Приговорен к расстрелу

К СВЕТУ

И вдруг моя жизнь стала меняться. Я и раньше увлекался такими вещами, как йога, гипноз, обучение во сне. В 1967 году индийский гуру Махариши Махеш Йоги появился в нашем городе вскоре после его широко освещавшихся в прессе встречи с группой Битлз. Я пошел на его лекцию. А на следующий день явился к нему с намерением пройти инициацию. Он спросил меня, чего я хочу, счастья или знаний. «И того, и другого». Он улыбнулся и сказал: «Тогда будешь иметь и то, и другое».

Он прошептал мне на ухо мою мантру. Первоначально, я был настроен ко всему этому достаточно скептически. Во время медитации малейший шум заставлял вздрагивать. Меня раздражало льстивое, по моему мнению, низкопоклонство перед гуру со стороны последователей. Иногда он даже не понимал вопросов, которые ему задавались. Тем не менее, аудитория подобострастно внимала любым ответам. Упрощенные аналогии, которые он повторял, заставляли сомневаться в хваленой мудрости Махариши. Но я продолжал заниматься медитациями, вскоре отойдя от культа Махариши и перейдя на буддистскую систему випассана, не связанную ни с каким культом. Ею, как и хатха-йогой, я занимался потом лет двадцать и они помогли мне уйти от пристрастия к табаку и алкоголю и найти на время определенную долю душевного равновесия.

Я поехал на север, в Квинсленд, на ферму моего тестя, чтобы поработать над рукописями. Это был удаленный, необжитой район. Здесь я охотился на фазанов и кенгуру, искал золото, собирал папайю, очищал землю от кустов. Пытался воспроизвести по-английски содержание записных книжек, уничтоженных перед побегом. Сидел, обложив себя горой словарей. Осуществлялась моя мечта: писал, был свободен, никто не стоял надо мной и не говорил, что делать. Только большая змея — там было полно змей и их воспринимали как домашних животных, к тому же охраняющих дом от грызунов — свисала надо мной с балки, когда я пытался сосредоточиться над печатной машинкой.

Мой тесть всю жизнь мечтал найти на ферме золото. Это была мечта почти каждого эмигранта о своем «Эльдорадо». Мы перерыли много грунта, но ничего не нашли. Парадоксально, но много лет спустя, его сын нашел на своей ферме в этом же районе крупные залежи ценного мрамора, которым обшиты теперь стены австралийского парламента.

Мне нравилось работать в естественном окружении прекрасной экзотической природы. Вечерами мы с тестем готовили ужин, и я закуривал трубку, редактируя написанное за день.

Поскольку я не мог еще писать приличную прозу по-английски, то избрал «модернистскую» технику. Но когда я потом принес книгу одному издателю в Лондоне, он посоветовал мне ее сжечь, что я и сделал.

Первый контакт с матерью и семьей в России произошел в 1966 году, три с половиной года спустя после побега. В эти переходные годы я пытался забыть свои российские корни, насколько это было возможно. Чувствовал, что если мою семью не трогать, им будет так безопаснее. Они оставались в полном неведении относительно моей судьбы. Но затем, через одного приятеля, работавшего в русскоязычной газете в Мельбурне, у которого тоже были родственники в Сибири, я узнал, что мать и сестра разыскивали меня через Красный Крест. И решил им позвонить. Только много позже я узнал, что все мои родственники и большинство друзей допрашивались в КГБ после моего побега. Там скопилось увесистое дело обо мне. Побег этот стал учебнылл примером для старших офицеров КГБ в секретном учебнике (об этом говорил гэбэшник, задержавший меня при первом обратном пересечении границы СССР в 1990 году, — но об этом речь впереди).

Однажды я просто взял и вызвал мать на телефонный разговор на колпашевской почте. Наша первая беседа была не очень содержательной. Связь нарушалась помехами, нас наверняка подслушивали (как позже рассказала мать, сотрудник КГБ стоял рядом с ней), о те годы, вероятно, единственный раз кто-то из-за границы звонил в маленький сибирский городок. Кажется, большую часть разговора мы потратили, убеждаясь в том, что действительно говорим друг с другом. Я представлял мать стоящей в телефонной будке почты в валенках и старом пальто, слушающей мой голос, искаженный расстоянием в многие тысячи километров. Где эта Австралия? Вероятно, для нее мой голос звучал, как голос с того света. Это было почти так. Вскоре после побега местные гэбисты терроризировали мать, показывая фотографии утопленников, якобы подобранных в Черном море при попытке бегства в Турцию, и предлагали ей опознать мое тело. К тому времени советские властные структуры были официально информированы турками о моем побеге и формальном обращении за политическим убежищем, следовательно, прекрасно знали, что я жив. И пытка матери была своего рода местью за свой провал на границе и невозможность достать меня самого.

После звонка у меня возникло чувство исполненного долга. С тех пор происходили лишь случайные обмены письмами с семьей, содержание которых ограничивалось в основном деталями повседневной жизни без малейшего упоминания чего-либо политического (советская цензура проверяла почту из-за границы). Глубокая пропасть начала отделять мой жизненный опыт от опыта моей семьи. Мы жили на разных планетах.

Прочитав газетное объявление, я подал заявление о приеме на работу в русскую службу Би-Би-Си в Лондоне и, после сдачи экзамена на русском и на английском языках, был принят. В Англию отправился один, так как существовал шестимесячный испытательный срок, только после него можно было привезти семью. Приехав в Лондон, я пребывал в состоянии, граничащем с экстазом. Даже маленькая комната в отеле на Стрэнде, казалось, излучала дух старой Англии. Набросился на газеты — они оказались невообразимо лучше австралийских. Это был настоящий Запад!

Я стал первым свежим эмигрантом из СССР, принятым на Би-Би-Си (шел 1968 год). На станции было засилье старых эмигрантов вроде Леонарда Шапиро, принципиально не читавших советских газет, говоривших на «петербургском» русском начала века и воспринявших меня, а потом и последовавших за мной свежих иммигрантов, как толпу гуннов, вторгшихся в их обжитое, уютное царство (Шапиро славился своей коллекцией антикварных картин, купленных за годы работы на Би-Би-Си).

Вскоре за мной последовал Николай Рытьков, старый лагерник, которого упрятали в Гулаг за увлечение эсперанто. Он был внешне похож на Ленина и иногда разыгрывал сценки в Гайд-Парке, становясь на ящик оратора в позе Ильича. Он сбежал на Запад сразу после освобождения и реабилитации, как только его отпустили на конгресс эсперантистов в Вене. Потом пришел Азиз Удугов, выпускник Иняза, сбежавший в Индии.

Мы создали политическую и лингвистическую когорту, с которой старым зубрам на Би-Би-Си пришлось считаться. Шапиро постепенно перестал доставать из мусорных ящиков свои переводы, поправленные нами, которые он поначалу, брызгая слюной, с жалобами носил по комнатам. Он начал спокойней принимать наши поправки, очевидно, почувствовав, что время (да и начальство) не на его стороне.

Я был в состоянии полного неистовства, посещая кино, театры, галереи. Лондон в конце 60-х был, пожалуй, одним из самых интересных городов мира. Я смотрел пьесы с участием Лоуренса Оливье, Ральфа Ричардсона, Ричарда Бэртона. Питер Брукс создавал новаторского «Эдипа», писал свое знаменитое кредо о «Пустом пространстве». Старики на Би-би-си были рады моему энтузиазму и энергии. Пиши на здоровье, говорили они, отдавая мне свое место в эфире. Я ходил в бары, где читали стихи поэты и играли такие мастера джаза, как Роланд Керк. Я знакомился с местными поэтами. По роду своей работы встречал представителей всех социальных слоев, от нищих до знати. Директор внешней службы Би-Би-Си пригласил меня на встречу «на чай» с принцессой Маргарет, сестрой королевы, которой понравилась экзотика моего побега. Мы много смеялись, и я обещал в шутку научить ее играть на балалайке, подаренной ей недавно посетившим Англию русским народным ансамблем. Она рассказала мне о своей неудачной пьесе под названием «Лягушка» и о ее частых «побегах» от прессы и назойливых друзей на островок Мастик в Карибском море. Мне показалось, что за ее манерой добродушной и дипломатичной представительницы королевской семьи скрывалась какая-то личная трагедия. И действительно, я потом читал в газетах о ее связях с представителями лондонской богемы, о постоянных срывах в исполнении ее роли «принцессы». Через 10 лет она окончательно расстанется с этой ролью и разведется с лордом Сноудоном.

Би-Би-Си пыталась привить нам стандарты объективности, учила нас технике сбора информации и ведения интервью. Спустя гдд я начал делать собственные программы: очерки о жизни в Англии, «студенческой революции», обзоры театральных постановок и спортивных событий. Особенно нравилась работа над юмористически/л и сатирическим радиожурналом, который мы назвали «Тот самый журнал» (в память о многих провалившихся попытках создать нечто подобное на Би-Би-Си). Я работал над ним вместе с молодым Володей Родзянко (сыном отца Владимира Родзянко — ведущего религиозные передачи на Би-Би-Си в течение многих лет), Димой Изотовым, спортивным корреспондентом Би-Би-Си и Колей Рытьковым, актерские способности которого нам очень пригодились. Мы творили что-то вроде знаменитого английского «Гун» шоу, с музыкой, шутками, злой сатирой, скрытой под маской театра абсурда. Все это так отличалось от обычных советских представлений о каких-то злопыхателях на иностранном радио (классически нарисованных Кукрыниксами), служащих рупором империалистов, которым они продались за тридцать сребреников.

Володя Родзянко оказался вовлеченным в побег балерины Натальи Макаровой в 1970 году. У них завязался роман, Володя бросил жену (тоже балерину в прошлом, но из Южной Африки) и переехал с Макаровой в Америку, попытавшись стать ее менеджером. Но очень скоро она нашла себе настоящего менеджера, а потом и мужа. Что случилось с Володей дальше, не знаю. Помню только, что его отец публично просил свою паству в эфире «молиться за моего грешного сына».

Еще одним громким перебежчиком был Анатолий Кузнецов (автор известной книги «Бабий яр»). Он пришел ко мне вскоре после своего побега, как только его отпустила английская разведка, охранявшая его (и не напрасно: вспомним, как Григорий Стоянов, сотрудник болгарского отдела Би-Би-Си был убит в 1978 году уколом отравленного зонтика). Я помню Анатолия очень напряженным. Он рассказал, что тоже задумывал переплыть из Батуми (сколько людей пытались уйти этим путем, не счесть — есть истории о Пушкине, Есенине, даже Леониде Утесове!). Хотел использовать акваланг, но вовремя передумал. Я объяснил, что у него не было никаких шансов на успех. Умер Анатолий в сорок девять лет от сердечного приступа, непонятно чем вызванного. Я до сих пор помню его огромную кошку, сидящую на подоконнике его лондонской квартиры.

Он показался мне очень одиноким в эмиграции и не нашедшим своего места в новом мире.

После нескольких месяцев работы на Би-Би-Си мне удалось полностью побороть страх перед микрофоном. Как оказалось, мой голос имел высокую «полетность» и тембр, который пробивал глушение. Меня стали звать на наиболее ответственные записи. Единственным человеком с большей пробивной способностью голоса была Елена (фамилию забыл), которую прозвали «Иерихонской трубой». У нее был сильный голос, и она смеялась, рассказывая, как часто торговцы принимают ее по телефону за мужчину. Вместо конфузливых объяснений, она обычно просто говорила, что «за покупкой придет моя жена».

Атмосфера на Би-Би-Си была непринужденной, теплой. Случались казусы, как, например, когда я записывал с Колей Рытьковым передачу об английских скачках, и он, не заметив, что магнитофон продолжает крутиться, вдался в длинную дискуссию о том, почему на скачки нельзя пускать жеребцов. Передача пошла ночью. Ночными сменами заведовали обычно машинистки, которые просто подавали сигнал технику в студии, когда надо пускать новую пленку. Наутро бедная тетя Оля в ужасе рассказывала нам о нецензурных вещах, которые пошли в эфир, пока она не догадалась перейти на музыку.

Мне тоже иногда приходилось вести ночные смены, когда требовалась подача свежих новостей, как, например, во время кризиса в Чехословакии. В Буш-хаузе, где находилась Би-Би-Си, была своя маленькая гостиница для ночных смен. Старые сотрудники-англичане рассказывали нам, как они практически баррикадировались в студиях во время Суэцкого кризиса, когда правительство хотело оказать нажим на Би-Би-Си, придерживавшейся слишком нейтральной позиции.

В мои годы на Би-Би-Си русским отделом заведовали грамотные и талантливые люди, такие как Мэри Ситон-Уотсон (дочь знаменитого советолога Хью Ситона-Уотсона, преподававшего в Лондонской школе экономических наук) и Гордон Клаф, ставший потом звездой английского телевидения. Ряды штатных и внештатных сотрудников пополняли выпускники лучших английских университетов. Некоторые из них, например, Майкл Скаммелл стали потом видными переводчиками и писателями. С такими людьми было приятно и интересно работать. Мы жадно поглощали дары культурной среды, в которую попали, и старались передать хоть что-то из нее нашим слушателям на Родине.

Рутину скрашивала и возможность поработать в студии с интересными людьми. Однажды мне пришлось провести около трех часов в студии с актрисой Ванессой Редгрэйв, которая сама хотела прочитать по-русски письмо протеста против суда над Синявским и Даниэлем. Она явилась на Би-Би-Си в прозрачной кофточке, чуть не вызвав кондрашку у чопорного швейцара на входе. Практически не говоря по-русски, она все-таки смогла заучить, повторяя за мной каждое слово, текст письма и прочитать его в эфир.

Помню также смешной эпизод при озвучивании фильма Тони Ричардсона «Айседора Дункан». Меня пригласили на запись как консультанта. Для озвучивания были наняты кем-то по блату люди, плохо говорившие по-русски. Несколько слов в народной песне, которую они напевали, могли звучать как нецензурная брань. Когда я сказал об этом Ричардсону, он очень ругался, ибо пришлось заново записывать сцену.

Большинство англичан на Би-Би-Си любили Россию и сохраняли идеалистические взгляды в отношении своего долга по отношению к своим слушателям — доносить до них наиболее просвещенные взгляды и мнения из Англии.

Со временем мой медовый месяц с Англией и Би-Би-Си подошел к концу. Я начал ощущать пределы журналистской свободы, какими бы мягкими они ни были. Конечно, никакой грубой цензуры не было. Мы могли передавать по радио письма Светланы Аллилуевой, дочери Сталина, несмотря на просьбу со стороны Форейн Офис отложить это во время визита британского министра иностранных дел в Москву.

Однако британское чувство уместности, пусть более изощренное, чем цензура, в конечном счете, диктовало, какие вопросы были разрешены, а какие нет, так же как и общий тон дискуссий. Существовали некие неприкасаемые священные коровы: королевская власть, колониальное прошлое, расслоение британского общества, проблемы Северной Ирландии. Это лишь немногие примеры тем, в освещении которых надо было быть очень осмотрительным. (Мне, например, не разрешили поехать в Белфаст за материалом о конфликте в Северной Ирландии, несмотря на неоднократные просьбы.). Мы часто должны были иметь дело с информацией из вторых рук, переводя сообщения британских журналистов и комментаторов. В конечном счете, британцы нам в некоторых отношениях не доверяли. Единственно кому позволялось делать прямые комментарии, были особо матерые журналисты, такие как Анатолий Гольдберг. Этот старый лис мог создать гибридный жанр комментария, казавшийся столь же личным и многообещающим, как «Письма из Америки» Элис-тера Кука. Даже в среде самих британцев всякое реальное критическое расследование ограничивалось определенными рамками. Любое «сенсационное» расследование запретных тем, как намекали главные СМИ, не заслуживало серьезного рассмотрения.

Иногда дело доходило до прямого столкновения между британскими хранителями морали и порядка и непослушной прессой. При мне в Лондоне начал выходить крамольный и эротический журнал «Оз» (позднее я познакомился с двумя его ведущими авторами, австралийцами Ричардом Невиллем и Мартином Шарпом). В 1971 году над его авторами и редакторами, которым предъявили обвинение в напечатании непристойных материалов, состоялся шумный суд. Но к чести британской судебной системы закончился он полным провалом обвинения.

Я стал все чаще уезжать из Лондона: на Майорку для занятий плаванием, в Шотландию и в Австрию, кататься на лыжах. Восточно-европейской службой Би-Би-Си заведовал тогда Александр Левин, опытный администратор, ценивший «новую кровь» и последовавшее за ней повышение журналистских стандартов.

Моя семья приехала из Австралии. К тому времени я полностью бросил пить. Продолжал заниматься йогой и медитировать. Но воодушевление от работы на Би-Би-Си стало истощаться. Опять давила рутина. Была ли это моя неуемная натура «Близнеца»? Мне хотелось писать что-то свое, не перепевая написанные английскими журналистами комментарии.

Домашняя обстановка была такой напряженной, что Наталья, которой очень нравилась жизнь в Англии, отправилась со мной к психологу. Тот посоветовал нам развестись. Я вскоре уволился с Би-Би-Си. После долгих и горячих споров мы решили возвратиться в Австралию.

Мы сели на теплоход, идущий вокруг мыса Доброй Надежды с остановкой в Кейптауне. Путешествие было далеким от мирного. Отношения с Натальей становились все более и более напряженными, и в конце концов она взбунтовалась против моей раздражительности и агрессии.

По прибытии мы поселились в маленьком домике в Сиднее недалеко от побережья. Я ходил удить рыбу с камней, плавал, занимался йогой и медитацией по утрам. Днем переводил на русский книгу Карла Юнга «Человек в поисках смысла». Водил дочь в маленький бассейн на берегу и иногда брал с собой на рыбалку, провожал ее в школу и обратно. Я старался посвятить Римме больше времени, чтобы хоть как-то скрасить влияние наших постоянных ссор на ее психику. Наталья все еще злилась на меня за решение покинуть Англию. Мы или не разговаривали друг с другом, или пререкались. Брак неотвратимо распадался.