Предвестники конца: Развеивая золу

Глава 21

Ворота захлопнулись за нами, разгоняя ветер по долине, пришпоренной снегом. Высокая стена окольцевала город, выстроенный на склонах горы, уходящей в сумрачные небеса. Буран стих, рёв волков смолк, и можно было спокойно выдохнуть, но лишь на миг, как в памяти всплыли строки, начерченные над аркой. Большая часть рун была скрыта под снегом, и прочесть с первого раза не удалось бы никому — стражи появлялись слишком быстро, а значит ван приходила сюда не один раз. Опять тайны. Она бывала в Ётунхейме, видела его врата и знала, в какой момент привести меня сюда — сегодня было полнолуние.

— Ты не хочешь мне ничего объяснить? — я бросился к Гулльвейг, впечатывая её в стену и прижимая кинжал к горлу. Страх на миг вспыхнул в хвои глаз, как она вновь нацепила на себя уродливую маску цинизма и почти томно произнесла:

— А я должна? — ван накрыла мою кисть, чуть царапая кожу ногтями.

— Ты ведь специально оставила меня с Андвари, зная, что он обязательно покажет свиток и расскажет про мать! Ты рассчитала абсолютно всё и просто игралась, выжидая момента. Фрейр тоже часть твоего плана или вы договорились?! Ты ведь была здесь раньше, так?

Гулльвейг была сумасшедшей: она скалилась, довольно сверкая бешеными глазами, и прижималась к лезвию, будто норовила испытать моё желание причинить ей вред. Ван игралась, забываясь или же блуждая по краю пропасти, не веря, что я действительно мог бы испепелить её или придушить из злости, что клокотала в груди.

— Я же говорила: знания надо собирать по крупицам, Локи, — голос её охрип, а морозный воздух щипал щёки и глаза. — Конечно, я бывала здесь и ждала того самого короля, а когда нашла, то не позволила уйти. Сколько ещё доказательств нужно преподнести на серебряном подносе, чтобы до тебя дошло: ты — ётун, последний законный наследник Ётунхейма. Вот только от родного мира ничего не осталось: оглянись и увидишь, что бывает, когда одноглазый ублюдок решает уничтожить народ из-за зависти и эгоизма. Скажи спасибо Одину, что сейчас ты топчешь вместе со снегом золу, что осталась от тел.

Я обернулся: сожжённые дома зияли дырами, некогда широкие площади были уничтожены валунами, как и большая часть города, а улицы полнились сотнями трупов. Они покоились под слоями снега и инея, золы и крови. Сотни ётунов, асов и людей покоились здесь в вечной мерзлоте, храня воспоминания о собственной смерти: стрелы заставали жертв врасплох, лошади бесновались и давали детей, воины с проткнутыми животами и мечами в груди — все они были здесь. Почерневшие врата и руины хранили память о жаре огня, а обугленные останки словно до сих пор кричали от боли, сгорая заживо. Я тряхнул головой, пытаясь согнать морок, порождённый воображением, но шрамы сражения не исчезали, как бы сильно не старался.

Гулльвейг оттолкнула меня и демонстративно фыркнула, проходя мимо и кутаясь плотнее в плащ. Морозы и холод приносили нам меньше страданий, чем людям, однако сверхсилой противостоять метаниям природы никто не обладал. Поэтому я натянул капюшон, убирая разметавшиеся волосы за спину и создавая маленький огонёк на ладони, что тут же сорвался с руки и медленно стал следовать за ваном. Она обернулась, но даже благодарная улыбка не коснулась её губ.

Мы шли к высокой горе, где находился некогда величественный чертог — видимо, дом правителей Ётунхейма, а под ногами хрустели кости и стрелы. Дороги были завалены камнями и развалинами, обломки стен мешали пройти и скрипели под ногами. Война уничтожила этот мир, однако кто мог запечатать его, если все мертвы? Никто не посещал здешние земли, навсегда предав край забвению и вечной мерзлоте. За городом находились просторные поля, окутанные белой мглой — там когда-то тоже теплилась жизнь. Тюр рассказывал, что раньше здесь на окраине существовал огромный Железный лес с его непроходимыми топями и мрачным буреломом, а обитали там великаны, помнящие и почитающие силу ётунов, но даже они давно покинули свои земли. Так, здесь не осталось ничего, кроме снега и скорби.

Город походил на Асгард: высокая гора, в подножье которой теснились жилища подданных, а вершину венчал разрушенный чертог. Дорога к нему проходила по всему склону, что был уставлен некогда прекрасными и просторными домами: цветущая зелёная лоза обвивала стены, мерно качался вереск у порога и распускались розы, что теперь сковал иней. Распахнутые двери не скрывали всего разгрома, что учинили внутри: изрезанные шкуры и одежды, разграбленные сундуки и порванные знамёна, груда сломанных скамеек и столов с разбросанными остатками пищи — ничего не оставили нетронутым, стремясь уничтожить любой клочок земли и прежней жизни.

Когда-то здесь должно было быть красиво. Солнце игралось лучами и заставляло жителей искать спасения у пруда, что теперь до дна объял мороз. Под тенью густых ветвей ясеней на каменных скамьях ётуны могли отдыхать и слушать переговоры птиц, а затем спускаться вниз, к площади, где торговались и менялись на свежий урожай и дичь. Звучание струн лютней смешивалось с ритмом барабанов, пока жители веселились до первых лучей зари. Теперь здесь был лишь пепел.

— Почему они все погибли? — прошептал я, оборачиваясь и рассматривая масштабы трагедии. Сотни ётунов погибли в огне и сгинули от руки асов. Я упорно сопротивлялся мысли, что это мои предки и собратья, хоть доказательств казалось предостаточно.

— Ётуны были самонадеянны и не думали, что асы могут представлять для них угрозу, — растягивая слова, пояснила Гулльвейг. — Наставник говорил мне, что гибель Имира стала для них настоящим ударом, но было слишком поздно: огромное войско сломило их. Кроме того, ётунов с годами становилось всё меньше: старость и болезни забирали их, а наследников не рождалось. Они боролись за чистоту крови, а в итоге получили недуги, что передавались из поколения в поколение и убивали их. Многие из них ушли в другие миры и там стали строить семьи с великанами, однако детей рождалось мало. Их столица, где мы сейчас и находимся — Утгард — единственный город Ётунхейма, что постепенно приходил в упадок. И если бы не война, то ётуны вымерли бы через пару десятков лет.

Аккуратно переступив через тело воина, сжимающего копьё, я поинтересовался:

— И кто же твой наставник, если он так много знает?

Она никогда не называла его имени, но именно он с её слов надоумил Гулльвейг искать правду об устройстве мира, таинственном возвышении Одина и собственной матери, которую никто из троицы не знал. Однажды колдунья упомянула, будто отец даже имя её отказывался произносить и вообще задаваться вопросом, где она. С тех пор Гулльвейг и оказалась помешанной на поиске истины.

— Неважно, — равнодушно произнесла она, не поворачивая головы. Ясно, ещё одна тайна, которой ван будет кичиться до скончания времён или пока не наступит нужный ей момент. Злость из-за собственной беспомощности невыносимо раздражала: надо научиться играть на опережение, иначе вечно буду зависеть от неё.

— Ты сказала, что детей не рождалось, но я видел там их трупы, — тихо произнёс я, не желая упускать темы.

Гулльвейг холодно произнесла:

— Они или умерли бы через пару лет, или родились полукровками, как ты.

Я замер, поражённый её словами, и изумлённо прошептал:

— Что?

Ван раздражённо обернулась, дрожа от холода, от которого её не спасал даже мой огонёк:

— Подумай сам, Локи. Детей нарекают по имени отца, а ты Лаувейсон. Твоя мать подписывалась как принцесса Ётунхейма. Наследников больше не было, так от кого она могла родить? А раз кожа твоя не отдаёт синевой, как у истинного ётуна, то отец твой великан. Или ты и до этого додуматься не можешь?

И не желая больше разговаривать, она пошла вперёд, оставляя меня одного. Я не знал верить или нет, верить всем словам и доказательствам, принимать реальность и признавать опустевший мир своим домом или продолжать верить в сказку, что моими родителями были асы, как у Сиф. Действительность никогда не казалась столь пугающей. Мама… Ма-ма… Что таилось в этом слове? Никогда не произносил его, не знал, что скрывалось в его смысле. Я помнил Бальдра и его привязанность к Фригг, и в те моменты хотелось также тянуть к кому-то руки, желая объятий и утешений, но вместо них был тёмный закуток и друзья, что стали семьёй, а я их предал. Сердце кровоточило, изводя тоской и болью. Расскажу, обязательно предупрежу и не оставлю их одних в лапах сейда и заговоров. Их и без того слишком много, а последствия лежали у ног и зияли смертью. Здесь не было ни одной живой души — лишь скорбь и пустота.

Я стянул капюшон, читая про себя коротенькую молитву, вычитанную ещё в детстве: «Отыщите покой среди звёзд во мраке ночи и тумане жизни». Не забуду. Хотел бы не видеть никогда этого места, не чувствовать собственной крови, стекающей на снег, и не понимать, что здесь и есть мой дом. Снежинки медленно падали с небес, оставляя хладные поцелуи на лице и тая на руках, будто слёзы памяти.

— Ты идёшь? — высокий голос разрезал тишину. Ван замерла на лестнице, заваленной доспехами и переломанными щитами — дорога в разрушенный чертог правителей.

Он был выполнен из белого камня, что сиял при свете солнца, а теперь угрюмо чернел, помня смертельное прикосновение огня. В стенах были прорезали просторные балконы, что рассыпались от времени и разрушений, а окна зияли мрачным дырами и обугленными чёрными шрамами, через которые кто-то, спасаясь, перебрасывал верёвки и гобелены. Порванные лоскуты метались на холодном ветру, а вместе с ними и иссохшие останки бедняг, пронзённых стрелой в миг побега.

Я тряхнул головой, боясь лишний раз обернуться на горы трупов, и пошёл прочь, нагоняя Гулльвейг у врат чертога, которые в насмешку оказались нетронутыми и запертыми. Ван попыталась перейти через разлом в стене, однако невидимый барьер отбросил её обратно. Прикоснувшись к железным вратам с высеченными рунами, я помог Гулльвейг пройти внутрь.

Проход скрывал просторную залу, занесённую снегом и заваленную хламом. Как и везде в городе, здесь не оставили ничего ценного: знамёна и гобелены с искусной вышивкой были затоптаны и порезаны, дубовые скамейки свалены в кучу для костра, что будто хотели развести в центре комнаты, но не успели, окна были сломаны, а ставни вырваны напрочь, словно через них ломилась орда в величественный чертог. Серебряные подносы, кувшины, тарелки и прочая утварь — всё было вывалено из разбитых сундуков и свалено в кучу. Каменные лестницы зияли дырами и ссыпались крошкой от каждого шага, перила разбили вдребезги. Разрушенные колонны едва держали своды потолка, стоя наполовину сломанными, а сквозь дыры наверху падал снег.

Двери протяжно скрипели на выдернутых петлях, остатки еды давно сгнили, а рядом с ними лежали горстки ледяной золы, поверх которых виднелись кольца и браслеты — их владельцы просто испарились, обрушась на пол горсткой пыли.

— Так бывает, когда погибает корень, — ошарашенно прошептала Гулльвейг, и голос её впервые был лишён цинизма. — Жители мира превращаются в прах.

— Значит, на них сначала напали, а потом ещё и уничтожили корень Ётунхейма? — резко спросил я, и ответом послужил кивок.

Войны пали в битве, а те, кто скрывался и жался в тени чертога, обратились в прах. Ни у кого здесь не было шанса на спасение.

Молча мы аккуратно ступали по полу, боясь наступить на пепел, и осторожно поднялись по круговой лестнице, что стонала от каждого шага. Роспись на стенах выгорела, но всё ещё хранила блёклые образы животных, природы и самих ётунов. Лестница заводила на внутренний балкон с дырой в полу, а напротив высилось единственное, кажется, целое крыло чертога, закрытое высокими дверями, украшенными узором и изображениями волков. Гулльвейг указала на надпись на арке, гласящей уже известный нам порядок: капля крови в обмен на пропуск в мёртвую обитель.

Однако стоило только прикоснуться к двери, как на нас обрушился шквалистый ветер: Гулльвейг повисла на мне, пытаясь устоять, а я прикрывался рукой, надеясь разглядеть причину бурана. Горькая догадка царапнула душу: вдруг я всё же не тот, кто нужен? Ураган всё усиливался, настырно пытаясь изгнать нас, и, казалось, вот-вот вернутся призрачные волки. Как вдруг прогремел бас, сотрясающий стены:

— Убирайтесь отсюда! — рычал он, усиливая ветер.

В центре бурана виднелась могучая фигура мужчины с голубой кожей и короной, украшенной двумя рогами быка.

— Он ваш наследный король! Чары признали его кровь! — пыталась перекричать Гулльвейг стихию.

Вторя словам ван, буран настороженно стих, превращаясь в прохладный ветер, что в любой момент мог превратиться в бурю, и навстречу нам вышел таинственный незнакомец. Он был выше меня на полголовы, чёрные волосы и густая борода добавляли ему возраста, а меховые доспехи с плащом внушали уважение перед воином или наместником, учитывая его корону. Голубая, почти инистая кожа выдала в нём истинного ётуна, а прозрачное сияние намекало, что пред нами призрак.

— Как вы попали сюда? — говорил он резко, а голос звучал будто из-под земли.

Гулльвейг поправила платье с плащом и вышла вперёд, готовясь толкнуть речь, но я решил опередить её:

— Моё имя Локи, а это Гулльвейг. Мы пришли сюда за ответами, но пока что получили лишь вопросы. Единственное, что я знаю точно — капля моей крови смогла открыть врата.

Незнакомец склонил голову, всматриваясь сначала в мою перебинтованную наспех ладонь, а затем принялся разглядывать лицо, щурясь и размышляя о чём-то. Гулльвейг никогда не славилась терпением и не любила прозябать в неведении, а потому стремительно вышла вперёд, вновь надеясь завязать разговор, но ётун едва ли обратил на неё внимание и шагнул ко мне, пытаясь дотронуться рукой до плеча. Призрачная ладонь прошла насквозь, оставляя лишь ощущение прохлады.

— Ты так похож на неё, — тихо проговорил он, рассматривая меня. — Сколько лет прошло…Я так давно жду тебя.

— Кто вы такой? Отвечайте! — потребовала Гулльвейг, повысив голос, как тут же отпрыгнула в сторону, спасаясь от быстрого выпада призрака, что приставил к её горлу длинное копьё.

— Я не отвечаю на вопросы предателей ванов, — его бас прокатился по комнате оглушительным эхом. — Ты жива, лишь потому что мой брат не велел мне убить тебя.

Я удивлённо уставился на ётуна, не веря собственным ушам.

— Кто? — переспросил я, полагая, что всё же померещилось, или, может, у ётунов принято брататься меж собой.

Незнакомец отвернулся от бледной Гулльвейг и взглянул на меня, снимая корону:

— Моё имя Бюлейст, и я старший сын последней королевы ётунов, Лаувейи, и её мужа Фарбаути. Я — страж обители Утгард, и тот, кто должен передать тебе правду, младший брат.

Я молчал. Всё происходящее всё больше и больше походило на злую шутку, что не знала границ. Никто из асов не знал правды о моём прошлом, что было объято туманом тайны, а теперь каждый словно пытался добавить нового, выдумывая одну небылицу за другой. Бюлейст оказался на удивление понимающим: он снисходительно улыбнулся и попытался похлопать по плечу, но смущённо отошёл в сторону, видя, как рука вновь проходит насквозь.

Гулльвейг пристально смотрела на меня, ожидая реакции и боясь сделать хоть шаг. А я просто замер. Все чувства будто погасли как огонёк свечи, оставляя только тонкую едва различимую нить дыма.

— Позволь мне показать тебе правду, Локи, — тихо предложил Бюлейст, открывая врата, и поманил за собой вглубь чертога.

— Пойдём, — прошептала Гулльвейг, беря меня за руку. Была ли это забота или же просто повод утолить её необъятное любопытство — не знал, но в глубине души был благодарен, даже если она обманывала меня.

В отличие от нас, призрак быстро парил, прекрасно зная каждый поворот и ступеньку, коих здесь было не мало. Большинство комнат было уничтожено и покрыто сугробами, а оставшиеся каменные стены были украшены сломанными фресками, давно потухшие факелы покрылись инеем, и всюду виднелась зола. Десятки, сотни оборванных жизней. Сквозняк игрался с ними, смешивая и разнося по коридорам, но призрак не обращал внимания, упрямо следуя всё выше и выше. Миновав три этажа, мы наконец оказались в просторной круглой зале, где не было ничего, кроме истерзанного высокого трона и разлома в стене, где некогда красовался открытый балкон, откуда открывался вид на весь Утгард. Призрак щёлкнул пальцами, и факелы тотчас вспыхнули, озаряя каменные стены, на которых была изображена вся история ётунов.

— Здесь хранится вся память о тех, кто погиб, — с благоговением прошептал Бюлейст. — Когда-то это место именовалось тронным залом, где восседал сам Имир. Здесь началась вся наша история и здесь оборвалась под гневом Одина.

— Что произошло? — осторожно спросила Гулльвейг, разглядывая фрески на стенах, но Бюлейст молчал и неотрывно наблюдал за мной.

— Расскажи мне, — тихо попросил я, замирая у сломанного трона. — Я хочу знать всё.

И, тяжело вздохнув, Бюлейст пустился в рассказ:

— Ётунов было мало. Всегда. Девять первых детей, что дали потомство, когда миры стали разрастаться, то ётуны стали болеть и умирать, словно не могли уживаться с другими. Многие смирились и продолжили доживать свои жизни, но иные решили бороться против природы. Те, кто обитали в Асгарде, всегда славились жестокостью и свирепостью: они решили измываться над асами — своими созданиями, превращая их в трэллов. Бедняги работали от зари до поздней ночи: убирали урожай и взращивали скот, ткали одежду, готовили пиры и строили дома, ловили рыбу голыми руками и таскали камни. Так, было посажено зерно ненависти, что проросло в тот час, когда ётуны Асгарда согнали четыре сотни женщин асов ради брачных утех в надежде зачать потомство. За несогласие мужей и детей убивали на глазах у несчастных, не оставляя выбора. Годы унижений и горы трупов пробудили небывалую ненависть, во главе которой стояли три брата — Ве, Вили и Один. Старшие были ведущими, что не утратили сейда, а потому их колдовство всеяло многим веру.

Вместе они собрали большую армию из асов и альвов, вечных подпевал, желая уничтожить каждого ётуна, которые поработили миры, превращая собственных детей в трэллов. Сейд Ве долетел до серединного мира — Мидгарда. Он призвал первых людей восстать и сплотиться против общего врага, неся очищающий огонь всем, кто измывался. Предатели раскрывали наши тайны, и каждый, кто владел сейдом и мог держать оружие, спешил отомстить. В котле восстания гибли все, и умирала надежда на спасение. Когда пали Имир и Аскефруа — священные прародители, ётуны надеялись, что теперь можно будет заключить перемирие и спасти оставшихся, однако асы не ведали пощады и двинулись на Ётунхейм. Дверги отказались принимать участие и закрылись в своих пещерах, ваны вышли из сражения, объявив себя независимыми

Бюлейст замолк на мгновение, награждая Гулльвейг презренным взглядом, полным ненависти.

— Если они объявили независимость, то почему так смотришь? Какие могут быть претензии? — высокомерно бросила она, скрестив руки на груди. — И разве ванов было много? Нет, нас всегда было мало.

— Твои сородичи обещали помочь защитить мирных жителей, но разве они пришли?! Нет, ваны спрятались, как трусы, в своих лесах, не рискуя высовываться. Сотни ётунов погибли и обратились в ничто, пока миролюбивые ваны…

— Дети не в ответе за то, что натворили их праотцы! — Гулльвейг подошла вплотную к призраку, а руки её запылали чёрным сиянием, выказывая намерения.

Бюлейст захохотал и желчно бросил:

— Расскажи это подонкам асам, что вырезали всех ётунов до единого, веря в свою праведную месть.

Их споры и поток новостей донимали, а голова норовила лопнуть как глиняный горшок. Я отошёл в сторону, созерцая необычайные фрески, запечатлевшие историю моих, если верить словам, предков. На каждой из них ётуны изображались высокими и прекрасными существами с синей кожей, а руки их всегда были обвиты нитями сейда различных цветов, словно показывая их внутреннюю природу. По центру был нарисован высокий мужчина с длинной бородой и седыми волосами, а рядом с ним стояли, видимо, его дети. Правая сторона залы была заполнена сюжетами о сражениях и противостоянии стихиям, а левая — ликами правителей и их детей с подписями имён. Не веря глазам, я подошёл поближе, с трудом различая среди древних рун ётунов знакомые письмена, что складывались в имя Лаувейи и её двух сыновей — Бюлейста и Локи. Моё имя.

Не знаю, каким искусством обладали мастера ётунов, если их фрески и рисунки выходили столь детальными, но каждое изображение казалось живым. С каменной стены на меня смотрела женщина с чёрными волосами, которые венчала корона, а чёрные как волны моря глаза светились лаской. Её изобразили в окружении васильков и незабудок, которые будто передавали её характер. Рядом с ней виднелся лик Бюлейста, что удивительно совпадал с обликом призрака, стоящего за спиной, а рядом с моим именем была пустота.

Тоска коснулась сердце, сжимая его в тиски. Я осторожно прикоснулся к фреске Лаувейи, о которой остались только воспоминания в строках великанах, маленьком забытом богами свитке у дверга и в памяти мёртвого сына.

— Мать была последней правительницей Ётунхейма и той, кто отчаянно боролся за наш народ, — тихо проговорил Бюлейст. Их спор с ван умолк, и теперь призрак стоял рядом, почти задевая своим плечом меня. Гулльвейг затаилась где-то сбоку, не решаясь подойти.

А я всё смотрел в чёрные глаза, что так походили на мои.

— Какой она была? — тихо спросил я. Её описывали храброй, сильной и несгибаемой. Такой, что заслужила прозвища — Наль. Истинная игла, мешающая планам Одина.

Горечь звучала в каждом слове Бюлейста:

— Она — единственная дочь последнего правителя ётунов, что мечтал выдать её замуж за собственного брата, однако Лаувейя отказалась и ушла в отшельники. Маленький остров близ моря у Железного леса стал её пристанищем, что всегда утопало в цветах — она ведь ётун природы. Жившие в то время лесные великаны тянулись к ней и признали своей защитницей. Тогда же Лаувейя и повстречала своего возлюбленного Фарбаути. Он был из рода великанов, и сейд не звучал в его крови, но это не имело никакого значения, ведь гораздо важнее, что живёт в сердце.

Вот причина, по которой отца не изобразили на фреске близ матери — он из великанов, а им нет места среди истинных правителей.

— Шестнадцать лет мы прожили на том острове в мире и согласии, а потом, за год до начала войны с асами, дед умер, оставив матери трон, — продолжил Бюлейст. — Так мы стали жить в Утгарде, веря в будущее и ожидая твоего появления на свет, а затем мир пал.

Гулльвейг бесшумно подошла ко мне, протягивая ладонь:

— Прикоснись к сейду, Локи. Ты должен знать. Он всё помнит, — прошептала она, и глаза её заволокло тьмой памяти. Я прикрыл веки, позволяя увести в глубину воспоминаний.

Солнечный луч нерешительно коснулся залы, даря прощальный поцелуй. Высокая женщина в белоснежном платье медленно обходила комнату, качая на руках младенца. Рыжие волосы пробивались сквозь лёгкое одеяло, доходившее почти до пола, а мерное дыхание чуть касалось тишины, пока мать баюкала, напевая.

— Звёздочка в небе зажглась, новая жизнь родилась, — голос её звучал будто тёплый ветерок с моря, навевая любовь и грусть.

На горизонте село солнце, окрашивая небо в яростный красный цвет, предвещая битву. Одинокая слеза скатилась по острой скуле, и Лаувейя осторожно прижилась ко лбу младенца. Дверь тихо скрипнула, и в тронную залу вошли двое: Бюлейст в тех же доспехах, что были на нём и сейчас, а рядом с ним стоял высокий воин с рыжими волосами и зелёными глазами. Мужчины были так похожи чертами лица, что не оставалось сомнений: они — сын и отец. Лаувейя обернулась к ним, грустно улыбаясь:

— Какие новости? Они уже за стеной, да?

Фарбаути кивнул, печально глядя на жену. Страх плескался в глазах Бюлейста, но он стиснул меч, выдавая свою решительность.

— Мы не сдадимся, — уверенно проговорил он, преклоняя колено перед матерью. — Ты велела нам сражаться до последней капли крови, и мы будем, пока будут биться наши сердца. Сотни асов сгинут в снегах Ётунхейма, и пускай мы погибнем с ними, никто не отступит.

Лаувейя обернулась к нему, благодарно улыбаясь, а отец меж тем последовал примеру сына:

— Я клянусь защищать тебя и нашего сына, клянусь оберегать Ётунхейм и Утгард своим мечом и щитом, клянусь уничтожить каждого, кто посягнёт на наш мир.

— Встаньте, я принимаю ваши клятвы, — едва сдерживая слёзы, прошептала Лаувейя. Она вновь обернулась к окну и глубоко вздохнула, принимая решение: — Мы погибнем, но я не позволю Одину забрать наш мир. Он убил собственных братьев, желая заполучить себе сейд, стать ведущим. Что ж, я подскажу ему совет.

Фарбаути с опаской взглянул на неё:

— Что ты задумала?

Тёмные глаза принцессы сверкнули сталью и жестокостью:

— Ётуны верили, что за знания надо платить. Пускай выколет себе глаз и бросит его в источник мудрости в Нифльхейме и провисит на древе подле него.

Улыбка сродни оскалу легла на лица отца и сына, который прошептал:

— Это же бесполезно.

— Но он об этом пока не знает, — усмехнулась Лаувейя.

Фарбаути взглянул на новорождённого, погладив его по голове огромной рукой:

— Один согласится?

— У нас нет иного выбора.

Лаувейя прикрыла глаза, и из-под дрожащих век скатились слёзы. Она прижала к себе мужа и сыновей, словно пыталась вырвать у жизни ещё один счастливый момент. Снежинки кружились за окном, с улицы доносились голоса, а они всё стояли в объятиях друг друга. Время потеряло счёт, пока Лаувейя не отстранилась, целуя каждого.

— Когда рог асов запоёт у врат чертога, я отдам Локи Одину, — голос её звенел как иней, вселяя страх. — Мы заключим сделку на крови, и как только он признает Локи кровным братом, я вернусь на остров к корню. Это будет быстро, обещаю.

Бюлейст вдруг прошептал:

— Я не передумал, мама. Я останусь. Ради тебя, отца и брата, ради всех ётунов на свете останусь здесь, храня память, чтобы однажды отомстить.

— Да будет так, — устало произнесла она, отпуская мужа и сына в последний раз.

Вдали послышались удары барабанов, затрубил рог, и в стены Ётунхейма ударили тараном. Лаувейя злостно посмотрела вдаль и вернулась к трону, сжимая спящее дитя. Маленький серебряный ножик блеснул в её руке, когда она аккуратно поранила палец сына и тут же прижилась к нему губами, успокаивая.

— Ты должен жить, Локи — последний принц ётунов. И я знаю, что однажды ты вернёшься, чтобы отомстить.

Я пал на колени, задыхаясь. Столько лет лжи и предательства во имя собственной власти — ничтожество. Один — мерзкий ублюдок. Он знал, как со мной обходится Фригг, видел, как я стараюсь во имя его величия, пользовался мной ради себя самого и величия Асгарда… А сам насмехался, видя, как низко пали те, кто когда-то правил мирами; зная, что я ему приходился кровным братом — равным по статусу и силе; упиваясь слабостью и торжествуя над никчёмным наследием Лаувейи. Ненавижу. Ненавижу. Уничтожу. Испепелю заживо. Ублюдок.

Чувства клокотали в груди. Мне хотелось крушить всё, сжечь Асгард дотла и задушить каждого, кто был дорог Одину. Он должен поплатиться за всё. Жажда мести прожигала изнутри, и пламя сорвалось с моих рук. Я не слышал ни перепуганного голоса Гулльвейг, ни речей Бюлейста. Во мне не осталось ничего, кроме ярости. Один забрал у меня всё, уничтожил целый мир во имя себя самого, заставил молиться себе и почитать как Всеотца, и он ответит. Я сделаю всё, чтобы уничтожить его и всех асов. Долго и мучительно. Их кровь затопит все миры, а крики будут не смолкать вечность.

— Мы поможем, — таинственный шёпот отрезвил рассудок на короткий миг, и я увидел те самые тени за спиной Гулльвейг. Они приближались ко мне, протягивая сумрачные ладони. Давно следовало догадаться, кто они на самом деле — призраки, что полнились яростью и ненавистью. Обмороженные лица, оторванные конечности и с копьями в груди — ётуны окружали меня, и в глазах было только одно — жестокость. Вдруг вперёд вышел тот, кого я не думал увидеть никогда. На меня пустыми глазницами смотрел Фарбаути — мой родной отец.

Не слыша крика вана, я выхватил кинжал и рассёк ладонь, протягивая её отцу:

— Я — Локи Лаувейсон, последний наследник Ётунхейма, клянусь отмстить. Род Одина сгинет в моём праведном огне, его женщины не сберегут детей и будут плакать кровавыми слезами, оплакивая погибших. Сыновья его сгинут в схватке с чудовищами, что спят в земле миров. Моря выйдут из берегов, вечная зима накроет миры, а небеса сотрясутся от рёва мертвецов. И я клянусь: в тот же день волки Ётунхейма заживо сгрызут Одина, и настанет тогда Рагнарёк.

— Да будет так.

За стенами завыл волк, и вдруг поднялся буран. Руку обожгло мёртвым пламенем мести, но мне было всё равно. Я отомщу и уничтожу их мир.