Приговорен к расстрелу

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ЭФФЕНДИ[9]

Я лежал на маленьком пляже. Зеленые кусты, усеянные яркими цветами, каскадом спускались с откоса. Море было спокойным. Мелкие искрящиеся волны накатывались на берег. Чистое голубое небо дышало покоем. По мере того, как солнце прогревало кусты и деревья, окружавшие пляж, в воздухе разливался запах шалфея. В восторге я хотел подняться во весь рост и закричать: «Ура!». Но можно ли быть уверенным, что это уже Турция? Надо спрятаться в эти густые кусты и подождать сумерек, чтобы обследовать окрестности, а потом уж радоваться.

Вскоре нестерпимая жажда выгнала меня из зеленого укрытия. Вскарабкавшись по камням и кустарнику на вершину откоса, поросшую деревьями, я увидел вдалеке дорогу с телеграфными столбами — но ничего такого, что указывало бы, где нахожусь. Под ногами ни окурка сигареты, ни клочка газеты, которые могли бы послужить ключом для ориентировки. Осторожно продираясь сквозь заросли, вышел к ручью, проложившему извилистым путь через рощу, утолил жажду и умыл лицо. Подняв голову, я увидел мальчишку лет шести-семи, стоящего на другой стороне ручья. Смуглого, с черными, как перезревшие вишни, глазами. На нем красовались грязные ярко-голубые штаны. Мальчик, не двигаясь, зачарованно смотрел на меня, глаза его выражали страх и удивление. Выглядел он, как турчонок. Но мог точно также быть маленьким аджарцем на советской стороне.

«Как тебя зовут?», — спросил я, чувствуя, что мне нечего терять. Услышав мой голос, мальчишка повернулся и кинулся бежать, не проронив ни слова. И я побежал… в противоположную сторону, вверх по ложу ручья, прямо по воде. Так я мог сбить с пути собак, окажись все еще на советской стороне.

Выбравшись, наконец, из ручья, взобрался по крутому склону, продираясь через колючие кусты, ранившие тело, на холм и, обессилевший, лег под деревом вблизи вершины. Послышался лай собак. Он приближался. Правой рукой я нащупал нож. Что сказать, если поймают?

В уме я проговаривал слова в свою защиту — они меня не запугают! Вокруг все было тихо. Услышал ли я голос муэдзина, призывающего к вечерней молитве, или мне это почудилось? Приближалась ночь, а я все еще не знал, на чей земле нахожусь.

Шли часы. Когда опустилась темнота, я выбрался через кусты на открытое поле. На другой стороне его были видны горы. Они-то, наверняка, в Турции.

Осторожно, иногда ползком, двинулся вперед. Смутно доносились голоса, я видел, как в сумраке, невдалеке от меня движется группа людей с фонарями. Кто они? Грузинские колхозники? Турецкие дехкане? Или пограничный наряд, прочесывающий местность? По пути наткнулся на маленькую лопату, оставленную кем-то в поле, и поднял ее. Это было лучше, чем мой перочинный нож. По крайней мере, смогу защититься от собак.

Я продолжал идти, но голодные боли в желудке становились все сильнее. Уже двое суток я ничего не ел, кроме плитки шоколада.

Через пару часов подошел к подножию горы и двинулся вперед по узенькой тропинке, ведущей на вершину. В гору лез из последних сил. Несмотря на голод и усталость, по мере восхождения во мне нарастало чувство уверенности. Наконец, я был почти на вершине горы. Внизу были видны огни селения. Судя по пройденному расстоянию, уже не оставалось сомнений, что я — в Турции. Селение, лежавшее у подножья горы, как позже узнал, было действительно турецкой деревней Кемальпаша. Шагая дальше, я набрел на маленькую деревушку на краю дороги. Несколько грубовато сложенных горных хижин, в окнах — ни огонька. Была поздняя ночь, когда я подошел к двери одного из жилищ и постучал. Послышались голоса. Язык, на котором говорили, не был грузинским или абхазским. Значит, турецкий. Сколько я ни ждал, никто не открыл дверь, и тогда я прошел к сараю с навесом. Услышал, как забеспокоились куры в загоне. Открыл дверь и нашел несколько яиц, которые тут же проглотил. Потом залез по лестнице на сеновал и вскоре уснул.

Утром меня разбудили голоса. Я начал спускаться с сеновала. Крестьяне, заметив меня, быстро спрятались в хижине. Сойдя с лестницы, я снял и положил у двери пояс с документами, компасом, иглой и ножом. Высунулась рука и забрала пояс. Через несколько минут шум внутри хижины замер, и дверь открылась. Я поднял руки в знак капитуляции. Одна из вышедших женщин громко вскрикнула, и двери других хижин в деревушке начали открываться, выпуская своих обитателей. Вскоре я был окружен толпой турецких крестьян, вооруженных старомодными ружьями, лопатами, ножами и палками. Они с угрожающим видом стояли вокруг меня до тех пор, пока один из них, должно быть, главный, так же внимательно разглядывавший меня, не опустил, наконец, ружье. «Качак[10]», — произнес он. Турки опустили ружья.

Кто-то принес мой пояс и вручил главному. Изучив вещи, он подтвердил: «Качак». Затем приблизился и показал на мои плавки. Я похлопал себя руками по талии, показывая, что ничего не прячу. Турок резко придвинулся ко мне и снова указал на плавки жестом, который ни с чем нельзя было спутать. Я понял: он требует, чтобы я их снял. Женщины, подчинившись короткому приказу главного, вернулись в свои хижины. Они хотели знать, обрезан я или нет. Это был мой настоящий паспорт, более важный, чем тот, который они не могли прочесть. Главный произнес одно слово: «Гяур». Неверный. Два крепких турка подошли и жестом приказали следовать с ними. Осторожно ступая босыми ногами, я шел по колючей каменистой дороге. Была мысль попросить их об обуви и глотке воды, но я отбросил ее: вряд ли мне, как гяуру, полагается милосердие.

Дети бежали за нами с криками: «Тарзан! Тарзан!» Я, должно быть, выглядел как дикарь, — покрытый грязью, с царапинами и ранами, полученными, когда продирался сквозь кустарник, в одних жалких плавках. Но, несмотря на голод и физическое истощение, я чувствовал себя счастливым. Жив! Толпа крестьян привела меня на турецкую погранзаставу. Там переодели в солдатскую форму. Затем надели наручники, отвели в маленькую кофейню и покормили. А позже отправили на джипе — дальше от границы, в город Карс.

Вскоре я сидел в кузове обычного грузовика, который перевозил местных жителей между соседними селениями. Конвоировал вооруженный охранник, обычный солдат, парень с простым лицом, который, похоже, рассматривал всю эту историю как повод для выезда куда-нибудь. Он переговорил с местными жителями обо мне. Единственные слова, которые я понял «качак» — беглец и «рус» — русский. Здесь уже не чувствовались тревога и подозрительность, с которыми довелось столкнуться в первом селении. Чужой, «гяур», но одетый в обычную солдатскую форму без знаков различия, я, видимо, стал для них просто человеком. Один из крестьян, улыбнувшись, протянул мне сигарету. Другой дал горсть мелких монет. Солдат отвернулся.

Мы ехали по пыльной дороге, петлявшей вдоль берега, окаймленного горами, в город Карс, первый большой военный аванпост на границе. Грузовик остановился возле огороженного строения, и мы с моим стражем слезли.

Провели в пустую комнату, вся обстановка которой состояла из нескольких расшатанных стульев, конторского стола с телефоном и турецким флагом сзади него. На стене висел засиженный мухами портрет Ататюрка, основателя новой Турции. Комната, нагретая утренним солнцем, была полна этих насекомых, которые набросились на мои расцарапанные ноги.

Солдат встал по стойке смирно, когда вошел офицер. Тот коротко взглянул на меня, сел за стол и взял трубку телефона. Потом долго говорил с кем-то на другом конце провода. Он часто повторял два слова — «качак» и «джасус». Значения второго слова я пока егце не знал.

Когда офицер окончил разговор, он вынул из кобуры пистолет, положил рядом с собой на стол и зажег сигарету, устремив на меня жесткий, далекий от дружелюбия взгляд. Постукивая пальцами по столу, он смотрел, пуская клубы дыма и не произнося ни слова. Это продолжалось несколько минут.

Я вскочил со стула и начал отгонять мух, показывая офицеру, что мне нужно чем-то прикрыть ноги.

По непонятной мне причине, это привело его в раздражение. Он начал что-то говорить мне по-турецки скороговоркой, потом встал из-за стола, размахивая пистолетом перед моим носом и повторяя слово «джасус». На мгновение показалось, что он ударит меня. Я улыбнулся ему и снова показал на свои ноги.

Турок успокоился, опять сел за стол и странно посмотрел на меня. Мое молчание и отсутствующая улыбка, должно быть, привели его к мысли, что перед ним слабоумный. Офицер положил пистолет на стол и сделал еще один звонок.

Примерно через час, который прошел для меня будто в забытьи, появился смуглый человек, высокий, с крепким телом горного жителя. Его первое слово было «Здравствуйте» на ломаном русском. Я ответил. Теперь все выяснится. Он спросил мое имя. Я ответил.

Следующий вопрос: «Кто тебя послал?», я попросил повторить. Мне потребовалось время, чтобы осознать его. «Никто, я беженец, переплыл границу. Ищу политического убежища». Офицер снова вскочил, выкрикивая: «Джасус! Джасус!» Я посмотрел на переводчика, ожидая объяснений. «Ты — шпион», — сказал смуглый человек.

«Это что, шутка? Я не шпион. Дайте, пожалуйста, газету прикрыть ноги. Эти мухи меня замучили. И я хочу говорить с вашим вышестоящим офицером».

Турок издевательски захохотал, снова вскочил из-за стола и навис надо мной, выкрикивая что-то угрожающее. Переводчик смотрел, ничего не говоря. Я через какое-то время перестал обращать на них внимание, углубившись в свои мысли. Это, должно быть, простое невежество местных военных. Ататюрк смотрел на меня со стены с едва заметной ухмылкой.

Наконец, они устали. Офицер сделал знак охраннику. Тот подошел и отвел меня, в маленькую хижину с зарешеченными окнами. Когда мы вошли, он жестом велел снять ремень, который забрал с собой. Я огляделся. В углу стояла деревянная кровать с соломенным матрасом. Было около полудня и удушающе жарко. Я почувствовал себя совсем обессилевшим…

Я проснулся от пенья соловьев, доносившегося через окно. Видимо, проспал весь остаток дня. Снаружи были сумерки. Свежий благоухающий воздух проникал в окно. Мухи исчезли.

«Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…». Слова военной песни непроизвольно всплыли в голове.

Я увидел себя на морском курорте. Бело-синие виллы возвышались среди тополей. Великолепные здания с колоннадами. Лодки на привязи в гавани. «Неаполь», — подумал я. Я видел лицо майора КГБ Эмниешвили: «Людей следует не жалеть, а уважать». Да, майор, вы будете меня уважать. Вам не видать больше ваших погон.

Дрожь прошла по моему телу. Они, вероятно, сейчас допрашивают Галю. Хорошо, что я ничего ей не сказал! Как говорят, намного легче лгать, говоря правду. Они ее отпустят. Она простая работница.

Пенье соловьев убаюкивало. Я увидел склонившееся надо мной задумчивое лицо моего прадеда Мирона, сибирского целителя. «Все пройдет, — говорил он, — и это пройдет. Но ты должен быть осторожен. Мир полон обмана. Не бойся. Я буду тебя охранять».

Не знаю, как долго я спал, но когда проснулся, тело было покрыто холодным потом. Я увидел сон, который не снился мне с самого детства. Будто бы я брожу вокруг ветхой деревянной избушки в лесу. Избушки на курьих ножках. И знаю, что там внутри. Но не могу ни войти, ни уйти. Меня давили тиски старого страха.

Вскочив с кровати, я начал лихорадочно ходить от стены к стене. Что если они на самом деле считают, что я шпион. Мне не только не увидеть Неаполь, мне не удастся выйти отсюда живьем.

Я подошел к окну и попробовал одной рукой расшатать решетку, поддерживая другой брюки, сползающие без ремня. Нужно бежать. Можно добраться до морского порта в Трабзоне и сесть на первое иностранное судно. Лучше французский или итальянский корабль. Это будет просто игрушкой по сравнению с проплывом из России. Высажусь в Неаполе или в Марселе и буду говорить с цивилизованными иммиграционными чиновниками.

Решетка не поддавалась, я отпустил брюки, они упали на глиняный пол, и попробовал снова расшатать ее, уже обеими руками. Но она оказалась такой же прочной, как и державшие ее стены.

Дверь открылась, и вошел офицер. У него было больше звезд на погонах, чем у того, что допрашивал меня накануне. Жестом он указал на выход.

Снаружи стоял зеленый джип с работающим мотором и водителем. Я сел на заднее сиденье, мой сопровождающий рядом со мной. Офицер молчал, но и не выказывал враждебности.

Уже лучше. Может, я смогу сбежать во время поездки?