Приговорен к расстрелу

НЕПРОШЕННЫЕ ГОСТИ

Дом в Левенте был местом, где размещали беженцев из стран восточного блока (в основном, из Советского Союза, Болгарии, Югославии и Венгрии), чтобы они дожидались получения иммиграционных виз в Америку, Швецию, страны Западной Европы и Австралию.

Мы не имели гражданства и были практически вне закона. Турки нас не хотели. Да и никто из нас не хотел оставаться в Турции. Процесс получения визы мог длиться месяцами, а то и годами. Среди нас был пожилой венгр, которого не хотела принять ни одна страна. Он находился здесь со времени конца венгерского восстания в 1956 году. И однажды получил выездную визу — прямо на небеса. Старик повесился на веревке, которой перевязывали посылки, присылаемые нам по американской программе поддержки беженцев.

Однако мрачные предчувствия не посещали меня, когда я входил в дом. После нескольких месяцев одиночного заключения у турок и почти волшебного спасения от, казалось, неотвратимой гибели или заточения в застенках КГБ, жизнь в Левенте стала глотком свободы.

Лагерь для перемещенных лиц в Стамбуле был на самом деле обычным домом в пригороде, окруженном лужайкой с пустырем и небольшим пересыхающим ручьем позади него. Заведовал им Решат Бей, а финансирование осуществлялось несколькими благотворительными организациями. Обитатели лагеря не имели документов, поскольку они ожидали визы для выезда в страны, к которым они обратились. Им не разрешалось покидать территорию лагеря без разрешения или оставаться на ночь где-либо еще. Во всем остальном они были свободны.

Среди перемещенных лиц в лагере жили несколько болгар, венгров, один армянин и четверо русских, включая меня.

Вначале я остерегался и ни с кем много не говорил. Но вскоре начал понимать, что хотя турки и присматривали за лагерем через Решат Бея, который регулярно докладывал полиции о происходящем в Левенте, власти на самом деле просто хотели избавиться от нас как можно скорее.

Я быстро подружился с Саркисом, армянином, сбежавшим через советско-турецкую границу по суше в районе Еревана. Своим успехом об был обязан невероятному стечению обстоятельств: он случайно попал на участок границы, где проходили ремонтные работы, и смог прокопать проход под колючей проволокой, обойдя сигнализацию тревоги.

Невысокого роста, сухой и жилистый, с живым темпераментом, он был чрезвычайно общителен и, как я вскоре узнал, прекрасно ориентировался в обстановке. Саркис неплохо говорил по-турецки. Родился в Бейруте, но вернулся в Армению с семьей и только лишь для того, чтобы узнать, что ненавидит ограничения, которые ему там навязывались. У него не было особых политических убеждений. Он хотел вести беззаботную жизнь на Западе, подобную той, которую помнил по своему бейрутскому детству. Турки допрашивали его всего пару недель. Саркис, по крайней мере при мне, не упоминал о вековой вражде между армянами и турками и никогда не говорил о резне армян в 1915–1918 годах.

«Ты православный или католик?» — задал он первый вопрос после знакомства. Я заколебался. Меня крестили как православного, но если я и считал себя кем-то, то скорее агностиком с сильным интересом к буддизму. Увидев мои колебания, Саркис продолжил: «Кто бы ты там ни был, я тебе очень советую записаться в католики. Миссионеры-католики меньше воруют у беженцев, чем греки, которые заправляют в Совете церквей. И одежда на их складе намного лучше».

Позже я осознал мудрость этого совета. Формально программа содействия беженцам Всемирного Совета церквей возглавлялась мистером Базалджетом, бывшим полковником британской армии, просвещенным и щедрым человеком, однако конкретную деятельность осуществляли сотрудники и добровольцы, махинации которых выходили за пределы детективных способностей англичанина.

Службу беженцев-католиков, с другой стороны, возглавляла богатая итальянка мадам Павиолли[13]. Считали, что у нее есть личная индульгенция самого Папы римского. Она обладала дипломатическим статусом в Стамбуле и тесными связями с турецкими и американскими властями. Даже если ее персонал немного подворовывал, оставалось еще достаточно и для нас.

На пути в службу помощи, куда повел меня Саркис, я был ослеплен и оглушен видами и звуками Стамбула. Реклама стала для меня наиболее впечатляющим явлением этого города. После тусклости советских городов Стамбул привлекал яркими фасадами магазинов и окнами витрин. Мы сели на долмуш (маршрутное такси), идущий к центру города. Саркис, видимо, знал здесь все входы и выходы.

В католической службе помощи нас встретил Тони, помощник мадам Павиолли. Тони родился в греческой семье в Стамбуле, но, подобно многим здешним образованным грекам, кроме турецкого, знал французский и английский языки.

Тони провел нас на склад и предложил выбирать все, что мы захотим. Саркис, проявив большую сноровку, отобрал для меня два костюма, шерстяной джемпер, теплое пальто и две пары брюк.

«Но они же не моего размера», — наивно запротестовал я.

«Не мели глупости, — осадил меня Саркис, — эти тряпки пойдут на продажу. Мы их отнесем в Капали Чарши (рынок в Стамбуле) и продадим эскиджи (торговцу подержанными вещами). А потом купим тебе приличные вещи».

Покинув склад, мы тотчас отправились в Капали Чарши. На улицах было много эскиджи. Наши маленькие заботы и суетливость Саркиса не заслонили от меня прелестей красочного и шумного Стамбула. Это был мост между Европой и Азией. Батуми померк в моем сознании перед увиденным мною изобилием мечетей, магазинчиков, уличных лавок, запахами свежезажаренной форели, печеных каштанов, пряного изюма. Хаос, хаос, но каким благородным казался мне этот хаос после серости недостроек социализма! Мне хотелось просто идти по улицам Стамбула, впитывая его запахи и краски, позабыв о моем временном статусе здесь и мелочных заботах об одежде и еде.

Но неумолимый Саркис тащил меня в узкую улочку с маленькими магазинчиками вдоль нее. «Я знаю торговца, который прилично платит и может правильно оценить хорошие вещи. Например, за этот джемпер можно получить 50 лир, достаточно, чтобы пять раз сходить в бордель!»

Мы вошли в магазин, и Саркис поприветствовал продавца. После споров и торговли они сошлись в цене. Я помалкивал. Хозяин угостил нас чашкой чая. Когда мы вышли, Саркис положил мне на ладонь несколько банкнот.

«Двести пятьдесят лир, — сказал он, — хорошая выручка. Теперь пойдем в другой магазин и купим тебе модную куртку и пару приличных брюк».

Пищу в нашем доме готовил повар — турок по имени Мустафа. Его стряпня оставляла желать лучшего даже для наших непритязательных вкусов. Блюда от Мустафы представляли собой, в основном, разные варианты варева из бобов с небольшим количеством мяса из консервных банок, поставляемых службами помощи; ингредиенты из банок вываливались в кастрюлю, и все это перемешивалось и разогревалось. По ночам взрывчатые газы, содержащиеся в бобах, создавали в доме жуткую атмосферу.

Чтобы пополнить нашу скудную диету, мы пускались во все тяжкие, от ловли ласточек самодельными силками до поисков черепах на окрестных холмах. Эти черепахи — обычная огородная разновидность, которая никогда не была предназначена для питания — оказались чрезвычайно прочными. Предприимчивый болгарин Тодор, мой старый знакомый, в конце концов, изобрел метод, включавший в себя убийство черепах электрическим током с помощью голых проводов от сети и разделку их большим кухонным ножом. К тому времени как он приканчивал бедное создание, пробки в доме перегорали, пол был покрыт черепашьими испражнениями, и только самые огрубелые души могли отважиться попробовать стряпню, которую Тодор готовил из останков черепахи.

В углу кухни Мустафа презрительно фыркал, наблюдая всю эту процедуру. Решат Бей безутешно кудахтал над сгоревшими предохранителями. После нескольких неудачных кулинарных экспериментов черепахи были навсегда исключены из меню беженцев. Нам, правда, иногда удавалось установить личные взаимоотношения с персоналом и добровольцами, работавшими в различных организациях содействия, чтобы иногда заполучить лишнюю банку консервов или пачку сыра.

Еще одним русским в лагере был бывший советский пограничник по имени Николай. Он сбежал во время обхода пограничным нарядом нейтральной полосы. Свой побег готовил много недель, но хотя от турецкой стороны его отделяло лишь несколько сотен метров, не мог этого сделать. Командиры заботились, чтобы наряды составлялись из солдат различных национальностей, они не должны были дружить между собой, и с ними всегда должен был идти сержант, лояльность которого была вне подозрений. Любая попытка бежать казалась невозможной. Им говорили, что попытка побега — измена родине и карается смертной казнью. Солдатам показывали картины казней предателей и предупреждали, что турки все равно выдадут перебежчиков советской стороне после допросов.

Решив бежать, Николай улучил момент, когда два его товарища держали свое оружие стволами вниз. Он предложил им присоединиться к побегу. Когда один из пограничников попытался воспользоваться оружием, Николай застрелил их обоих.

Был там еще один русский пограничник, Семен. Он, как и Николай, застрелил двух своих товарищей. У Семена в лагере совершенно нарушилась психика. Убийца все время повторял, что находится под угрозой, что его выкрадут советские агенты. Периодические ложные тревоги, в конечном счете, привели его к отправке в психбольницу. Несколькими месяцами спустя я посетил его в качестве переводчика вместе с социальным работником из Всемирного Совета церквей. Условия в больнице были средневековые, пожалуй, не лучше, чем в советских психбольницах, хотя это и трудно себе представить. Когда мы пришли к Семену, ему уже ничем нельзя было помочь. Его накачали медикаментами, и он говорил бессвязно. По-турецки же не знал ни слова. Я не знаю, что с ним сталось, но мало надежды, что он выжил.

Николай, в противоположность Семену, видимо, никаких угрызений совести не испытывал. Он выделялся своей простецкой осанкой и круглым лицом с выдающимися татарскими скулами. Низкорослый, но жилистый парень, которому, как и мне, едва исполнилось двадцать. Турки его допрашивали пару месяцев. Поскольку он сбежал с оружием, в СССР его наверняка обвинили в дезертирстве и заочно приговорили к расстрелу.

Третьим советским перебежчиком в лагере был украинец по имени Ерема, который спасся, как он считал, благодаря Божьей помощи.

Это его убеждение даже укрепилось, когда он узнал от бывших пограничников Николая и Семена, насколько невероятной была его удача. Оказалось, что когда Ерема только приближался к границе, пограничники были предупреждены, что идет потенциальный нарушитель. Ерема несколько ночей прятался в кустах в жутком страхе от одного вида пограничных укреплений, находившихся на его пути. К счастью, он взял с собой достаточно еды, чтобы поддержать себя. Должно быть, он прятался в таком малодоступном месте, что пограничные наряды с собаками не смогли обнаружить его. Ерема даже не знал, как ему удалось незамеченным пересечь границу, пока один из наших беглых пограничников не прояснил ситуацию. В ночь, когда Ерема, наконец, решил сделать рывок к границе, внимание там уже несколько ослабело. В результате, один из пограничников, который должен был вскоре смениться, из-за лени оставил на пограничном посту свою тяжелую ракетницу. Ему следовало в свой последний обход выйти на ничейную землю и там, в случае тревоги, выпустить ракету, указав направление, в котором мог двигаться предполагаемый перебежчик. Когда он увидел другие ракеты на советской стороне границы, означавшие, что беглец приближается, то вынужден был бежать на пост за оставленной ракетницей. Боясь, что его оплошность заметят, солдат добежал до поста и выпустил ракету, что означало, будто он видел беглеца на ничейной земле в непосредственной близости от поста. Тем самым другие пограничники, которые должны были преградить путь Еремы к ничейной земле, были направлены совсем в другую сторону.

Услыхав это объяснение, Ерема стал лихорадочно молиться, благодаря Бога за помощь; и действительно, в сравнении с большинством из нас, он был счастливчиком. Но по вполне земной причине: у него были украинские друзья в Канаде, которые посылали деньги и посылки с едой и помогали ему получить визу в Канаду.

Ерема стал мишенью для шуток Саркиса, дразнившего его за любовь к салу и за простоту. Украинец пытался хранить сало в общем холодильнике, из которого оно неизбежно исчезало. Он ненавидел лагерь и Турцию и хотел как можно скорее попасть в Канаду к своим родственникам в религиозной общине.

Последним добавлением к советскому контингенту был Владимир, молодой здоровяк, сделавший две попытки побега из СССР, вторая из которых была удачной. Он обладал гаргантюанским аппетитом, легким отношением к жизни и бычьй мощью. В лагере Владимир чувствовал себя, как дома. В конце концов, он уехал в Швецию.

Николай служил пограничником во время моего побега. Он рассказал, что побег этот вызвал настоящий фурор. КГБ и командование погранохраной пытались понять, как я проскользнул незамеченным. Одной из теорий была такая: у меня с собой был лист пластика, который я разворачивал и накрывался им, когда луч прожектора проходил надо мной. Теперь мне стало еще очевидней, что, когда я решил не нырять глубоко, а просто лежать на воде, дыша спокойно, я буквально спас себе жизнь. Ныряй я глубже, был бы обнаружен сонарами. Оказалось, меня нельзя было обнаружить, пока я находился вблизи поверхности воды, где рябь, создаваемая волнами, служила мне прикрытием даже на экране сонара. Николай сказал, что после моего побега высокий пограничный чин был понижен в звании. Они не знали о моей остановке на военно-морской базе. И я не раскрывал этой детали моего побега много лет, чтобы эта последняя ниша не была закрыта для других беглецов.

Новые товарищи рассказали мне истории о некоторых перебежчиках, которые, как предполагалось, исчезли в заточении в Турции, и их никогда не видели больше. Были ли они агентами? Этого мы теперь не узнаем. Но все только подтверждало мои подозрения, что я выскочил из очень опасной переделки. Для людей, подобных мне, не существовало ни защиты, ни апелляции к высшим властям или какому-то беженскому трибуналу.

Обосновавшись в лагере, я понял две вещи: надо вырваться отсюда как можно скорее и надо учить английский язык. Турки не ожидали, что кто-то из нас захочет остаться в Турции. Нам не разрешалось работать. У нас не было документов. Фактически мы были персона нон грата.

Я обратился с прошением об иммиграции в страны, которые тогда принимали мигрантов. Подача заявлений на визу предпринималась по нашему поручению Всемирным Советом церквей и Католической службой помощи. Я обратился за визой в Швецию, Австралию и США.

Мы в значительной степени были отрезаны от мира. Но в скором времени я нашел источник новостей с Родины. Один человек, с которым я познакомился через православную церковь в Стамбуле, продавал русские газеты и журналы. Вначале я начал читать, а потом и писать статьи для эмигрантской газеты «Посев», издаваемой в Мюнхене, в Западной Германии. Я написал статью, озаглавленную «Не могу молчать», где описал пережитое мною. Это была одна из первых статей на тему о психиатрических злоупотреблениях, когда-либо публиковавшихся очевидцами в период после второй мировой войны. Описывал подробно и истории о пересечении границы, услышанные от людей, встреченных мною в Левенте.

Приговорен к расстрелу

За английский я взялся всерьез. Слушал передачи по старому приемнику Би-Би-Си. Вначале я понимал только название радиостанции и время. Словарей не было. Лежала стопка комиксов на английском языке и «Диалоги с Сократом» Платона в бумажной обложке. Единственный человек, который в лагере знал английский, был доктор Тенков, болгарский интеллигент, который бежал в Турцию, переплыв реку. Он стоял выше всех нас по положению: имел родственников за рубежом, говорил на нескольких языках, безупречно одевался и, казалось, пользовался уважением даже у турецких властей и Решат Бея. На какое-то время Тенков стал моим живым словарем.

Однако по мере улучшения моего материального положения в связи с регулярными поездками в службу помощи, я смог позволить себе роскошь посещать магазин иностранных книг в Стамбуле. Там не было словарей с русским языком, но нашелся двухтомник английского в картинках, который стоил недорого и оказался для меня бесценным. Он позволял мне изучать английский язык напрямую, без перевода на русский. Я занимался днем и ночью и вскоре уже мог читать простые предложения. И продолжал регулярно слушать Би-Би-Си, чтобы улучшить произношение.

Наконец, пришел день, когда я смог подойти к доктору Тенкову и на ломаном английском попросить у него на время «Диалоги с Сократом». Он был так изумлен, что отдал книгу без возражений.

Мой начальный словарь представлял собой разнородную смесь из всех этих источников. Все, что следовало мне сделать, — собрать их воедино. До сих пор помню выражение на лице голландского священника, с которым я заговорил на одной из встреч, организованной для нас. Впервые я опробовал свой английский именно на нем. Словарный запас, приобретенный из комиксов о Микки Маусе и диалогов с Сократом, да еще с русским акцентом, должно быть, звучал потешно.

Второй мой экзамен случился, когда милый мистер Базалджет и социальный работник, голландка Ида, служившая под эгидой Всемирного Совета церквей, организовали посещение нашего дома группой из стамбульской иностранной колонии. Я пытался говорить с Идой по-английски, но выяснил, что она говорит по-немецки, и с неохотой перешел на свой хоть базовый, но надежный немецкий, к ее нескрываемому облегчению.

Возглавлявший группу священник приехал в сопровождении стайки пожилых прихожанок, которые захватили с собой пару молодых женщин, принадлежащих их конгрегации. Это оказалось ошибкой. Здоровый увалень по имени Драгне, который, как я сильно подозревал, спасался от болгарского правосудия, все время ходил к себе в комнату, чтобы набраться куража от жуткой смеси, которую мы научились делать, добавляя сахар в дешевое турецкое вино и оставляя бродить на несколько дней. Будучи в подпитии, он, наконец, попытался заставить одну из молодых женщин танцевать с ним. Она благоразумно отказалась, после чего он начал ее лапать. Произошла всеобщая сумятица, когда мы старались сначала отвлечь Драгне, а потом, потерпев неудачу, усмирить. Пожилые прихожанки и молодые женщины были удалены из дома священником, который потерял в этой свалке туфлю.

Между тем Решат Бей бегал вокруг, угрожая лишить жильцов, которые «оказались такими нецивилизованными дикарями», всех привилегий. Мистер Базалджет и Ида тихонько удалились. Первый эксперимент с «открытым домом» окончился неудачей.

Однажды я заметил, что за мной следят. Сначала думал, что это турецкие органы безопасности. Но когда Ида попрощалась со мной на центральной площади, где я садился в автобус до Левента, ко мне подошел мужчина чуть больше сорока лет, широкоскулый, с проницательным, но вовсе не враждебным, как мне показалось, взглядом и несколько театрально произнес на ломаном английском: «Если вы будете продолжать писать ваши статьи, вашей семье будет плохо».

Я пристально посмотрел на него. У него был безошибочно узнаваемый славянский акцент. Я ответил ему по-русски: «Я сбежал из России, потому что не хотел жить в страхе. Я не перестану писать».

Человек добавил, все еще по-английски: «Тогда мы вас убьем». Потом быстро скрылся в толпе.

Об этой встрече я рассказал Решат Бею. Он поговорил с турецкой полицией, и они велели держать их в курсе. Турки, казалось, не очень-то беспокоились о моей безопасности. В то время я не знал, что суд Грузии приговорил меня заочно к смертной казни по обвинению в измене родине. Позже друзья-эмигранты сказали мне, что я все сделал правильно. Поддайся я шантажу, КГБ продолжал бы давить на меня и моих родственников. Им очень не нравились мои статьи в «Посеве», но они уже были опубликованы и причинение мне какого-либо вреда вызвало бы скандал.