Приговорен к расстрелу

ПОЛКОВНИК АДОЛЬФ-ОГЛУ

Джип ехал гористой местностью по проселочной дороге несколько часов. Навстречу попадались маленькие деревушки с замызганными хижинами, небольшими огородами и виноградниками. Крестьяне провожали нас взглядами, дети бежали за джипом, женщины тайком поглядывали из-под чадры. Деревни были бедные, беднее тех, что я видел в Грузии. Но в жителях гор чувствовалось достоинство, эти люди в простых одеждах — женщины в длинных развевающихся шальварах, мужчины в традиционных шляпах, старики с палочками, находились далеко от властей и цивилизации.

Я ничего не ел со времени короткого завтрака в пограничной деревне и был голоден. Будто бы прочтя мои мысли, водитель остановился у небольшого ручья под деревьями. Водитель достал сыр, виноград и бутыль с водой. Офицер молча показал, чтобы я присоединился к ним. Я было набросился на еду, но сдержался, увидев легкое изумление на лице офицера. Вкус винограда был великолепен, вода — холодной, а сыр — домашним.

Поездка по извилистым горным дорогам продолжалась. Кое-где рабочие ремонтировали дорогу: они на мгновение поднимали покрытые пылью лица и продолжали долбить скалы тяжелыми молотами и кайлами. Проезжавший мимо грузовик прижался к обочине узкой дороги, как только его водитель увидел военную форму.

Дорога была неровной, с множеством поворотов, джип мотало из стороны в сторону. Никто не произносил ни слова.

После нескольких часов карабканья вверх мы стали спускаться на равнину на большом плато. Чаще попадались деревни и небольшие поселения. Мелькали знаки, изображающие собак, изрыгающих пламя. Мы что, приближаемся к какой-то запретной зоне? Только много позже я узнал, что собаки с горящей пастью — это реклама автомобильных шин. Непривыкший к самому виду рекламы, я все еще был в советской реальности запретных зон и потенциальных опасностей.

Офицер вынул платок и завязал мне глаза. Я насторожился. Все слышнее становились шум транспорта, и прерывистые уличные звуки. Должно быть, мы въезжали в город.

Наконец, джип остановился. Мои спутники обменялись несколькими словами. Все еще с завязанными глазами меня провели в здание, мы поднялись по лестнице. Когда повязку сняли, я увидел, что нахожусь в маленькой комнате, точнее, камере, с белыми крашеными стенами, небольшой койкой в углу, стулом и столом. Оконная рама была окрашена в красноватый цвет, пыльное стекло заляпано засохшими подтеками краски. Высоко под потолком висела тусклая лампа, закрытая проволочной сеткой. Дверь закрылась, послышался тяжелый скрип поворачиваемого в замке ключа. Что это, тюрьма?

Начал осматриваться. Сквозь стекло окна ничего не было видно, видимо, снаружи стояло ограждение. Комната занимала около шести квадратных метров. Я сел на кровать с серым армейским одеялом и подушкой. Отвернув одеяло, увидел, что она безо всякой простыни. Они тут знали толк в беженцах и потенциальных самоубийцах.

Этой камере предстояло стать моим домом на многие месяцы.

На следующее утро меня вызвали на первый допрос. Как выяснилось потом, я находился в главном управлении военной разведки в Эрзуруме. Именно об этом городке писал Пушкин в своих заметках о поездке к театру действий русско-турецкой войны «Путешествие в Арзрум».

В этом городе Ататюрк впервые провозгласил Турецкую республику. Эрзурум расположен на плодородной равнине, орошаемой двумя реками — Чорохом, холодные воды которого в Черном море чуть не погубили меня, и Араксом. Равнина окружена высокими горами, среди которых Арарат, возвышающийся более чем на пять тысяч метров над уровнем моря[11], — сюда по легенде причалил Ноев ковчег. Другая сторона Арарата находится в советской Армении. Подходящая пристань для моего «ковчега».

Меня привели в кабинет с дубовым письменным столом и кожаным креслом, в котором восседал неприступного вида офицер. Не обращая на меня внимания, он разглядывал бумаги на своем столе. У него были узенькие усики «а ля Гитлер» и три больших звезды на погонах.

Я тотчас же прозвал его «полковник Адольф-оглу». В течение последующих месяцев я научился читать его настроение, как будто он был моим хорошим знакомым, хотя я никогда так и не узнал его настоящего имени и чего-либо о его жизни вне тюрьмы.

Полковник Адольф-оглу, наконец, поднял голову и пристально посмотрел на меня. Позже я узнал глубину ненависти, которую этот человек взлелеял в своем сердце ко всему русскому, включая меня. Казалось, все войны между Россией и Турцией (а их был добрый десяток за последние две сотни лет) оставили личные шрамы на нем. Триходившая в упадок оттоманская империя не могла противостоять напору «неверных» — славян, прокладывавших себе путь к побережью Черного моря, захвативших Крым и почти весь Кавказ.

Однако Адольф-оглу не был таким грубым, как офицер в Карсе. На столе не было пистолета. Он подождал прихода переводчика, лысого осетина, русский язык которого с типичным кавказским акцентом был довольно сносным. Позже я выяснил, что осетин сбежал в Турцию в 20-е годы, когда граница между двумя странами была прозрачней, особенно для местных.

Полковник Адольф-оглу спросил у меня имя, дату и место рождения, и национальность. Заполнил графы на бланке с готовым машинописным текстом. Осетин перевел и предложил подписаться. Это было прошение о политическом убежище. Я подписал его без колебаний.

Тогда я не осознавал, что это была простая формальность. В действительности меня держали здесь негласно, без права общения с внешним миром и не имело никакого значения, что я подписывал или говорил. Турки могли расстрелять меня хоть сейчас, и никто бы не узнал об этом.[12]

Адольф-оглу предложил коротко изложить мою историю и объяснить, почему я оказался в Турции. Он записал все, но было ясно, что не поверил ни единому слову. В одном месте даже прервал меня и строго сказал, что до тех пор, пока не доказана моя невиновность, они могут обвинить меня в незаконном пересечении турецкой границы и отправить в тюрьму на долгие годы.

«Итак, ты говоришь, что приплыл из Батуми в селение Кемальпаша без посторонней помощи?» — саркастически засмеялся полковник. — «Но это же просто невозможно! Мы знаем о советской погранохране, и вдобавок, никто не может проплыть такое расстояние за две ночи».

Что мог я ответить? Только одно: пусть они возьмут меня на море, и я повторю плавание в аналогичных условиях. Он не принял мое предложение всерьез. Сказал, что мои документы, поврежденные водой, изучают эксперты. Результаты станут известны через несколько дней. Взмахом руки Адольф-оглу отпустил меня.

Привели обратно в камеру, принесли завтрак — стакан желтого чая с сахаром, небольшой кусок брынзы и хлеб.

Несомненно, турки все проверят и скоро меня отпустят, уверял я себя. Мне предоставят политическое убежище и позволят выбрать страну, где хочу жить. Кошмар пережитого останется позади.

Я встал и зашагал по камере. Нельзя допустить, чтобы я физически сдал, потерял спортивную форму! Чтобы сохранить форму, я упражнялся три раза в день, делая отжимания, приседания, все, что позволяло ограниченное пространство. Пища, которой меня кормили, была, судя по всему, той же, что получала охрана — суп, рис, иногда с кусочком мяса или рыбы, хлеб. Достаточно, хотя и однообразно. Нужно только попросить у них свежих овощей или фруктов, думал я.

Почти единственным развлечением стал поход в туалет. Он находился в коридоре, недалеко от моей камеры. Я не видел никого, кроме своих охранников, они, должно быть, принимали меры, чтобы ни один из узников не видел кого-либо еще (а я не мог быть уверен, что здесь есть другие заключенные). Ни звука не доносилось сквозь толстые стены, даже случайных шагов в коридоре. Утром, когда было особенно тихо, откуда-то издали слабо слышался призыв муэдзина. Иногда мне чудились извне жалобные звуки зурны.

Я уже знал, что в турецких клозетах нет туалетной бумаги — для гигиенических целей имеется бачок для омовений или кран, мыло не предусмотрено. Решил попросить туалетную бумагу или хотя бы газету. Я пытался продемонстрировать охраннику, что имею в виду. Он посмотрел на меня непонимающе, слегка позабавленный. Я ругал себя за то, что не учил турецкий перед побегом, и решил попросить разговорник или словарь на следующем допросе.

Два дня меня продержали в камере без допросов. Наконец, меня вызвали. Полковник Адольф-оглу сидел за столом с надменным выражением, а осетин рядом со мной. Он вел себя чрезвычайно подобострастно в отношении полковника. Когда я пытался задавать вопросы до того, как ко мне обращались, переводчик смотрел на меня с выражением ужаса.

На этот раз полковник пришел с пачкой бумаг. У него был мелкий, четкий почерк.

Все происходило будто в первый раз. Опять он спрашивал у меня имя, место и дату рождения, национальность.

Потом велел описать пересечение границы и цель прибытия в Турцию. Я сказал, что убежал от преследования, что я — диссидент, и что мое бегство началось, когда я вырвался из томской психиатрической больницы. Видно было, что он не все понял, когда осетин перевел ему мои слова.

— Почему ты был помещен в психбольницу?

— Потому что хотел уклониться от военной службы из-за моих пацифистских убеждений.

— Каких убеждений?

— Пацифистских.

Осетин, очевидно, испытывал трудности в понимании.

— Ты говоришь, что кого-то убил в армии?

— Нет, — терпеливо объяснил я, — пацифизм означает в точности все наоборот. Я не хотел никого убивать и поэтому хотел уйти из армии. А если бы не сделал этого, меня бы убили или изувечили в дедовщине.

— Ты говоришь, что у тебя были проблемы из-за своего деда? Он был кулаком? Его сослали в лагеря и убили? Ваша семья голодала?

— Нет, — говорил я. — Мой дед Василий был шорником, а не кулаком. Мой прадед по матери был целителем и травником в Сибири. Моего отца убили на войне. Я был спортсменом-пловцом и, по крайней мере, с тех пор, как я попал в областную спортивную команду, никогда не голодал. Между прочим, раз уж мы заговорили о еде, нельзя ли мне получать немного свежих фруктов и овощей?

Полковник Адольф-оглу явно запутался в том, кто кого убил, и какое отношение мой прадед имел ко всему этому. Мою нахальную просьбу о свежих овощах и фруктах он проигнорировал. То, что я услышал потом от осетина, заставило меня не поверить своим ушам.

«По имеющейся у нас информации, советы забросили тебя вблизи границы. Ты проплыл небольшое расстояние. Поднялся в горы, где должен был с кем-то встретиться. Ты — агент и лазутчик».

В завершение этой обвинительной речи полковник Адольф-оглу стукнул кулаком по столу для большего эффекта.

«Где ты взял турецкие монеты, найденные в твоих карманах, когда тебя привезли сюда? Лицо, с которым ты должен был встретиться, не появилось. Ты заблудился и решил сдаться».

Меня как громом поразило. Что за дурацкие выдумки? Они наверняка знали, что турецкие крестьяне дали мне монеты, когда меня везли в Карс. Как-никак есть свидетели! И как несколько монет могли обеспечить мою гнусную деятельность в качестве лазутчика и шпиона?

Может быть, осетин неправильно перевел. Я попросил повторить то, что было сказано. Нет, я правильно расслышал. Слово «джасус» повторялось вновь, как зловещая мантра.

На меня вдруг навалилась усталость. Отсюда никогда не выбраться. Они мне не поверят или не поймут то, что пытаюсь им объяснить. Опять я в стране разбитых зеркал. Наши различия больше, чем особенности пользования туалетом. Мы из разных миров, с разными законами и ментальностью. Даже если бы я говорил на совершенном турецком, они бы мне не поверили или не поняли. В этом случае объяснять что-либо полковнику Адольф-оглу казалось бесполезным. Я слышал, как осетин что-то еще бубнил, но едва прислушивался…

Так продолжалось несколько недель.

«Могу ли я применить какой-то гамбит Гамлета к моему дорогому полковнику Адольф-оглу?» — думал я бессонными ночами. — Что он хочет от меня? Как повлиять на него, чтобы добиться освобождения?

Стало ясно, что ситуация опасна. Забудь Неаполь, Вену и Сан-Франциско, сказал я себе. Эти люди вольны распоряжаться твоей жизнью и смертью. И хорошо обдумывай, что собираешься произнести, если хочешь покинуть это место целым и невредимым.

Полковник Адольф-оглу, кажется, был так же разочарован, как и я. Он сообщил мне, что они собираются проверить детали моего побега, тщательно обследовав территорию в поисках доказательств. Где я бросил свои ласты? Не оставил ли что-нибудь еще, что мне больше не было нужно? Могу ли точно указать место, где якобы видел турецкого мальчика после перехода границы?

Много лет спустя одна моя московская знакомая скажет: «Чтобы переплыть незамеченным почти тридцать километров хорошо охраняемой морской границы, прославленному агенту 007 Джеймсу Бонду потребовалось бы немало суперснаряжения — от маленькой подводной лодки до специального термозащитного костюма. О том, что ты сделал в одних плавках и допотопных ластах, можно сказать так: пусть Джеймс Бонд отдыхает!». Немудрено, что турки так упорно не желали мне верить.

Я старался отвечать на вопросы спокойно и настолько детально, насколько это возможно. Игнорировал провокации. Я догадывался, что постоянное неверие и подозрения — часть стратегии полковника, с целью нарушить эмоциональное равновесие узника, сделав его более подверженным ошибкам.

«Однако — холодно произнес полковник, — пока будет проверяться твоя история, мы не хотим, чтобы ты скучал».

И предложил мне написать детальный рассказ, как и почему я уволился из армии, включив в него рисунки и описания военных сооружений, аэропортов и других важных объектов, таких как радары. Профессиональные переводчики в главном управлении разведки переведут мои заметки.

Я почувствовал облегчение. Наконец-то я могу сказать свое слово, и есть надежда, что его переведут и прочтут интеллигентные люди.

Полковник Адольф-оглу отпустил меня движением руки и поднял телефонную трубку. Осетин вручил стопку бумаги для записей. Я увидел на столе потертый томик русско-турецкого словаря и попросил дать мне его на время. Осетин посмотрел с сомнением, но, увидев, что полковник занят телефоном, отдал книжку. Вернувшись в камеру, я в первый раз за много дней почувствовал, что могу сделать что-то полезное, что-то, что могло бы приблизить день освобождения.