Praecellentissimus Rex. Одоакр в истории и историографии

II. Одоакр до 476 года

Связанные с этим персонажем загадки проявляются уже в его имени, передаваемом по-разному: Odovacer, Odoacer, Odoacar, Odovacar, Odovacrius, Adovacrius, Odoaxos, Odoacros[131]. Место его рождения неизвестно, тогда как относительно времени могут быть выдвинуты некоторые предположения. Поскольку, как сообщает Иоанн Антиохийский, он умер в 493 году в возрасте 60 лет[132], вполне вероятно, что он родился в 433 году. О его матери мы знаем очень мало — лишь то, что она, возможно, была скирского происхождения. О его отце Эдеконе[133], гуннского происхождения, нам известно, что он был одним из самых умелых и доблестных воинов в свите Аттилы, служившим ему в качестве телохранителя до его смерти. Верный своему вождю, во время дипломатической миссии в Константинополь в 448/449 гг., в которой ему помогал Орест, он притворился, что желает принять участие в заговоре, замышляемом казначеем двора Хрисафием. Но его примыкание к заговору было лишь кажущимся, ширмой; вернувшись к Аттиле, он проинформировал его и спас ему жизнь[134]. После крушения гуннской империи он, видимо, присоединился к скирам, став их главой, чтобы впоследствии претерпеть жестокое поражение от остроготов в 460 году в битве на реке Болии[135].

У Одоакра был брат Оноульф[136]. Похоже, что он также находился на службе у Аттилы и стал командиром скиров. Потерпев поражение на Болии, он был принят в Константинополе Арматом, благодаря которому совершил блестящую карьеру, став magister militum per Illyricum[137]. Затем он убил по приказу Зенона своего покровителя и вернулся к Одоакру, по распоряжению которого возглавил в 488 году экспедицию против ругов[138] и руководил эвакуацией римского населения Норика. После падения Одоакра, преследуемый Теодерихом, он разделил ту же участь после того, как напрасно укрылся в святилище[139].

Была выдвинута гипотеза о существовании другого, младшего брата Армата[140] на основании отрывка Иоанна Антиохийского, где в рассказе о конфликте между Антемием и Рицимером, сообщая, каковы были силы, на которые они соответственно могли рассчитывать — император на магистратов и народ, Рицимер на массу своих варваров — историк добавляет, что вместе с этим последним находился также Ὀδόακρος, γένος ὢν τῶν προσαγορευομένων Σκίρων, πατρὸς δὲ Ἰδικῶνος καὶ ἀδελφὸς Ὀνοούλφου, καὶ Ἁρματίου σωματοφύλακός τε καὶ σφαγέως γενομένου[141][142]. Оноульф, таким образом, был убийцей Армата; является, однако, чрезвычайно необычным расположение связывающей два имени конъюнкции, если понимать, как принято считать, что «Одоакр был братом того Оноульфа, который убил Армата». Уже Чесси предположил, что этот последний также был братом Одоакра и рассматриваемый отрывок следует толковать иначе, в том смысле, что Оноульф был убийцей брата Армата. Не так давно его тезис был подхвачен и развит Краучиком, предложившим новую реконструкцию родственных связей между Одоакром, Оноульфом и Арматом, которые были племянниками Василиска и Верины, жены императора Льва I. Такое предположение, безусловно, увлекательно и предоставляет ключ к абсолютно новаторскому пониманию событий и, прежде всего, контактов между Одоакром и Зеноном; оно, однако, не кажется в достаточной мере подтвержденным свидетельствами документов, и молчание других источников об этих предполагаемых семейных связях предупреждает о необходимости особой осторожности[143].

Отец — гунн, мать — скирка: уже с рождения он потомок двух разных этнических групп. А в ходе анализа жизни и военных связей Одоакра картина еще больше усложняется: источники определяют его как скира[144], руга[145], туркилинга, гота[146]; проще говоря, он, видимо, был главой разнородных варварских групп в той мере, в которой стечение обстоятельств время от времени подталкивало процессы их объединения и разъединения. Были и те, кто, анализируя этимологию его имени, настаивал на гуннском происхождении[147]. Однако в Vita Severini Евгиппий изображает его statura procerus[148], настолько высоким, что ему пришлось наклониться, чтобы войти в келью святого, и такая деталь, хотя и второстепенная, кажется, противоречит гипотезе о гуннском происхождении. Гунны, как правило, были низкорослыми.

Неясным для нас остается путь, пройденный Одоакром до того, как достичь Италии. Хотя Феофан[149] утверждает, что он вырос на италийской территории, все же более правдоподобно, что полуостров стал последним этапом долгого скитания. Лишь гипотетическая, хотя и увлекательная реконструкция была предложена Краучиком[150], согласно которому после битвы на Каталаунских полях Одоакр некоторое время оставался в Галлии. Здесь он возглавил группу саксов, вместе с которыми занял район вокруг Анжера и некоторые прилегающие территории, захватив много пленников[151]. Впоследствии он был разбит римлянами и союзными им франками и заключил с королем Хильдерихом договор о союзе, имевший целью разгромить пребывавших в Реции аламаннов[152]. Только для Павла Диакона путь Одоакра cum fortissima Herulorum multitudine[153], начался ab extremis Pannoniae finibus[154][155]. Около 470 года он перешел в Норик и здесь встретил святого чудотворца, апостола Севера, святого Северина.

Vita Severini[156] Евгиппия[157], составленная около 511 года, при полном господстве остроготов, хотя и в свойственных агиографическому произведению рамках и с рискованными пересечениями и идеологическими наложениями между биографом и биографируемым[158], содержит ценные свидетельства об изменениях в жизни тех, кто в конце V века населял провинцию Прибрежный Норик, объект повторяющихся нападений сначала гуннов, затем ругов, герулов, аламаннов и тюрингов[159]. В этой пограничной зоне на южном берегу Дуная сельскохозяйственное производство, производительность шахт, экономика в целом с неизбежностью претерпели серьезный упадок, когда распалась военная оборона и прекратилась деятельность по охране и сдерживанию limes[160][161]. Vita весьма богата ссылками на беспрестанные набеги, голод, продолжающуюся нехватку продуктов первой необходимости и, с другой стороны, на попытки населения найти средства для выживания. Фигура Северина выступает в ней в неукоснительном соответствии с качествами holy man[162], сочетающего посты, покаяния, молитвы и чудеса с мудрой и конкретной политической деятельностью, со способностью к посредничеству, позволяющей угадать возможную предыдущую практику, приобретенную в светской сфере; не всеми была принята сформулированная около сорока лет назад гипотеза о возможном отождествлении нашего Северина с inlustrissimus vir Северином, упомянутым в De Vita beati monachi Эннодия[163] и бывшим в светский период своей жизни чиновником, ответственным за реорганизацию провинций Паннонского диоцеза при Авите, занимавшим должность magister militum в 458 году[164], избранным консулом в 461 году при Майориане[165], чтобы затем разделить несчастье императора, будучи сосланным на Восток. Вне зависимости от этого и от других попыток прояснить origo[166], социальный status[167] и культурную milieu[168] будущего святого[169] (который, весьма вероятно, подобно многим другим божьим людям был лицом благородного происхождения, в какой-то момент своей жизни удалившимся от мира и в объятиях militia Christi[170] раскрывшим свои навыки и опыт в деятельной жизни наряду с молитвой), в Vita становятся очевидными не только его большие дипломатические способности, но прежде всего большое уважение, которым он пользовался у некоторых варварских вождей. Гибульд, король аламаннов, испытывал к нему «чувство высочайшего почтения»[171], трепетал в его присутствии и заявил о готовности выполнить все, что тот ему прикажет. Флакцитей, король ругов, просил его совета tamquam caeleste … oraculum[172][173], и не принимал никаких решений, прежде не сверившись с ним[174]; Фердерух и Фелетей не отвергали его советов и повиновались ему. Поэтому в сложных отношениях с варварами Северин, сильный своей авторитетностью, выступал в качестве посредника; однако, как было справедливо отмечено, некоторые из его чудес не имели ничего политического и порой «с трудом отличались от действия силы увещания»[175], как, например, тогда, когда он убедил римлян сразиться с аламаннами, вселив в них уверенность в исходе сражения[176]. Они, воодушевленные его пророчеством, укрепились молитвами. Успех, конечно, не зависел от материального оружия; теперь укоренялось убеждение, что только божественная поддержка могла помочь населению, поскольку распространилось осознание невозможности упорядоченной защиты в отсутствие военных гарнизонов и действенной военной поддержки.

В этой связи внимание ученых уже давно останавливается на неоднозначном отрывке Vita[177], упоминающем полное приключений путешествие, предпринятое группой солдат, попытавшихся перевалить через Альпы и вернуться в Италию, чтобы получить свое жалованье. С целью введения рассказа об экспедиции, предпринятой неудачливыми пограничниками гарнизона Батависа extremum stipendium commilitonibus allaturi, и для обоснования причины их предприятия Евгиппий отмечает во введении «per idem tempus, quo Romanum constabat imperium, multorum milites oppidorum pro custodia limitis publicis stipendiis alebantur». Для некоторых толкователей это грустное воспоминание о времени, в которое еще constabat Римская империя, было первой сознательной регистрацией завершения институциональной параболы Западной империи. Таким образом, согласно этому интерпретационному направлению Евгиппий был первым, кто отметил, в 511 году, связь окончательного прекращения выплаты жалованья солдатам Норика с концом Западной империи. Более подробно эта тема будет рассмотрена ниже. Возвращаясь к словам биографа, когда такое положение завершилось (qua consuetudine desinente), то есть когда закончились регулярные выплаты солдатам, военные формирования распустились вместе с границей (simul militares turmae sunt deletae cum limite). Попытка отчаявшихся солдат добиться последнего жалованья закончилась неудачей. Северин, в одном из своих предвидений, приказал поспешить к ближайшей реке, и здесь были найдены их тела, принесенные течением. Этот эпизод сообщает нам о том, что оплата для войск не поступала больше в дунайские провинции; если требовалось, за деньгами нужно было идти, чтобы лично забрать их в Равенне. Последняя попытка limitanei Батависа знаменует собой «самый конец того процесса перераспределения, который в течение столетий перекачивал золото из процветающих и мирных внутренних провинций империи в приграничные области, выдерживавшие основную тяжесть варварских атак, но тем самым пользовавшиеся плодами созданного армией рынка»[178]. Таким образом, при прекращении платы солдатам пришла в упадок оборона, в отсутствие управления, центрального аппарата, который бы направлял и упорядоченным образом координировал защиту, ставшую своего рода местным делом, часто ограниченным отдельными городами и даже пределами стен отдельных городов[179]. Тот, кто рисковал и выходил за стены, хотя бы только для того, чтобы собрать плоды, мог наткнуться на мечи варваров[180]. И атмосфера, которой дышится на страницах Vita, имеет привкус… здесь передается очевидность размышления, изысканно средневекового благодаря населению, укрывшемуся под защитой стен, охраняемых вооруженной стражей, теснимому укусами голода в ожидании чудес, которому блаженный Северин в качестве средства от несчастий предлагает искупление грехов и превентивные действия против грядущих новых катастроф, посты, дальнейшее воздержание и дальнейшее самопожертвование. Конец мира, или, точнее, конец античного мира. В Vita проявляются, в игре света и тени, выцветшие краски агонизирующей цивилизации на однородном фоне нищеты и запустения, освещаемом лишь вспышками веры, и обломки последних уцелевших остатков римских учреждений, римской жизни, все еще, в редких случаях, упрямо существующих. Здесь не появляются институциональные фигуры — ни уполномоченные имперской власти, ни губернаторы провинций, не упоминаются и военные командиры[181]. Нет и следа liburnarii, подразделения речной полиции, Legio Secunda Italica, Legio Prima Noricorum, станового хребта оборонительной системы согласно Notitia Dignitatum[182]. Возможно, конечно, что Евгиппий намеренно сгустил краски и что удручающее отсутствие учреждений и военных гарнизонов, которое выявляется из Vita, имело задачей придать бо́льшую убедительность деятельности Северина. Упоминается только один tribunus, некий Мамертин[183], к которому под давлением населения святой обратился за тем, чтобы тот обеспечил преследование банды грабителей, угнавшей скот и похитившей людей, отважившихся выйти за стены города Фавианы. Северин спросил трибуна, который, кстати, стал через несколько лет епископом, есть ли в его распоряжении вооруженные солдаты, которые могли бы быть использованы для сдерживания варваров. Просьба о вмешательстве не была, таким образом, скоординирована и предписана политической организацией, правительственной структурой, имперским чиновником, но исходила от святого. Мамертин сетовал на численную недостаточность своих людей и нехватку оружия, но был заверен Северином в божественной поддержке. Экспедиция была успешной и у варваров было даже захвачено много оружия. Вполне вероятно, что больше не функционировала знаменитая оружейная мастерская в Лавриаке, городе, на защите которого находилась засвидетельствованная Евгиппием «обычная стража»[184], которую разведчики должны были предупреждать о возможных набегах[185]. Исполнителем мистического призыва, подобного призыву трибуна Мамертина, переложившего задачу человеческого войска на небесное оружие, был также солдат Авициан[186], принужденный королем Фердерухом, человеком ничтожным и нечестивым, жадным, по словам Евгиппия, как все варвары, украсть предназначенные для бедных одежды, серебряную чашу и другие священные предметы.

Помимо небольшой группы нескольких оставшихся ветеранов, бывших когда-то регулярными солдатами, защита населения во многих случаях была доверена тем же варварам, чьи действия бывали иногда узаконены и закреплены договором, как, например, в отношении города Коммагены[187]. Когда Евгиппий утверждает, что город «находился под строгим присмотром варваров, которые поселились там после того, как заключили соглашение с римлянами», следует задаться вопросом, кто имел власть и полномочия для заключения foedus[188]. Были и те, кто предполагал, что, по причине распада институтов, теми, кто заключил соглашение, были сами горожане (habitatores oppidi)[189].

Многие города платили дань королю ругов Фелетею[190], предлагавшему свою защиту тем, кто желал избежать опустошений со стороны аламаннов или тюрингов. Этот государь вновь заселял находившиеся под его контролем центры посредством выведения в них групп или отдельных лиц, которые, очевидно, были обязаны вносить ему дань как плату за гарантированную защиту. Нельзя исключать, что налоговый взнос, причитавшийся с граждан империи, в некоторых случаях просто сменил получателя и сборщика. В самом деле, Vita не упоминает о налогах или взысканиях, выплачиваемых имперскому правительству, которое, очевидно, уже разорвало свои отношения с Нориком, предоставив его собственной судьбе. Но каким образом оплачивалась эта защита? Если гарнизон Батависа и отправился на поиски своего жалованья в монетарном виде, в золоте, то в Vita нет других значимых свидетельств об использовании денег, а благосостояние в целом связано с обладанием съестными припасами, продуктами первой необходимости[191]. Возникающая при этом картина являет собой изображение беднейшего общества, постоянного балансирующего на грани нищеты и абсолютного отсутствия ресурсов, борющегося за выживание, в котором обладание зерном, плодами, маслом, одеждой не было чем-то само собой разумеющимся или привычным. А ведь столетием ранее Норик, Паннония и Реции были не только производителями, но и, как сообщает Амвросий, экспортерами зерна, и когда в 383 году жесточайший голод поразил все страны средиземноморского бассейна, паданская долина испытала лишь слабый его отголосок именно потому, что эти регионы экспортировали пшеницу, произраставшую в изобилии[192]. Конечно, прошло целое столетие и во многих районах обосновались варвары. Масло стало очень ценным товаром, «которое поступало на рынок только после труднейшей перевозки усилиями купцов»[193]. Для того, чтобы удовлетворить потребность в нем бедняков Лавриака, собранных Северином в церкви, понадобилось настоящее чудо! Тем не менее, внутренний обмен происходил, по крайней мере, так кажется, почти регулярно. Такой вывод можно сделать из сообщения о необыкновенном исцелении больного, чуде, вызвавшем великое изумление у людей, переполнявших еженедельный рынок[194]. В Vita упоминается также nundinae barbarorum[195], где в числе товаров находились также пленники, предназначенные для продажи в качестве рабов, которых Северин стремился выкупить[196]. Депортация римских граждан за Дунай и их обращение в рабство были, по-видимому, часто повторяющимся явлением. Потребность в обмене продуктами побудила граждан Батависа обратиться к святому с просьбой о ходатайстве перед королем ругов Февой, и ими было получено разрешение торговать за Дунаем[197]. О том, каковы были товары, мы можем лишь предполагать; в Vita неоднократно упоминаются сбор пшеницы[198], производство вина[199], возделывание фруктовых деревьев. В прошлом Норик был известен вывозом своей шерсти, железом, стекольной промышленностью.

Общество, терзаемое проблемами производства и доступности пищи, изнуряемое необходимостью удовлетворять первейшие, фундаментальные потребности, почти регрессировавшее к натуральному хозяйству, с экономической системой, основанной на простом жизнеобеспечении, которое празднует прибытие товаров, задержанных льдами реки Инн, как чудо — вот что вытекает из рассказа Евгиппия[200].

В прошлом было много написано о его возможных отношениях с Анициями[201], и прежде всего, как уже упоминалось, о гипотезе, указывающей на него как на первый западный источник, распознавший в 476 годе конец Римской империи на Западе[202]. В соответствии с определенным направлением интерпретации, в вышеупомянутом отрывке, зафиксировавшем окончательное прекращение отправки из Италии жалованья для limitanei Норика, проявилось ясное осознание монахом-биографом того факта, что в 511 году Римской империи больше не существовало[203]. По мнению же других, его слова должны относиться только к ситуации в Норике[204], где римские институты постепенно распадались, поскольку больше не избирались представители имперской власти и не поступали деньги для легионеров. На мой взгляд, рассказывая об экспедиции солдат гарнизона Батависа, Евгиппий имел намерение просто зарегистрировать оставление ретийско-норикского limes. Milites, о которых идет речь, были прекрасно осведомлены о месте и учреждении, у которого они могли бы требовать выплаты жалованья. Империя все еще существовала, но в другом месте, больше не в Норике. Она не умерла, не закончилась, не растворилась — просто Норик больше не составлял ее части и стал землей варваров. Но это его замечание, хотя и пронизанное ностальгической грустью, без возражений принимает ухудшившуюся со временем ситуацию постепенного и неотвратимого распада, неминуемого разрушения форм римской жизни. И в этой нарастающей темноте единственным маяком, единственной определенностью была вера, а с ней — ее неутомимый распространитель Северин. В этой связи представляется полезным перечитать начало параграфа XI биографии: Dum adhuc Norici Ripensis oppida superiora constarent et paene nullum castellum barbarorum vitaret incursus, tam celeberrima sancti Severini flagrabat opinio, ut certatim eum ad se castella singula pro suis munitionibus invitarent, credentes, quod eius praesentia nihil eis eveniret adversi[205]. Расположенные на вышележащем берегу Дуная города Норика, когда еще сосуществовали вместе с деревнями, соперничали в том, чтобы обеспечить присутствие vir Dei[206], будучи уверенными в спасении от варварских нападений, пока он находится у них в гостях. И в этом случае воспоминание о том constare городов на верхнем берегу Дуная (dum … constarent), когда они все еще существовали и не были покинуты, имеет не просто описательную функцию, но выступает как обрамление для включения и введения более широкой темы, а именно славы святого, приписываемой ему ауры защиты, внутренней убежденности в том, что можно выжить, если будет обеспечено его присутствие. По аналогии, уже не «constare» империя римлян, когда Евгиппий сообщает о последнем путешествии солдат в Италию; это было функциональным припоминанием, призванным подтвердить неэффективность человеческого оружия, если защита не направляется божественным промыслом. Поэтому такое припоминание прошлого времени, хотя и пронизанное ностальгической грустью и выведенное на фоне отвлеченной и смирившейся печали, не следует связывать с определенным политико-институциональным событием, с тем, что могло бы быть интерпретировано как рассечение, с роковым 476 годом, с низложением Ромула Августула и с возвышением варвара Одоакра, чье восхождение предвещается в Vita. И мы как раз подходим к встрече Одоакра и святого.

Слава Северина ширилась изо дня в день, рассказывает Евгиппий, особенно после того, как он совершил несколько чудес. В результате исцеления больного все руги обратились к нему и стали просить у него помощи и поддержки; но и среди других народов, до которых дошло известие о чуде, постепенно возрастало благочестие. «Qua devotione … quidam barbari, cum ad Italiam pergerent, promerendae benedictionis ad eum intuitu deverterunt»[207][208]. Среди них находился и Одоакр. Итак, он вступает на сцену как варвар, который, направляясь вместе с другими варварами в Италию, отклоняется от своего маршрута, побуждаемый желанием познакомиться с творившим чудеса святым человеком. Биограф набрасывает о нем кратчайшее описание: «vilissimo … habitu iuvenis statura procerus»[209]. Итак, Одоакр явился, чтобы нанести визит святому; он был так высок ростом, что должен был наклониться, чтобы не задеть головой потолок кельи Северина. Он, qui postea regnavit Italiae[210], — сообщает биограф, — узнал от божьего человека о своем славном будущем (a viro Dei gloriosum se fore cognovits[211]). В конце разговора святой напутствовал его таким образом: «Vade ad Italiam, vade, vilissimis nunc pellibus coopertus, sed multis cito plurima largiturus»[212][213]. Несмотря на бедность, которой он был отмечен во время встречи с Северином, Одоакр в будущем смог раздавать многим большие богатства. Отношения между святым и Одоакром не прервались после этого визита, но были впоследствии подтверждены дальнейшими контактами. Став королем, Одоакр, memor illius praesagii[214], направил ему письмо, в котором обещал исполнить любое его желание[215]. Святой попросил его о помиловании некоего Амвросия, находившегося в изгнании, и эта просьба была незамедлительно исполнена (Odovacar gratulabundus paruit imperatis[216]). Необычной выглядит эта связь между святым и будущим варварским королем: Северин предсказывает ему успех в будущем, Одоакр проявляет памятливую и почтительную признательность.

Эпизод встречи между Одоакром и vir Dei пользовался особым успехом в древности: он был дословно заимствован, что более подробно будет рассмотрено ниже, Anonymus Valesianus II, а также приведен с незначительными изменениями Павлом Диаконом. Действительно, в Historia Romana Одоакр, вышедший ab extremis Pannoniae finibus[217] и направляющийся в Италию со множеством герулов, туркилингов и скиров, задерживается в Норике, побуждаемый желанием встретиться с Северином, benedictionem petiturus[218]. Просьба о благословении оказывается личным добавлением Павла по сравнению с Евгиппием. В остальном контекст анекдота о варваре, который по причине высокого роста наклоняется, чтобы выйти из низкой обители святого, подобен в своей основе контексту Vita Severini с некоторыми лексическими изменениями, так же как аналогично по сути пророчество Северина. У Павла Диакона добавлен комментарий о том, что истинность предсказания вскоре была доказана: действительно, через несколько лет Одоакр totius Italiae insuper et Urbis usus est potestate[219][220].

Одоакр упоминается еще в двух отрывках Vita Severini Евгиппия. Однажды, когда multi nobiles[221] в приторно-льстивых тонах хвалили его в присутствии святого, Северин спросил, о ком они говорят. Выяснив, кто был объектом столь великих похвал, он предсказал: Odovacar integer inter tredecim et quattordecim[222], обозначив годы его власти[223]. Вне зависимости от этого второго пророчества, относящегося к расцвету и последующему концу правления Одоакра (476 + 13 = 489), следует, на мой взгляд, особо отметить упоминание неких nobiles, очевидно, проживающих в Норике, которые имели или, во всяком случае, выказывали, что имеют, хорошее мнение о варваре. И, возможно, не является результатом случайности то, что в кажущейся несвязанности многих приведенных в Vita эпизодов параграф, в котором обрисована эта история, следует непосредственно за тем, в котором упомянута попытка посредничества Северина перед королем ругов Фелетеем, пытавшимся со своим войском заставить население некоторых центров Норика переселиться в платящие ему дань города с целью спасти их от опустошений аламаннов и тюрингов. Несмотря на то, что его вмешательство не причиняло, по крайней мере, теоретически и насколько нам известно, вреда населению, оно, тем не менее, не допускало и мысли о своей депортации в другие места, хотя бы и более безопасные. Чтобы заставить Фелетея отказаться от своего намерения, святой использовал те же аргументы: спасение зависело от милости Божьей, от небесного оружия, и, конечно, не от мечей и предоставленной ругами защиты. Убедив Фелетея, римляне, под защитой Северина pacificis dispositionibus in oppidis ordinate[224], жили с ругами benivola societate[225][226]. Святой, однако, предвещал будущее переселение в безопасную область империи, без какого-либо риска для их свободы (nec admonere populos nec praedicere futura cessabat, asserens, universos in Romani soli provinciam absque ullo libertatis incommodo migraturos[227])[228].

Римляне Норика отказались переселяться в подчиненные Фелетею города, несмотря на обещанную им защиту, возможно потому, что осознавали тяжесть incommodum libertatis, каковым, весьма вероятно, была уплата tributum, плата за защиту. И мы приходим к последнему упоминающему Одоакра отрывку; в нем рассказывается об эвакуации жителей Норика спустя шесть лет после смерти Северина. Рассматриваемый параграф открывается описанием кощунственного поведения Фердеруха, человека ничтожного и нечестивого, barbara cupiditate semper immanior[229], который, узнав о смерти святого, поспешил похитить церковное имущество и утварь и разграбить его монастырь. Но божественная кара не замедлила поразить его; действительно, вскоре он был убит своим племянником Фредерихом. В этом месте Евгиппий, не вполне ясно выражаясь, вставляет сообщение о вмешательстве Одоакра: quapropter rex Odovacar Rugis intulit bellum[230]. Причина его военных действий, введенная в повествовательный сюжет посредством quapropter, не кажется в данном контексте вполне ясной. Непонятно, побудили ли его к развязыванию войны грабежи, совершенные Фердерухом, или, скорее, созданная его убийством новая политическая география. Дело в том, что в то время как о варваре-руге биограф высказывает крайне негативное мнение, проскальзывающее в обобщении: Фердерух — человек жадный, как и все варвары, и даже больше, чем другие, об Одоакре же, который также был варваром и, кроме того, арианином, на протяжении всей биографии святого не высказывается ни единого негативного замечания.

Руги были разгромлены, Фредерих обратился в бегство, а его отец Фева уведен пленником в Италию. Впоследствии, узнав о возвращении Фредериха, Одоакр отправил большое войско во главе со своим братом Оноульфом, вынудившее руга искать убежища у Теодериха, находившегося тогда в городе Новы (Novae) в Мезии. В 488 году по приказу Одоакра, осознающего невозможность контролировать территорию, население Норика было переселено в Италию[231]. Заслуживает интереса описание этапов операции по освобождению территории (порученной Оноульфу и comes domesticorum Пиерию[232]), которое, как было верно подмечено, следует схеме библейского Исхода, выстраивая по ее образцу контекст повествования и представляя персонаж Северина как второго Моисея: «cunctis nobiscum provincialibus idem iter agentibus, qui oppidis super ripam Danuvii derelictis per diversas Italiae regiones varias suae peregrinationis sortiti sunt sedes»[233]. Это сообщение биографа — единственное приписывающее Одоакру инициативу по изысканию variae sedes для беженцев, предположить численность которых, разумеется, не представляется возможным. Они не были сосредоточены в одной местности, но распределены per diversas Italiae regiones.

Позже мы вернемся к рассмотрению данного сообщения в связи с теми политическими последствиями, которые оно предполагает. Здесь же достаточно упомянуть, что не было отмечено какой-либо негативной реакции со стороны населения в связи с предписанной Одоакром эвакуацией Норика и не сообщается о противодействии ему в какой-либо форме. Не исключено, конечно, что в 488 году ситуация ухудшилась до такой степени, что выселение стало неотложным; как уже отмечалось, римское население должно было приложить все усилия для самостоятельной организации собственной обороны, заключая foedera с варварами[234] или уплачивая им дань[235], умоляя Северина ходатайствовать перед королем ругов о получении разрешения на торговлю. В этой связи символичен ответ святого: не имело смысла накапливать товары там, куда вскоре не прибудет ни один купец, поскольку эти области, эти города очень скоро станут необитаемыми[236]. Неизбежно переселение, неизбежно оставление этих земель: …так и не перестал он наставлять народ и предсказывать будущее, объявляя, что все переселятся в провинцию на римской земле без всякого ущерба для своей свободы[237]. Не исключено, однако, что условия, методы и перспективы, при которых проводилась эвакуация Норика со стороны Одоакра, отличались от выдвинутых Фелетеем предложений о защите с последующим распределением населения по подчиненным ему городам. Евгиппий, как уже говорилось, вкратце отмечает, что жители cotidiana barbariae frequentissimae depraedationis educti, sortiti sunt varias regiones[238][239]. Нелегко, однако, избежать предположения о связи между двумя пророчествами святого Одоакру: молодой человек vilissimo habitu, vilissimis pellibus coopertus[240], чья бедность кажется sphraghís[241], обозначающей, примечательным образом и в положительном смысле, исключительность будущего возвышения, обеспечил multis plurima. Это plurima, если наше толкование верно, не было материальными дарами; он принял на себя заботу найти (largiturus) безопасное место и достойную жизнь для беженцев из Норика (varias sedes).

Для Северина, как уже отмечалось, не материальное оружие, но лишь божественная поддержка могла обеспечить защиту находящегося во власти варваров населения. Судьба и спасение жителей Норика могли быть вверены человеку, пользовавшемуся такой поддержкой. И Одоакр, человек, который склонился перед ним — возможно потому, что был слишком высок, а возможно, также из почтительного уважения — мог считаться в некотором смысле человеком Провидения[242].

В ходе эвакуации были также перенесены останки Северина, умершего в 482 году, которые были помещены в мавзолей в Castellum Lucullanum, там, куда был сослан юный Ромул Августул. Более того, похоже, что возведение мавзолея было желанием illustris femina Барбарии[243], которая, по мнению некоторых, может быть отождествлена с матерью Ромула Августула и женой Ореста. Здесь Евгиппий написал свою Vita. Были отмечены его отношения с Барбарией и с двумя другими благочестивыми женщинами, монахиней Пробой и вдовой Галлой, обе — дочери Квинта Меммия Симмаха и свояченицы Боэция[244]; первой он посвятил антологию св. Августина[245]. Эти связи показались «достаточными основаниями полагать, что существовали хорошие отношения, с одной стороны, между Евгиппием и верными приверженцами Ореста и Ромула Августула, а с другой — между Евгиппием и Анициями, которые, в свою очередь, выступали в 476 году на стороне Ореста»[246]. Мне кажется, что из Bios[247] Северина вполне очевидным образом явствует положительная оценка Одоакра[248]. Его фигура выделяется в толпе пришедших к святому варваров так же отчетливо, как выделяется его бедность, которая, в силу противопоставленного благодеяния, предоставила богатства многим. И символично, что защита римлян была вверена провидением варвару, достойному, однако, похвалы, что признавали и провинциальные nobiles. Остается фактом, что фигура Северина кажется тесно связанной в его судьбе, странном узле истории, с последним императором Рима и с первым варварским королем полуострова. Этому последнему он предсказал царство и возвышение; первый был изгнан и окончил свои дни там, где упокоились бренные останки святого.

Не исключено, что переход молодого Одоакра из Норика был связан с попыткой воссоединиться с отцом и братом и что после поражения, которое они потерпели при Болии, у него созрело решение спуститься в Италию. Его присутствие на полуострове засвидетельствовано во время гражданской войны между Антемием и Рицимером, и многие разделяют мнение, что после восшествия на престол Глицерия он получил должность comes domesticorum[249]. Допустимо предположить, что в последующие годы его положение в армии усилилось и укрепилось, ведь иначе было бы непонятно его leadership[250] в 476 году, когда Орест отказался удовлетворить выдвинутые солдатами требования.