Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян

14 Ориентализм

Постепенно мне становилось не о чем писать.

Украина начинала делаться попросту более раздражающей.

Например, Львов. Он все сильнее делался похожим на обычный польский город. Какими обычные польские города были еще несколько лет назад. Из него исчезла вся та пост-советская экзотика. Остались лишь дикий капитализм, бред уличной рекламы, ворчание баб в магазинах, хамство водил и милиционеров, неохватность, коррупция, вонь выхлопных газов и притворство, будто что-то делается для общества, в то время как если кто чего-то и делал, то делал это исключительно для себя.

Или же, возьмем Одессу. Она тоже не была уже той же самой. Я поехал туда, и мне тут же захотелось вернуться. Во всем городе негде было присесть. Лавки в парках оккупировали бездомные, а в центре — который весь был сейчас замалеван толстенным слоем краски — лавок попросту не было. Посидеть можно было только в заведениях с дорогим и очень паршиво сделанным фраппе. Или со столь дорогим пивом. В обязательном порядке — западном. Самое дешевое немецкое пиво здесь продавали по такой цене, что германский производитель, если бы узнал, от неловкости провалился бы сквозь землю. И все делали вид, будто бы принадлежат совершенно к иному миру, чем было на самом деле. Они радовались тому, что их мир меняется. Понятное дело, что я их понимал, ведь точно так же радовался тому, когда менялась Польша. И все так же радуюсь. Так что моя досада была подлой и эгоистичной, но я ее чувствовал, и это меня доставало еще сильнее.

В парке на траве тоже присесть было невозможно, поскольку трава была стерта полностью. Опять же — желтая и сухая. И все засрано собаками. Ну да, собаки. Каждая из них сама по себе, без поводка и намордника. И каждая здоровенная, что твой личный дракон. И охранники — здоровенные амбалы в черных комбинезонах, украшенных нашивками с какими-то скрещенными мечами, палками, ружьями — прогоняли.

В последний мой приезд в Одессу там как раз проходил кинофестиваль. Я сидел в какой-то из пивных на Дерибасовской, пил пиво и глядел, как сюда сползлись звезды украинских сериалов. А над ними роем мух носились папарацци.

Звездули расселись за окрестными столиками. Сразу же стало очень много тех отработанных жестов, наизусть выученного снятия очков, закидывания ноги на ногу. Сразу же сделалось скучно от всей той удовлетворенности бытия известным и узнаваемым. Обычные люди толпились на улице, за палисадничком, и фотографировали своими мобилками. Они глядели с восхищением и желанием, словно лизали мороженное через стекло.

Как вдруг в садик маршем вошел отряд американских моряков. Они приплыли в порт, и сегодня у них был выходной. И тут же завертелись вокруг звездулек. Нет, они понятия не имели, кто эти девицы. К ним отнеслись как к простейшему восточноевропейскому товару, который можно снять на какое-то время. И товар позволил американцам себя снять. Очень просто. А люди, стоявшие на улице, глядели на все это с такими минами, будто готовы были на месте блевануть. Они тут же попрятали свои смартфоны и разошлись по домам.

Или же город Хмельницкий, который был создан только лишь и исключительно для того, чтобы доставать. Хмельницкий был похож, скорее, на тюремный двор для прогулок, чем на город — столь же с удовольствием по нему прогуливался, и столь же дружелюбно он был к тебе настроен. Но ко всему можно было привыкнуть, так что к жизни в качестве наказания — наверное, тоже можно.

Во всей той крошащейся и обезоруживающей серо-буро-малиновости единственным красочным элементом были рекламы. Например — к одному совершенно разворованному дому присобачили огромную — где-то с метров десять на пятнадцать — простыню. И на ней напечатали фотку какой-то модной лагуны — пальмы, холмы, белый песок, девицы в бикини. Все это выглядело словно врата в какое-то иное измерение, пространственно-временная дыра, пронзающая нашу действительность насквозь.

Здесь можно было купаться в местном хардкоре, как купались в нем мы, бедные, пьяные придурки из искалеченной страны, которые радовались тому, что удалось найти еще большую калеку, чем у них самих.

Об этом я как-то сказал Тарасу. Тогда мы сидели в львовской пивнушке, стилизованной под землянку УПА, где при входе необходимо сказать: «Слава Украине!», а официанты носили бандеровские мундиры. К этому времени нам удалось вусмерть напоить какого-то доставучего работника польского посольства, который плакался, сколько это Польша делает для Украины, и какая Украина неблагодарная, и как она польскую добрую руку кусает. Мы упоили его так, что на выходе он надевал пальто на ноги, а по лестнице полз на четвереньках. Ну а при случае мы нажрались и сами.

— А ты был прав, Тарас, — говорил я. — Ничего здесь нет. Самая нормальная страна. Вот только хуево устроенная.

Тарас прищурился.

— Просто ты начал смотреть на Украину глазами украинца. А до этого — как? — на сафари сюда приезжал? Все это время?

— Бли-и-ин…

— Что, ориентализм, или как? Экзотика? Приезжал сюда как в зоопарк?

— Нет, — забычковал я сигарету в пепельнице и тут же прикурил новую. — Нет, — сказал я еще раз, все так же не зная, что сказать дальше. — Это меня интересует, — ответил я через какое-то время.

— А почему это тебя интересует?

— О, Господи, — а что еще я мог ответить? — Потому что интересно.

— Так что в этом интересного? В этом вечном бардаке? В бедности?

— Блин, ну, Тарас, — сказал я. — Таким образом все можно развалить, а это не так…

— Что, увидел в бедности экзотику, и она тебя заинтересовала?

— Бля, ну… человеку нужно чуточку… ориентализма, — попытался продолжить я. — Какого-то романтизма…

— Парень, — развалился Тарас на стуле. — Ты чего буровишь? Мы здесь живем, здесь наша действительность. У нас здесь свои страхи и свои надежды. И более того, мы, курва, должны эту действительность как-то пытаться полюбить, чтобы не свихнуться. Относиться к ней серьезно. Со всей серьезностью. Потому что другой у нас нет. А ты, мой, курва, польский друг, говоришь мне, что все это время глядел на меня и на моих земляков, на всю мою страну — как на обезьян в зверинце?

— Нет, неправда, — возразил я. — Это ты себя накручиваешь Так как, если кто-то интересуется Индией или Африкой, то, выходит, он стервятник, которому нравится поглядеть на людские страдания?

И уже выговаривая эти слова, мне хотелось так себя укусить в дурной язык, чтобы его откусить и выплюнуть.

— Африка? — медленно спросил Тарас. — Индия?

— Курва, — только и сказал я, — сминая окурок в пепельнице.

— А пытался ли ты и вправду чего-то понять? — Тарас и вправду накручивал себя. — Глядел ли ты вообще на нас, как на людей, или — нацелил лн на меня в обвиняющем жесте огонь своей сигареты, — просто насыщался этим своим Schadenfreude?

— Каким еще, курва, Schaden… — начал было я, но он меня перебил.

— Ты сам живешь в хуевой стране, более хуевой, чем другие страны по соседству. Но только не по сравнению с моей. И потому-то, жалкий ты уебок, ты приезжаешь сюда, чтобы почувствовать себя лучше?

— Где-то я уже это слышал, только…

— Что только? Только посчитал, что все клёво? Бля, этот весь твой пиздеж: «Украина похожа на Польшц, только еще сильнее»… Так вот оно в чем дело, ты, курва, напитывался тем, что другим еще хуже?

— Перестань пиздеть, Тарас, — ответил я, но тот уже бросил окурок в пепельницу и натягивал куртку. Затем вытащил бумажник и бросил на стол несколько банкнот. Гривны приземлились возле пустых рюмок.

— Держи, — сказал он. — Я угощаю. Спасибо тебе за этот вечер. Я понимаю, что для тебя это всего лишь смешные, ничего не стоящие бумажки, «Monopoly money». Только их, чтоб ты знал, тоже можно конвертировать в твердую валюту.

— Тарас, — усталым голосом попросил я. — Не выпендривайся. Садись.

— А, — услышал я в ответ, — ебись ты конем, полячок сраный. И знаешь, что меня бесит больше всего? Что весь, курва, так называемый интеллигентский Львов, ну ничего, а только «Польша», «Польша». Приятели Украины. Братья. А мы всего лишь фрайеры, и все. Пиздуй отсюда.

— А разве мы и вправду не…? — тихо я произнес ему в спину. — Ты же сам поляк! — выкрикнул я, когда Тарас уже выходил.

На другой день он не брал трубку. А у меня было похмелье. А вот сил как раз не было. На вечер у меня было уже договоренное интервью с лидером местных националистов; и я этого лидера в своей статье желал превратить в совершеннейшего паяца.

Но вместо того я взял такси на вокзал. Таксист носил клетчатую фуражку. Был он милым и разговорчивым. Мы проболтали всю дорогу до Шегини. И он крепко пожал мне руку. А мне было стыдно. Честное слово, я испытывал стыд. И чувствовал, что просто не заслуживаю того рукопожатия.

На пограничном переходе я показал пресс-удостоверение украинскому пограничнику, чтобы тот пропустил меня перед кавалькадой муравьев. Через украинцев я прошел быстро. На польском переходе я вошел в проход с надписью «Для граждан ЕС». И я глядел, как пограничники рядом, в проходе для тех, что хуже, для унтер-народов, издеваются над каким-то пожилым украинцем. Тот был седым, высоким, с элегантно подстриженной бородкой. Мужчина говорил, что он писатель, что в Кракове у него авторские встречи. Кстати, все это он говорил на безупречном польском языке. Но польские пограничники, двадцати-с-чем-то-там-летние недоумки, обращались к нему на «ты» и спрашивали, чего это он не едет продвигать свою книжку в Киев.

Я сжимал кулаки, и мне было стыдно.

Так сильно, блин, стыдно.