Предвестники конца: Развеивая золу

Часть 1: Астрид Глава 1

— Астрид Дьярвисон! Дрянная девчонка! Сейчас же вернись в дом! Ну погоди, отец с тобой разберётся! — верещала Идэ с порога своего покосившегося дома.

На её визги точно сбегутся соседки и станут сплетничать, причитая, что я «невоспитанная дикарка-колдунья, и нужно держаться от меня подальше, ведь «от ведьм не жди добра». Правда, слова всегда шли вразрез с поступками, и тётка постоянно вилась рядом, будучи моей навязанной наставницей. Древний закон предписывал найти каждому ребёнку учителя из доверенной семьи, чтобы в случае утраты родителей, дитя не осталось брошенным на произвол судьбы, поэтому отец отдал нас со старшим братом в обучение другим людям.

Вальгард попал в семью конунга Харальда и обучался вместе с его родным сыном Сигурдом. Мой отец, Дьярви, приходился единокровным братом правителю и являлся первым советчиком, верным хэрсиром — главнокомандующим войском клана Волка. Много лет тому назад он вместе с Харальдом сражался против восставшего клана Орла. За верность и свирепый нрав отцу было пожаловано высокий титул и почести, просторный дом с большим участком земли и тремя пристроями, а Вальгарда стали наставлять наравне с наследником Хвивальфюльке.

Вместе с Сигурдом, старшим сыном конунга, брат учился сражаться на мечах, ловко управляться топорами, словно те становились продолжением рук, ходил на охоту и стрелял из лука, равняясь на великого мастера Улля. Изнурительные тренировки сменялись бегом с грузами и лазаньем по горным уступам, а после — плавание и хождение на лодках и драккарах, что грозно качались на волнах фьорда. Харальд не жалел средств для воспитания Сигурда и Вальгарда, которые к восемнадцати годам знали чужие наречия, разбирались в причудливых картах местности, понимали посвящённые богам обряды, сочиняли рифмы наравне со скальдами и танцевали под переливы лир и раскаты барабанов. Прошлым летом им впервые было дозволено отправиться в дальнее плавание с командой, и оба показали себя как достойные капитаны.

Моей первой наставницей стала Линн — добрая старая женщина, жившая по соседству. Она обучала меня рунам и речи, танцам и музыке, а также рассказывала легенды о богах. Рано лишившись матери, я видела в Линн дорогого и заботливого друга, который всегда находил ласковое слово и время, чтобы выслушать и помочь советом. Мелодичным голосом она рассказывала о дальних странах, что лежат за пределами снегов и ледяного моря, асах и ванах, девяти мирах, связанных великим Иггдрасилем, и об оставшихся кланах, поделивших Риваланд.

На Хвивальфюльке — самой большой земле, богатой лесами и горными вереницами — много лет назад расположился правящий клан Волка, основав на продуваемых холмах крупный и пышущий жизнью город Виндерхольм. Вдоль извилистого фьорда за завесой скалистых вершин, пронзающих облака, находились поселения с фермами и заставами, где всегда обитали дозорные. Вальгард часто сопровождал Сигурда и отряд хускарлов, личных стражей правящей семьи, в поездках по землям конунга, чтобы убедиться в достатке жителей и защищённости границ, а после делился байками о жизни крестьян.

Западнее утёса Слёз на скалистом лоскутке суши ютился клан Вепря. Вытесав в горах каменную крепость Вильмёре, они развернули подле неё одноимённый город с рудниками и развевающимися по ветру жёлтыми полотнами с изображением голов Гуллинбурсти и Хильдисвини — двух вепрей, любимых животных ванов Фрейра и Фрейи. Из тех земель привозили бронзу, серебро и всевозможные украшения, ярко сверкающие при свете солнца.

На востоке, точно рассыпанные бусины, лежали острова Змей с их пиратской бухтой Ормланд. Линн часто приговаривала, что на свете нет более грязного и опасного места, чем этот оплот разбоя и бесчинства. Осуждённые и изгнанные из других кланов обретали там приют, становясь на кривую дорожку наёмников и безжалостных убийц, ходивших под чёрными знамёнами с золотой вышивкой морского змея — Ёрмунганда.

Далеко на севере обитал клан Медведя со столицей бесстрашных берсерков и искусных кузнецов — Бьёрндалир, пестрящий зелёными флагами. С утра до ночи там раздавались удары о наковальню, а дым от горнов устремлялся высоко в небо, отгоняя птиц. Лёгкие копья, мечи с украшенными навершиями, топоры с орнаментами и длинные саксы — местные мастера могли исполнить любой заказ, но никогда не делились своими секретами, бережно передавая их из поколения в поколение.

Южнее расположился белый клан Ворона, что свил себе Хваланд. Поговаривали, что им не было равных в стрельбе из лука и охоте, потому что их породила великанша Скади — покровительница охоты и олицетворение зимы. Другие же шептались, что однажды Один пустил Хугина и Мунина в свободный полёт по мирам, а те решили отдохнуть после долгого перелёта и остались в горах подле Хваланда. Линн рассказывала, что там, на самом высоком пике, высится величественная статуя Всеотца, грозно смотрящего на округу, не страшась ни метелей, ни гроз.

Некогда ещё существовал клан Орла, но после поражения в восстании память о нём была стёрта в прах, а упоминания порицались.

— Кровь тогда пенилась в водах моря, подкармливая штормовую Ран и её безжалостных дочерей, — сказывала по вечерам у огня Линн, перебирая в пальцах нити. В те годы она лишилась семьи, а единственный уцелевший племянник Рефил был уже слишком взрослым для опеки, поэтому моё воспитание стало для одинокой женщины даром Норн.

Благодаря Линн я выучилась грамоте и игре на тальхарпе которую наставница подарила мне на десятый день рождения. Она часто ходила на большой рынок, рассматривая привезённые издалека товары, и заставляла меня вслушиваться в чужие наречия. Сама Линн любила участвовать во флютинге: на потеху толпе она вступала в шутливую перепалку, высекая искромётные фразочки. Отцу это не нравилось, но он терпел, не смея идти против порядков и забирать меня от наставницы, а ещё из-за уважения к Рефилу.

Однако больше всего его донимало, что Линн верила вещим снам и вопреки запрету познакомила меня с Тьодбьёрг — потомственной и сильнейшей вёльве — колдунье, владеющей сейдом. Её боялись и почитали, осуждали и проклинали, но всё равно шли к ней с бедами, уповая на глас богов. Тьодбьёрг жила на самой восточной окраине Виндерхольма в просторном доме, насквозь пропитанным запахом трав и костра. Никогда не забуду нашей первой встречи: облачённая в чёрное платье, украшенное амулетами и перьями, она обращалась к сейду, пуская жертвенную кровь на алтарь и высекая руны в воздухе. Украшения звенели при каждом её шаге, а кошачьи зелёные глаза впивались в самые потаённые мысли, не оставляя ни одной не оглашённой тайны. Она впадала в транс, двигалась будто в диком танце, гипнотизировала и владела тем, к чему я только мечтала прикоснуться. И я доверилась ей.

С ранних лет мне снились образы, которые всегда сбывались с известной точностью. Я раньше всех узнавала, когда придут холода, кого настигнет хворь в хладные ночи или кто погибнет в походах на дальние земли. Называла имена и число умерших, чувствовала их боль и видела последние моменты, кричала от ран, ощущая привкус крови и смерти. Отец запрещал рассказывать людям, опасаясь, что меня, как и его вместе с Вальгардом, заклеймят отмеченными Хель. И я его слушалась, корчилась в судорогах по ночам и маялась от мигреней, пока однажды тайком не рискнула предупредить одного местного бонда не отправляться запоздалой весной на вылазку в горы.

Мне предвиделось, что на его отряд сойдёт лавина. Замёрзшие лица, искажённые гримасой ужаса, и хладные тела с изогнутыми в разные стороны конечностями мне снились пять ночей подряд. Отчаянные крики и ржание коней, грохот снега, жалобные стоны умирающих под толстым слоем завесы, боль, пронзающая раненые тела, и колючий холод, проникающий в сердце — всё слилось в изводящий кошмар, и я не выдержала. На рассвете перед походом прибежала к зажиточному дому и пала в ноги бонда, умоляя не ходить в горы. Плакала, кричала и заверяла, что прежде не слышала никаких разговоров соседей и врать не собиралась. Унимать истерику пришлось потревоженному отцу, который, не желая позориться ещё больше, холодно признался, что его дочь видит вещие сны. След от пощёчины сходил долго, а колени знатно болели от стояния в углу на камнях, но сердце ликовало — бонд остался жив. Лавина действительно тогда сошла и забрала жизнь потерявшейся собаки, чей скулёж по сей день звенит в моих ушах.

Сплетни разлетелись быстро, и с той поры округа принялась шептаться, нарекая меня будущей вёльвой. Однако отец об этом ничего не желал слышать и приходил в ярость, стоило кому-нибудь обмолвится о снах, пророчествах и сейде.

Линн не разделяла настрой Дьярви и тайком водила меня к Тьодбьёрг, позволяя окунуться в мир трав, рун и обрядов. Она считала, что нельзя игнорировать зов сейда, раз боги разделили со мной своё могущество. Вёльва поверила мне, но ничему не учила, не рискуя идти против воли отца. Она позволяла наблюдать за её колдовскими плясками, погружением другого человека в видения и приготовлением целебных отваров. Так бы продолжалось и дальше, если бы Хель не забрала с собой Линн, а вместе с ней и моё счастливое время.

Тогда отец отправил меня в обучение к своей единоутробной сестре Идэ, не желая слушать никаких возражений.

— Выброси эту дурь из головы, Астрид! Ты не вёльва и никогда ей не станешь, как бы сильно не пыталась, — голос отца гремел в тишине дома, пока я давилась слезами и кусала щёку, лишь бы не заплакать.

Вёльвы высоко почитались в обществе: к ним обращались за помощью, просили наставить и защитить от бед. Рождение, свадьба, смерть — ничто не проходило без их молитв. Они обладали тайнами самого существования и служили проводниками между смертными из Мидгарда и великими асами. Однако для моего отца всё это выглядело проклятием, пятном на его репутации. Он видел меня прилежной хозяйкой и будущей порядочной женой кого-нибудь из знати соседних кланов, но никак не той, кем я наверняка являлась.

Поэтому уже больше года я ходила по извилистой и крутой тропе в нижние районы Виндерхольма, где крыши домов так и норовили вытеснить друг друга. Родителями моего отца и Идэ были конунг Гуннар Свирепый и одна из его наложниц, которая умерла от горячки. Бастард-сын нравился дедушке больше: воспитание, походы, наставники и жена-воительница с приличным приданым — всё это досталось ему, стоило только родиться мужчиной.

Идэ не обладала ни красотой, ни острым умом. Она мнила себя хитрой и изворотливой интриганкой, но на деле была обычной сплетницей. Худые волосы цвета опавших листьев уже тронула седина, рыбьи глаза илистого цвета казались заспанными, бледная кожа придавала ей болезненный вид, который только усугублялся на фоне её тонкого, будто иссохшего тела. Её мужем стал воин средней руки, у которого всего было по чуть-чуть: маленький клочок плодородной земли, рыбацкая сеть, видавшая лучшие времена, три курицы и две свиньи, жившие в пристрое, откуда всегда тянуло вонью. По слухам ни один хэрсир, ни тем более ярл не захотел свадьбы с Идэ, однако правда, скорее всего, заключалась в нежелании Гуннара Свирепого маяться заботами о дочери от нелюбимой женщины. И если мой отец смог добиться статуса сквозь слёзы, пот и кровь, то тётка сторонилась битв и оружия, считая, что счастье женщины в очаге и хлопотах по хозяйству. Она мечтала о сыновьях, но и тут потерпела неудачу: у неё родилось две дочери — маленькая и пухлая Улла, походившая на мать, и Далия, которую соседские дети часто сравнивали с лошадью из-за слишком вытянутого лица.

Идэ ненавидела Дьярви, мучаясь завистью и изводясь желчью, которая часто донимала её болями в животе. Весть о моём воспитании она выслушала с улыбкой, растянув тонкие губы точно в удавку. Постоянная брань и злобные комментарии о моей семье звучали каждый день. Сначала я пыталась ей дерзить, бросаться колкостями и даже угрожать, за что тут же получила прозвище «дикарка» и оплеуху от отца, которому Идэ постоянно жаловалась.

— Она совершенно ничего не умеет, Дьярви! — причитала тётка. — Ни готовить, ни шить, абсолютно ничего, — отчеканила она по слогам. — Не понимаю, чему её учила эта старуха? Какой порядочный мужчина обратит на неё внимание, если она никудышная хозяйка? Пятнадцать лет уж скоро, а прок какой? Сны она видит, что с того? Каждому из нас Нотт со своей колесницы посылает образы, и никто пока что себя провидцем не огласил.

Отец не любил сестру, считая обделённой и зацикленной, но больше всего он не переносил замечаний, а потому после каждого визита Идэ я прикладывала холодное к щеке. О музыке, танцах и чужих наречиях пришлось забыть, постоянно стирая, готовя или крася ткани с нитками. Изначально меня воспитывали в традициях семей высшего сословия, не уделяя большого внимания домашним хлопотам, которые выполняли наши трэллы. Поэтому ни готовка, ни ткачество не давались легко с первого раза, но я честно старалась выполнять поручения. Однако всё, что я получала от Идэ — только брань и оскорбление. Так, презрение к ней стало крепнуть в душе, норовя превратиться в ненависть.

Подражая матери, Улла и Далия никогда не упускали возможности бросить колкость о неровных стежках, кривых швах или испорченной червями рыбе, которую они специально перевесили в пристрой над загоном свиней. Затхлый угол кишел назойливыми насекомыми и был напрочь лишен потоков свежего воздуха, что и позволило мерзким личинкам расплодиться внутри рыбы — вонь стояла жуткая. Сёстры втыкали иголки в мою одежду, мешали порошки для покраски, путали нитки, прятали свечи и таскали серебряные монеты из плаща. Особое наслаждение им доставляли шуточки о пророческих снах — они упрашивали предсказать им будущее, но стоило желаниям исполниться, как они поднимали меня на смех вместе с остальной детворой. Жестокие шуточки касались и внешности: я была слишком худой и бледной, будто драуг, а белокурые локоны и светло-серые глаза несправедливо достались такой ведьме, как мне. Жаловаться отцу не было смысла: он бы велел разбираться самой.

Последней каплей стала испорченная тальхарпа. По окончании посевных работ Идэ пригласила нас на семейный праздник, попросив меня исполнить несколько песен — тратиться на скальда ей не хотелось. Улла, демонстративно зевавшая всё выступление, хвастливо решила, что в игре на инструменте нет ничего сложного, и, дождавшись, пока я оставлю тальхарпу, начала неуверенно перебирать струны. Те не выдержали вражеского натиска и порвались, протяжно проскулив. От негодования Улла швырнула тальхарпу мимо скамьи, пустив кривые трещины по корпусу.

Отец, прознав о содеянном, пренебрежительно махнул рукой, сказав, что купит новую. Идэ же обеспокоенно кружила над дочерью, переживая, что та поранилась. Мне же досталась очередная порция упрёков: я не должна была оставлять тальхарпу без присмотра, тем более что она была слишком большая для коротышки Уллы. Я молча выслушала брань, сжимая подол платья и прикусывая до крови щёки, лишь бы не сорваться на проклятия. Вальгард сочувствующе обнял, обещая починить тальхарпу у мастеров, но мы оба знали, что сломанное единожды уже никогда не станет целым.

Но у всякого терпения есть предел. О моём противостоянии с Идэ знал и Сигурд, который предложил подбросить слабительный травяной порошок в еду и окатить дрова водой, но местный ниссе спутал планы.

С самого утра мы с сёстрами перебирали тёплую одежду, которую шили на холодные зимы, становившиеся всё более суровыми с каждым годом. Мне нужно было подобраться поближе к полкам с утварью, пока остальные были заняты. Но в тот момент Далия, занятая вышивкой нового хангерока, случайно обронила свечу на моё покрывало, которое я не успела убрать со стола. Пламя тут же расползлось по зелёному сукну, а дом наполнился гарью и криками. В тот момент я точно слышала мерзкий смешок ниссе. Не желая выслушивать незаслуженную порцию брани, я, схватив плащ, выскочила в окно и помчалась вдоль шумных улиц.

Под подошвой кожаных сапог противно хлюпали лужи и пузырилась грязь, заставляя подбирать подолы искусно расшитого серого плаща и голубого хангерока, надетого поверх узорчатой рубахи. Заметив любопытные взгляды, я плотнее укуталась, пряча сверкающие золотые фибулы с эмблемой волка и висевший на шее медальон с изображением мирового древа.

Дом Идэ стоял в нижнем районе города: близ рыбацкого рынка и старой пристани, гудящей сейчас от слоняющихся воинов с тюками и ящиками. Замерев на помосте подле покрытой мхом статуи Тора, глаза которого сурово глядели на холодный залив, я привстала на носочки, пытаясь разглядеть сквозь зевак происходящее на пирсе. Пара синих парусов с изображением волка мерно покачивалась на волнах подле пугающего драккара с чёрно-золотым знаменем. Вальгард говорил, что выходцы из Ормланда пытались оправдать чудовищную природу своего покровителя, становясь отъявленными разбойниками, предателями и убийцами, для которых не существовало понятия долга. Они бесстрашно выходили в бушующее море и разоряли земли, не ведая жалости. Идэ однажды предположила, что Ёрмунганд всегда стоит на защите своих детей, а потому никто им не страшен в открытых водах.

Воины Ормланда, с выбритыми и украшенными причудливыми рисунками висками, ловко выбирались из драккара, сверкая щитами поверх серых плащей. Вдруг самый грузный из них громко рявкнул и потянул толстую цель. Толпа неожиданно расступилась, послышались резкие удары кнута, и я невольно вздрогнула. Под отборную брань и свист хлыста на деревянный пирс ступили трэллы с завязанными тугими узлами руками и скованные по ногам в кандалы. Покрытые кровью и грязью, мужчины, женщины и дети медленно шли по скользким ступеням.

Гнусные шутки и улюлюканье заполонили округу на радость Змеям, которые подгоняли трэллов, не чураясь оскорблять и пинать их. У поверженных больше не было ни дома, ни семей, ни даже самих себя. Пройдя по пристани и улицам под насмешливыми взорами бездельников и мерзавцев, они попадут прямиком на рынок, где узкие клетки станут временным убежищем. Купленных будут ждать пашни, скот и домашняя работа, а наградой послужит крохотная лачуга. От других же удача навсегда отвернётся: никто не приобретёт их из-за слишком светлых глаз, худобы или не нуждаясь в паре лишних ртов. Таким придётся слоняться по Виндерхольму, вечно побираясь и выполняя самую отвратительную работу: разгребать ямы с навозом и убирать мусор, ожидая миску жидкого супа и места на ночлег подле скота. Зима унесёт их жизни, оставляя мёртвые тела валяться по округе, пока кто-нибудь не скинет их в овраг с трупами животных.

Вереница брела медленно, утопая босыми стопами в размокшей от вчерашнего дождя земле. Дети испуганно прижимали головы к плечам, женщины шептали молитвы, и лишь одна из них гордо смотрела перед собой, шагая впереди всех.

— Спесивая какая! — с издёвкой бросил стоявший рядом со мной хмельной мужчина, выходя из толпы и хватая за руку пленницу. Надсмотрщик, елейно улыбнувшись, посторонился, позволяя измываться.

Жирными, грязными руками пьяница принялся тискать несчастную на потеху гнусным дружкам и толпе, насмехающейся над чужой беспомощностью — отвратительно. Я попыталась слезть с помоста и убраться подальше, но толпа окружила, лишая возможности сбежать. Оставалось только смотреть, как девушка стойко переносит грубые щипки за грудь и тонкую талию. Воодушевлённый пристальным вниманием и улюлюканьем местного сброда, хмельной задрал платье узницы.

Мерзкий гогот разлился по округе подобно элю. Я оглянулась, рассматривая собравшихся: район старой пристани обладал дурной славой, принимая в свои липкие, пропахшие рыбой и гнилой тиной лапища бедняков, лентяев и выпивох. А теперь вся их ненависть на жизнь получила выход: в этот миг не они были слабаками, а скованные рабы и девушка, над которой издевались.

Казалось, что дремавшая в людях злоба вырывалась наружу, устраивая настоящую вакханалию, как вдруг пленница впилась зубами в предплечье обидчика. Пьяница истошно закричал и принялся оттаскивать её, но она крепко держала, словно желала отгрызть руку. Дружки хмельного тут же напали на бедняжку с кулаками. Они ударили её по спине, и, схватив за разметавшиеся волосы, разбили ей нос. От мощного удара сапогом в живот пленница упала в грязь, корчась и зажимаясь от боли, но дружкам было всё равно: они пинали и избивали её, позволяя рваному серому платью превратиться в кровавые лохмотья.

— Ах ты сука! — вскричал зачинщик и бросился к бедняжке, поднимая свой топор — видимо, единственное, что в нём ещё выдавало мужчину.

Закованные дети и женщины истошно закричали, умоляя о пощаде, но толпа заголосила. Поднявшиеся волной паника и ужас пленников вытеснялись желанием собравшихся узреть кровавое зрелище.

Меня замутило: перед глазами замерцали красные всполохи, а тело стало бить крупной дрожью. Я вдруг почувствовала все эмоции, смешавшиеся в воздухе: страх, отчаяние, боль, зверство и негодование, презрение. Глаза пленных мужчин сверкали ненавистью, проклятия срывались с губ женщин, а топор еле заметно дрожал в руке пьяницы. Я видела, как возле каждого человека сверкали чёрные и золотые нити, устремляющиеся в сердца. Голова раскалывалась, будто Тор изнутри ударял Мьёльниром. Висевший на шее золотой медальон словно вспыхнул и прожёг во мне зияющую дыру. Я упала на колени и взвыла от боли, но ни один звук не мог сорвался с губ.

Протяжный свист оглушил, заставляя согнуться и закрыть уши руками, лишь бы не сойти с ума от накативших резко чужих чувств и метавшегося в груди пожара.

Сквозь затуманенный рассудок с трудом поняла, что толпа испуганно расступилась, пропуская вооружённый отряд хускарлов, впереди которых был Рефил — первый хирдман конунга. Он, точно ураган, отбросил одним ударом разбушевавшегося пьяницу в грязь подле раненой девушки. Дружки благоразумно отскочили в сторону, не желая связываться с разгневанным.

— Прочь! — его рык прокатился подобно грому. — Прочь все!

Могучий воин с длинными каштановыми волосами, собранными в тугую косу, возвышался над всеми, словно великан. Косые лучи солнца, просачивающиеся через плотную заставу дымчатых облаков, игрались бликами на его доспехах. Фокусируя взор на хирдмане, словно он — путеводная звезда во пучине боли и ненависти, я безуспешно попыталась встать. Перед глазами по-прежнему всё плыло, а виски пульсировали.

— Совсем ополоумели, нажравшись эля? Закон для вас ничто? — басил Рефил, а глаза его сверкали бешенством. Он схватил зачинщика и поднял за ворот выцветшей рубахи, словно тот ничего не весил. — Никто не смеет трогать этих людей, пока они по закону не будут обращены в трэллов по воле конунга Харальда Ярого. Ясно тебе? — Рефил встряхнул мужчину, заставляя того испуганно закивать головой. — Повтори!

— Трэллы — не люди, Волк, — прошипел подошедший надсмотрщик. Всё это время он вместе с остальными Змеями с усмешкой наблюдал за происходящим, а теперь решил показать своё нутро. От него так и веяло надменным превосходством. — Они перестали быть таковыми, когда проиграли в битве за свои земли. Теперь они лишь мусор, — и он смачно плюнул на корчившуюся от боли девушку.

Рефил пренебрежительно оттолкнул от себя пьяного и медленно повернулся в сторону говорящего, одаривая его тяжёлым взглядом.

— От Виндерхольма до самых дальних точек Риваланда слово конунга Харальда Ярого — непреложная истина для каждого, даже для мелкого червя, — угрожающе проговорил он, вплотную подходя к Змею, заставляя того оскалиться. — И если недавние слухи о ваших смрадных ямах, пропитанных кровью несчастных, правдивы, то берегись: я лично переверну каждый дом и сожгу поселения, разоряя змеиное гнездо.

Надсмотрщик хмыкнул:

— Рискни сунуться, волчок, и тебе не снести головы, — он облизнул губы и потянулся к топору.

Люди зашептались, предчувствуя беду. О каких ямах шла речь — я не знала, но это волновало сейчас меньше всего. В котле сгустившихся ощущений можно было задохнуться: никогда прежде не было так дурно. Живот горел от боли, а нос заполнял запах мокрой земли, словно это я лежала сейчас избитая в грязи. Хотелось перерезать горло выскочке хидерману за оскорбления. В голове роились мысли о побеге, страхе и смерти, о долгах, голодных детях и влечении к соседке. Всё происходящее сплелось в единый узел, который душил. Я попыталась сорвать с шеи пылающий медальон, но тонкая цепочка обожгла пальцы, на мгновение отрезвляя разум. Я словно стала толпой, проникнув в души каждого человека. Ветер с моря приносил запах крови, и перед глазами предстали образы назревающей резни. Взмах топора, лязг цепей, отрубленные конечности и трупы с обезображенными лицами…

Тряхнула головой, отчаянно борясь с наваждением, и вдруг ощутила крепкую хватку: чья-то рука осторожно сжала моё плечо, и пугающие образы мертвецов стали меркнуть. Жжение медальона ушло, одаривая приятной прохладой. Я подняла затуманенный взгляд на стоявшего позади, но капюшон надёжно скрывал лицо незнакомца. От него будто исходило свечение: лёгкие больше не обугливались от каждого вздоха, чужие думы не занимали голову, и всё прошло, словно кошмар привиделся. Я бросила украдкой взгляд на руку на плече, отмечая тонкие пальцы, на которых виднелся бледный рисунок рун. Кто бы это не был — он спас меня, возвращая способность мыслить ясно.

Тем временем обстановка накалялась: хускарлы потянулись к мечам, заметив обнажённые клинки Змеев, но Рефил властно поднял кулак в воздух, сдерживая воинов.

— Мои люди проводят пленных до рынка, в ваших услугах мы более не нуждаемся, — холодно произнёс он. — Оплату получит капитан, а теперь свободны.

Надсмотрщик скривился и, швырнув в грязь конец цепи с ключами, пошёл прочь вместе с соплеменниками, бросающими уничижительные взгляды.

Рефил наклонился к избитой и, проверив сердцебиение, махнул хускарлам, велев снять с бедняжки оковы и отвести к любой травнице. Люди стали расходиться, не желая попадаться под горячую руку хирдмана, который отдал приказ двум воинам догнать пытавшихся сбежать пьяниц.

Я осторожно обернулась, чтобы рассмотреть и поблагодарить своего целителя, но наткнулась лишь на пустоту: он исчез.