Но вот мне исполнилось девятнадцать и меня призвали. Я не был к этому готов, хотя и должен был ожидать призыва. Я был беззаботен и немного наивен. Горячо дискутировал с друзьями о различных подходах к пацифизму у таких писателей, как Камю, Рассел или Сартр. И не до конца оценивал тот факт, что для моих привилегированных, гарантированных от военной службы приятелей (не считая, конечно, ситуации, если Советский Союз будет втянут в настоящую войну), эти диспуты были чем-то вроде интеллектуальной игры, в то время как я должен был стать настоящей подопытной морской свинкой, с суровой и опасной судьбой.
Знай я, что случится в ближайшие несколько месяцев, я бы намного активнее добивался варианта с университетом или тщательней подготовился к «крайнему случаю». Поступление в университет не состоялось, потому что соответствующие бюрократические инстанции слишком затянули дело, а у меня не было достаточно связей, чтобы ускорить процесс.
В свете новой ситуации уверенность в том, что мне придется провести три года в качестве профессионального пловца в спортивном клубе армии, стала казаться мне вполне приемлемым идейным компромиссом. Это было похоже на альтернативную военную службу, которая, конечно, не существовала тогда в СССР[7]. Так и случилось, меня послали в армейский спортклуб в Новосибирск после прохождения лагеря для новобранцев. Это был специальный лагерь для музыкантов, танцоров и спортсменов, которых потом направляли в различные армейские ансамбли, оркестры и клубы. Нам выдавали разношерстные военные мундиры, поскольку все мы в последующем должны были получить специальное обмундирование. Мы располагались на краю настоящего военного лагеря, и нашу пеструю команду обычно старались скрыть во время официальных инспекций и парадов, чтобы избежать недовольства армейского начальства. В некотором смысле, до нашей отправки в специальные подразделения мы были источником неудобства. Командир нашего подразделения носил вполне созвучную ситуации фамилию — лейтенант Пастернак. Мы проводили время, в основном, рассказывая анекдоты (многие с явно антисоветским душком), пели тюремные песни, пили контрабандой пронесенную водку и, когда было возможно, ходили в самоволку.
Это не могло подготовить меня к тому, что случилось в дальнейшем.
Относительный рай армейского лагеря для новобранцев вскоре закончился. По причине, которая до сих пор остается загадкой, меня, в конце концов, послали не в спортклуб, а в обычную часть. Вполне возможно, что военные спортивные начальники решили, что плавание не является тем видом спорта, на который нужно делать ставку. (Советский Союз в те годы не проявлял больших успехов в этом виде спорта). Они могли решить также, что в армии нет подходящих условий для тренировок пловцов. Не исключена и бюрократическая ошибка. Но есть и такой вариант: по неизвестной причине КГБ не признал меня политически благонадежным лицом, будущая карьера которого могла быть сопряжена с выездом за границу.
Короче, однажды я очутился в обычном бараке, в обычной солдатской форме, одним из примерно полусотни новобранцев, спящих на железных кроватях под обычными серыми одеялами.
Подъем в шесть часов. Нас выгоняли на плац до пояса обнаженными и заставляли бегать по его периметру, делать отжимания и приседания на снегу при минусовой температуре. Сержант, украинец по имени Ерема, здоровый парень с красным носом, опухшими глазами и пронзительным голосом, которым он осыпал нас ругательствами, смешанными с нотациями, явно наслаждался своей ролью.
Чисто физические нагрузки меня сильно не напрягали, хотя некоторые новобранцы сваливались обнаженными прямо в снег, задыхаясь от изнеможения. А ведь это был только первый шаг, чтобы делать из мальчиков мужчин. Следующая часть ритуала состояла в заправке кроватей за несколько минут, чтобы одеяла и простыни были натянуты по образцу, а кровати и остальное наше скудное имущество стояли строго в определенном порядке. Малейшее отклонение каралось унижением новобранца и служило поводом заставлять переделывать работу бесконечно.
Сержант был особенно безжалостным с теми, кто медлил, огрызался или сопротивлялся его приказам. Бесконечный набор унизительных наказаний был заготовлен для таких наглецов — от мытья туалета, чистки сапог сержанта, стирки его портянок до физического избиения.
Однако, как я вскоре выяснил, все это были лишь мягкие, полуофициально дозволенные формы наказания. Для особенно непокорных, или тех, кого недолюбливали сержант и его когорта из числа служащих второго и третьего года, подбирали более изощренные и мучительные, даже смертельно опасные издевательства.
Следующими по шкале притеснений и наказаний считались избиения — от простых ударов до процедуры, называемой «устроить темную». На солдата, вызванного в какую-либо комнату, при входе набрасывали одеяло, так чтобы он не мог опознать своих мучителей. Его жестоко избивали, в зимнее время валенком, в который был вложен кирпич, а летом любым тяжелым и тупым предметом. Это гарантировало, что удары, нанесенные по чувствительным местам, таким как почки, не оставят никаких наружных следов.
Для многих солдат такая «прописка» оканчивалась военным госпиталем с серьезными, часто угрожающими жизни повреждениями, и нельзя было указать на избивших. Преобладали культ молчания и круговая порука. Командиры, как и теперь, больше занимались набиванием своих карманов, используя рабский труд солдат на строительстве своих частных домов и других объектов, чем розыском преступников. Очень часто наиболее жестокие из сержантов были в сговоре с продажными офицерами. В армии процветали взятки в виде дополнительных отпусков и спирта из запасов госпиталя, офицеры зачастую игнорировали произвол, творимый сержантами. Эти традиции приводили к такому озверению молодых людей, призванных в армию, что многие из них, как только сами достигали статуса «деда», становились такими же жестокими, циничными и безжалостными эксплуататорами новобранцев. В итоге, если ты не был каким-нибудь специалистом, вроде инженера-электронщика, спортсмена или музыканта, у тебя не оставалось другого выхода, кроме как выживать по формуле «есть или быть съеденным».
Вначале я избегал внимания Еремы. Послушно выполнял упражнения, более-менее приемлемо заправлял кровать и никогда не возражал. Наиболее оптимальной стратегией защиты было оставаться неприметным. Однако часто сержанты вроде Еремы нюхом чувствовали чужаков и, казалось, имели змеиную, почти экстрасенсорную чувствительность к людям, на которых никак нельзя было положиться в поддержании культа продажности и жестокости.
Любая искра интеллигентности или независимости могла выдать. Образ поведения, даже осанка, взгляд в глаза могли вызвать подозрение. Следовало стать совершенным актером, чтобы имитировать загнанный, вороватый и в то же время жестокий взгляд, который многие солдаты приобретали со временем. Но даже если кому-то это удавалось, солдатская жизнь содержала очень много моментов, когда нужно было доказывать, что ты — часть стаи. Однажды ты можешь оказаться избитым, а уже на следующий день будешь участвовать в избиении своего близкого друга.
Мой день Икс наступил, как водится, неожиданно. Однако произошло то, чего совершенно не мог предвидеть ни я, ни кто-либо другой.
Я подружился с одним первогодком, которого так же призвали в Томске. Его звали Евгений, он провалил экзамены в институт и попал в армию. Женя был из интеллигентной семьи и артачился, когда ему грубо отдавали бессмысленные приказы. Ерема невзлюбил его с самого начала и дразнил даже из-за имени. Среди привычных слуху Иванов, Петров и Федоров Евгений как-то выделялся.
Однажды, когда мы закончили собирать урожай картошки для одного из командиров, Ерема вышел из офицерского жилища с парой бутылок водки. Он великодушно пригласил всю нашу группу из шестерых солдат присоединиться к нему. Вечерний мороз крепчал, мы чувствовали усталость и холод. Каждый отпивал огненную жидкость прямо из горлышка. Еды, чтобы закусить, не было. К тому времени, когда мы прикончили водку, все опьянели, особенно Ерема, который, как мы подозревали, тайно прикладывался еще и в течение дня.
Мы вернулись в наш барак перед ужином. До него оставалось еще полчаса, и Ерема выступил с блестящей идеей. Он предложил нам раздеть Евгения и проверить размеры его пениса, который, как он громогласно предположил, был либо крошечным, либо вовсе отсутствовал.
Мои пьяные друзья решили, что это очень смешная забава и повалили Женю на пол, пытаясь стащить с него штаны. Я вертелся вокруг, как бы помогая, но, на самом деле, не делал ничего.
Евгений неожиданно оказал жестокое сопротивление. Один из солдат поднялся с окровавленным носом. Ерема получил удар сапогом в пах и, издав рев раненого быка, бросился на бедного парня всей своей тушей. Евгений упал на пол. Ерема продолжал бить его ногами по ребрам и, наконец, в лицо.
Когда он занес сапог для удара в голову, я сзади подбил ему ногу на половине замаха, так что он крутнулся и упал на бетонный пол, стукнувшись затылком.
Мои нападавшие товарищи стояли, как громом пораженные, будто я осмелился метнуть молнию в Зевса.
Прозвенел звонок на ужин.
Евгений ушел, пошатываясь. И я отделился от группы, пошел в столовую.
Ерема явился в столовую получасом позже, с изумленным видом. Он сел на противоположном конце зала, его налитые кровью глаза периодически останавливались на мне, пока он поглощал еду.
Я знал, что меня ждет «темная» особенно жуткого вида, если вернусь в казарму. Надо было что-то делать и делать быстро. Тайком взял пустой стакан со стола и, громко кашляя, раздавил его на полу сапогом. Потом поднял несколько осколков и сунул их в то, что осталось от моих котлет и картофельного пюре. Затем отбросил остатки стекла под столом как можно дальше.
Взяв свою тарелку, я прошел к раздаче и, приняв мученический вид, показал повару особенно острый кусок стекла, покрытый картофельным пюре. Пожаловался на боль в желудке и сказал, что, видимо, проглотил кусок стекла.
Даже для бесчувственного армейского повара это было серьезным событием.
Мне велели немедленно идти в медпункт. Я постучал в кабинет медсестры как раз, когда она закрывала дверь. Ворча, она открыла дверь, но, увидев меня, согнувшегося от боли и держащего пресловутый кусок стекла в одной руке, а другой рукой показывающего на желудок, поняла, что дело может быть серьезным.
Не желая брать на себя ответственность, она вызвала скорую.
Меня привезли в военный госпиталь и сделали рентген. Ничего не нашли, но, поскольку я продолжал жаловаться на боль, врачи решили оставить меня под наблюдением на ночь с подозрением на маленький кусок стекла в кишках или пищевое отравление.
Когда я оказался в палате, пришла медсестра и бесцеремонно заявила, что ей нужно взять анализ кала при помощи особого шприца, напоминавшего велосипедный насос. При этом она, должно быть, поранила мне прямую кишку, да так, что я дернулся от боли. Для меня это стало предвестником того, что будет происходить дальше.
Почти каждый, кто попадал в военный госпиталь, подозревался в симуляции, ему не следовало доверять, и нужно было провести все анализы так, чтобы их нельзя было бы подделать.
Я был уверен, что Ерема не станет сообщать о нашей драке командованию. Он будет ждать меня в казарме, вынашивая свои собственные мечты о мести. В относительной безопасности военного госпиталя я должен был выработать такую стратегию, которая позволила бы никогда не вернуться в казарму.
Меня отбросило назад к старой дилемме. Физическая симуляция опасна, если вообще возможна. Ничто кроме серьезной болезни, инвалидности или травмы не убедит врачей. Полузабытые страницы учебника по психиатрии начали сами вырисовываться в моей памяти. Я должен был стать шизофреником.
Утром выяснилось, что удача на моей стороне. Анализы, взятые медсестрой, показали следы внутреннего кровоизлияния. (Сестра либо не заметила, либо решила не говорить, что она поранила мне прямую кишку, когда брала анализ). Теперь следовало ждать дополнительных обследований, что давало мне ценную передышку для обдумывания спасительного плана.
Ночь прошла без сна в поисках решения. Я знал, что делаю необратимый шаг. В наихудшем случае рискую надолго угодить в тюрьму. В наилучшем — обрету свободу. В промежутке было много возможностей, например, мое поведение могло быть истолковано как простое неповиновение или изворотливость, на что либо не обратят внимания, либо накажут…
Я прекратил принимать пищу, как только попал в госпиталь: такая реакция была бы естественной для человека с внутренним ранением или пищевым отравлением. Мой отказ просто игнорировали; сестры уносили подносы, как только я показывал, что не голоден.
На следующий день я с многозначительной миной отказался от пищи, заметив: «Вы думаете, я не знаю, что за пищу вы заставляете меня есть?»
Сестра озадаченно посмотрела на меня и унесла поднос. Я был уверен, что она донесет доктору.
Еще было время отыграть все обратно, дав какое-то безобидное объяснение моей выходке или просто обратив все в шутку.
Пришел доктор с утренним обходом. К тому моменту, когда он подошел к моей кровати, я весь покрылся холодным потом. И сверхъестественным усилием переборов внутреннее сопротивление, когда он спросил меня, как дела, я спокойно ответил: «Все хорошо. Кроме того факта, что они пытаются меня отравить».
Это была точка, за которой уже не было возврата. Поступив в госпиталь с подозрением на пищевое отравление, я еще мог отыграть назад, но не теперь.
Доктор посмотрел на меня с встревоженным лицом и спросил: «Что конкретно ты имеешь в виду?».
И я услышал, как произношу: «Вы точно знаете, что я имею в виду. Единственный безопасный напиток в этом госпитале — это вода из-под крана».
Выражение лица доктора сменилось с недоуменного, граничащего с суровостью на доброе и заботливое: «Вы полагаете, что кто-то пытается отравить вас или нанести вам вред?»
Моя физиономия приняла решительный вид: «Они меня не возьмут. Я знаю их уловки».
Точка возврата окончательно осталась позади. Все, что я когда-то читал в библиотеке мединститута, ожило в моей памяти. Я мог в какой-то мере проникнуть в мысли врача и понять его реакцию, я мог предвидеть его уловки. Я шел все еще на ощупь, но по тропе, очертания которой уже прояснялись в моем воображении. Это был прыжок во мрак, но он был менее опасен, чем испытание «темной».
Мною овладело спокойствие. Я сделал свою ставку. Попасть из казармы в госпиталь было лишь одной ступенькой вверх (или вниз) по лестнице, ведущей на свободу. Попасть от обычного врача к психиатру было второй ступенькой. Игра станет более сложной, ставки возрастут драматически и непредсказуемо, но непосредственная, физическая угроза моей жизни и телу отступит, по крайней мере, на время.
Через пару часов, провожаемый странными взглядами медсестер, я был выведен из палаты и посажен в машину «скорой помощи». Меня сопровождали два крепких санитара. Задняя дверь «скорой» имела на себе проволочную сетку. Санитары безучастно сидели на массивных деревянных лавках, привинченных к полу, явно игнорируя меня. Снаружи набирала силу ранняя октябрьская метель.
Должно быть, был еще полдень, но в сумерках кузова все выглядело так, будто уже поздний вечер. Перед глазами маячили сероватые, со следами несмываемой грязи халаты санитаров цвета первого осеннего снега. В голову пришли слова популярной среди молодых стиляг и зэков песни:
Сиреневый туман над нами проплывает,
Над тамбуром горит полночная звезда,
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.