЕНИНА

Свердлов, беседовавший с делегатами-большевиками, обратился к Воскову:

— Выступление Авилова слышал, товарищ Восков? Восков пожал плечами.

— Типично меньшевистское соглашательство, прикрытое цитатами из Маркса.

— И ты смог бы разбить его?

— На материале Сестрорецкого завода, может, и смогу. Но лучше здесь выступить человеку, который больше меня знаком и с Временным правительством, и с положением дел в стране.

На твердо очерченные губы Свердлова набежала улыбка. — Кто-то из нас, несомненно, выступит. — Он рассмеялся. — Недурно знакомый и с положением дел, и с цитатами из Маркса.

Большие умные глаза Свердлова быстро обежали делегатов.

— Вы представляете крупнейшие фабзавкомы металлистов. Было бы крайне важно, чтобы в зале раздались и ваши голоса.

Разговор этот происходил 31 мая 1917 года в большом многоколонном вестибюле Таврического дворца в перерыве между заседаниями Первой петроградской конференции фабрично-заводских комитетов.

Рожденные революцией, фабзавкомы под руководством большевиков устанавливали 8-часовой рабочий день, боролись за лучшее положение женщины на предприятии, налаживали рабочее снабжение. Это была сила, которую не все сразу оценили.

И вот они в Таврическом дворце — посланцы революционных рабочих отрядов. В тех самых лепных «чертогах», которые в свое время привели в восхищение Державина, а позднее были использованы Павлом I под конюшни Конногвардейского полка.

Но не судьба им была оставаться конюшнями. В суровом семнадцатом здесь прозвучали голоса первых рабочих и солдатских депутатов и из этих залов по тревожно ожидающей России разнеслись знаменитые Апрельские тезисы.

Они — в Таврическом. Они знают, зачем сюда пришли. Знают свое дело и меньшевистские лидеры. Семен припоминает. Авилов… Знакомая фамилия… Ну конечно, это он в девятьсот пятом работал в Харькове, участвовал в вооруженном восстании… Что привело его к меньшевистской позиции в таком решающем для пролетариата вопросе?

Председательствующий дает слово лидеру большевиков. Грохотом аплодисментов встречается появление на трибуне Ленина. Словно защищаясь от этого шума, который мешает сейчас сосредоточиться на очень важной для него мысли, оратор легонько поднимает вверх руку с набросками речи, и зал медленно стихает.

Первая же фраза, которую он произносит очень и очень спокойно, настораживает зал. Слушатели должны понять, сколь опасна для революции разруха.

— Катастрофа неслыханных размеров! — посылает он в зал импульс, который должен пробудить, заставить задуматься, мобилизоваться.

В чем же спасение? Владимир Ильич с легким сарказмом цитирует некоторых ораторов. Может быть, в создании учреждения с преобладанием капиталистов и чиновников? По рядам прокатывается смешок. А в зал летит второй импульс:

— Путь к спасению от катастрофы лежит только в установлении рабочего контроля за производством и распределением продуктов.

Он слегка наклоняется вперед.

— Теперь все много говорят о контроле, — иронически говорит Ленин, и делегаты знают, кому готовится удар, — даже люди, которые раньше при слове «контроль» готовы были кричать «караул», теперь признают, что контроль необходим.

В боковой ложе — шумок: кому-то не по вкусу…

— Но посредством этого общего слова «контроль» его фактически хотят свести на нет.

Ленин поворачивается к креслам, где сидят его оппоненты, во взгляде его — легкий прищур.

— Резолюция товарища Авилова проникнута полным забвением классовой позиции… — В ленинских интонациях нарастают суровость, сдержанный гнев. — Он выдвигает расплывчатую форму контроля промышленности «государственной властью» при участии широких слоев демократии. Но коалиционное правительство, в которое входят теперь «социалисты», — это слово он произносит с презрительной снисходительностью, — ничего еще не сделало в смысле осуществления этого контроля.

Резким движением он выбрасывает вперед ладонь, как бы приглашая еще раз положить на нее и взвесить деяния лиц, пробравшихся к власти.

— Почему наше новое коалиционное правительство, в которое входят теперь и «социалисты», — теперь уже откровенное презрение, — в течение трех месяцев не осуществило контроль, и не только не осуществило его, но в конфликте между горнопромышленниками юга России и рабочими правительство открыто стало на сторону капиталистов?

«Большевик должен владеть фактами, — говорит себе Восков, стараясь запомнить и ленинские интонации, и логику ленинской мысли. — Факт и обобщение. Факт и обобщение».

— Буржуа лгут, — раздается с трибуны, — выдавая за «контроль» государственно-планомерные меры обеспечения тройных, если не десятерных, прибылей капиталистам.

Он усмехается — они заслонились газетами.

— Государство наше сейчас, — продолжает свои удары Владимир Ильич, — есть государство хищничающих капиталистов. Этому государству, — подчеркивает он, — сдать дело борьбы с «хищничеством» капиталистов — значит бросить щуку в реку.

Взрыв смеха в зале. Смеется и Ленин, глаза его щурятся, искоса он бросает взгляд в сторону газет: недвижимы.

— Резолюция Авилова, — деловито подводит итог Ленин, — начавшая с того, что обещала дать все, закончила тем, что в сущности все предлагает оставить по-старому. Во всей его резолюции, — досадный взмах рукой, — нет и тени революционности. — На секунду задумывается и выдвигает свою формулу: — Регулирование и контроль не класса капиталистов над рабочими, а наоборот — вот в чем суть.

Делегациям уже роздан проект резолюции большевиков.

— Чтобы контроль над промышленностью действительно осуществлялся, он должен быть, — голос оратора поднимается, — рабочим контролем, чтобы во все ответственные учреждения входило большинство рабочих и чтобы администрация отдавала отчет в своих действиях перед всеми наиболее авторитетными рабочими организациями.

Зал реагирует бурно, шумно, всплесками.

— К делу, к делу! — весело заканчивает Ленин. — Поменьше отговорок, поближе к практике! Оставлять ли нетронутыми прибыли по военным поставкам, прибыли в размере пятисот процентов и тому подобное, да или нет? Оставлять ли в неприкосновенности коммерческую тайну, да или нет? Давать ли рабочим возможность контроля, да или нет?

— Давать! — выкрикнул Восков, и зал повторил: «Давать!».

Ленин собирает записки, весело смотрит в зал, уже собирается уйти, но — еще один взгляд в сторону меньшевиков, и чувствуется, что ему нужно нанести последний удар, прежде чем он уступит трибуну.

— Добивайтесь, товарищи рабочие, — твердо говорит он, — действительного контроля, а не фиктивного, и все резолюции и предложения такого фиктивного бумажного контроля самым решительным образом отметайте.

Эти проницательные слова делегаты повторят на заводах, в цехах, в мастерских, донесут их до «медвежьих углов» России, пройдут с ними фронтами гражданской войны и первых строек молодой республики. А сейчас 573 из них тянут руки ввысь за ленинский проект резолюции, и только тринадцать, пряча взгляды от соседей, голосуют за меньшевистскую трактовку «контроля» и тем самым за доверие Временному правительству.

Восков чувствовал себя, как на празднике. Сражение, происходившее здесь, было его стихией. Азартно беседуя с текстильщиками у одного из громадных окон бокового коридора, он и не заметил, как из группы проходивших людей отделился Свердлов, подошел, положил ему руку на плечо:

— Не горячись, Семен Петрович. Сбереги жар для Сестрорецка. — И обратился к своему спутнику: — Владимир Ильич, это и есть товарищ Восков.

— Слышал, слышал. — Ленин крепко пожал руку Воскову. — Кажется, это вы, товарищ Восков, руководили бруклинской стачкой в шестнадцатом году? И недурно руководили. Ваши впечатления о сестрорецких рабочих? У вас есть возможность сравнивать. Как вы оцениваете их революционные качества?

— Крайне высоко, Владимир Ильич. С ними можно идти до конца.

— Рад, очень рад. За наш питерский пролетариат и за ваших сестроречан, в частности. А скажите, товарищ Восков, по вашему мнению, рабочие Сестрорецка разберутся в двух точках зрения на контроль за производством?

— Отлично разберутся, Владимир Ильич. Они жизнью учены. И мы им всячески поможем в этом.

— Жизнью учены? Так, так.

Ленин на короткое время задумался.

— А теперь хорошенько подумайте и тогда ответьте, пожалуйста. Яков Михайлович говорил, что вы довольно остро поставили у себя в завкоме вопрос о производстве винтовок. Не собираемся ли мы таким образом поддерживать оборонческие позиции коалиционного правительства?

— Трехлинеечки для другой надобности, — весело отозвался Восков.

— Так, для другой, стало быть? — Из глаз Ленина заструился смех. — А эту другую надобность понимают все ваши товарищи? Можете ли вы уверить нас, что в случае такой надобности мы, большевики, сумеем опереться на фабзавкомы, как на передовую организацию рабочих? Ведь организация эта молодая, совсем молодая..

Восков посмотрел на Свердлова в поисках поддержки.

— Нет, нет, я не Якова Михайловича спрашиваю, — и опять глаза Ленина смеялись, — я спрашиваю председателя солидного фабзавкома.

Восков провел рукой по лицу.

— Фактов для обобщения пока маловато. Но сердцем чувствую…

— Сердцем, а также чутьем подпольщика и любителя острых схваток с буржуазией, — подзадорил его Ленин.

Семен широко улыбнулся.

— С таких позиций легче делать прогнозы, Владимир Ильич. Лично я очень верю в революционную стойкость фабзавкомов.

— С такой определенностью руководить легче, — засмеялся Ленин, увлекая за собой Свердлова, и уже издали громко сказал: — Значит, стоило, товарищи, вступить в сражение за фабзавкомы.

И, рассказывая о впечатлениях этих дней сначала в своем заводском комитете, потом на шеститысячном собрании оружейников и в цехах, Восков повторял простые и убедительные ленинские слова:

— Добивайтесь, товарищи, действительного контроля, а не фиктивного, бумажного.

И сам показал, чем отличается дело от бумажки.

На первое же заседание фабзавкома был приглашен новый начальник завода капитан артиллерии Шебунин, заменивший царских администраторов. Он пришел с ворохом докладных и писем, из которых следовало, что продукция оружейников из месяца в месяц снижается.

— Куда смотрят ваши снабженцы, экономисты, конторщики? — спросил Восков. — Возьмите их за шиворот, заставьте пошевелиться. Нам нужны не «охи» и «ахи», а реальные подсчеты и конкретные меры.

— Ваши рабочие больше митингуют и пьют, чем стоят за станками, — сказал Шебунин. — Какой уж тут план может быть!

Люди зашумели. Восков остановил их.

— Митинги, капитан Шебунин, у нас были, есть и будут. Это неплохая форма волеизъявления масс. А за пьяниц возьмемся. Но не смешивайте нескольких пьяниц с рабочими. Дайте людям четкое задание, обеспечьте их материалами — и они горы своротят.

Через три дня он получил от снабженцев и экономистов все, что хотел узнать, а еще через неделю начальник завода изложил в комитете свои предложения. Заканчивая обзор, Шебунин, несколько замявшись, сообщил:

— Мерами фабзавкома по поднятию дисциплины лично я удовлетворен.

— Спиртное укараулили? — спросил кто-то.

Грохнул смех. Начальник весь месяц не мог обнаружить, кто похищает спирт из механической мастерской, пока рабочие не поймали разгильдяев и не выгнали их с завода.

Были вопросы и посерьезнее. Членам фабзавкома дали поручения объездить предприятия и договориться с рабочими о возможности переброски сырья в Сестрорецк. За топливом решено было послать в Донбасс самого председателя. Никак не удавалось решить проблему с рабочим снабжением.

— Хотя бы детей обеспечить! — сказала Мария Грядинская, браковщица оружейной мастерской.

У Семена сердце сжалось. Еще вчера Андреев и его невеста Лида твердили Семену о нездоровом виде детей. И особенно младшей, Женечки.

…Завком ждал слова Воскова.

— Слушайте, товарищи, — предложил он. — А не потрясти ли сестрорецких купцов? Объявим реквизицию продуктов, согласуем с местным Советом, и точка!

— Восков вспомнил свою молодость, — злословили меньшевики. — Фабзавкомом правит экс.

Семен не прошел мимо их выпадов:

— Когда веками грабили рабочих — это считалось узаконенным. Когда же мы хотим реквизовать часть награбленного, нам кричат: «Эксы!», «Грабители с большой дороги!». Меньше паники, господа крикуны! Мы хотим лишь уберечь от голодной смерти наше будущее — наших детей.

Но когда всем многодетным женщинам начали выдачу молочных продуктов, он постеснялся стать с ними в очередь.

— Я отец, — ответил он Лиде шуткой, — а мы приглашали матерей.

Он пропадал в Донбассе больше недели, вернулся сияющим.

— Выбил тринадцать тысяч пудов угля сверх того, что обещали. Славные ребята в Донбассе! — всмотрелся в лица встречавших его товарищей. — Вячек, Федор, что это вы как на панихиде? Дети мои здоровы?

— Дети здоровы, — ответил Федор Грядинский. — Уж мы постарались тут без тебя, чтобы молоко восковцы имели. Получено неприятное сообщение, Семен. Временное правительство готовит против нас какую-то провокацию.

— Интересно! — загорелся Семен. — Вот где наши люди получат боевую закалку. Нужно раздать оружие.

— Нет, нет, — сказал Зоф. — Стрелковую закалку пока отложим, товарищ Восков. И раздачу оружия — тоже.

Семен тяжело вздохнул:

— Наверно, я ошалел. За четверо суток и четырех часов не соснул… Какие-то загадки загадываете.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ОНИ ИСЧЕЗАЛИ НОЧЬЮ

«Глаза слипаются и мысли… А он продолжает говорить что-то непонятное…» Курсант и впрямь нес околесицу:

— Товарищ инструктор, я сейчас изживаю дефект слуха и обязуюсь изжить дефекты подготовки, разрешите прийти для переполучения зачета…

— Отставить нытье, да еще безграмотное! — сказала Сильва. — Со слухом у тебя все в порядке — врач проверял. А на занятиях девчоночкам записочки пишешь. Учти: через неделю не освоишь — рапорт подам.

Рапорта он боялся. Рапорт был равносилен изгнанию из школы.

Обычно по ночам из военного округа, из штаба партизанского движения, из разведотдела присылали машину за выпускниками, и наутро койки их оказывались пустыми. Оставшиеся называли ушедших счастливчиками. Письма от «счастливчиков» приходили редко. Чаще о них рассказывали офицеры, отбиравшие радистов. Причем, довольно односложно: «Анечка? Черненькая? Уже там. Шесть раз выходила на связь в опаснейших условиях», «Эрнест? Это который из немцев Поволжья? До службы добрался».

С первой минуты пребывания в школе Сильве и Лене все здесь нравилось. Они получили новенькие формы: матросскую рубашку, юбку, китель, синий берет со звездочкой. Их привели к присяге, ознакомили с распорядком дня в школе. Начальник учебно-строевой части старший лейтенант почти с грибоедовской фамилией Скалодуб перечислял все возможные взыскания с истинным удовольствием. Сильва не удержалась от бодрого замечания:

— Постараемся всех видов взысканий избежать, товарищ старший лейтенант.

— Не всем это удается, — сурово пообещал он.

— Поете, пляшете, рифмуете? — с надеждой спрашивал новичков комиссар школы Арбатов, очень вежливый худощавый человек с короткой бородкой, испытывающий острый недостаток в клубных «талантах».

— Предсказываем судьбу, — подшутила над Сильвой Лена.

Комиссар улыбнулся:

— Мне бы что-нибудь более атеистическое.

Курсантки жили на третьем этаже — это был довольно вместительный зал с двухъярусными койками. После вечерних поверок, перед сном любили поговорить, помечтать, поспорить. Сильва развлекалась «предсказаниями». Обычно покружится по комнате, остановится, и тот, кто оказывается в кругу напротив, мог быстро задать любой вопрос. Игра привилась.

— Сильва, я буду счастливая?

— Будешь. Но сначала научись быть смелой.

— Чего во мне больше — хорошего или плохого, и чем это для меня обернется?

— У тебя баланс. Но учти, плохое никогда не оборачивается хорошим.

«Спешу обрадовать себя и заодно утешить, — заносила Сильва в дневник, — идем в гору жизни бодро и весело, обретаем самих себя, обретаем до такой степени, что любуемся белыми ленинградскими ночами, гранитом, Невой, островами, отороченными свежей зеленью и… безлюдной тишью».

Иронически заканчивала: «Обстановка полной отвлеченности от современных событий».

Да, они любовались белыми ночами, которые так точно описал Пушкин, но добрую треть этих ночей проводили за пе-образным столом с зуммером, «натаскивая» и перегоняя друг друга, замирая от страха, что не успеют за положенные секунды передать столько цифр, букв, кодов.

Не прошло и трех недель, как инструктор радиодела Мигалова доложила начальнику школы, что и Воскова, и Вишнякова программу усвоили и способны обучать сами.

— Что же, рад, — сказал Кардов. — Не зря их в ЛЭТИ грамотами награждали. Дадим курсанткам по взводу. Согласны, комиссар?

— Они заслужили, — ответил Арбатов.

— Возражаю, товарищ начальник, — вмешался Скалодуб. — По квалификации — не спорю, но почтительности у обеих маловато. История с плотиком — не в их пользу.

Кардов с трудом сдержал улыбку. Он знал эту историю. Неподалеку от школы на Малой Невке давно уже болтался «ничейный» плот, который вдруг решили одновременно пустить на дрова и курсанты, и моряки-соседи. Когда моряки начали привязывать к плоту веревку, курсанты подошли на катере, закрепили плот стальным тросом и поволокли его вместе со шлюпкой моряков к школе. Скалодуб, завидев это, стал подавать курсантам сигналы немедленно остановиться. То ли они не заметили его, то ли вошли в азарт, но операцию провели до конца и разбежались. Скалодуб ходил по спальням, искал «виновных» и неожиданно налетел на подруг:

— Я вас видел на катере. Вы проявили, имейте в виду, политическую незрелость. Вы оскорбили действием наш Военно-Морской Флот.

— Лично я, товарищ старший лейтенант, — вспыхнула Сильва, — действием наш флот не оскорбляла. Мы просто проявили маленькую спортивную хитрость. А по вашей логике, с моряками и в волейбол рискованно играть — можно выиграть.

И вот теперь Скалодуб напомнил об этой истории.

— Я не оправдываю курсанток, — очень вежливо заметил комиссар, — но хочу напомнить, что ваша политическая аттестация этого эпизода была слишком эмоциональной.

Воскова и Вишнякова получили по взводу.

Война развивалась стремительно. И ребята, о «морзянке» читавшие только в детективных повестях, должны были очень быстро стать виртуозами в приеме и передаче до ста–полутораста знаков в минуту — цифр и букв, русских и латинских…

С завистью смотрели инструкторы, как их лучших учеников быстро экзаменует полковник из штаба партизанского движения — человек, которого они уже знали и который любил повторять:

— Не набьете руку здесь — там набьют вам.

У него было безошибочное чутье на кандидатов. В этот заезд он отобрал большую группу.

Подруги отчего-то загрустили. Посмотрели друг на друга и, «чтоб не дразнить мечты», разошлись.

Несколько раз Сильва останавливалась у кабинета Кардова, все ждала: он выйдет. Не вышел. Она постучала.

— Докладывает инструктор Воскова…

Он сидел за столом, просматривал списки, устало сказал: — Уже знаю. Уедут и ваши. Очень трудные места.

Ее молчание насторожило. Поднял взгляд, что-то понял.

— Возможно, вам будет интересно. Я уже третий рапорт подал с просьбой — в действующую. Отказ по всем инстанциям: «Ваша работа остро необходима Ленфронту». Я вас не задерживаю, товарищ инструктор.

Вернулась в спальню. Ее окружили девчата, затормошили.

— Кто из нас уезжает? Знаешь? Скажи…

Тихо ответила:

— Предсказательница сегодня выходная.

Легла на свою койку.

Кто-то разлил по стаканам компот, кто-то предложил выпить «за тех, кто исчезнет ночью».

— Лена, тост! — раздались голоса.

— Я лучше вам спою на дорожку, — сверкнула улыбкой Лена.

— Сильва, тост! — проскандировали они. — Сильва, тост!

Сильва встала, взяла со стола стакан, высоко его подняла:

— Дорогие мои девочки! Если когда-нибудь в жизни мне было очень тепло и приятно, то это именно теперь. Сколько бы вы ни делали вступлений в самостоятельную жизнь, но шаг в самостоятельную жизнь вы делаете первый. Пусть же он будет удачливый, ведь то, перед чем стоите вы, это шаг в будущее ваше и нашей Родины. За вас, девочки, за величие вашей души. — Пригубила и попросила: — Теперь — песню. Хотя, — засмеялась, — Скалодуб услышит… Не отстучать ли ее лучше по «морзянке»?

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ДВЕ ТАЙНЫ ОЗЕРА РАЗЛИВ

И Восков, и Грядинский чувствовали, что Зоф чего-то недоговаривает, но секретарь большевистского райкома, как видно, не собирался посвящать их в свои соображения.

— И не такие крепости брали, — пошутил Семен, входя через несколько дней в комитет и усаживаясь напротив Вячека. — Выкладывай.

— Товарищ Восков, — маленький, смуглолицый Вячеслав выскочил из-за стола и забегал от стола к двери. — Цека и Пека[18] нам сообщают все, что нам нужно знать. Пожалуйста, Семен, без лишних вопросов. — Взял со стола газету. — Кадеты называют нас «Сестрорецкой республикой». Я полагаю, это не оскорбление, а признание нашей силы. Но только силы нужно пока поберечь.

— Что это ты так осторожничаешь, Вячек?

Зоф скупо улыбнулся.

— Это из той же серии вопросов. Учти только, Восков, что Керенский июльских дней нам не простит.

Да, Керенский вряд ли забыл, что, когда солдаты и рабочие Питера потребовали разгона Временного правительства, сестрорецкие оружейники присоединились к ним. Молодой отряд заводских красногвардейцев, сколоченный Восковым и Грядинским, занял вокзалы, телефонную станцию, почту. На расстрел июльской демонстрации сестроречане откликнулись мощной забастовкой. Временщики искали лишь повод для вооруженного вмешательства.

Восков с головой ушел в завкомовские заботы. Приходили к нему по самым разным делам. Он сидел в своей обычной позе, широко расставив на столе локти и прижав пальцы к вискам, глядя прямо в глаза собеседнику с неизменной, ободряющей человека улыбкой.

— Ясно, — сказал он директору детского приюта. — Мебель детишкам нужна, и обязательно новая. Пойдите в столярку.

— Семен Петрович, вы бы столярам записочку написали.

— А вот это уже лишнее. Они любят ребятишек не меньше меня.

Он был очень обрадован, что его столяры проявили сознательность. Как-то заскочил в приют и даже посидел на детских стуликах.

К нему пришла молоденькая девушка.

— Подносчица я, — говорила скороговоркой. — А он слесарь. Замуж зовет, а я не знаю, идти али не идти. Семен Петрович, чего ему сказать?

Восков дернул себя за ухо, вздохнул:

— Труднее дела еще сегодня не было. Парень он хороший, наш, я его знаю. Любишь?

— Ага.

— Тогда выходи за него. Книги или газеты читаешь?

— Н… некогда.

— Как выйдешь замуж — начни читать. А то он разлюбит. Он парень сознательный, я его знаю.

Она убежала счастливая, и он был доволен, что помог.

Неожиданно к нему заявился Кондратий Емельянов, семиклассник из коммерческого училища.

— Вы, товарищ Восков, объездили весь мир, помогите разобраться. Буза в школе. Начальство занятия срывает, над рабочими издевки строит. Мы супротив них, я и Ленька Шушпанов, так нас же и травят, саботажники проклятые.

Восков не забыл этого дела и пригласил в ревком директора.

— Послушайте, господин статский советник, — сказал он кратко. — Геометрические фигуры учите ребят строить по Евклиду или Пифагору, и тут мы не вмешиваемся. Но мозги им тухлятиной не засоряйте.

Егоров язвительно спросил:

— Позвольте поинтересоваться, что-с кончили?

Семен ответил с улыбкой:

— Начальную школу и высшую жизненную — по борьбе с вашим братом. Может быть, мне самому побывать у вас на уроке, господин статский советник?

Егоров смешался, попросил время подумать. Потом Восков узнал, что Кондартий и Леонид крепко поговорили с учащимися, и саботаж им удалось сорвать. Встретив позднее Шушпанова на прогулке, он сказал ему: «Слышал о тебе, Леонид. Надумаешь к нам в партию — буду рекомендовать». Через несколько месяцев так и случилось.

На Сестрорецк надвигались события посерьезнее. Начало охотничьего сезона весельчаки ознаменовали ночной пальбой из берданок. Черносотенный «Петроградский листок», ссылаясь на очевидцев-дачников, живописно расписал начало «вооруженного мятежа» в Сестрорецке. Случай был удобный, и Керенский бросил на подавление несуществующего мятежа карательную экспедицию в составе юнкеров и казаков из «дикой дивизии». Командовать ими он поручил своему любимцу капитану Гвоздеву, который копировал Керенского и внешне и истеричностью речей. Оружейников предупредил дежурный телефонист.

…Медленно, во тьме, пересекают лодки широкую чашу Разлива. Ночь выдалась облачной, и только изредка, когда высветляется клочок неба, можно заметить с берега силуэты людей, сидящих на веслах. Грести тяжело, груз весомый: винтовки, патроны и даже пишущая машинка и гектограф. Все, что накопили за эти месяцы рабочие Сестрорецка, готовясь к восстанию, нужно успеть укрыть. На веслах Восков, Андреев, их товарищи по завкому, по большевистскому комитету. Оружие закапывают во дворах верных людей, на Угольном острове, а кое-что — в саду генеральской дачи, которая вряд ли заинтересует карателей.

Уже под утро Семен приходит в райком. Зоф в этот «неприемный» час на месте.

— Успели, Семен?

— Успели, Вячек, Разлив не выдаст тайны.

— Молодцы. Но есть еще одна тайна, Семен. — Зоф дружески сжимает его руку. — Ты согласен, что еще не пробил час восстания и мы должны сжать губы и вытерпеть, выстоять?

— Согласен.

— Даже если они будут обыскивать, грозить, издеваться?

— Слушай, — сердито говорит Семен, — всему есть предел.

Вячек молчит, смотрит в сторону. Наконец:

— Ты выстоишь, Семен. И других убедишь выстоять. Кроме общих причин, Пека не заинтересован сейчас привлекать к Сестрорецку внимание контрреволюции…

— Подожди, подожди, Вячек! Это не связано с тем, что Временное правительство вызвало Ленина на суд?

— Мне об этом не докладывали, Семен, — сухо говорит Зоф. — Но дисциплина есть дисциплина. И ты, и ваш завком выстоят.

Стараясь не скрипнуть половицей крыльца, ступая на носках, Семен пробирается в комнату. Обходит детские кроватки, прислушивается к дыханию ребят.

— Эй, притворяха, почему не спишь?

— Папа, — сообщает Даня драматическим шепотом, — все говорят, на нас солдаты идут. А тебя не арестуют?

— Нет, сынок. Рабочие меня не дадут в обиду. Спи.

Мальчик засыпает успокоенный.

А на рассвете в рабочие дома врываются юнкера, казаки, опрокидывают шкафы, корзины, распарывают перины, подушки, ищут, ищут… Но что они могут найти, если все, в чем нуждается завтрашняя революция, уже надежно сокрыто?

Оцеплены все здания, на перекрестках броневики устрашающе поводят пулеметными стволами. Оружейники проходят на завод сквозь цепь карателей, но к работе никто не приступает. Толпа застыла на площади. Большевики уговаривают, убеждают, просят: выдержка!

Ежеминутно к капитану Гвоздеву, картинно взгромоздившемуся на броневик, подбегают взводные и рапортуют:

— Оружие не найдено, господин капитан!

— Ваше благородие, у них пусто!

Гвоздев выхватывает из ножен шашку — так живописнее! — и надрывно кричит:

— Что вы барабаните мне в ухо? Не принимаю. Службе не выучились? Дармоедами стали? Искать, искать до победного!

Не находят.

И тогда командир отряда принимает другое решение.

— Даю завкому четверть часа. Либо Сестрорецк будет объявлен на осадном положении со всеми вытекающими последствиями — и предупреждаю, ни одного смутьяна не пощажу! — либо вы сложите вот сюда, перед моим взором наворованное оружие. Передайте своему председателю — четверть часа, и я начинаю Варфоломеевскую ночь при свете солнца!

Четверть часа… Завком научился быстро решать вопросы.

Гвоздев смотрит на ручные часы. Четверть часа истекает. Наконец-то эти смутьяны зашевелились. К его ногам падают первые увиденные им в Сестрорецке ружья. Дьявол их подери, если они сдадут оружие, можно будет, как он и дал слово, обойтись без арестов. Он вернется в Петроград победителем. Шутка ли: оружейники сдали оружие. Каламбур готов. Керенский вставит его в свою речь. Но что они бросают? Берданки, охотничьи ружья, ножи… Господи, какой-то дурень бросает даже кухонный нож. Что они, свихнулись?

— Рабочие! — надрывается он. — Вас обманули. Откройте сердца законному правительству социалистов!

— Социалист, — слышен высокий голос, — у нас уже перины распороты. Мало?

В толпе поднимается смех.

Он взбешен.

— Схватить смутьянов! — приказывает Гвоздев взводным.

Список составлен заранее, за людьми следят. Воскова и еще шесть рабочих активистов грубо оттесняют к броневикам, связывают им руки и вталкивают в кузов открытой грузовой машины. Толпа начинает медленно надвигаться на солдат. Голоса анархистов возбуждают людей: «Братья, мы сильнее!» Семен чувствует, сейчас произойдет непоправимое.

— Винтовку наизготовку! К бою — товсь! — командует Гвоздев.

Ну-ка, Семен, тут нужна хитрость подпольщика.

— Одну минутку, капитан! — весело и громко говорит он.

Толпа замерла, мог бы и потише. Значит, для них…

— Зря, капитан, вы трудились! Вы отобрали у нас оружие, и мы под давлением военной силы и во избежание напрасного кровопролития сдали вам оружие.

Лишь бы они не сдвинулись с места — навстречу пулям, провокациям, арестам!

— Но знайте… пройдет несколько дней, мы вновь изготовим для себя винтовки и, если нужно будет, сами вооружимся и товарищей из Петрограда вооружим.

Так, так, подает броневикам сигнал трогаться с места! В толпе — опять движение. Подарите мне еще минуту терпения, товарищи!

— Я считаю, капитан, — кричит он в толпу, мысленно благодаря друзей за то, что они его поняли, за то, что выдержали, — я считаю, что вы окажетесь тогда в проигрыше!

Машины медленно выезжают из заводских ворот. Громкий голос:

— Мы освободим тебя, Восков!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. «ПЕРЕХОЖУ НА ПРИЕМ»

— Хочешь, пойдем к самому? Поручимся за тебя!

— Не надо, девочки. Все правильно.

Шепот у замочной скважины смолк. Наверно, кто-то из начальства показался. Кто бы мог подумать — торопилась в действующую, а попала на гауптвахту.

Месяц назад она писала Ивану Михайловичу: «Дорогой мой, ты когда-то мечтал, чтобы у тебя в семье был радист, и вот твоя Сивка начинает становиться радистом-оператором… Меня и мою подругу оставили инструкторами здесь, но мы очень хотим идти в часть радистами и будем решительно добиваться этой чести».

Кардов непробиваем. Подкатилась к Арбатову. «Как вы считаете, товарищ комиссар, где человек приносит больше пользы — на фронте или в тылу?» Он погладил бородку, мягко заглянул ей в глаза: «Я тоже полагал, Сильвия Семеновна, что на фронте. Но когда я прочитал, что проделал еще один комиссар — ваш отец — в тылу, я заколебался».

Перед шестилетней Галкой, которую безумно любила и старалась подкормить, забегая к Лене, репетировала свои диалоги с начальством, которые всегда кончались словами: «Я буду надеяться и ждать».

На собрании взвода она торопит курсантов, предлагает через день проводить контрольные.

Дневник запестрел фразами: «Конечно, в долгу у жизни я оставаться не намерена», «…Собираюсь полечь костьми, а добиться осуществления моих всепоглощающих мечтаний».

Встретила соученицу. Вспомнили школьных друзей. Рассказала про Шакееву. Узнала, что класс понес и новые потери. Снаряд угодил в землянку, где Ника Феноменов оперировал раненых. Ники нет. И Сашка Давтян погиб — один из «мушкетеров». Какую-то из сестер Диц немцы повесили в Пятигорске…

Сильва вошла в кабинет к матери, тихо села в углу, глаза воспаленные.

— Что с тобой, Сивка? Переработка?

— Недоработка, мама. Предстоит большой разговор с Кардовым.

Разговор состоялся, в дневник легло отчаянное: «Опять и тысячу раз опять мои стремления уйти отсюда тщетно разбиваются… О, как мне не хватает деятельного настоящего при жгучем и неотвратимом стремлении к нему!»

Седьмого июля проснулась и подумала: «Просыпаться по утрам с ощущением счастья — вот это счастье!» Хорошо сказано. Почему она вспомнила эти слова сегодня? Ах да, сегодня ей стукнуло двадцать два.

Начала припоминать, каким был этот день до войны. Непременно находила под подушкой томик стихов. Володя преподнес ей букетик горных ромашек — это было в альплагере, и он лазил за цветами на рассвете по скалам. От Лены тогда пришла телеграмма: «Поздравляю люблю некогда писать целую жду».

Повернулась, под рукой зашелестела бумага. Всмотрелась — точки, тире — Ленкин почерк: «Поздравляю писать некогда люблю желаю пробить мечту».

В этот день опять приезжал полковник. Сел за пе-образный стол сам, предложил инструкторам рассадить курсантов. Сильва переглянулась с Леной и заняла место рядом с экзаменующимися.

Полковник имел возможность переговариваться по «морзянке» с любым из радистов-операторов. Послал короткие депеши двум-трем, определил их ритм работы, вызвал Сильву, задал несколько вопросов, что-то привлекло его внимание в ее стиле — то ли четкость, то ли обостренная наблюдательность. Предложил принять текст. «Перехожу на прием», — отстучала Сильва. Все ускоряя и ускоряя темп, он нанизывал кодированную цифровую вязь, попросил ее записи, всмотрелся, кивнул:

— Учителя у вас добротные.

Через час ее и Лену Вишнякову вызвали к Кардову.

— Что вы натворили, товарищ инструктор? Вы заняли место курсанта. Вы понимаете, что вы натворили?

— Меня отобрали? — спросила она, замирая от счастливого предчувствия.

Его смуглое лицо совсем потемнело.

— Да. Но одного из лучших инструкторов не отпущу.

И размашисто вычеркнул ее фамилию из списка.

— Что вы делаете? — закричала она. — Вас самого не отпускают, и вы должны понять своих подчиненных!

От неожиданности он даже выронил трубку. Встал.

— Товарищ Вишнякова, вы у нас комсорг. Ваше мнение?

— Я согласна с Восковой, товарищ начальник.

Вошли Скалодуб и Арбатов.

— Черт знает что, — сказал Кардов. — Теперь придется конфликтовать со штабом. Они затребовали Воскову. Но вы слышали, что я решил, и я не отменю свой приказ. Товарищ старший лейтенант, научите своих людей дисциплине.

Скалодуб козырнул и вышел. Девушки последовали за ним.

— Курсант Воскова, — приказал Скалодуб. — Сутки ареста за обман командования. Повторите приказание.

Она повторила.

— А вы, Вишнякова, комсорг, — поучительно заметил он, — и мы с вас спросим за покрывательство по другой линии.

— Вы извините, товарищ старший лейтенант, — отрезала Лена, — но я хочу служить своей Родине одинаково по всем линиям и различия между ними не делаю.

Когда Кардов узнал, что Сильва посажена на гауптвахту, как курсанты называли маленькую угловую комнату, он вскипел:

— За что вы ее наказали, старший лейтенант? За патриотизм?

— Да вы же сами… — Скалодуб растерялся.

— Что я сам? Что я сам? Я ее не отпустил в преисподнюю, в тыл к гитлеровцам, где гибнут другие. Потому что она отлично учит. Она инструктор по призванию, понимаете? И тем не менее правы не мы, а она. Словом, отмените свое приказание.

Они сидели молча друг против друга. Кардов вздохнул:

— Ну и характер у вас, Воскова.

Упрямо попросила:

— Отпустите.

— Не имею права. Между прочим, из вашего взвода отобрали пятерых радистов. Я даже заготовил приказ о премировании вас пачкой махорки и ста граммами спирта.

— Спасибо. Хотя я не пью и не курю.

— Знаю. Мальчики вас за это угостят шоколадкой. Но приказ зачитаем через недельку.

— А вы не боитесь, — наконец улыбнулась, — что за эту недельку я окажусь далеко-далеко?

— Не дурите, Воскова. Придет и ваше время.

Она вернулась в «кубрик», когда все уже спали. На своей койке нашла подарки девочек: плюшевый медвежонок, набор еще довоенных конвертов и томик стихов Анны Ахматовой. Наверно, от Ленки узнали, что она помешана на стихах.

«А что за окном? Моросит… Девочки спят сладко. И те пятеро, которые сегодня нырнут в ночь, как в пуховую перинку. А я остаюсь здесь».

И в дневник легла еще одна лирическая исповедь:

«Мрачные непрошеные тучи равнодушно застилают сиявшее небо… Влажная листва топорщит мокрым блеском всю поверхность, стволы деревьев намокают тушью, садовые скамьи теряют прежний лирический уют. Погода, как незнакомая музыка, невольно заставляет прислушиваться к шорохам где-то в глубине души, достаточно явственным, чтобы их уловить, и слишком неуловимым, чтобы — осмыслить.

Среди этого размазанного, но сладкого лирического хаоса вдруг ощущаешь непобедимое и давящее желание сделать что-то большое, нужное…»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. «СЕСТРОРЕЦКАЯ РЕСПУБЛИКА» ВЫХОДИТ НА ШТУРМ

Их, семерых, действительно освободили из тюрьмы сестроречане.

Правда, начальник тюрьмы на другой же день сообщил арестованным, что их задержали лишь «во избежание кровопролития» и имеется циркуляр министра отправить членов завкома обратно на завод. О мощной забастовке сестроречан с требованием немедленно освободить их товарищей и паническом рапорте начальника завода в Главное артиллерийское управление о резком падении выпуска винтовок, которые позарез в это тревожное время требовал Керенский, он умолчал. Как и о том, что Гвоздев вместо ожидаемой награды за усердие получил на память от генерала Верховского ироническую фразу: «Направляя вас, капитан, в Сестрорецк, Александр Федорович надеялся ослабить в низах страсти, а отнюдь не воспламенить их. Доставленные вами кухонные ножи, видимо, заинтересуют ресторанную прислугу».

Семена и его товарищей дожидалась у ворот Крестов делегация рабочих. Начальник тюрьмы лично открыл перед рабочими калитку.

Завком напоминал военный штаб. Ежедневно сюда приезжали делегаты: путиловцы, лесснеровцы, матросы Кронштадта.

— Требуется, товарищ Восков, пятьсот винтовок.

— Урал просит триста!

Решали оперативно. Однажды всех насмешил приезжий парень в кожанке и с большим в горошек шарфом.

— Аркаша из Одессы, — представился он, обмахиваясь шарфом. — Партийная кличка «Музыкант». Пусть мне не видать Дерибасовской, дорогой земляк Восков, если вы не поможете нам трехлинеечками.

Одесса тоже не уехала с пустыми руками.

Начальник завода тревожно напоминал Воскову:

— Мы подчиняемся Главному артиллерийскому управлению…

— А мы подчиняемся воле революционного народа, — спокойно отвечал председатель завкома.

Открытый конфликт у них произошел после депеши из Петросовета, подтвержденной Военно-революционным комитетом: отгрузить два вагона винтовок для Красной гвардии Питера. Шебунин телефонировал в артиллерийское управление, оттуда сообщили: ждать особого распоряжения. С телеграммой он прибежал в завком.

— Больше ни одной винтовки толпе, — устало сказал он. — Довольно вы похозяйничали! У кладовых мои часовые.

— А что, разве мы плохо хозяйничали? — удивился Семен. — Полноте, капитан. Пора бы вам понять, на чьей стороне будущее.

Он прошел по цехам. Затем направился домой.

— Папа пришел! — закричал Даня. — Сейчас будем разучивать песни.

— Будем в солдатики играть, — предложил Витя, вытягивая из-под кровати коробки с оловянными фигурками.

Но им пришлось отложить и песни, и солдатики. Раздался стук. В дверях стоял Шебунин. На него жалко было смотреть, его руки мяли в руках очередную депешу, длинное узкое лицо позеленело, глаза тревожно перебегали с предмета на предмет.

— Не густо живете… Я не знал, что у вас трое маленьких. — И наконец решился. — Что же будем делать? Читайте…

Восков бегло прочитал бланк, улыбнулся. Под страхом военно-полевого суда Временное правительство запрещало начальнику завода отгрузку вагонов винтовок по заявке Петросовета или ВРК.

— Все закономерно, — спокойно сказал Восков. — Вам запретили, и вы не разрешаете отгрузку.

— Не время для шуток! — вскипел Шебунин. — Только что я обошел все кладовые. Часовые сняты. Двухдневный запас оружия погружен вашими людьми на грузовики и невесть куда отправлен.

— Но ведь это не вы сделали, капитан, — Восков пожал плечами. — Стоит ли волноваться из-за строптивости большевиков?.. Послушайте, — уже серьезно сказал он. — Вы правы. Время шуток кончилось, и двух хозяев на заводе быть не может.

— Я не желаю идти под суд, — вяло сказал Шебунин. — Предупреждаю, из округа вызвана охранная команда.

— Дядя, а папу больше не арестуют? — спросил Даня.

— Нет, мальчик. Теперь, наверно, арестуют меня.

Охранная команда прибыла в эту же ночь. Она состояла в основном из солдат, получивших на фронте тяжелые ранения. Два часа понадобилось Воскову и его товарищам, чтобы команда разобралась в делах «Сестрорецкой республики».

— Ладно, — сказал ефрейтор, — отпускайте кому что надо.

Только под утро, дождавшись сообщения, что оружие дошло до красногвардейцев, Семен смог заснуть. Ему показалось, что он и глаз еще не сомкнул, как его потрясли за плечо. Рядом на табурете сидел Зоф.

— Сегодня двадцатое октября, — сказал Зоф. — А Петроградский комитет хотел бы, чтобы к двадцать четвертому–двадцать пятому Луга зашагала с большевиками. Придется поехать, Семен.

Восков протер глаза.

— Перестань меня разыгрывать, Вячек. Дел невпроворот и тут. Луга… Эсеровское гнездо… При чем тут председатель завкома?

— Спроси у Свердлова. Это его предложение. Лично я думаю… Если за пару часов ты поднял на стачку весь Бруклин, то за пару дней ты вывернешь наизнанку Лугу. Логично? О детях товарищи позаботятся. А теперь собирай чемоданы и загляни по дороге в завком — там твой старый знакомый по Америке.

Он вошел в завком, и его сильно хлопнул по плечу молодой человек с большими восторженными глазами.

— Джон! Джон Рид! Вот не ожидал! Чертовски здорово!

— Хэлло, Самуэль! Мне говорили, простой столяр Восков стал первым министром в Сестрорецке.

— Чепуха! Первых у нас много.

Они хлопали друг друга по плечам, вспоминали…

— А помнишь, Самуэль, как тот упитанный святоша съездил тебя крестом?

— Еще бы… Ребята потом говорили, ты вцепился ему зубами в икру. А помнишь, как ты в Нью-Йорке ставил спектакль о битве петерсонского пролетариата с капиталом — и тебя же не хотели впустить в Гарден-зал?

— О, твои ребята тогда проложили мне дорогу…

— Погоди, ты зачем здесь? — спохватился Семен.

— Ваш Центральный совет фабзавкомов дал мне право на посещение предприятий. Я задумал большую книгу, Самуэль. Покажи мне для нее хотя бы одну страницу.

В комнату, узнав об отъезде Семена, уже набилось полно людей. Он посмотрел на часы и развел руками.

— Какая жалость, Рид. Я спешно уезжаю. Но целый час я в твоем распоряжении. Вот только с ребятами разберусь.

Рид сел в угол и наблюдал, как эти люди, не кончавшие колледжей, едва ли обученные чему-либо сверх четырех действий арифметики, четко и без проволочек решают вопросы, над которыми на Западе безуспешно бьются образованнейшие политиканы.

Проходя с Ридом по заводу, Семен коротко рассказал, чего удалось добиться рабочему контролю, как они сократили рабочий день с одиннадцати с половиной до восьми часов и лишние расходы — вполовину. Построили школу и больницу.

— А городские власти не мешают вам? — спросил Рид.

— Ты чудак, Джон. Городские власти — это мы же. В Сестрорецкий Совет провели рабочих ребят, большевиков.

Не утерпел: завел Рида в приют, с гордостью показал детскую мебель.

— Работа наших столяров, Рид.

— О’кэй. Но кто им заплатил?

— Вот эти ребятишки… Посмотри, какие у них счастливые глаза. Ты знаешь более высокие расценки?

Рид хлопнул Семена по плечу.

— Ты очень интересный агитатор.

В Смольном, куда Семен прибыл за полномочиями, над старыми эмалированными дощечками — «Классная дама», «Попечительский совет Института благородных девиц» — уже были прибиты надписи: «ВРК», «Фабзавкомы», «ЦИК». Получил инструкции и, собираясь уходить, столкнулся в дверях со Свердловым. Яков Михайлович пожал Семену руку, быстро сказал:

— Мы переживаем исторические дни. Попробуй убедить в этом лужан. Тебе придется не только заматовать эсеров, но и поработать с казаками… Этот истерик Керенский способен стянуть в Питер все части, и их путь лежит через Лугу.

Убедить? Поработать?

Уже на вокзале в Луге он прочел многозначительное сообщение местного исполкома о запрещении всяческих собраний и митингов без специального его согласия. Председателя заменял вислоносый, тонкогубый человек, обвешанный наганами.

— Товарищ Семен? Слышали. В партийных кругах я звался товарищем Апостолом. Хочу предупредить. Приезд ваш несвоевременен. В нашем Совете ни одного из вашей партии. В гарнизоне большевичков тоже не жалуют. Могут быть инциденты.

— Хочу убедиться, — невозмутимо ответил Семен. — Могу я побеседовать — и там и сям?

— Только в частном порядке, — быстро проговорил Апостол. — Митинги и собрания мы временно запретили, народ от них устал.

Семен продолжал сидеть.

— Похвальная забота о народе, — заметил он после длительного молчания. — В особенности, перед выборами в Совет. Так с каким же количеством людей можно говорить одновременно, согласно вашим инструкциям?

— Пять… десять, — растерялся Апостол.

— О, больше и не требуется, — кивнул Семен. — Попрошу записочку, поскольку я приезжий, а у вас запрет…

— Вы шутите? — Апостол прикусил губу.

— Ничуть. Желаю работать в согласии с властями. Или прикажете на ваше заседание прийти и там выпрашивать записочку?

Апостол нервно царапал: «Разрешается беседовать с аудиторией в 5–10 человек в частном порядке».

— Учтите, — предупредил он. — Мы проследим…

Товарищи удивились разрешению.

— Тут нужен график, как на железной дороге, — сказал Восков. — У нас и дни и часы считанные.

Они обходили дома, учреждения, квартиры. Они беседовали с эсерами и «трудовиками», «левыми социалистами» и сочувствующими большевикам. И люди, которых им удалось убедить в том, что выход из тяжелого положения страны лежит в ленинских лозунгах о мире, о земле — крестьянам, о национализации заводов и фабрик, в свою очередь начинали обходить дома, учреждения, квартиры.

Как-то в Семена выстрелили из-за угла. Пуля только оцарапала руку.

— Стрелять, ребята, не надо, — попросил он на солдатском митинге. — Я же не для себя, для вас, голодранцев и безлошадников, стараюсь. У меня самого уже все накоплено: трое малых, три раскрытых рта, да три бутылки для молока.

Он умел заставить себя слушать.

Однажды появился и на заседании исполкома. Эсеры его встретили свистом, улюлюканьем, насмешливыми репликами: «Мира у буржуазии вымаливаете?», «Слыхали: землю — крестьянам, а хлеб — горожанам…»

Он впервые за много лет не сдержался, крикнул с отчаяньем:

— Да, да! Мир будем вымаливать! И не стыдимся. Не для вас, голубчики, а для тех, кто пулю в плече носит, кого голод, холод и тифозная вошь жрет! А насчет крестьян — поосторожнее. Кто сеятеля ценит, тот о выкупе для земельных собственников не печется. Ханжи вы, а не социалисты-революционеры.

23 октября гарнизон заявил о своей поддержке большевикам.

24 октября в Лужском Совете большевистская фракция уже насчитывала 83 человека и стала внушительной силой.

25 октября к Семену Воскову приехал курьер из Военнореволюционного комитета. Коротко передал:

— Наши идут на Зимний. Заваруха страшная. Энтузиазм выше головы. Гляди в оба за поездами с казаками.

Предупреждение было не лишним. Все казачьи части, какие только можно было перебросить в Петроград, Керенский вызвал на помощь. Восков собрал лужских большевиков.

— Товарищи, в Петрограде революция, — радостно сказал он. — С часу на час Зимний дворец будет взят. В Смольный прибыл Ульянов-Ленин.

Каждый получил задание. Чтобы помешать большевикам, эсеры вызвали из пригорода казачий полк, который должен был оцепить лужский гарнизон и прекратить всякое движение на улицах. Восков примчался с вокзала прямо в гарнизон, поднял на ноги солдат, и зная, что после корниловского наступления они были разоружены, повел их к военному складу. У входа группе эсеров что-то ожесточенно доказывал уже хорошо знакомый Воскову Апостол. При виде солдат эсеры извлекли наганы.

— Спрячьте ваши игрушки! — зычно крикнул Семен. — Товарищ по кличке Апостол, видимо, не собирается дожить ни до мировой революции, ни до общероссийской. Но вы-то не дураки! Вы называете себя революционерами и хотите костьми лечь за этого мерзавца Керенского — ставленника толстосумов.

Апостол выстрелил, и в ту же секунду толпа солдат сбила с ног эсеров, вплеснулась в склад.

Когда въехавший в город казачий полк увидел вооруженные солдатские патрули, он повернул обратно.

А Семен уже ходил по эшелонам, прибывшим на станцию. Больше пятнадцати–двадцати минут он не мог задерживаться в вагоне. Никогда еще каждое слово не приобретало для него такого веса и значения, как в эти считанные секунды.

Охрипший, с воспаленными от бессонницы глазами, в измазанных грязью сапогах, в своем старом ворсистом пальто, он сначала вызывал у казаков любопытство, какое бывает при виде человека в штатском, не побоявшегося нырнуть в гущу усталой и злой солдатской массы, потом удивлял тем, что вслух произносил их потаенные мысли; и наконец, ошеломлял правдой, которая им открывалась только сейчас:

— Кого же вы едете усмирять! Рабочую братву? Матросов, сбросивших офицеров за борт?

— Немецких шпиенов мы едем бить, — возражали ему.

— Ну, бей меня, — предлагал он. — Я полтавский столяр. С шестнадцати лет по тюрьмам путешествую и по митингам. Все за тебя вот. А чего им остается — толстосумам? Шпионом меня обзывать. А ты, ушастый черт, и развесил свои слухалки.

Смеялись, спорили, хлопали, но когда он вылезал из вагона, знал: эти повернут назад.

И они поворачивали — взвод за взводом, рота за ротой.

Сначала — они, потом — эшелоны.

Он вернулся в Военно-революционный комитет на третий день революции и доложил, что задание выполнено и что он ждет следующего. А сам в душе мечтал свалиться тут же под стол, на котором лежали карты Петрограда и пригородов, и заснуть.

— Надо бы тебе отдохнуть, товарищ Восков, — сказал Овсеенко, бывший ссыльный, — да вот корниловцы и красновцы лезут на Гатчину и лезут. Возьми своих с оружейного…

Легко сказать — возьми. Все лучшие силы сестроречан уже брали штурмом юнкерские училища, несли охрану Смольного и военных объектов на Суворовском проспекте. Но он добрался к ночи в свою «республику», обшарил с друзьями все склады в поисках винтовок, вооружил всех, кто способен был стоять под ружьем, забежал на минутку поцеловать своих малышей, и к утру сестроречане уже выехали на позиции.

Рассказывают, что отряд Воскова, которым были подкреплены части, выдвинутые на Пулковские высоты, не пропустил ни одного боя и ни одной возможности поагитировать казачьи части. Красновские «сотни» таяли, как морская пена, выплеснутая на берег.

И снова он в ВРК. Как не вовремя лезет сон.

— Задание выполнено. Есть новые?

— Есть. Дело недолгое. Юнкера опять забузили. Вот адрес. Возьми их на идею или на мушку.

Взял. И на мушку, и на идею.

Шли седьмые сутки, и человек начинал забывать, что существуют сон, отдых, горячий чай и даже бегущие в небе облака.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. РАЗГОВОР В ВОЕННОМ СОВЕТЕ

— Семь суток на ногах! Семь суток он не выходил из боя!

В кабинет вошел секретарь, протянул пачку депеш:

— Товарищ член Военного Совета, это срочно на подпись. — И добавил вполголоса: — Опять бьют по Фрунзенскому.

С неодобрением посмотрел на посетительницу.

— Вы задерживаете человека, который каждую минуту должен решать вопросы жизни и смерти блокадного города. Подумайте, так ли у вас был насыщен хотя бы сегодняшний день.

И пока член Военного Совета углублялся в бумаги, она размышляла: в самом деле, как же она провела день?

Получила увольнительную и могла уходить: об этом дне они уже давно сговорились с матерью. Но «кубрик» показался не очень уютным, и она заставила девочек из своего взвода произвести капитальную приборку. Пол научилась надраивать здорово и эту работу оставляла себе.

Лена, провожая подругу, втолкнула ей в противогаз ломоть колбасного фарша в целлофане.

— Это для бабушки. От меня.

Бабушку ранило осколком, и они недавно перевезли ее из расщепленного «полюстровского» домика на Кронверкскую: теперь и Сальма Ивановна, и Сильва могли к ней чаще наведываться. Бабушка не могла представить себе, как будет обходиться без своего домика и своего огорода, и Сильва, чтобы доставить ей удовольствие, с утра поехала окучивать картофель. На обратном пути, у Финляндского, попала в обстрел, несколько минут пролежала под грудой щебня и песка, поняла, что жива, отряхнулась, почистилась и двинулась дальше.

Угостила старушку деликатесами, — морскими галетами и колбасным фаршем, перебрала книги, улыбнулась дорогим именам под дарственными надписями, постояла у большого портрета Семена Воскова, такого молодого, улыбающегося, которому, казалось, только темные багеты мешали выбраться со стены и стать с ними рядом, в блокадном Ленинграде. «Как бы ты поступил на моем месте?» — спросила она.

Ого, время бежит быстро. Расцеловала бабушку, соседских девчонок, припустила в госпиталь, за матерью. Выбрались на Невский, который так любили, вообразили себе мчащихся обратно к своим пьедесталам клодтовских коней, а потом вдруг надумали: в киношку!

Они так и не узнали, встретились ли снова адмирал Нельсон и прекрасная леди Гамильтон, потому что экран погас и администратор привычно объявил: «Район подвергается артобстрелу. Выходите, граждане!»

— Мама, — спросила Сильва. — А что отец делал, если была уж очень застойная работа?

Сальму Ивановну почему-то вопрос не обрадовал.

— Видишь ли… Так прямо мы не говорили об этом. Семен, наверно, не признавал за кем-либо права называть любую работу, если ее поручила партия, застойной. Но ему везло, если ты считаешь это везеньем, на быструю смену заданий. Его друзья рассказывали, что в дни Октября он семь дней не выходил из боев на самых разных позициях. А к чему вопрос?

— Просто так. Засиделась я в школе.

— А если я скажу, что засиделась в госпитале, а кто-нибудь другой — что засиделся на фронте?

— Фронт, фронт, — с надеждой сказала Сильва.

Они распрощались на неделю.

В окошечке пропусков Смольного Сильве сообщили, что заявки на нее нет, но просили позвонить в приемную секретаря горкома.

— Соединяю вас с членом Военного Совета, — сухо сказал секретарь, когда она назвала свою фамилию. — Только, пожалуйста, говорите коротко и по существу.

Вот тогда она и сказала по существу, после чего член Военного Совета велел ей подняться к нему в кабинет.

Впервые в жизни она гордо произнесла вслух имя отца, чтобы пойти по его следам.

— Простите меня, — сказала она, когда крайне недовольный этим вторжением секретарь оставил ее наедине с членом Военного Совета. — Я действительно целый день сегодня гуляла по увольнительной, а вы целый день работали и решали необычайной важности вопросы. Но кто же мне поможет, если не вы? И отца я вспомнила не потому, что хочу жить легче, а потому, что хочу жить труднее. Скажите, вы понимаете меня?

— Понимаю, — подтвердил он. — Но что бы вы, товарищ Воскова, думали о членах Военного Совета, если бы они решали вопросы за тех, кто их должен решать на местах?

— Бывают такие случаи, — не сдавалась она, — когда высший военачальник может сделать исключение. Если, конечно, он верит в человека. А это именно такой случай, — заверила его Сильва.

— Что вы умеете делать? — наконец спросил он.

Она знала, что такой вопрос будет. Но говорить о себе?..

— Я радист, — четко доложила она, быстро вскочив со стула и став как по команде «смирно». — Тридцать групп в минуту. Меня даже отобрали для партизан, но начшколы уперся. У меня разряды по трем видам спорта. Изучаю сейчас два иностранных языка. Я сильная. Физически и морально я вполне подготовлена к борьбе с фашизмом на самом трудном участке.

Он сделал пометку на календаре, задумался, спросил:

— Значит, семь суток Семен Восков не выходил из боя? Да, сильный был человек. Так вот как решим с вами. Продолжайте учить операторов — это нужная нам работа. Об остальном вас известят.

— Могу я надеяться? — волнуясь, спросила она.

— Вас известят, — повторил член Военного Совета.

Она козырнула и вышла.

Она шла по улицам и повторяла: «Вас известят… Вас известят…» И только у здания школы пришла тревожная мысль: «А если это только красивая форма отказа?»

Долго сидела у окна, искала доводы «за» и «против». Наконец занесла в дневник: «Завтра я уже не буду фигурировать на фоне этой картинки». Она, конечно, не знала, что принявший ее член Военного Совета, докладывая руководителю ленинградских большевиков Андрею Александровичу Жданову о событиях дня, назовет ее имя и скажет:

— Мало им блокады… Хотят жить еще труднее. Да, позывные революции они приняли.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. «СКОЛЬЗЯЩИЙ ВОЕНАЧАЛЬНИК»

В Смольный вошла тревога. Только что делегаты Петросовета узнали о вероломном нарушении войсками германского кайзера условий перемирия. Немецкие дивизии, прорвав фронт и захватив Псков, двигались к Петрограду.

Свердлов и Антонов-Овсеенко задержали Воскова.

— Ленин настаивает на немедленном подписании мира на любых условиях, — сказал Свердлов. — Думаю, что наша точка зрения победит. Подвергать риску революцию мы не можем и не будем. Вместе с тем… — Он развернул карту и обвел карандашом Финляндию: — Буржуазия не прочь задушить под шумок восстание финляндского пролетариата. И этого мы тоже не можем допустить.

— Крупный отряд белофиннов движется по перешейку с северной стороны Ладоги, — добавил Овсеенко. — Прямая угроза Питеру. Приводите свой Сестрорецк сюда, товарищ Восков, но, возможно, мы вам оформим плацкарту на север.

Восков уже работал в исполкоме Петрогубсовета. Прощаясь с оружейниками, он сказал:

— Я считаю себя усыновленным сестроречанином. Куда меня ни закинет судьба, Сестрорецк будет в моем сердце, товарищи, и надеюсь, в сердцах моих детей тоже.

И сейчас, поймав случайный паровоз в Новой Деревне, нырнул к ним в студеную февральскую ночь восемнадцатого года.

Протяжный заводский гудок собирает оружейников на площади, которая так много перевидела. Выступают члены Петросовета, большевики Сестрорецка: революция в опасности!

К утру отряд в шестьсот человек был готов выступить.

Здесь многие его друзья и товарищи по борьбе. Пытались оставить в завкоме Машу Грядинскую, но она только засмеялась: «Что же вы, товарищи, сами себя перевязывать будете?» И за ночь сколотила отряд «революционных фельдшериц в сорок штыков». Так их и прозвали: сорок штыков-бинтов.

К Воскову подбежала Стася Тышкевич.

— Хочу в фельдшерицы, Восков. Дай приказ.

Он улыбнулся. Эта веселая молодая женщина, которая частенько расспрашивала его о завтрашнем дне революции, о судьбах мирового рабочего движения, как-то призналась, что мечтает работать в стане врага разведчицей. «Ты понимаешь, я уверена, что сгожусь для этого!»

— Стася, — подшутил он, — а ты сгодишься для революционной медицины?

— Раненых на себе снесу. Только лучше пусть их не будет, Восков.

Ее взяли в отряд.

…Эшелон обстреляли сразу, как только он прибыл на станцию Рауту[19]. Пулеметы белофиннов строчили с крыши кирки, местность была открытой, а бойцы пороха еще не нюхали. Выскочили прямо в снежный завал, всю ночь отстреливались. Восков полз от сугроба к сугробу, от стрелка к стрелку. За ночь он проделал по-пластунски не меньше километра и наговорил, как он потом признавался, не меньше, чем за три четверти года в завкоме. «Голову прячь, — учил он молодых ребят, — еще сгодится!», «Курок не дергай, брат, это тебе не морковку с грядки тащить», «Да ты не дрожи, милый, ты же за новый мир сражаешься!»

Чтобы выбить белофиннов из села, нужно было пересечь открытое поле. На рассвете два отряда — тот, что должен был ударить с фланга, отвлечь противника, и атакующий в лоб — двинулись на засевших в домах и на кирке белофиннов. Наступила напряженная минута, когда люди, почти дошедшие до цели, не смогли заставить себя пересечь простреливаемую дорогу. Из цепи залегших бойцов с винтовкой наперевес выскочил Восков и, крикнув: «Вперед! За революцию!» — повел за собой бойцов на Рауту. Стремительная атака отряда, оглушительное русское «ура!»… Белофинны предпочли отступить за дальние холмы.

Началась многодневная маневренная война между хорошо обученными, снабженными новыми винтовками и лыжами солдатами финляндской буржуазии и сестрорецкими рабочими, у которых были лишь трехлинейки образца прошлого века. В радиусе трех верст они держали оборону в незнакомой им местности, где с каждого холма могла ежеминутно посыпаться очередь.

Восков обходил бойцов, а точнее — переползал от группы к группе, чутьем находил своих за холмами, не раз рискуя нарваться на белофиннов. И люди, среди которых он появлялся прямо из штаба со свежими вестями, голодный, измученный, но со своей широкой улыбкой, еще больше оттенявшей его резкие скулы, — эти люди прозвали его между собой «скользящим военачальником».

— Ты как гадалка, — сказал Федор Грядинский, когда, поминутно проваливаясь в сугробы, они пересекали группу холмов под двусторонним кинжальным огнем белофиннов. — Где пули свистят, там и Восков.

Они перебежали еще десяток метров, и Восков отозвался: — А ты как думал! Где еще может быть место большевика? Где соловьи свистят?

Позади раздался стон. Андреев сказал:

— Ребята, в нашего Прокофьева угодили…

Молодой белокурый паренек, совсем мальчик, которого он хорошо помнил по страстным речам в завкоме, был залит кровью. Он поднял его на руки, попросил пулеметчиков:

— Доставьте парня на санях на станцию да скажите Маше, чтоб вылечила и выходила. — По щеке его проползла и застыла слеза.

И снова они пробирались по холмам в метель и вьюгу, мешая белофиннам слить свои разрозненные группы в единый отряд. Они не думали в эти минуты, что выигрывают для революции дорогое время, не знали еще, что участники восстания в Гельсингфорсе, благодаря раутской операции, успели уйти в подполье. Они шли, повинуясь голосу своей совести и приказу своего «скользящего военачальника»:

— Вперед! За революцию!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ВСПЛЕСК

— Вперед, вперед же!..

Они бежали впятером — комвзвода Тарханов, двое курсантов и Лена с Сильвой. Их маленький оперативный отряд по борьбе с ракетчиками еще не открыл своего счета. И каждый раз, докладывая начальнику школы, Тарханов, как подшучивали инструкторы, «округлял поражение».

— Запеленгована одна ракета, пеленг продолжаем.

— Молодцы, — Кардов понимал юмор, — но в следующий раз запеленгуйте и вражеского лазутчика.

Сегодня лазутчик не должен уйти. Едва над улицей взлетела сигнальная ракета, они увидели тень, шмыгнувшую под арку. Двор оказался проходным. Погоня разделилась. Услышав впереди пистолетный выстрел, выскочили на набережную.

— Плечо царапнуло! — крикнул курсант. — Вроде на том крылечке притаился!

Тарханов первым прыгнул на крыльцо маленького деревянного домика и распахнул дверь.

— Выходи!

Сильва не поверила глазам: на пороге появилась массивная фигура Зыбина.

— Это недоразумение, — сказал он своим ровным голосом, — здесь все уже спят.

Но когда в темном углу коридорчика курсанты подобрали портфель с ракетницей и рисованым планом микрорайона, а по распахнутому кухонному окну и грязным следам на подоконнике догадались, что лазутчик ушел, Зыбин сник.

— Он грозился меня убить… Я не смог с ним справиться…

— Молчать! — приказал Тарханов. — Вы один здесь живете?

— Один, хотя непостоянно. Остальные эвакуированы.

— Откуда ракетчик знал расположение квартиры? Как он мог войти, если вы уже спали и дверь была заперта?

— Он… Я… У него, наверно, свой ключ. Пощадите старика, — вдруг жалко пробормотал он.

Сильва не выдержала.

— А вы, Зыбин, щадили кого-нибудь в жизни? За что вас щадить?

Он всмотрелся в нее, узнал, хмыкнул:

— Запомнила меня ваша семья, мамзель? У, как я вас всех ненавижу…

— Я его сейчас пристрелю, — очень спокойно произнесла Сильва.

Он прижался к косяку, взвизгнул:

— Держите ее… Она фанатичка… Она может убить… Я не желал подохнуть. Они дали мне продкарточки… Да держите же ее!

— Кто он? Ты его знаешь? — закидали ее вопросами курсанты.

— Враг, — сказала Сильва. — И всегда был враг. Даже когда имена себе таскал из календарей. Ну-ка, назовите свое имя, Зыбин!

Но он со страхом смотрел на ее руки, хотя пистолета в них не было.

Тарханов доложил Кардову с подъемом:

— Согласно вашему указанию, лазутчик запеленгован.

Каждый день Сильва восстанавливала в памяти разговор с членом Военного Совета, пока, наконец, не сказала себе: «Забыли обо мне. Или некогда. Или отказ. Все равно нужно добиваться».

Школа готовила вечер отдыха. Лена и Сильва сочинили смешные куплеты и сценки о курсантской жизни. В разгар репетиции вошел Кардов.

— Концерт сдвигается, — объявил он. — Прибыл полковник для отбора. Разойтись по взводам.

Сильвины ученики входили к проверяющему одними из первых.

Полковник Сильву узнал, поздоровался, спросил:

— Экзаменоваться сегодня не будем?

Подумала: «Спросил без всякого интереса. Забыли».

— Да нет уж, товарищ полковник. Обжегшись на молоке, не дуть же на воду.

Полковник посмотрел уже внимательнее, не без иронии. Потом ее вызвал Кардов. Показал список «счастливчиков». Ее фамилия значилась первой.

— Опять вычеркнете? — произнесла механически, без всякого раздражения, как если бы утверждала, что снег белый.

— Прощайте, инструктор Воскова! — сказал он с сожалением в голосе. — Вы прорвались.

— Вы шутите, Алексей Константинович? — У нее даже дыхание перехватило. — Значит, там… доверили?

— Прощайте, а лучше до свидания, — грустно закончил он. — Мы все будем помнить вас.

Она ушла от него в смятении. Спустилась по «парадному трапу», забыла ответить на приветствие часовых, выскочила на набережную, села на поваленное дерево и стала пристально следить, как лунный свет разливается по мерцающей невской воде. Хотелось смеяться, петь, писать стихи, и вдруг возникли смутные очертания строф, которые потом сохранит дневник.

Мне хочется напиться лунным светом,

струящимся в синеющий простор,

и любоваться звездным самоцветом,

и окунуться в полыхающий узор.

Слегка огнистый, матово-стеклянный,

в ночи чуть серебрится лунный блеск,

и тихо льется струйкой одногранной,

и слышится невольно песни всплеск.

Хрустнул камешек под ногой и покатился вниз. Подошла и присела рядом Лена.

— С кем ты беседовала?

— Сама с собой. Как хорошо, что ты пришла, Леночка. Милая моя, хорошая. Как же я без тебя буду?

Долго-долго они молчали. Потом Лена сказала:

— Если письма придут от Ивана Михайловича или Володи, я их перешлю к тебе на Кронверкскую…

— Хорошо. Только от Володи писем уже давным-давно нет. Наверно, перевели его в часть, откуда не пишут. Компот форменный у нас с ним получается.

Когда утром девушки проснулись, Сильвина койка уже была аккуратно застелена.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. КОМИССАР ПРОДОВОЛЬСТВИЯ

Высказав впервые эту идею в Петроградском губисполкоме, Восков наткнулся на бешеное сопротивление эсеров.

— Так вам и отдадут кулачки хлебушка! — издевательски пророчили они. — Или с пушечками поедете на хутора?

И вот теперь комиссар продовольствия Союза коммун Северной области, в которую входили восемь самых голодных губерний, решил осуществить свое давнее намерение.

Он не успел еще обосноваться в своем маленьком кабинете на Адмиралтейской набережной, как эсеры принялись уговаривать его срочно выступить на крестьянском митинге в Тихвине. Они хорошо знали, что там подняли голову кулаки. Они были уверены, что Воскова ждет полный провал. А Восков отправился в Тихвин без всякой охраны, взяв с собой всего одного молодого рабочего.

— Семен Петрович, — говорил ему в дороге парень, — я нехорошие разговоры слышал. Нас там могут кокнуть.

— Мы, Левушка, народ ученый, — отшутился Восков. — Не сразу в лагерь врагов сунемся. Прежде у друзей побываем. Кроме того, тебя Львом нарекли — цени!

Он выступал по дороге на многих маленьких станциях. Он напоминал крестьянам, что Россия разорвана на части интервентами, что от нее временно отрезана Сибирь.

— Дело сейчас в вас самих, братцы, — пояснял он. — Помогите собрать излишки у кулаков и спекулянтов. Ленин все время напоминает: «контроль» и «учет». В этом сейчас наше спасение.

В Тихвин Восков приехал не один: десятки молодых парней стали его добровольными помощниками и агитаторами.

— Почему тебя любят мужики? — завистливо спрашивал Лев.

— Любовь, Левушка, должна быть взаимной, — отвечал Семен. — Говори людям правду, и они ее оценят.

На крестьянском собрании в Тихвине председательствовал эсер. Слово предоставляли и эсерам, и анархистам, и кулачью, но только не сторонникам Ленина. Наслушавшись их вволю, человек в рабочей куртке и кепке забрался на крышу у чайной и громко крикнул:

— К чему призываем? Мужику на бога уповать, дармоеду амбары запирать?

На трибуне произошло замешательство. Председатель подал кому-то знак платком, и сбоку прогремел выстрел. Толпа шарахнулась.

— Спокойствие! — крикнул Семен. — Пугают! Ай, доброго председателя нашли себе тихвинские купцы да кулаки! Сигналит об опасности. И правильно сигналит. Я их пушить приехал. Восков моя фамилия. Губернский комиссар по продовольствию.

Стоявшие у трибуны молодчики, подкупленные кулачьем, закудахтали, замяукали, закукарекали.

— Лайте, мяукайте, беситесь! — прорвался голос Воскова. — С большевистского курса меня не собьете.

Он и здесь заставил себя слушать.

— Когда в стране ощущается острый недостаток какого-либо продукта, — закончил Восков, — право и долг социалистического государства наложить на него свой запрет и взять его распределение в свои руки. Мы сейчас это делаем с хлебом.

Льва он оставил в уезде, его самого ждали на Адмиралтейской набережной. Помощник Воскова — а их всего в комиссариате, если не считать машинистки, и было-то двое — жалобно сказал:

— Семен Петрович, приходят откуда только не хотите. Всем — хлеб! А у нас только печать и право отказывать голодным.

— Не согласен, — сказал он. — Зовите посетителей.

Был он, как всегда, добр, приветлив и недвусмыслен.

— Хлеба нет, но он будет, — говорил он одним со своей широкой заразительной улыбкой. — Перетряхните свой уезд, а сами не можете, — возьмите моих сестроречан: помогут.

И действительно, помогли.

— Сортовые семена не трогать! — приказывал он другим. — Надо смотреть в завтра. Вот вам записка в соседний волостпродком: они вам одолжат толику, а сортовые сдадите нам.

— Посылайте верных людей в черноземные районы, — советовал третьим. — Ускорьте оформление нарядов для северян.

Пришли рабочие и актеры из Народного дома. Это был не его «департамент», городом занимались Бадаев и Зоф. Он созвонился с Зофом, услышал, что тот уже выделил все, что мог. Вздохнул.

— Ладно, товарищи. Сам я в театр, наверно, так никогда не выберусь, но уж детей пошлю. Вот вам записка на брюкву и репу — довольно вкусная штука. И витаминов в них хватит, — засмеялся, — на десяток спектаклей.

Два-три слова, выведенные им своим неизменным химическим карандашом, приводили в действие армию заготовителей, кладовщиков и бойцов продотрядов. Узнав, что архангельские лавочники по-прежнему продают хлеб не по твердым ценам, он пришел в ярость, созвонился с архангельским губпродкомом:

— Милый человек, я тебя рекомендовал на должность, от которой зависит — идти сейчас вашей губернии с нами или с беляками. И я же тебя под трибунал отдам, если ты еще хоть раз сбрешешь мне насчет местных дел. Записки мои не теряй!

Пятьдесят первая комната, пока они не переехали на Тучкову набережную, стала одной из популярнейших в городе. Люди сюда уходили, как на фронт. Продотряды уже действовали в глубинах всех восьми губерний, входящих в Союз коммун. Две тысячи испытанных партийцев, рабочих, которых выделил Петросовет своему бывшему председателю, присылали вести, которые то заставляли Воскова радоваться, то собираться в дорогу. Бывало, попрощается с помощником: «До завтра» — а через полчаса звонит с вокзала: «Передумал. На четыре дня в массы укатываю… Не проморгай там…»

И любил же он «укатывать в массы»!

Однажды позвонил с вокзала, возбужденный, охрипший: — Дайте телеграмму в Северодвинскую и Олонецкую. Обрадуйте товарищей. Пробил для них на юге хлебный маршрут. Буду через час — вызовите специалистов по хлебопечению. Есть мысль.

Пришел через час, сел за стол, серый, вдруг постаревший.

— Скажите товарищам, чтоб десять минут на разминку дали… Надо же… навестил свою ребятню в приюте. Витя и Женечка в голодухе. — Сжал голову, скрипнул зубами. — Когда же мы сумеем накормить их хоть раз досыта?

— Семен Петрович, — мягко сказал помощник. — Не проехать ли мне в приют?

— Нам с вами, — возразил он тихо, — не моими детьми надо заниматься, а всеми детьми. Всеми, — будто продиктовал.

Приняв посетителей, заперся в кабинете, велел телефонистке ни с кем его не соединять и полдня составлял обращение ко всем работникам продовольственного фонта: «Предлагаю впредь в первую очередь заботиться о систематическом снабжении детских приютов и колоний и детей рабочих, живущих у родителей, сирот — молочными продуктами, яйцами, хлебом, мясом в ущерб зажиточной части населения…»

Вскоре эти строки обойдут все петроградские газеты и лягут в основу решений специальных конференций по детскому питанию.

Спит Восков тревожно. Помощник его будит на рассвете. Семена лихорадит, желудок сводит голодной спазмой. Он жадно выпивает кружку воды из-под крана, жестко спрашивает:

— Вологда? Олонец? Архангельск?

— Каргополь, — сокрушенно отвечает помощник. — Кулачье обрадовалось наступлению Антанты, вылезло из нор. Звонил сначала Луначарский, потом Свердлов из Москвы… Интересовались, не едет ли туда кто от нас?

— А вы что сказали?

— Я сказал, что весь наш комиссариат туда выезжает. То есть вы и я.

— Умно сказал. Только уж извини, друг, половину комиссариата я вынужден оставить в Питере.

Каргополь, эта нора кулачья и белого офицерства, встречает комиссара настороженной тишиной. Люди стараются с темнотой не появляться на улицах. С трудом он разыскал домик, где поселился уездный комиссар продовольствия.

— Не вовремя приехали, — шепчет тот, боясь, чтобы хозяйка на печке не услышала.

— Я вас не понимаю, — резко говорит Восков. — Что же мне приезжать, когда Каргополь интервентам сдадут?

— Кулаки свой съезд готовят, — шепчет уездпродком. — Офицерье в наших запросто стреляет. Из-за угла. Обстановка для работы невыносимая. Не знаешь, на кого надеяться…

— Обидно, — говорит Восков. — Чертовски обидно, товарищ комиссар, что вы умеете высматривать врагов, а не друзей.

В дверь постучали.

— Кто до тебя приходил, Меланья? — крикнули пьяные голоса. — Не из центру?

— Вот видите, — зашептал уездный комиссар. — Ходят хозяйчиками. Оружие у вас есть?

Вытащил наган. Но пьяные голоса уже удалялись.

— Так вот, товарищ комиссар, — как ни в чем не бывало продолжал Восков. — Есть такая должность — большевик. Она требует, чтобы в гуще людей узнавать не только врага, но и друга.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ОТКЛИКНИСЬ, ДРУГ

Попробуй-ка узнать в этой гуще, где друг, где враг.

Кажется, уже нет свободных диапазонов, одну и ту же волну оседлали и немцы, и шведы, и наши, но ты должна все равно пробиться к своим и услышать своих — потому что иначе какой же ты радист и какой же ты оперативный работник.

А в эфире мешанина. Гнусавый голос немецкого коментатора педантично повторяет: «В городе Сталинграде наши доблестные войска вышли к стенам Тракторного завода. Волжская крепость с часу на час упадет к ногам фюрера». Убежать бы от этого голоса… «Будем стоять насмерть». Это уже наши, наши… «Ахтунг! Цвай унд фирциг, цвай унд фюнф-циг…» «Арбузово[20], как меня слышите? Продержитесь еще час. Форсируем с дядей Лешей…» Это уже ближе к нам.

Дорогие мои, замечательные товарищи, как приятно узнавать позывные своего инструктора. У него особый «почерк» и своя манера выходить с нами на сеанс. Он перечисляет имена из античных мифов. Ищи, Сильва, ищи, если хочешь быть там… Влезь в эту крошечную щель между шведским комментатором и радистом из-под Арбузова. Ведь где-то здесь он, где-то здесь… Прием! Прием! Цифры улавливаю! «Гермес, Геракл, Пилад, Орфей». Прием! Прием!

Жила она на берегу Финского залива в большой даче, выкрашенной в голубовато-серые тона. Люди здесь не очень долго задерживались и не очень общались друг с другом, но от одной группы к следующей передавалось название «Голубая дача».

Майор, доставивший ее сюда на машине, всю дорогу молчал. Сильву встретил инструктор, показал ее комнату, порекомендовал:

— Прогулки — в пределах видимости, монологи — в пределах слышимости для себя одной. Меня зовут Сергей Дмитриевич. Выучите к завтрашнему дню этот код. Потом мы перейдем к рации.

Постепенно она привыкла и к его лаконичной манере разговора, и к его радиопочерку, привыкла к неукоснительному распорядку дня на «Голубой даче», где редко встречались в столовой два человека.

Сергей Дмитриевич не терпел, чтобы люди, проходившие подготовку в этой школе, чувствовали себя хотя бы на день «на вершине мастерства». Выходя на связь с Сильвой, он варьировал пароли, частоту передачи, но требовал, чтобы его «узнавали». Однажды при расшифровке цифрового кода она запуталась в иностранных терминах.

— Нужно было приличнее изучать немецкий в школе и английский в вузе, — сердито прокомментировал он.

— У меня было «пять» по языкам, — вспомнила с грустью.

— Сожалею. Ваши учителя завышали оценку по крайней мере на два балла, но война нас всех перекраивает.

И она учила немецкие и английские военные термины, ускоряла темп передач, стенографировала разноголосицу эфира.

Прошло около месяца, осенние ветры начали сдувать багряную листву, море вспенилось гребнями, когда инструктор, «запеленгованный» Сильвой во время очередного выхода на связь, продиктовал ей: «С завтрашнего дня будете мне помогать в инструктаже неоперенных».

Она вначале обрадовалась, потом встревожилась.

— Сергей Дмитриевич, — спросила она при встрече. — А это не задержит меня… для меня… в общем — мой отъезд?

Он пожал плечами.

— Куда вы собираетесь уезжать, Сильвия Семеновна?

— На оперативную работу, — вырвалось у нее.

Он нахмурился, резко сказал:

— Вы теперь в звании чекиста. Пора бы понять, что оперативная работа и есть та, которую поручает вам командование. С утра начинайте знакомиться со слушателями.

Ушла к себе, огорчилась. Как всегда в таких случаях, села за письмо к маме, потом — к Ленке: «…Весна так хорошо встретила наше с тобой вступление в новую жизнь. Лето было свидетелем наших успехов. А вот осень — проводит ли она нас, куда мы так рвемся. Черт ее возьми, если нет. А тут еще залив, мерные всплески, последние всплески лета, и луна, луна, луна… Серебряная лунная дорога на воде. Ну, прямо лирика непроходимая. И как тут справиться одной?..»

В дверь постучали. Девичий голос:

— Сильвия Семеновна, нам сказали, что утром вы с нами начнете занятия!

Через несколько дней она заносит в дневник: «Ого! Меня уже называют Сильвией Семеновной! Не нравится мне это, но говорят, что так надо для пользы дела».

…День выдался неудачный. Море штормило уже с утра. Но она все же поборолась с волнами. Сергей Дмитриевич ее «гонял» в эфире особенно педантично, замечаний не делал, но она почувствовала, что сработала не «классно». К беспокойству примешивалась и тоска по Володе: ни одного письма за столько месяцев. Забыл? Хорош друг. Или в самом деле он за линией фронта? А что если его… Хотелось закричать.

Вечером вдруг услышала под окнами смеющиеся голоса. Слушатели где-то нашли «ничейную» грядку брюквы — приглашали полакомиться «у костра с патефоном». Веселую трапезу прервал инструктор.

— Прошу разойтись всех по комнатам! — приказал он. — А вы, товарищ Воскова, задержитесь.

Когда они остались вдвоем, он сказал:

— Комсомолка, чекист, инструктор… Разве так держат себя с подчиненными? Наворованную брюкву делить на всех…

— Да это же «ничейная», Сергей Дмитриевич.

— Как вы могли поверить? И потом…

Махнул рукой, пошел к даче.

Она долго смотрела ему вслед. Как он не понимает? Девчонки существа молодые, юность у них войной прервана, ну пусть нарвали брюкву, ну пусть покрутят пластинку полчасика после отбоя. Да зато… А что «зато»? А может быть, он прав? И здесь опять что-то «не то»?

Вышла на берег. Наконец-то небо освободилось от туч. «Не смотрите на меня, звезды, я что-то сегодня „не то“ и „не туда“».

Какая ночь! «Именно такая, не запятнанная туманами, не издерганная капризными рывками ветра, как самый задушевный друг вызывает на откровенность… И если вы хотите сблизиться с человеком, понять его, то делайте это только в такую ночь. Поверьте мне, что это так, я прошла сквозь это, — запишет она часом позднее. — Дружба, завязанная под звездами, будет навсегда освящена их нежным светом… Такие ночи неповторимы! Это сейчас вот они обесценились… А были дни…»

«Подожди, — прервет она сейчас этот поток воспоминаний, — оцени, что сказал инструктор и где оступилась ты. Володя однажды придумал изречение: „Лектор может знать на одну лекцию больше студента, но командир должен знать их на тысячу больше“».

Да, были дни… Где-то далеко вспыхивает ракета и рассыпается световыми брызгами по заливу. «Это сентябрьское небо, расцвеченное миллиардами ярких блесток, обладает волшебной силой будить воспоминания. Первое, что выплывает перед глазами, — Эльбрус. Ты всегда напоминал мне об Эльбрусе — в разговорах, в письмах и просто на фотокарточках. Теперь и я память о нем ношу в сердце. Но ты-то где сейчас? А? Никто не знает о тебе ничего, и что всего печальней — не знаю я».

И снова налетел ветер. Жадно подставила ему навстречу лицо: «Здоров, штормяга! Так и в партизанские ночки согреешь? Буду привыкать… Да, напартизанили вы, Сильвочка…»

Инструктор сидел на крыльце.

— Сергей Дмитриевич, молодой лектор может знать на одну лекцию больше студента, но самый молодой командир должен знать их на тысячу больше, так?

— Логично, — он медленно произнес: — И еще. Вспомните, о чем я вас предупреждал у ворот «Голубой дачи».

— Прогулки — в пределах видимости, монологи — в пределах… Сергей Дмитриевич, виновата.

— Люди от нас уходят на очень трудную работу, — невесело сказал инструктор. — Возможны всякие неожиданности, промахи. Лишние очевидцы подготовки нежелательны, Сильвия Семеновна. Вне занятий у разведчиков есть свои комнаты.

Она уже поднималась по лестнице, когда инструктор окликнул ее:

— Простите… Вы просили меня созвониться с вашей матерью и узнать о письмах. Так вот, для вас письмо от Володи. Оно ждет вас на Кронверкской.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. ПРИГЛАШЕНИЕ В ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ

— Как же ты мог отпустить его одного? — председатель ревтрибунала выходил из себя. — Куда он вообще собирался?

Каргопольский комиссар продовольствия запинался:

— Не понравился я ему, Антоныч. Не понравился — и вся недолга. Глаза утром продрал, а его уже и след простыл.

— Я тебе дам — след простыл, — председатель схватился за голову. — Большевиков у нас по пальцам пересчитать, а тут такого человека смертельному риску подвергаем. Слушай, комиссар, я тебя под трибунал отдам, если ты мне Воскова проморгаешь. Вот те крест, то есть вот те слово, под трибунал пойдешь!

Уездкомпрод нашел Воскова к исходу вторых суток на маленькой станции за восемьдесят верст от Каргополя. Восков сидел прямо на полу в зале ожидания, а вокруг него расположились мужики с мешками и котомками.

Завидев уездкомпрода, Восков поманил его рукой:

— Подсаживайся и скажи товарищам крестьянам, какая в Каргополе обстановка?

Послушал, как говорит его представитель в уезде, потом, когда они шли к поезду, заметил:

— А ты на людях толковее. Тебе, как дитяти, плохо в темноте оставаться. Ну, что было — то сплыло. Будем бороться.

Верный своим привычкам, он привез с собой в уездный центр целый отряд молодежи.

— Дай ребятам оружие, председатель, — сказал он в трибунале. — Пусть они пошукают белых офицеров. Комсомол хотят на местах завести — надо же им себя проявить.

И сам отправился вместе с ними в опасный рейд. Вечером его остановили в маленьком переулке.

— Вели, кто с тобой, отойти.

— Говорите, — коротко предложил он.

— Уезжай, Восков, отседова до съезда. И на съезде тебя провалим, и гражданскую войну неча в Каргополе заводить.

Он хрипло засмеялся, рукой нащупал холодную сталь нагана.

— Слушай ты, белый гад. Каргопольщины крестьяне вам не выдадут. Это наше окончательное слово! Крестьянское, рабочее и большевистское.

Каргопольским кулакам и белым офицерам, которых укрывали в купеческих и поповских семьях, удалось протащить на Пятый Чрезвычайный уездный съезд много своих ставленников. Уездная контрреволюция рассчитывала с помощью эсеров и меньшевиков сбить с толку каргопольское крестьянство, вырвать его из-под большевистского влияния. Один за другим на трибуну выпускались торгаши, богатеи, спекулянты.

— Вам наши хлебные запасы для городских барынек нужны! — вопил один. — Не обведете!

— Уж твои амбары рукой не обведешь, — посмеялся Восков. — Видали вы такого сеятеля? Хоть одно зерно ты бросил в землю? Вот то-то и оно. Верно, что мы стоим за сдачу хлебных излишков центральным органам. Да кто же в этих органах — Керенские, что ли? Для кого мы излишки собирать хотим? Для детей голытьбы, для малоземельных крестьян, для рабочего, который вам серпы и бороны кует. И мы говорим вслед за Лениным прямо и четко: кто не сдает излишков хлеба государству, тот помогает Колчаку, тот изменник и предатель рабочих и крестьян.

Одни зааплодировали, другие зашикали.

— Все обещаете, — раздался голос в зале. — А французские да аглицкие генералы объявили давеча из Архангельска: как придем, мол, на третий день все будете с лихвой получать хлеб, сахар и мануфактуру.

Восков изобразил глубокое удивление:

— Ай да факиры! Что же они своих-то рабочих ни на первый, ни на третий, ни на сотый день досыта накормить не могут?

И снова по залу прокатился гул голосов.

Терпеливо разъяснял. Закончил уверенно, приподнято:

— Советская власть пускает добрые корни в Каргопольщине. Предлагаю зачитать большевистскую резолюцию.

Слушали молча, взвешивали каждое слово.

Председатель не успел сориентироваться — лес рук взметнулся вверх. Эсеры закричали, что у них есть поправки. Но поправки мало что изменили. Съезд высказался за верность Советам, за отпор интервенции.

— Большевики рады вашему доверию, — попрощался Восков с каргопольцами. — Спасибо. Приезжайте к нам в Питер, в Смольный, в Петрокоммуну, в наши рабочие клубы, в наш рабоче-крестьянский Зимний дворец. Посмотрите, как действуют питерские пролетарии.

— В Зимний и в лаптях пущают? — съязвили только что потерпевшие поражение.

— В лаптях, — подтвердил он серьезно и вдруг загорелся: — А что? Мы лапотную конференцию в царских чертогах проведем. Прекрасная мысль!

В Петрограде его ждали Луначарский, Бадаев, Зоф, заставили рассказывать.

— Мы уже читали резолюцию. Чем ты убедил съезд?

— Это была крепкая драчка! — ответил он. — Я все говорил, как оно есть, и немножко, как оно будет. — Взмолился: — Товарищи, я в детский приют на часок заеду. Потом продолжим…

— Папа, — спросил его Витя. — А ты будешь с нами жить?

— Кончим войну с белыми, сынку, и сразу заживем своей семьей.

Даня задал вопрос посерьезнее:

— Ты что делаешь на работе? Стреляешь?

— Да вот что-то давно не стрелял… Гостей принимать буду.

Восков энергично развернул подготовку к съезду комитетов бедноты Северной области. И снова зашевелились враги.

— Вот увидите… Это будет провал… В деревнях голод, недоверие… И в этот момент — съезд?

— В хорошие времена заседать просто, — бушевал Семен. — А вот когда стране тяжело, мы должны услышать, чего хотят и чего ждут от нас бедняки самых голодных губерний.

Тогда тайные пособники кулачества попытались свести значение съезда на нет другим путем. Воскову уже были знакомы их уловки.

— Провести съезд где-то на задворках? Не выйдет. Мы отдадим комбедам лучшие площади и лучшие залы Петрограда.

— Вы еще их в Зимний впустите, — бесились противники съезда. — Они паркет на дрова разберут, а полотна на портки пустят.

Он вспомнил свое давнее обещание и снова загорелся.

— Ну, непременно! Непременно впустим эту массу в Зимний. Они заслужили право заседать в царских чертогах.

Луначарский, улыбаясь, сказал Воскову:

— Не переборщил, Семен Петрович? Музейные работники уже беспокоятся… Коллекции есть коллекции.

— А вы бы решились на этот шаг, Анатолий Васильевич?

Озорно блеснув глазами, Луначарский ответил:

— Лично я бы решился.

— Вот и я решился, — сказал Семен. — Всю жизнь я проработал с бедняками. Знаю, они оценят наше доверие. В сохранности музейных сокровищ уверен.

Двадцать тысяч своих посланцев прислали комбеды в Красный Питер. В приглашениях, врученных им, многозначительные слова: «Зимний дворец, вход с площади тов. Урицкого, 1-й подъезд (бывший ее величества)». И они, люди в заплатанных зипунах и в рваных шинелях, регистрируются в дворцовых залах, получают места в гостинице, получают талоны «на обед, ужин, чай и три четверти фунта хлеба в день». И в удивлении ходят, ходят вдоль полотен прославленных мастеров кисти, вдоль витрин с драгоценностями самого большого грабительского дома России — дома Романовых.

— Где же вы думаете открыть съезд, товарищи? — спросил приехавший из Москвы Свердлов. — Насколько я помню, в Петрограде зала на двадцать тысяч мест нет. Что думает по этому вопросу председатель оргбюро?

— Бюро знает такой зал, Яков Михайлович, — ответил Восков. — Все двадцать тысяч отлично разместятся на площади перед Зимним дворцом.

Оркестры играют марши. В половине четвертого пополудни третьего ноября восемнадцатого года на площадь у Зимнего вступают делегаты красноармейских полков и флотских частей, чтобы приветствовать комитеты бедноты восьми северных губерний. У подножия Александровской колонны, на помосте, задрапированном красной материей, перед бурлящей, могучей крестьянской толпой стоят главы крестьянских делегаций, организаторы съезда, прибывшие из Москвы гости, председатель ВЦИК Свердлов, народные комиссары. Председательствует Семен Восков. Он и открывает этот первый в истории съезд северного крестьянства. Выразительный голос оратора, которого уже знают, уже видели у себя в волостях эти люди, хорошо слышен на площади.

— Примите братский привет, товарищи делегаты, — говорит он, — от трудящихся Петрограда, от красных полков Советской Республики.

Площадь отозвалась звучным, раскатистым «ура!».

— Хотя съезд наш проводится впервые, — продолжает Восков, — но союз между рабочими и крестьянами заключен давно. Пусть же этот съезд всколыхнет мир и покажет всем народам, что Советская республика крепка союзом рабочих и крестьян и никаким капиталистам и империалистам ее не удастся раздавить. Да здравствует коммунизм всего мира! Да здравствует союз рабочих и крестьян всего мира!

В воздух взлетают фуражки, кепки, солдатские папахи, шлемы, ушанки, бескозырки…

От ВЦИК приветствует съезд Свердлов. Выступают руководители Союза коммун, нарком просвещения Луначарский.

Восков приглашает хлеборобов отобедать в Зимнем дворце, где для них уже накрыты столы.

Потом делегаты расходятся по залам: у каждой губернии — свой. Активисты губпродкома помогают им подготовиться к заседаниям съезда, которые будут проходить в разных помещениях города. «Скажи, товарищ, — слышится там и здесь, — а Восков где? Придет к нам Восков?»

Восков старается успеть побывать всюду, хотя двое суток тоже имеют, как ему шутливо сказал Луначарский, «революционный предел». Но его слышат и участники дискуссии по продовольственному вопросу, которые дружно записывают: «Вон из деревни мироеда, кулака и спекулянта! В первую очередь Советы должны накормить бедняка деревни, а излишки передать братьям — рабочим города и нашей Красной рабоче-крестьянской армии». Его слышат и участники заседания по текущему моменту, которые принимают поистине символическое решение: «Организовать образцовые полки деревенской бедноты, которые должны стать самым стойким заступником социалистического отечества». В эти дни он заседает, обедает и даже спит вместе с крестьянами, без конца разъясняет и спорит, шутит и бьет наповал.

— Честных торговцев ни к чему начисто добивать, — опять очередной оратор наивничает. — Которые честные торговцы, так они даже помогают хлебные излишки промеж уездов выравнивать.

— Хвалила себя кума, — бросает Восков с места, — да всю кашу съела сама.

Хохот, аплодисменты, свист.

— Отвоевались! — Кому-то не по душе предложение о красных полках. — Пусть тяперича другие под пулями вшей считают.

Восков с ходу режет:

— Нехай волк телку соседскую жрет, как до моей дойдет, я с печи опосля обеда и крикну соседу…

Так проходила эта страдная неделя. Прощаясь с делегатами, он предсказывает:

— Следующий съезд крестьян уже не будет больше съездом бедноты, так как будут лишь равные труженики на крестьянской ниве.

Его просят приехать вологодцы, череповчане, псковичи, хлеборобы Олонецкой и Северодвинской губерний.

— Слышь, — окликает его знакомый председатель комбеда, — ты все с нами днюешь и ночуешь. Детки-то есть у тебя?

— Есть, — грустно ответил он. — Трое. Опухли с голодухи. Их у меня трое и еще миллион.

— Богатый, — посочувствовал председатель комбеда. — Ну, раз так, есть за кого бороться и мстить мировому капиталу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. ОНИ БЫЛИ СТУДЕНТЫ

Только что вернулась из дому. Семь потов пролила, квартиру убрала на славу. Мать будет довольна. И вдруг посмотрела на бабушку — сердце защемило. Бледная, с розовым шрамом на голове, чувствует себя одинокой и бессильной. В квартире пусто. Ребячьего гомону давно уже не слыхать. И вообще вокруг пусто. К институту и подойти боязно, больно много с ним горького и счастливого связано. Друзей своих порастеряла, кажется, безвозвратно.

Есть за что бороться и мстить. Нет пока такой возможности.

Жизнь как будто вошла в свое русло. Коды. Цифры. Латынь. Выход на связь. Купанье в заливе. Снова выход на связь. Самоучитель немецкого языка. С диска патефона плывут немецкие слова, наговоренные русскими. Потом из эфира наплывают немецкие слова, произносимые уже немцами. Выход на связь. Самоучитель английского языка.

А осенняя пора — чаровница. Листва желто-красная и потому придает лесу вид опаленного зноем. Пушкин любил это время. И я люблю его. Эти дни особенно прекрасны. Дожди еще не замызгали дорогу, трава и листья еще не гниют. Прохлада и изумительная, ни с чем не сравнимая свежесть. Румяные щеки природы…

А у меня жизнь пока сплошное повторение — долбежка, долбежка, долбежка. И, кроме семи слов от тебя, — ничего нового. «Жив. Здоров. Помню. При первой возможности напишу». Даже подписи нет. Учитесь, товарищ разведчик…

— К вам можно, Сильвия Семеновна?

— Конечно, Сергей Дмитриевич, заходите.

Он не один. С ним — маленькая темноглазая девчушка. Чемоданчик держит смешно — обеими руками к себе прижимает. Носик курносый и веснушки. Ничего примечательного. Наверно, до войны десятый кончила. Где-нибудь под Лугой или Гатчиной. Застряла в эвакуации и — сюда. Хотя сюда — не просто…

— Знакомьтесь, это Марина Васильевна. Будет вашей соседкой по комнате.

— Очень рада.

Вот новости! Одной так хорошо было.

Инструктор глянул на Сильву.

— Мне кажется, вам уже поднадоели занятия со мною. Для разнообразия займетесь с Мариной Васильевной.

— Есть поучить. Коду?

— Поучиться, — пояснил он. — Кодам. Ну, устраивайтесь, товарищ младший лейтенант.

Вот это сюрприз! Десятиклассница — младший лейтенант.

— Выругайте меня, Марина Васильевна, но как только вы вошли, я решила, что вам семнадцать лет и вы еще совсем-совсем зеленая…

Девушка взглянула на нее, и Сильву поразил спокойный, даже чуть суровый взгляд больших карих глаз. Но девушка ничего не сказала, положила чемоданчик на стул и начала раскладывать свои вещи на тумбочке: зеркальце, одеколон, носовые платки, несколько книг, спички, распечатанную пачку папирос и, поколебавшись, достала большой финский нож, бросила его в ящик.

— Зачем он вам?

— Сувенир, — сухо ответила девушка.

За весь вечер она не проронила и десятка фраз. Самое необходимое: «Где у вас вода?», «Табачный дым не мешает?».

Утром, когда Сильва извлекла из-под кровати свою портативную рацию, готовясь отправиться с нею на берег, Марина вдруг приказала:

— Отставить! Эти часы теперь будут моими.

Они медленно шли между морем и соснами.

— Чему я должна у вас научиться? — Сильва первая прервала затянувшееся молчание.

— Во-первых, задавать меньше вопросов. Поверьте, это для вашей же безопасности… в будущем. Нужно присматриваться, а не спрашивать.

— Ясно. А еще?

— Это тоже посчитать за вопрос?

Наконец-то инструктор улыбнулась. Налетел порыв ветра, ударил, закружил листья, взметнул песок. Марина придержала развихренные локоны, сжалась в комок, чтобы ветер обтекал. Сильва, напротив, подставила ветру лицо, грудь, слегка откинув голову назад, жадно задышала. Потом ветер стих, они обе выпрямились, прошли немного вперед.

— Мы начнем вот с чего, Сильвия Семеновна, — на этот раз первая заговорила инструктор. — Представьте себя во вражеском тылу, в окружении людей, которые вами заинтересовались. Вы рассказываете о себе. С живописными деталями.

Значит, пришло заветное… Милая Маринка!

— Ну, вообще-то я студентка, ленинградка, — заторопилась Сильва. — Приехала погостить сюда к бабушке, а выбраться уже не смогла…

— Имя? — резко спросила инструктор.

— Сильва. То есть…

— Где живет бабка? Шнеллер!

— А вот туточки, за углом…

Помолчали.

— Что? Не поверят? — вырвалось у Сильвы.

— Логических ошибок делать не следует, — прокомментировала Марина. — Студенты освобождаются на каникулы в июле, поэтому в июне, когда началась война, вы еще не смогли бы гостить у бабушки. Во-вторых, здоровая молодая девушка со спортивной фигурой, сознательная, раз она студентка, вероятно, нашла бы способ уйти к своим пешком. В-третьих, немцам не очень по душе, когда от них стремятся выбраться. В-четвертых, к Ленинграду и ленинградцам они относятся без больших симпатий. В-пятых, вы споткнулись на имени «Сильва». В-шестых, оно чересчур приметное. В-седьмых, слово «туточки» больше годится для такой подсолнечной мордахи, как у меня, чем для студентки ленинградского вуза. Итого — повешение без обжалования.

— Марина Васильевна, где вы так здорово изучили их рассуждения?

— Меня здорово натаскали. Впрочем, это не предмет нашего разговора. Будем создавать вам «легенду» с азов. Вы представляете это слово в разведывательном аспекте?

— Да. Я слышала от товарищей.

Марина свернула закрутку, провела спичкой по фосфорному слою, быстро опустила горящее пламя между стенками коробка, с наслаждением затянулась.

— Курить на ветру — мечта. Так какое же имя вы себе возьмете?

— Я еще не думала…

— Чтоб было проще, возьмите имя своей ближайшей подруги.

— Чудесно! Отныне я — Лена.

— Хорошо, привыкайте к этому имени.

— Силь-ва-а!

Из рощи, приветливо махая рукой, к ним спешил офицер в летной форме.

— Сильвочка! Вот это встреча!

— Леша! Да ты-то как здесь очутился?

Вежливо высвободилась из объятий, представила его:

— Мой однокашник по ЛЭТИ, Леша Дударев. А это… моя подруга.

— Капитан Дударев, — галантно козырнул Леша. — Летчик-наблюдатель его величества ВВС Ленфронта. Командую, как говорят, энской частью в районе города Л. на берегу залива Ф.

И захохотал, как нельзя более довольный своей шуткой.

— А вы, девочки, что здесь делаете? В местах довольно военизированных, — многозначительно произнес он.

Марина предоставила выпутываться Сильве.

— Гуляем, — сказала Сильва. — Морской воздух.

— Странно, — сказал он. — Ну, заливай дальше.

— Да что ты, Лешка, — она решила не ударить перед инструктором в грязь лицом. — У Маринки здесь дядя живет, у него своя дача, мы часто здесь бываем. Рассказывай о ребятах. Кого видел?

И вдруг щеголеватый острослов Лешка, которого все на потоке звали «рупор системы Дударева», помрачнел.

Он многое знал про ребят. Он знал, что Валерку Бурзи едва не схватило гестапо где-то в Одессе и теперь он ушел в подполье. Он знал, что веселых, мужественных редакторов студенческой многотиражки Колю Исакова и Сашу Белоусова уже не поднять с земли, по которой они шли в атаку. Он назвал, кто погиб под Невской Дубровкой, а кто на ораниенбаумском «пятачке». Он вспомнил, что Володю Стогова, с которым Сильва, кажется, училась еще в школе, тяжело ранило под Урицком.

— Ясно, — глухо сказала она. — А помнишь, я дружила еще с одним Володей…

— Еще бы не помнить, — сказал Дударев. — Высокий, черный, добрые глаза и альпинистские грамоты. Весь поток обрадовался: «Наконец-то Сильва втрескалась!».

— Не может быть, — растерянно сказала она. — Я не… Но это сейчас не важно. Ты случайно не знаешь, где он?

— Не знаю, — он стал припоминать. — Кто-то говорил, что Володьку-альпиниста тяжело ранили… По ту сторону… Да, а вот Костяшку нашего разорвало начисто. И где? На самом Невском! Помнишь, как парень рвался на финскую… Не взяли. А сейчас дорвался, служил на батарее, но погиб на улице. Шальной снаряд.

Леша взглянул на часы, извинился, что должен бежать, пригласил девушек навестить его «на берегу залива Ф.», показал рукой, где это, и оставил их вдвоем. Они возвращались молча. Сильва упорно смотрела под ноги, шепотом отсчитывала шаги.

Когда они входили в бор у «Голубой дачи», Сильва сказала:

— Я буду очень хорошо заниматься по вашему предмету. Вы увидите, Марина Васильевна.

— Буду рада, Лена.

— Поче… Ясно, товарищ инструктор.

Марина вдруг сказала:

— Отыщется ваш альпинист. Я видела, как настоящие люди даже из гестапо выбирались. Так вот — насчет вашей легенды…

Загрузка...