Приговорен к расстрелу

СТАМБУЛ

Меня посадили в поезд с сопровождающим в гражданской одежде, но при пистолете в кобуре под мышкой. Мы ехали в отдельном купе. Пре-дупредили, чтобы в поезде я не разговаривал ни с кем. Я с жадностью смотрел в окно — мимо мелькали сценки станций, городков, людей, наслаждавшихся все еще не доступной мне свободой. Я впитывал в себя очертания колоритной одежды крестьян, пытался догадаться по выражению лиц прохожих, были ли они довольны своей жизнью или нет.

В Стамбул прибыли утром, и нас подобрал джип. Мне завязали глаза, пока джип в течение почти двух часов ехал сначала по улицам с городским движением, а затем по каким-то тихим дорогам.

Когда повязку сняли, я оказался перед большим зданием, окруженным деревьями. Меня провели внутрь. Никакого сравнения с Эрзурумом. Комната, в которой меня разместили, была просторной, с большими окнами, на них даже не было решеток. Удобная кровать, покрытая одеялом, со сложенными сверху белыми простынями.

Вечером меня доставили на первый допрос.

В большом просторном кабинете за столом в кресле сидел офицер. Охранник отдал ему честь и вышел. С правой стороны стола находился человек средних лет в хорошем костюме и больших темных очках. Офицер жестом предложил мне сесть.

«Как вас зовут?» — человек в темных очках перевел на достаточно беглом русском.

Я не мог поверить своим ушам. Нет, только не все сначала! Не надо имен моих учителей в начальной школе и моих теток по материнской линии! Я не вынесу это еще раз.

Я перешел на турецкий.

«Я устал от этого… Это смешно. Вы же знаете мое имя. Почему вы не можете поверить мне и отпустить. Я тот, кто есть, как я уже говорил. Вы же нашли ласты?»

Я был готов разрыдаться. Офицер спокойно смотрел на меня.

«Вы должны говорить по-русски, — настойчиво произнес он, — как вас зовут?»

Меня захлестнула ярость, я готов был броситься на него с кулаками. Но осадил себя и сделал глубокий вдох. Вот, такова цена свободы. Туземцы вовсе не обязаны быть дружелюбными.

Правда, эти довольно спокойные и образованные люди отличались от тех, в Эрзуруме. Но, быть может, они были более опасны. Они и вправду могут вывести меня и расстрелять, как собаку, если я не буду играть по их правилам. Здесь даже не было Кемаля.

Я почувствовал себя разбитым и униженным.

«Меня зовут Петр Егорович Патрушев, я родился в городе Колпашево, Томской области Советского Союза».

Офицер усмехнулся с удовлетворением.

«Это уже лучше».

И допросы продолжились.

На протяжении трех месяцев я снова проживал моё прошлое, вспоминая давно забытые детали своей жизни. Пытался вспомнить, что говорил в последний раз, когда мне задавали тот же вопрос в Эрзуруме.

Через некоторое время у меня вновь возникло отчетливое чувство, что турки заполняют пробелы в моей истории, отвечая на вопросы, задаваемые кем-то еще, сверху. Ненависти ко мне, которую я чувствовал иногда в Эрзуруме, здесь не было. Эти люди просто делали свою работу.

Спасибо Кемалю за то, что он предупредил меня. Не знаю, смог бы я без этого пережить новый раунд допросов, не совершив какой-нибудь глупости.

На веранде моего А-образного домика в Каранде, в тропиках на севере Австралии

С сестрой Катей в отеле в Нью Дели. Об этой «тайной» встрече КГБ оказался прекрасно осведомленным

Письмо о «реабилитации»

Письмо от главы грузинского КГБ, уведомляющее о том, что мое «дело» сгорело вместе с архивами

Работа переводчиком на одной из конференций, организованных в конце 80-х годов институтом Эсален

Андрей Сахаров оказался скромным, деликатным человеком…

В рабочем кабинете в 1989 г. накануне первой поездки в Россию после моей реабилитации

Первая после снятия смертного приговора поездка в Россию

Я с сестрой Катей, братом Володей и мамой Мариной Васильевной во время визита в Сибирь в 1990 г.

Встреча с семьей в Томске. Слева направо — племянник Борис, племянница Люда, ее дочь Ксения, я и сестра Катя

Перед входом в Томскую психиатрическую больницу из которой я сбежал тридцать лет назад

Статьи обо мне в российских газетах после поражения путчистов

В институте Эсален в Калифорнии

Подготовка к конференции, посвященной психоаналитику Фрейду, на которую приехал в Австралию д-р Белкин

Во время визита российского премьера Николая Рыжкова и его супруги в Австралию в 1990 г.

Я с конфликтологом Хеленой Корнелиус в Новгороде

Демонстрация австралийских аборигенов в защиту их прав на владение племенными землями в Сиднее

Работа переводчиком во время операции на открытом сердце в Стенфордском университете. В центре — доктор Александр Вишневский

На конференции, посвященной дельфинам, в Австралии, с Игорем Чарковским — основателем системы водных родов

С братом Володей во время второй поездки в Россию, в 1991 г.

С Министром по делам иммиграции и этнических меньшинств Ником Болкусом во время пресс-конференции в 1995 г.

Жена Алиса и сын Андрей

Мы с сыном в заливе, на берегу которого живем

С годами, судьба автора все теснее срасталась с Австралией

Вся семья в сборе

Бангкок, конференция АТЭС 2003, в которой принимал участие Президент Владимир Путин. Я (крайний справа) с группой коллег-синхронистов

С сыном Андреем в Москве во время поездки в 2004 г.

Впервые за многие месяцы меня вывели на прогулку. Сопровождающим был солдат с винтовкой, небрежно висевшей на плече. Высокий забор окружал комплекс зданий. Подумал о побеге и тотчас же отбросил эту мысль. Куда я пойду? И как знать, найду ли лучший прием где-либо еще, даже если удастся попасть на корабль в Стамбуле или сесть на поезд, идущий во Францию? Я был одет в форму турецкого солдата без знаков различия. Далеко ли можно уйти в таком одеянии, с моим акцентом и без денег? Временами, я почти забывал, что нахожусь в тюрьме, да еще и в одиночке. С удовольствием поедал большие сочные плоды инжира в саду, куда меня водили на прогулки. К удивлению, никто их здесь не рвал. Для меня же эти плоды были редким деликатесом, который обещал нетронутые богатства в мире за забором.

Но что меня еще больше увлекало, так это предоставленная мне библиотечка эмигрантских книг и журналов на русском языке. Казалось, турки решили очистить меня от всех остаточных привязанностей к социалистическим идеалам.

Среди литературы выделялась книга Милована Джиласа «Новый класс», описание коррупции правящей коммунистической элиты. У меня были проблески видения этой коррупции, но теперь я глубже понял ее всепроникающий характер и неизбежность. Мы выросли в неравенстве. Еще будучи мальчишкой, я носил бидон молока от нашей коровы на государственный сдаточный пункт, где тщательно измеряли его жирность, чтобы убедиться в том, что мы его не разбавили. Другой бидон тащил через дорогу, где офицерская жена, сверкающая импортной ночной сорочкой и пахнущая духами, брезгливо кривила лицо, принимая бидон из моих чумазых рук.

Однако книгой, которая действительно врезалась в мое сознание, стала «1984» Джорджа Оруэлла. Она обнажала всю философию тоталитарного режима. Большевики использовали недовольство масс, чтобы свалить прежнюю власть, а затем развязали репрессии, на фоне которых царская Россия приобретала вполне благопристойный вид.

Запомнились мне и такие эмигрантские журналы, как «Грани», дававшие яркое описание лагерной жизни в моей родной Сибири. Эти статьи — предшественники книг Солженицына о Гулаге — убеждали, что тюремная жизнь вовсе не была отклонением или случайным явлением. Она являлась гигантской системой подавления всего, что стояло на пути к власти новых мастодонтов — безграмотных, но сильных демагогов, которые пытались править страной после революции. Сцены невообразимой жестокости, подобные той, когда женщин везли на Дальний Восток в вагонах для скота, в тесноте, голоде, холоде, без элементарной гигиены, били и унижали — наполняли гневом за поруганное человеческое достоинство.

Я еще больше убедился в том, что мой юношеский бунт был справедлив. Моя родина вовсе не являлась социалистической страной. Это была полуфеодальная империя, управляемая некомпетентными и жестокими невеждами, произносившими идеологические речи только для того, чтобы прикрыть собственное благополучие и укрепить власть, схожую по деспотизму со временами фараонов. Народу доставались крохи со стола элиты, пытавшейся реализовать фантастические планы мирового господства, но неспособной создать даже нормально работающую канализацию в стране. Все держалось на дешевой нефти и непомерных политических амбициях правителей, которые, в конечном счете, приведут страну к банкротству.

Я кипел от негодования, читая эти книги и статьи. И окончательно понял, что принял правильное решение. Годы нужды и опасностей, проведенные в стране двойных стандартов и Большой Лжи, завершились логично и неизбежно. Все муки и унижения, которые пришлось перенести в турецкой тюрьме, оправдывались тем, что я избежал судьбы, ожидавшей меня в Советском Союзе.

Прошел еще один месяц допросов. Я жадно читал книги и журналы в своей комнате, практиковался в турецком языке, мечтал об освобождении. Теперь у меня не было сомнений, что оно не за горами.

Мой побег был чересчур необычен, и это вызывало недоверие. Намного позднее я узнал, что мой проплыв был единственным успешным проплывом пловца-одиночки за долгие годы. Во всех других попытках пересечь границу по морю были замешаны плавсредства или посторонняя помощь. Сколько несчастных пловцов поглотило Черное море, а сколько отбыло сроки в лагерях или отсидело в дурдомах? Когда-нибудь и эта статистика будет собрана и опубликована. В любом случае, турки и так во все времена подозрительно относились к своим русским соседям. Слишком много войн, пограничных конфликтов, битв за сферы влияния. Борьба за власть, территории и колонии осложнялась религиозным конфликтом, который шел из далеких византийских времен. И турки, естественно, имели право быть подозрительными в отношении советской разведывательной машины, управляемой КГБ.

Но главным камнем преткновения, судя по всему, стало мое собственное упорство, отвращение к произнесению политических банальностей и обвинений, которые ожидались от беженца. Да и отказ дать хотя бы скудную информацию военного характера, которой я случайно мог владеть, тоже приводил в ярость турецких военачальников. Ожидалось, что я буду скромным просителем политического убежища. Иметь свои собственные взгляды и отстаивать их в моем положении казалось непростительным.

Примерно через месяц меня поместили в одну комнату с беглецом из Болгарии. Поначалу я полагал, что он — «наседка», наподобие моего соседа в батумском общежитии. Но вскоре настороженность прошла. Тодор был дружелюбным, может быть, слегка наивным беженцем из маленькой болгарской деревни вблизи турецкой границы. Кажется, у него случились нелады с законом за какое-то незначительное нарушение. Из его рассказов о материальных трудностях стало ясно, что причины его побега, в основном, экономические.

Через несколько дней после нашего поселения с Тодором я увидел на столе допрашивавшего меня офицера досье с английским текстом. Были ли американцы тайно причастны к работе с перебежчиками? Где взяли турки те русские книги, которые давали читать?

Как и в Эрзуруме, когда дело двигалось к концу, допросы стали поверхностными. Турки, казалось, совсем потеряли интерес ко мне и перестали делать ставку на прежние версии по поводу шпионской деятельности. У них явно оставалось мало шансов на служебное продвижение за поимку советского шпиона.

Однажды во время второго месяца пребывания в Стамбуле мне было велено снова переодеться в гражданскую одежду. Опять завязали глаза и вывезли, как я догадывался, в направлении, обратном тому, по которому привезли.

Когда повязку сняли, я оказался перед большим зданием в центре Стамбула. Это было Би-ринджи Шубеси, главное управление турецкой полиции. Меня провели в комнату и оставили ждать.

Вошел маленький смуглый человек и произнес приветствие на ломаном, но понятном русском. Он представился как Решат Бей, начальник лагеря для перемещенных лиц. Турецкий офицер вручил ему небольшой пакет с моими документами.

Я свободен!

Джип привез меня к воротам неприметного дома с лужайкой, покрытой сухой травой. Дом выглядел заброшенным.

Так осенью 1962 года я оказался в лагере для беженцев в пригороде Левент в окрестностях Стамбула.