Praecellentissimus Rex. Одоакр в истории и историографии

I. Необратимый кризис института императорской власти на Западе

Со смерти Валентиниана III до Одоакра, с 455 до 476 гг., друг друга сменили целых девять императоров, перемежаясь также с довольно продолжительными периодами институциональной пустоты, vacatio на императорском престоле[14]. После убийства Валентиниана III, произошедшего с разницей лишь в несколько месяцев от убийства Аэция, был избран тот, кто возглавлял заговор против императора — Флавий Петроний Максим[15], богатейший представитель сенаторской аристократии (дважды префект Города, дважды префект претория Италии, дважды консул и, вероятно, также наставник Валентиниана III[16]), продержавшийся, однако, только 11 недель. Его приход к власти был воспринят как насильственный реванш определенной части сенаторской аристократии, уставшей от потомков Феодосия и все еще сильной своим социально-экономическим состоянием[17]. Его попытка легитимации или, лучше сказать, примирения между партиями, возможно, с целью заключить соглашение с проимперской фракцией, все еще связанной с семьей Валентиниана III, была направлена на выстраивание политической стратегии, основанной на брачных союзах[18]: он потребовал руки Евдоксии, вдовы того самого Валентиниана III, за смерть которого был главным ответственным, и притязал на бракосочетание своего возведенного в цезари сына Палладия с Евдокией, одной из дочерей Валентиниана. Тем не менее, ни опора на римский сенат, ни поддержка армии, ни даже намерение породниться с Феодосиевой династией не создали условий для признания со стороны Восточной империи[19]. Благодаря значительным подаркам ему удалось заручиться поддержкой армии, а для обеспечения поддержки в Галлии он назначил magister militum praesentalis галло-римского сенатора Авита, бывшего ранее его коллегой во время префектуры, чтобы заключить в Толозе соглашение с визиготами Теодериха I. Между тем Евдоксия, стремясь избежать навязываемого ей брака и отомстить за убийство мужа, обратилась к вандалам[20], прося их вмешательства и побуждая вторгнуться в Италию, используя и тот факт, что Евдокия с 442 года была обещана в жены Гунериху, сыну Гейзериха. Так передают Марцеллин Комит, Прокопий, Евагрий и Малала[21], тогда как Иоанн Антиохийский, принимая, вероятно, традицию, восходящую к Приску[22], вставляет вводные слова «как говорят некоторые», как бы для смягчения традиции об ответственности дочери Феодосия II за оперативную вандальскую реакцию. Многие современные толкователи интерпретировали некоторые действия вандалов как результат решительной персонализации политики со стороны Гейзериха, который считал себя «освобожденным» от ранее взятых на себя ограничений и обязательств со смертью двух гарантов соглашения 442 года, Аэция и Валентиниана, соглашения, которое более десяти лет обеспечивало относительное спокойствие в Средиземноморье, и с выгодой для себя принял — в свойственной ему манере — роль защитника императорской семьи[23]. Такая реконструкция основывается главным образом на отрывке Иоанна Антиохийского, согласно которому Гейзерих, получив известие об убийстве Аэция и Валентиниана, «подумал, что это удобный случай для нападения на Италию, как если бы срок договора истек со смертью контрагентов, и потому что тот, кто достиг императорского достоинства, не обладал силой, достойной уважения»[24]. Отсюда разграбление Рима; отсюда принятие мер безопасности или, точнее, депортация в Африку августы Евдоксии и ее дочерей Евдокии и Плацидии, типично пиратский поступок, поддерживаемый реальной надеждой получить богатый выкуп (такая цель косвенно подтверждается тем фактом, что были депортированы как пленники также многие сенаторы и выдающиеся личности, тщательно отобранные aut aetate aut arte)[25][26]. Очевидно, что удержание императорской семьи в Африке получает совсем иной смысл, если принять гипотезу о намерении Гейзериха выступить в качестве amicus et socius[27] Валентиниана III, «опекуна» его семьи, чьи последующие политические решения определялись бы верностью потомкам Феодосия[28]. То, что это было лишь простой пропагандой, используемой в собственных интересах, имело, в сущности, очень малое значение. Стремление извлечь выгоду из ситуации, исполнить роль легитимиста, готового до конца защищать наследников Валентиниана III от узурпаторов или предполагаемых таковыми, придавало его стратегии, безусловно, гораздо более широкий масштаб.

В конце мая 455 года Гейзерих высадился в устье Тибра. Не удалось организовать хоть какое-то сопротивление[29]; охваченное ужасом и яростью римское население убило Петрония Максима и надругалось над его трупом[30]. Только через три дня вандалы овладели Городом и грабили его в течение двух недель. В условиях институционального вакуума, отсутствия власти и законных представителей правительства, которые могли бы каким-то образом выступить в качестве посредников, единственный ориентир, единственная защита были обеспечены религиозным авторитетом. Папе Льву удалось вырвать обещание избегать резни, поджогов и массовых убийств[31]. Рим, однако, в течение четырнадцати дней secura et libera scrutatione omnibus opibus suis vacuata est[32][33].

После vacatio, последовавшей за смертью Петрония Максима и длившейся несколько месяцев, поддержанное Теодерихом II собрание галло-римских сенаторов избрало Марка Мецилия Флавия Епархия Авита (455–456)[34], префекта Галлии, magister utriusque militiae Петрония Максима, чье правление продолжалось 15 месяцев. При всем уважении к льстивому перу его зятя Сидония Аполлинария, который первого января 456 года декламировал в Риме панегирик по случаю консульства своего пожилого тестя-императора, у Авита не было ни средств, ни закалки для того, чтобы вдохнуть силу и обновленную iuventus[35] Риму (laetior at tanto modo principe, prisca deorum, / Roma, parens, attolle genas ac turpe ueternum / depone: en princeps faciet iuuenescere maior / quam pueri fecere senem)[36][37], и он не был похож на optimus[38] Траяна. Не было, как помпезно предвещалось, ни ultio[39] за разграбление Гейзериха, ни отвоеванной Африки. Отсутствие признания Авита со стороны восточного императора[40] привело к тому, что переговоры с вандалами двух императоров, Востока и Запада, велись независимо друг от друга и с разными целями; Маркиан, как сообщает Приск[41], отправил в том же 455 году к Гейзериху посольство для обсуждения италийского вопроса и возвращения пленников, безоговорочно взяв на себя право и обязанность разрешить западный вопрос. За не добившимся никакого результата первым посольством последовало второе, возглавляемое арианским епископом Бледой, настроенное более решительно и твердо. Со своей стороны, Авит заключил с Гейзерихом собственное соглашение, нарушенное вандалами именно в качестве ответной меры на запугивания, высказанные Маркианом через Бледу. Вандалы напали тогда на Сицилию и южную Италию, возможно, также на Сардинию и Корсику[42], угрожая берегам Галлии и вызвав протесты Авита, требовавшего соблюдения подписанного им соглашения[43] и предупреждавшего о вооруженном вмешательстве собственной армии и войск союзников, вмешательстве, чей исход был реализован победой Рицимера при Агригенте. Триумфальные фанфары Сидония Аполлинария сравнивают эту победу с победой Марцелла и других республиканских консулов[44]. За утверждением на Сицилии последовало закрепление на Корсике и эти успехи принесли Рицимеру назначение magister militum praesentalis, верховным командующим императорской армией. В то же время звезда Авита склонилась к быстрому закату; его силой, но одновременно и его слабостью были визиготы, отправленные в Испанию с целью укротить свевов и, в конце концов, занявшие этот регион, лишь номинально в качестве foederati империи. Римская знать со все большим подозрением смотрела на этого представителя галльской аристократии. От него потребовали распустить варварских наемников в его свите, к которым в Риме была сильнейшая нетерпимость. Чтобы заплатить своим людям он, не колеблясь, расплавил статуи и бронзовые украшения, остававшиеся в Городе после вандальского разграбления[45]; но, возможно, последующее постепенное сближение с восточным коллегой Маркианом и установление атмосферы разрядки между ними[46] было тем, что обострило разногласия с Рицимером, который, действуя в союзе с римской сенаторской аристократией, низложил его и заставил сменить императорский трон на епископскую кафедру Пьяченцы (456)[47]. Последовали 18 месяцев институционального вакуума, в течение которых императорский престол фактически оставался вакантным.

Необычна политическая ситуация 457 года. На Востоке, хотя и ненадолго, также случился чрезвычайный перерыв во власти. 27 января умер Маркиан и со смертью Пульхерии, его жены и сестры Феодосия II, исчерпалась линия царствующей династии Валентиниана и Феодосия Великого. Восточный пурпур предлагался даже варвару, патрицию Аспару, который с обдуманной взвешенностью от него отказался[48]. Между тем на Западе Рицимер определил избрание Юлия Валерия Майориана (457–461), который уже был кандидатом на трон сразу после смерти Валентиниана III и являлся comes domesticorum, командующим императорской гвардией. Он не был признан восточным императором Львом сразу, но лишь через несколько месяцев[49]. Вполне возможно, что Лев имел намерение объединить короны и потому не был заинтересован в одобрении западного выбора — причина, по которой за Майорианом и Рицимером были сначала признаны должности magistri militum, а за Рицимером также титул patricius. Из двух генералиссимусов только Майориан мог реально стремиться к пурпуру, учитывая варварское происхождение Рицимера, который, тем не менее, полагал, что сможет оказывать значительное влияние как благодаря контролю над армией, так и в силу прежних связей, их соединявших и восходивших к совместной службе при Аэции. Действительно, из послания, прочитанного 11 января 458 года[50] римскому сенату, выясняется, что обоих воодушевило солидарное, согласное единство целей; со временем, однако, отношения ухудшились, поскольку император проявил себя сильной и независимой личностью, решив воспрепятствовать центробежным силам, расчленявшим империю, и силам, действовавшим изнутри, ослабляя ее, придавая своим действиям характер решительного военного поворота, но также решительно завинчивая гайки в ходе неустанной борьбы против коррупции и против тех, кто ставил личные интересы выше государственных[51]. Конечно, проблемы обороны государства были тесно связаны с проблемами, относящимися к его эффективному функционированию: сильная и эффективная внешняя политика была невозможна без дисциплинированной и послушной армии, и было невозможно использование преданных войск, если государственная казна оставалась пустой. Отсюда поразившее прежде всего сенаторскую аристократию сильное налоговое давление, одновременно сопровождавшееся прощением прежних долгов, в осознании того, что для налогоплательщиков невозможно соответствовать новым налоговым требованиям без списания ранее накопленной задолженности. Поворот во внешней политике коснулся нескольких фронтов: в Галлии он изгнал из Арелата визиготов Теодериха II и заставил их вернуть испанский диоцез, который они тремя годами ранее завоевали по поручению Авита; проник в долину Родана, разбил бургундов и отвоевал Лион. Он также попытался взять реванш у вандалов; неясно, его инициативе или императора Льва обязана отправка comes Марцеллина на Сардинию, откуда пришли сообщения о значительных победах над вандалами, а затем на Сицилию для охраны острова[52]. Майориан намеревался перейти в Африку через Испанию, повторяя маршрут, которым в 429 году следовали вандалы, и присутствие Марцеллина как раз отвечало требованию действовать с оглядкой[53]. Панегирик Сидония Майориану запечатлевает ожидания от этой экспедиции: ведется четвертая пуническая война, в которой император, ultor[54], новый Сципион, получивший прозвище Africanus, уничтожает охваченного неконтролируемой яростью пирата-пьяницу, того Гейзериха, который хозяйничал в Средиземноморье. Результаты этой экспедиции были, однако, провальными[55]. Вслед за тем в 460 году последовало перемирие, условия которого нам неизвестны (Иоанн Антиохийский определяет их как «позорные соглашения»)[56], но которое, вероятно, оставляло вандалам Балеары, Сардинию и Корсику, являясь, по-видимому, признанием завоеваний, совершенных ими после 455 года. Но, как это уже произошло с Авитом, предательство Рицимера ознаменовало конец Майориана, который после четырех лет власти был убит 7 августа 461 года. Гейзерих, не придерживаясь более подписанных соглашений, вновь начал грабить Италию и Сицилию[57], и это заставляет предположить, что император, во всяком случае, ранее получил со стороны вандалов обязательство воздерживаться от рейдов на италийское и сицилийское побережья[58]. Тем временем обострялось, с одной стороны, соперничество между Рицимером[59] и Марцеллином, с другой, усиливались противоречия по вопросу о выборе кандидата на западный трон, в качестве которого назывались богатый луканский землевладелец Либий Север, креатура Рицимера, и Олибрий. Поддержка Гейзерихом кандидатуры Олибрия является, несомненно, показателем поиска нового баланса со стороны вандалов[60], которые пытались включиться в качестве главного действующего лица в сложные дипломатические и политические интриги в западном мире. Для укрепления связей с императорской семьей в 456 году заключается брак между Гунерихом и Евдокией, а в следующем году — между ее младшей сестрой Плацидией и Аницием Олибрием[61], уже обрученными в 454 году по воле Валентиниана III[62]. Союз потомицы Феодосия и представителя Асдингов открывал непредвиденные перспективы: с одной стороны, придавал на международной шахматной доске оттенок легитимности возможным притязаниям на западный трон; с другой, позволял Гейзериху укрепить свое лидерство внутри вандальской аристократии. Отголоски умело инспирированной пропаганды на эти темы проявляются, возможно, в анонимном произведении Antologia Latina, прославляющем Хильдериха, сына Гунериха и Евдокии, следовательно, внука Валентиниана III, как звезду, в которой сияет ampla virtus[63] его деда[64]. Кроме того, брачный союз Плацидии и Олибрия открывал возможность сближения с Анициями, которое становилось все более тесным, когда в 461 году Олибрий был назван в качестве кандидата на трон Запада, которого желал и финансировал Гейзерих.

Гейзерих преследовал цель показать себя на средиземноморской шахматной доске уже не пиратом или королем моря, обладающим властью с позиции силы, но контролером и политическим посредником Occidentis[65], на чей трон посажен его собственный adfinis[66] Олибрий, свояк его сына Гунериха[67]. Рицимеру, однако, удалось навязать Либия Севера[68], не получившего никакого признания со стороны Константинополя. Оппозиция в отношении него была сплоченной и под его контролем находилась весьма ограниченная территория, поскольку его избрание не было признано некоторыми провинциями, которые управлялись сторонниками Майориана, такими, как Галлия, где был назначен magister militum Эгидий, возможно, Испания, которой правил Непоциан, и Далмация с Марцеллином. В действительности истинным обладателем власти всегда оставался Рицимер, которому Марцеллин Комит, отмечая победу, одержанную в 464 году над аланами Беоргора, даже приписал королевское достоинство[69]. Помимо использования легко управляемой марионетки, Либия Севера, Рицимер испытывал необходимость погасить или, по крайней мере, приуменьшить блистательное личное возвышение Марцеллина[70], а также стремление к ultio со стороны magister militum Галлии Эгидия, весьма преданного Майориану, и Непоциана в Испании. Войска, сражавшиеся бок о бок с далматинским вождем, были подкуплены, чтобы изменить и предать его, поэтому он, veritus insidias[71], покинул Сицилию и отправился в Далмацию, где правил от имени восточного императора с большой долей автономии[72]. Посольство восточного императора Льва отговорило его от применения оружия против равеннского двора и умоляло вандалов воздержаться от набегов на Италию, которые, тем не менее, продолжались на ежегодной основе, с продуманной регулярностью. Лишь в 464 году источники отмечают успех, одержанный над Гейзерихом на Сицилии Марцеллином, вернувшимся на остров и, вероятно, остававшимся там до 468 года[73]. В ноябре 465 года умер Либий Север, кажется, естественной смертью. Кассиодор высказывает подозрение, что он был отравлен Рицимером, хотя в действительности не похоже, чтобы он, учитывая его слабость, представлял препятствие для генералиссимуса[74]. Таким образом, вновь возникла проблема преемства на западном троне, вызвавшая конфликт интересов Рицимера, сената и восточного императора. После длительной vacatio был избран Антемий Прокопий[75], зять Маркиана. Согласно свидетельству Приска[76], именно римский сенат обратился с официальной просьбой к восточному императору Льву, который направил на трон Запада этого доблестного командира, сына генерала, женатого на Евфимии, дочери покойного Маркиана, и внука могущественного министра Аркадия, имевшего то же имя, того Антемия, который защищал независимость Востока от правительства Стилихона. Различной, тем не менее, была политическая ориентация разных групп западной аристократии, некоторые из которых лишь нехотя соглашались с присутствием imperator graecus[77], определяя атмосферу дальнейшего ослабления и раскола; некоторые представители nobilitas[78] действительно смотрели недобрым взглядом на иноземных императоров, другие, напротив, призывали к их выбору. Но самая неотложная проблема заключалась в вандалах, против которых было подготовлено совместное наступление после неудачи предпринятой восточным императором дипломатической миссии, имевшей задачу информировать Гейзериха об избрании Антемия, о возобновленном согласии между восточной и западной империями[79], и грозить войной, если он не оставит Италию и Сицилию[80]. За отказом Гейзериха последовали вооружения; нам известно, что Марцеллин, предположительно по приказу императора Льва и побуждаемый также папой Иларием[81], отправился на Сардинию, откуда сообщил о значительной победе; тем не менее, в 467 году западные силы, metabolarum commutatione et navigationis inopportunitate[82][83], не двигались и инициатива предприятия оказалась полностью возложенной в следующем году на восточные силы. Армия под командованием Ираклия Эдессита и Марса Исавра атаковала Гейзериха из Египта по суше прямо в сердце его королевства. Координация всех сил была возложена на Василиска, брата императрицы Верины. Фрагмент Кандида Исавра, сохраненный для нас патриархом Фотием, сообщает о чрезвычайных расходах, произведенных восточной империей для финансирования экспедиции, в которой участвовало сто тысяч человек. Чтобы развернуть такие военные приготовления, было собрано 47000 фунтов золота префектами претория (Иллирика и Востока), 17000 фунтов золота comes sacrarum largitionum и 700000 фунтов серебра из патримониев бывших сановников, удержанных res privata, к которым были добавлены средства самого Антемия[84]. К общей сумме следует добавить 4608000 солидов — взносы из arca[85] префекта претория (3384000 солидов) и largitiones[86] (1224000 солидов). В итоге африканская экспедиция стоила 7408000 солидов — астрономическая цифра, которая подтверждается как Иоанном Лидом[87], так и Приском и Прокопием[88] (которые, однако, используют в качестве денежной единицы kentēnarion). Очевидно стремление к решительным действиям против вандалов. Кампания, однако, с треском провалилась из-за некомпетентности и нерешительности императорского шурина и многие из более чем тысячи судов, составлявших римский флот, были подожжены у мыса Бон. Василиск укрылся на Сицилии[89] и общее командование было возложено на Марцеллина, которому, однако, даже не дали времени переправиться в Африку. Он был убит dolo[90] именно теми, кому готовился прийти на помощь[91].

В 470 году между восточным императором Львом и вандалами был заключен договор, условия которого нам неизвестны.

После африканской катастрофы Антемий сосредоточился на проблеме Галлии, где Теодорих был убит своим братом Эврихом, провозглашенным королем визиготов. Попытка сформировать против него коалицию врагов (бретонов, бургундов, армориканцев и франков) не принесла успеха. Только ограниченная область, окруженная именно этими народами, некоторые из которых были связаны с Римом отношениями foederatio, оставалась под римским управлением, защищаемая войсками под командованием Эгидия. Результатом кампании Антемия стала утрата Буржа, Арля и близлежащих городов. Верными оставались сын Эгидия Сиагрий, с титулом rex Romanorum управлявший независимым анклавом между Соммой и Луарой, король Арморики Риотам и франки на севере. Ситуация в Галлии была, однако, предопределена и приближалась к развязке; многие представители галло-римской знати, как огорченно отмечает Сидоний Аполлинарий[92], были вынуждены или покинуть страну, или принять монашество (seu patriam dimittere seu capillos)[93], осознавая, что лишенная средств империя больше не может обеспечить военную защиту. Визиготы между тем укрепили свои границы по Луаре и завершили завоевание Тарраконской Испании[94].

К неудачам во внешней политике добавились становившиеся все более очевидными разногласия между Антемием, выбравшим в качестве своей резиденции Рим, и Рицимером, поселившимся в Милане. Даже отпразднованная в 467 году свадьба варварского генерала с дочерью императора Алипией не создала условий для мирного сосуществования. Через епископа Тицина Епифания была предпринята попытка посредничества. Эннодий в Vita Epiphani рассказывает о посольстве Епифания, предпринятом по просьбе именитых граждан Лигурии, умолявших Рицимера заключить мир с императором[95]. Но у обоих улетучилось желание искать посредничества[96]; гречонку, раздраженному галату, как определял его Рицимер, было не по душе, что он пожертвовал на алтарь блага государства собственную дочь, выдав ее замуж за «гота, облаченного в шкуры». Посольство лишь отсрочило войну[97]; Рицимер, сильный поддержкой тех варваров, которые сражались на службе империи в Италии и которые числили в своих рядах, помимо будущего короля Одоакра, также патриция Гундобада, племянника самого Рицимера, двинулся на Рим[98]; его поддерживали Аниции, противники религиозной политики и терпимости императора. Антемий просил помощи у остроготского короля Видемира, в поисках удачи переселившегося из Паннонии вместе со своим народом на Запад. Ему гарантировали поддержку Деции, расположенные к Востоку и враждебные варварам, оценившие его умеренные и опиравшиеся на традицию решения. Осада Рима, cum gravi clade civitatis[99], и связанные с ней грабежи и опустошения длились несколько месяцев. 11 июля 472 года конфликт разрешился поражением Видемира, смертью Антемия и избранием Олибрия, поддержанным, как уже было сказано, Гейзерихом — событие, которое, во всяком случае, обеспечило прекращение вандальской враждебности, правда, ненадолго; и в самом деле, Олибрий умер в том же году. Между тем внезапно умер и Рицимер. Затеянные ранее интриги повлекли только разрушения и смерть, и западный трон вновь оказался вакантным. Было ясно, что сражающиеся стороны представляли два диаметрально противоположных способа понимания будущего pars Occidentis: Рицимер склонялся к варварской коалиции, к союзу между новыми политическими реалиями, укреплявшимися в жизненно важных областях империи; Антемий был символом традиционного политического мировоззрения, сочетающего с Востока до Запада прошлое и настоящее в перспективе, рассматривающей как все еще жизнеспособную и подлежащую защите идею единой империи, нерушимой, разделенной только sedibus[100]. Вновь возникли проблемы и споры в связи с определением того, кто мог бы воссесть на западный трон; с одной стороны, армия по настоянию patricius и magister militum Гундобада указала в качестве преемника comes domesticorum Глицерия, с другой, противостоящие фракции при поддержке Восточной империи назвали Юлия Непота, племянника comes Марцеллина, наследовавшего ему в Далмации с рангом magister militum[101]. Гундобад удалился в Бургундию, Глицерий был смещен и назначен епископом Салоны, и 24 июня 474 года Непот был избран императором. Ему удалось достичь некоторого успеха в Галлии, где Эврих в последовавший за смертью Антемия конвульсивный период воспользовался ситуацией и захватил Арль наряду с Марселем. Об этом нам сообщает Эннодий в Vita Epiphani, где ясно проявляется эволюция стратегий, направленных на обуздание Tolosae alumni Getae, ведомых Эврихом на приступ Italici fines imperii quos trans Gallicanas Alpes porrexerat[102]. Преимущественно в Лигурии, вокруг фигуры Епифания, утвердилось идейное движение, не рассматривавшее войну, вооруженное столкновение как средство для определения и разрешения галльских проблем, но склонявшееся к компромиссу с варварским королем в надежде на примирение. Такова суть программы павийского епископа, ясно понятая и обнародованная его биографом: labans reipublicae status reviviscere et in antiquum columen soliditas desperate restitui[103]. Поэтому Юлий Непот, направляя действия своего правительства, не мог не учитывать политическое давление этой фракции и был вынужден прибегнуть к дипломатической стратегии посредством направления двух посольств, возглавляемых епископами, людьми божьими. Богатую пищу для размышления предоставляет речь, которую Эннодий приписывает Епифанию в связи с посольством 475 года и которую следует рассматривать не только как личные мысли павийского епископа, но и как направление определенной сплоченной политической группы, по мнению которой caritas inter reges и amor submovendae dissensionis обеспечили бы те результаты, которых не гарантировало продолжающееся состояние войны. С визиготским королем был заключен мир на основе uti possidetis[104], империи был уступлен Прованс в обмен на civitas Arvernorum[105], последнее препятствие для достижения визиготами Луары. Если население встретило результат дипломатической миссии с воодушевлением, то сторонники бескомпромиссной политики остались, конечно, недовольны; возрастающее недовольство сконцентрировалось вокруг patricius Ореста, происходящего из Паннонии офицера, которому Непот доверил военное командование. Итогом этих трений стало бегство императора Непота в Далмацию, за которым, однако, не последовало акта формального отрешения. Орест истребовал себе primatum omnemque dignitatem[106][107] и принял на себя omnem curam externorum praesidiorum[108], наделив пурпуром собственного сына Ромула Августула.

«Interque mala et inopinata rei publicae naufragia dum sese interius Romanae vires perimunt, externae gentes quae simulata amicitia Romano iuri suberant adversum eum consurgunt…»[109][110]. Со светлой грустью анонимный продолжатель Проспера приписал крушение государства внутренним и внешним причинам: истощались внутренние жизненные силы римского государства — осязаемый знак необратимой senectus[111], и в то же время симулировавшие дружбу и подчиненные римскому верховенству externae gentes восстали против него.

В 475 году с Зеноном, ставшим в это время преемником Льва в Восточной империи, был заключен мирный договор без временны́х ограничений, в котором официально признавалось вандальское королевство. В этом соглашении, о котором упоминает Прокопий, не было и намека на Сицилию и другие средиземноморские острова, но утверждалось, что вандалы «никогда больше не ведут войну с римлянами и, в свою очередь, не тревожатся ими»[112].

Представляется очевидным, что со смерти Валентиниана III состояние Запада определялось атмосферой глубокой политической нестабильности, проявившей себя в разрыве, разделении в осуществлении и представлении власти; с одной стороны — реальные обладатели военной силы, генералиссимусы, которые удерживали за собой ряды войск и направляли настроения и одобрение армии; с другой — императоры, почти сплошь эфемерные, лишенные политической дееспособности, или, во всяком случае, не способные осуществлять ее в полной мере. И если уже ранее, до последнего представителя династии Феодосия, оказываемое magistri utriusque militiae давление четко определяло направления как внешней, так и внутренней политики, то в особенности с его правления эти личности, чаще всего удостоенные титула patricii, реально заведовали властью[113].

В конечном счете, история, казалось, давала все больше причин скорее для печального анализа Августина, отрицавшего значение imperium sine fine[114] из Вергилиевых воспоминаний[115][116], и непритязательного рассуждения доброго Орозия, не исключавшего возможности того, что варварские вожди однажды явятся как великие короли[117], чем для призрачной химеры Рутилия и его мечты о Roma aeterna[118], мечты, бывшей в какой-то мере программным манифестом группы, теперь все более узкой, римской сенаторской аристократии[119]. Начинает формироваться новое сознание, обретает контуры понимание, хотя и печальное, но все же созвучное новому положению вещей; об этом, среди многого другого, свидетельствует письмо Сидония, в котором приводится история, случившаяся с префектом претория Галлии Арвандом, автором послания к королю визиготов Эвриху, в котором он поддерживал необходимость разделения галльской территории между визиготами и бургундами iure gentium, на основе права народов. Письмо было перехвачено римскими властями и обвиненный в государственной измене Арванд отвечал друзьям, советовавшим ему все отрицать, что автором письма является он, с ним его собственная совесть и он без колебаний пойдет навстречу собственной судьбе[120]. Многими была теперь воспринята идея о неизбежном сожительстве с варварскими gentes; единственная альтернатива — эндемическое состояние нестабильности и войны, непрерывное истощение энергии, рассеяние тех vires, которые, однако, оказывались необходимыми для обеспечения выживания государства.

В хитросплетении западных событий необходимо, кроме того, учитывать отношения, зачастую сложные, с Восточной империей. Полезно помнить, что некоторые из сменявшихся на западном троне персонажей не были признаны в Константинополе: таков Петроний Максим, таков Олибрий, вступивший в Рим в результате короткой, но кровопролитной гражданской войны 471–472 гг., когда с абсолютной ясностью проявилось, насколько разнородными были силы, выставленные на кон в поддержку той или другой стороны — имперцы Антемия, войска Рицимера, остроготы Видимера и вандалы, желавшие его избрания; таков после него оставленный в одиночестве Глицерий, который не только не был признан Львом, но против которого была предпринята порученная Юлию Непоту экспедиция.

Следует также учитывать периоды, в течение которых западный трон оставался вакантным:

— шесть недель после убийства Петрония Максима, когда Гейзерих с блестящей методичностью разграбил Город;

— шесть месяцев после того, как Рицимер и сенаторская аристократия вынудили Авита сменить трон на епископскую кафедру Пьяченцы;

— свыше ста дней после смерти Майориана;

— почти два года после смерти Либия Севера.

Vacatio западного трона, результат сложнейшей политической ситуации, не должна была, тем не менее, переживаться с особой озабоченностью; многие смотрели на Восток и чувствовали себя успокоенными наличием константинопольского августа. Почему бы, в самом деле, не продолжать верить, что по-прежнему действительна формула, кристаллизовавшаяся в utrumque Imperium divisis tantum sedibus?[121] Вероятно, для некоторых смысл западной империи как бы разбавился, если не растворился; как чудесным образом пчелиный рой высосал всю кровь, обильно хлынувшую из ран на теле умирающего Валентиниана III, когда скифские воины Оптила и Траустила, сообщники Петрония Максима, пронзили его[122], так вся энергия и могущество Феодосиевой династии и, в более общем плане, западного престола постепенно растрачивались вплоть до исчезновения. И косвенным свидетельствам того нового, что выдвигалось вперед, той зачаточной идеи, что власть не обязательно должна пребывать в небесных императорских апсидах, что сама ее сущность может подвергаться неизбежному процессу преобразования, является вышеупомянутая Vita Epiphanii Эннодия. Речь епископа к королю Эвриху в общих чертах воплощает идею о реальной переоценке роли императора и намечает новую достижимую политическую линию, которая могла развиться только на стилобате христианства, в которой во имя согласия изменилось бы по сравнению с прошлым соотношение между империей и варварскими reges: «По этим причинам Непот, которому божественная воля вверила управление Италией, направил нас с задачей сделать так, чтобы, по возвращении мыслей к доверию, зе́мли, которые ему причитаются, оставались соединенными по законам любви. Хотя он и не боится сражений, но первым желает согласия. Вы хорошо знаете, какие границы были ранее установлены для королевств, сколько было терпения, с которым эти земли служили тем правителям. Достаточно того, что выбрал или, по крайней мере, соглашается называться amicus[123] тот, кто имеет право зваться dominus»[124][125]. Чем больше множились акты насилия варваров, укреплялась их власть на захваченных территориях и расхищалось имущество, тем больше слабела священная аура, разливавшаяся вокруг императорского величия. В представлении событий, изложенных льстивым пером, во имя согласия скрывалась, под фальшивой оболочкой императорского благоволения, вынужденная необходимость. Эннодий — Епифаний, «рупор новой морали международных отношений»[126], был прекрасно осведомлен о том, что императорская фигура была теперь, как принцип власти, выхолощенной, легко заменимой, обреченной на неотвратимый упадок. Юлий Непот, cui regimen Italiae ordinatio divina commisit[127][128], утратил харизматический характер традиционного всемирного величия императора и стал, в действительности, rex'ом, вынужденным иметь дело с независимым и невассальным государством на основе неизбежного равенства. Признание визиготского королевства и осознанное заявление, что тот, кто имел право быть dominus, согласился называться просто amicus, свидетельствуют о перевороте в отношениях между империей и варварскими королевствами. Империя утратила свое экуменическое измерение и в реальности свелась к Италии, к одному лишь полуострову. С изменением limites[129], которые из-за центробежных сил теперь невозможно было удерживать, также бесповоротно изменилась сущность власти. Ее представление, однако, статично воспринимало и упорно сохраняло закрепленные традицией формы и схемы[130].