Приговорен к расстрелу

«ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ»

В Калифорнии мне исполнилось тридцать шесть лет. Я устал от журналистики. Радио «Свобода» перестало быть для меня средством общения с Родиной и даже средством самосовершенствования. Нужно было доказать себе, что я могу стоять на собственных ногах и не нуждаюсь больше в использовании русского происхождения, что могу на равных соревноваться на рынке интеллектуального труда.

Мои отношения с радио «Свобода» пришли к точке разрыва. Мюнхен посылал нетерпеливые напоминания делать программы менее заумными, более приближенными к нуждам «советского человека с улицы». Я послал им письмо об отставке.

У меня был обратный билет в Австралию через Европу и Японию, благодаря которому можно было попутешествовать по Старому Свету. Останавливался я у друзей и в дешевых отелях. Большую часть времени посещал галереи, ходил на корриду в Мадриде, бродил по мавританским руинам в Севилье. Хотелось прикоснуться к старым реликвиям, увидеть, как будто в последний раз, перед тем, как я окунусь в рутину работы и забот, лица святых и грешников, как их видели современники, посмотреть на шедевры искусства.

В Амстердаме я побывал в музее Ван Гога, вчитывался в страницы его жизни, всматривался в его картины. И почувствовал глубокое сострадание к Винсенту. Его «Едоки картофеля» были картиной и моего детства[24]. В ней чувствовался громадный недостаток любви, с которым ассоциировалась скудная пища. Мрачная, страдальческая атмосфера. Ван Гог стремился узнать женщин и любить их, но при этом выбирал партнерш, символизирующих обнищание женской части его собственной души, израненной восприятием своей матери. Его мать никак не могла забыть умершего за год до рождения Ван Гога его брата, тоже названного Винсентом. Винсент всегда чувствовал, что в сердце матери не осталось места для него. Одно из истолкований эпизода с отрезанием уха предполагает, что это был символический жест идентификации с мертвым братом и попытка заслужить сочувствие и любовь матери. Самоуничижение Ван Гога выразилось в том, что он отнес отрезанное ухо проститутке, женщине, любви которой он мог считать себя достойным. В конце пути он ощупью продвигается к свету, который символизируется изображением подсолнуха.

Он хватается за тень своего отца и не находит его. Единственным прибежищем становится Отец небесный. Я чувствовал, что живопись Ван Гога религиозна, в более глубоком смысле, нежели обычные картины, изображающие херувимов и небеса. Его религия — личная религия, глубоко прочувствованная, но трагично одинокая. Только теперь, с отступом на полтора столетия, мы можем оценить его дарование и принесенную им искусству жертву. «Мне часто не хватало душевного равновесия», — жалуется Ван Гог в одном из своих писем. «Мне кажется, что моя жизнь не была достаточно спокойной — все эти горькие разочарования, всякие напасти, перемены — они не давали мне полностью и естественно развиваться в своем призвании художника».

Я вспомнил об еще одном художнике с похожей судьбой, на этот раз русском, большом почитателе Ван Гога, которого он считал своим единственным учителем. «Лучший рисовальщик века», так говорил Пикассо об Анатолии Звереве, который был его любимым русским художником. Зверев открыл новую технику письма, которую назвал ташизм. Но как только Зверев стал известен на Западе, власти начали его преследовать. Умер Анатолий Зверев среди друзей, но большинство русских людей узнали о его творчестве только после его смерти. Воспоминания Анатолия о детстве были тоже невеселыми: голод, крысы и холод. Его отец был инвалидом войны, он рано умер и оставил после себя жену с тремя детьми. В свой первый день в школе Анатолий пришел в двух разных ботинках, потому что не было денег купить новые. Картины Зверева, выросшего в обществе почти тотального запрета на нонконформистское искусство, в отличие от картин Ван Гога, не попали ни в какие официальные коллекции и каталоги советских времен. Тем не менее их нельзя было вывозить, они представляли «достояние нации». Мои друзья, тайком вывезшие за рубеж коллекцию, продали несколько его картин в Нью-Йорке на аукционе, где они были сразу оценены по достоинству любителями искусства.

Теперь, во время выставок, с утра до вечера, люди идут смотреть на его искусство, иногда не подозревая, что стояло за ним. При жизни, многие принимали его за юродивого, его нередко били и он иногда ночевал буквально в подворотнях. Его картины получили посмертное признание еще и в том, что на них имеется множество подделок. «Наш русский гений», так говорят об этом художнике.

Перед отъездом из Сан-Франциско, я установил контакт с компьютерной компанией Инфомедия Корпорэйшн, которая запустила инновационный проект, смесь компьютерной технологии с эффективной связью, предшественник будущего Интернета.

Это была пионерная компания в Силиконовой Долине, руководимая людьми, которые поражали как своим воображением, так и технической компетентностью. Их центральный компьютер мог связывать людей из любой точки мира в коммуникационную сеть. Список клиентов был впечатляющим: НАСА, основные нефтяные компании, ядерные установки по всему миру. У них не было представителя в Австралии и в Южной Азии, — я и предложил на эту роль себя. В Австралию отправился полный энтузиазма, не подозревая, что следующие несколько лет, по крайней мере, в материальном плане, будут очень трудными.

Я привез с собой систему связи, которая большинством людей рассматривалась как научная фантастика. У меня не было ни опыта в бизнесе, ни денег, кроме небольшого стартового капитала в пять тысяч долларов, который я получил в Калифорнии. Потенциальными клиентами были государственные организации и большие транснациональные компании.

Первые несколько месяцев я жил на грани нищеты, несмотря на то, что работал практически круглые сутки. Организуя свой бизнес, поддерживал существование преподаванием на заочных курсах. Три года это выглядело, как безнадежная борьба. Только ежедневные вхождения в центральный компьютер были моей подпорой, вливанием надежды. Одновременно с этим, сидя в своей маленькой квартирке в Сиднее, я должен был отбиваться от кредиторов, бороться с Телекомом, который рассматривал, новую технологию как конкуренцию, и заниматься переговорами, выставками и семинарами по всему нашему региону.

На торговых семинарах и выставках я горячо восхвалял преимущества компьютерной связи, выступая перед недоверчивыми государственными руководителями и менеджерами, но чаще — перед группами случайных любопытствующих.

После двух с половиной лет борьбы, наконец, начался прилив. Появились несколько крупных клиентов. Я должен был исполнять тонкий жонглерский акт, представляя свою фирму как быстро растущий филиал транснациональной компании. Установил круглосуточный автоответчик и купил себе дорогой костюм. Я становился частью растущего сообщества дистанционных компьютерных профессионалов, которые работали отовсюду: из дома, из комнаты в отеле или телефонной будки, соединяясь с помощью своих магических устройств с клиентами и коллегами в любом месте земли.

Со мной заключили контракты на установку связи для двух крупнейших энергетических проектов в южном полушарии. С чувством восхищения, а иногда и скепсиса калифорнийские коллеги наблюдали за моей битвой в одиночку против могущественных соперников на удаленном аванпосту. Вскоре начались разъезды по Юго-Восточной Азии с целью организации филиалов нашей все разрастающейся сети. На какое-то время я почувствовал себя на вершине мира. Мог теперь позволить себе обедать в лучших ресторанах и останавливаться в дорогих отелях. Гордился, что стал частью Третьей Волны, которая могла остановить грядущий мировой спад, может, даже войну. Участвуя в этом деле, я как бы отдавал долг Австралии за то, что она предоставила мне убежище в первые трудные годы эмиграции.

Теперь меня слушали более внимательно на семинарах и конференциях. Я публиковал заметки и статьи в журналах и в трудах симпозиумов об автоматизации предприятий и о «безбумажном офисе». Каким далеким казалось мне мое бедное детство в сибирском городке!

Переехал в дом на побережье в Сифорст, одном из самых престижных районов Сиднея. Сколько раз раньше я представлял себя сидящим за компьютером в комфортабельном доме, работающим творчески, без страха за существование; теперь у меня было, казалось, все — современная связь с миром, время и деньги для писательства, чтения и учебы. Я достиг пределов материальной мечты. И вот сижу в своем кабинете с панорамным видом на залив, тупо глядя в окно, где парусники скользят по волнам, как бездомные чайки. Монитор мерцает в ожидании, приглашая писать. Но слова не идут. Я вдруг почувствовал себя бесплодным и пустым.