Проблема 92

НУЛЕВОЙ ЭФФЕКТ

— Ты знаешь, что такое судьба? — спросил Петржак, когда Флеров к самому концу рабочего дня соизволил наконец появиться в лаборатории.

— Конечно, — небрежно хмыкнул Юра и, оседлав стул, нарочито зевнул. Настроение у него было самое препаршивое. Блистательная, как это показалось вначале, идея пластинчатого конденсатора явно зашла в тупик. Придется поискать что-то новое. А жаль! Они уже угрохали на проклятую камеру столько сил и нервов, что и подумать страшно. Где уж тут бросать…

С утра Флеров зачем-то поехал на Крестовский остров, То ли на лодке захотел покататься, то ли просто побродить. Но полдня он просидел, свесив ноги вниз, на причале. И ничего путного не придумал.

Млела под солнцем вода. Переливались ослепительные блики. Клонило ко сну. Прищурив глаза от света, он лениво следил за тем, как покачиваются мачты яхт. Даже думать, и то не хотелось…

В институт он приехал с твердым намерением зашвырнуть чертовы пластины куда-нибудь подальше. Но не успел переступить через порог, как Костя озадачил его своим вопросом.

— Ты знаешь, — с самым глубокомысленным видом изрек Петржак. — Я все же решил, что судьба — это действительно предопределение.

— Очень оригинально! Прямо-таки гениальная мысль… А поновее ты ничего придумать не смог?

— Нет, — сохраняя серьезность, покачал головой Петржак. — Потому что судьба — это действительно предопределение. Точнее самопредопределение.

— Ах, само!.. Ну, если само, тогда конечно. Против этого ничего не скажешь.

— Ты напрасно иронизируешь. Лучше постарайся понять. Вот смотри. Наша судьба предопределена уже в какой-то степени еще задолго до рождения. Так?

— Ну-ну, — поощрил его Флеров. — Давай дальше. Развивай свою философию.

— Младенец приходит в мир на готовенькое. Его родители уже наметили ему программу на будущее. Если отец, допустим, врач, то он решает, что его. Петечка или там Юрочка тоже обязательно станут эскулапами. Только знаменитыми. Счастливыми, удачливыми.

— А его Костенька вырастает и подается в сапожники.

— Верно! — с готовностью согласился Петржак. — Но почему? Да потому, что папаша своим воспитанием вызвал у сына непреодолимое отвращение к профессии медика. И это было предопределено всем течением событий. Характером и образом жизни папаши, его приятелями и так далее.

— А сын?

— И сын! Все вышеуказанное плюс его собственный душевный склад и предопределили дальнейший выбор. Железно его детерминировали. Будь мальчуган сиротой, у него было бы больше степени свободы, его судьба зависела бы от большего числа случайностей.

— Только на первых порах.

— Ну, разумеется! Ты, я вижу, все понял.

— Не все, — Флеров с возрастающим интересом следил за тем, как Петржак зажимает в тисках ручную дрель. На его глазах дрель претерпевала явно разрушительные и необратимые изменения. — Чем тебе не угодила эта несчастная дрель?

— Первые самостоятельные поступки сиротки, — Петржак, казалось, не обратил на его вопрос никакого внимания и начал вдохновенно орудовать ножовкой, — первые решения как бы закладывают фундамент всей его будущей судьбы. Ведь так?

— Допустим.

— Вот и получается, что судьба — это самопредопределение. Всей своей жизнью мы творим собственную судьбу. И чем мы становимся старше, чем богаче наш житейский опыт, тем жестче детерминировано будущее. И, что самое интересное, ничто не пропадает даром, не проходит бесследно. Даже самая мелочь. В нужный момент она выходит на передний план и говорит свое веское слово.

— Не обязательно.

— Обязательно! Мы просто не всегда это замечаем. Часто наш опыт кует судьбу в тишине и во мраке подсознания.

— По-моему, все это чушь, — Флеров решительно встал и пошел к вешалке за халатом. — Туманная философия вокруг мелкой лужи.

— Говорите, говорите, — поощрил его Петржак.

— Ив самом деле, что ты хотел сказать этим своим самопредопределением? Тривиальнейшая вещь, возведенная в нулевую степень… Выходит, что всей жизнью своей ты был подготовлен к тому, чтобы сломать в этот погожий солнечный день вполне приличную еще дрель? Так, что ли?

— Точно! — Петржак демонстративно зашвырнул в ящик коробку со сверлами. — Теперь до тебя явно дошло. Гляди-ка, — он схватил со стола пластину и быстро укрепил ее на валу. — Крути! Только не очень шибко.

Флеров скептически покосился на импровизированный станочек, но ничего не сказал и, подойдя к столу, взялся за ручку.

— Давай, — скомандовал Петржак и кинулся к вытяжному шкафу.

Пластина медленно завертелась. Флеров прибавил обороты, и она превратилась в туманный круг.

— Чуть медленнее, — Петржак принес плошку с урановой окисью на шеллаке и кисти. Присев на корточки, он обмакнул кисть и осторожно коснулся ею пластины.

— Почему снизу? — удивился Флеров. — Сверху же куда удобнее. — Затея с механизированной раскраской его явно заинтересовала, и, как только Костя отнял от пластины кисть, он остановил дрель.

— Ты чего? — поднял голову Петржак.

— Давай поглядим, как получилось.

— Чего там глядеть! Хорошо получилось. Я уже пробовал. — Он распрямился и пошел к сушильному шкафу. — вот! — Он торжествующе распахнул дверцы и, взяв пинцет, осторожно достал свежевыкрашенную пластину. Серебристо-черную и матовую, как графит. Краска лежала тонким и ровным слоем, словно после гальванопластики.

— Потрясающе! — прошептал Флеров. — Что же ты молчал! — Он метнулся к дрели, нетерпеливо отвинтил пластину и осторожно ее перевернул. В пыльном косом луче из окна четко различался непросохший еще смоляной круг. Флеров повертел пластину и так и этак, но не нашел ни единой бороздки, ни малейшего пузырька. — Нет, это же великолепно! — он радостно потер ладони. — Как ты додумался?

— Чудак человек! — усмехнулся Петржак. — О чем я тебе все время толкую?

— Ты? — Флеров недоуменно поднял брови.

— Кто же еще? Разве не разобъяснил я тебе, что такое судьба?

— Судьба? При чем здесь судьба? — Флеров не выпускал пластину из рук. Любовался ею, как редким самоцветом, серебрящимся в пыльных солнечных струях.

— Я, Юра, другому удивляюсь, — Петржак осторожно отнял у него пластину. — Как это мне сразу в голову не пришло? Даром я, что ли, протрубил столько лет на фарфоровом заводе? А ты спрашиваешь, почему снизу, почему судьба… Я же блюдца да чашки так разрисовывал! Притом именно снизу! Только так краска ляжет тонким слоем, не застоится в каплях. Вот и говори теперь, что судьба — это не самопредопределение! Судьба — это весь твой жизненный опыт… Так?

— Пусть будет так, — согласился Флеров. — Но дрель — это гениально. Давай красить.

Однако в процессе работы стали выявляться и недостатки нового метода. На больших оборотах со станка, как искры с точильного колеса, летели черные брызги.

— М-да, поработали, — поскреб макушку Петржак, когда обнаружилось, что все вокруг, словно тушью, забрызгано урановой окисью. — С нас теперь головы снимут.

— Подумаешь! Почистим, — беспечно отмахнулся Флеров.

— Легко сказать! — Петржак критически оглядел лабораторию. — Пол еще как-нибудь удастся отдраить. Железки можно отмыть в спирте, а вот как быть со стенами?

— Надо было завесить их газетами.

— Мужик всегда задним умом крепок.

— На это никакого спирта не хватит, — Флеров попытался отколупнуть приставшую к стене черную бусинку. — Намертво въелась!

— И не думай! — Петржак сделал отстраняющий жест. — Шеллак — это вещь. Кирпичом, и то не отдерешь.

— Не надо кирпичом, — сказал Флеров. — Я бы не рекомендовал портить стены. За это замдир действительно голову оторвет. Лучше уж попросить еще бутыль спирта.

— На нас и так уже косятся за этот спирт!

— Гневу АХЧ предпочту косой взгляд Иоффе. — Сняв халат, Флеров разглядывал, насколько он запачкан ураном. — Мы и сами здорово извозились.

— Нет, к «Папе» я больше за спиртом не пойду. — Вытянул руки, словно отстраняя что-то, Петржак. — Он знает, что Курчатов и так отдал нам свои запасы. И вообще неприлично мыть стены таким веществом, как спиритус вини. Я думаю, их надо закрасить. И стол тоже.

— То есть как это — закрасить?

— Обыкновенно. Вот этот веер черный, веер драгоценный, — пропел Петржак, разглядывая наиболее крупные кляксы, — мы просто-напросто закрасим масляной краской. Да-с!

— Но это же уран! Активность!

— Сколько его там, этого урана? Капли! Ну положим краску потолще, и все дела. А халаты, — он стал расстегивать пуговицы, — сожжем. Вот и все. Согласен?

— Пойду за краской, — сказал Флеров.

Через много лет они узнали, что точно так же поступили и американские атомщики.

Шесть, а то и семь раз пришлось красить стены в лаборатории, прежде чем они собрали наконец свою установку. Когда Петржак, послюнив штуцеры, подсоединил к камере вакуумные шланги и включил насос, Флеров поймал себя на мысли, что ему, подобно Фаусту, хочется остановить время. И не потому, что был счастлив. Напротив. Он чувствовал себя усталым и разбитым и знал почти наверняка, что сейчас, вот через минуту все — в который раз! — сорвется и нужно будет долго и кропотливо выискивать причину очередной неудачи. Просто так чувствовало сердце, и ощущение такое было во рту. Горьковатый и вязкий привкус. Привкус застоявшихся неудач, пережитых, похороненных, но незабытых. Нет, незабытых… Неудачи, конечно, слишком громкое слово. Неполадки, ошибки, разочарования— так оно будет верней. И перегоревшее нетерпение, тяжелое, словно похмелье, когда кажется, ничего уже больше не ждешь, ничего не хочешь.

Пока работал масляный насос, Флеров еще раз проверил схему: лампы, сопротивления, конденсаторы и катушки. Внешне все выглядело довольно прилично. Даже красиво. Шевельнулось мгновенное волнение, что теперь-то уж дело пойдет, но он прогнал его. Не хотелось вновь ощутить тошнотную остроту разочарования.

— По-моему, хорошо, — Петржак был, как всегда, спокоен и деловит. — Будем испытывать на нулевой?

— К черту нулевой!

— Я тоже так думаю… — согласился Костя. — Давай сперва проверим. — Петржак повернул трехходовой краник, и в камеру стал поступать инертный газ аргон.

Флеров вставил радон-бериллиевую ампулу в гнездо перед камерой. Оставалось только подождать окончания закачки и включить питание.

Возможно, Константин и не ошибается на сей раз. Вроде все обстоит благополучно. Комар носу не подточит. Но разве и раньше им так не казалось?

Петржак выключил насос, и в лаборатории настала непривычная тишина.

Горела лампа под высоким, недавно побеленным потолком. За синим зеркалом окна приглушенно шумел город, изредка грохотали трамваи. Обычный вечер, обычная, до оскомины надоевшая возня… Умельцы несчастные! Собрали установку в тридцать раз более чувствительную, чем в Принстоне, и вздумали удивить мир. А она не работает, установка эта…

Незаметно для себя Флеров включил питание, и сразу же раздался оглушительный треск. Частый, как пулеметная очередь.

— Работает! — крикнул Флеров. — Работает!

И, словно в такт его словам, зачастили щелчки.

— Что это она у нас? — под аккомпанемент счетчика наклонился над камерой Петржак. — Никак цепная реакция в уране пошла!

— Как же! Держи карман шире, — вздохнул Флеров, сдерживая рвущуюся наружу радость. — Типичнейший микрофонный эффект.

Конечно же, это был микрофонный эффект. Тончайшие пластины вибрировали от ничтожнейшего ветерка. Камера чутко резонировала на голос, даже на вздох. Стоило пошевелить рукой, сделать шаг по полу, как это отзывалось пулеметным эхом. Но для Флерова оно звучало сладчайшей музыкой. Главное, что камера работала, остальное — пустяки. Они доведут ее до ума. Отладят все как следует, снимут этот дурацкий микрофонный эффект, сбивающий с толку счетчик своими обманчивыми сигналами.

— Надо будет поставить прибор на стальную плиту, — сказал Петржак.

— Еще нужны и амортизаторы. Двойной круг из каучука.

— Лампы в усилителе тоже придется подвесить на резинках. И тогда он у нас замолчит, голубчик. Можно будет прыгать, топать, орать и даже ходить на голове.

— А пока давай все же проверим нулевку. — Флеров вынул ампулу и убрал ее назад в сейф.

Щелчки тут же смолкли. Камера, правда, прореагировала на стук стальной дверцы, но это было понятно. Этого можно было ожидать.

Флеров и Петржак затаив дыхание, на цыпочках прокрались к окну. Установка молчала. В синей тьме промчался трамвай, высекая искры на пересечениях проводов. И, как следовало ожидать, радиоволны от этих искр заставили камеру вздрогнуть и заворчать. Пока трамвай не скрылся за поворотом, контакты продолжали раздраженно пощелкивать.

— На каждый чих отзывается, — обозлился Флеров. — Представляешь, чего нам будет стоить отладка? Пока мы научим этого кровопийцу откликаться только на распад урана, он вгонит нас в гроб. Скажи, нет?

— А что делать?

— Разобрать все по винтикам, а пластины расколотить молотком.

— Много шуму.

— Тогда пусть работает как уловитель электроразрядов.

— Грозоотметчик еще Попов изобрел.

— Пусть предупреждает о землетрясениях.

— Для этого есть сейсмографы.

— Что же ты тогда предлагаешь? — Флеров сладко зевнул и потянулся.

— Идти добывать резину. Или, если хочешь, ищи подходящую плиту, а за резиной отправлюсь я.

— Мне все равно, — сказал Флеров. — Хоть плита, хоть резина. Я спать хочу. Завтра приду поздно. Пока не высплюсь как следует, нипочем не приду.

— И то верно. Завтра все равно толковой работы не будет. С амортизатором проваландаемся не меньше недели. Чует мое сердце.

— Клади для ровного счета десять дней. И еще столько же на проверку нулевого. Теперь это придется делать. Ничего не попишешь.

— Да, положение обязывает, — Петржак потянулся. — Работает ведь как-никак.

— Угу, — промычал Флеров. — Работает. А тем временем кто-то уже измерил пороговое значение. Представляешь, мы, определив наконец энергию нейтронов, способных вызвать деление в U-двести тридцать восемь, приходим счастливые в библиотеку писать статью, а на полке уже стоит зеленая книжка «Физрева», где в одной из статей некий доктор икс сообщает… Улавливаете, Константин Антонович?

— Почему тебе именно «Физрев» мерещится? Ни «Нейчур», ни «Контрондю», а именно «Физикл ревью»? Боишься, что опять Ферми опередит?

— А что ты думаешь? Сейчас пороговое значение в U-двести тридцать восемь на повестке дня. Кто-то это вот-вот обязательно сделает. И Ферми, видимо, скорее всех. Он уже прочно оседлал цепь.

— Ладно… Чему быть, того не миновать. Мы ведь всего лишь готовимся повторить чужой опыт. Пусть с высокой точностью и на сугубо количественном уровне, но… На сегодня необходимы сами пороговые значения, а кто их первым измерил — не столь важно…Нет, я не очень огорчусь, если нас опередят. Переживем как-нибудь.

— А я огорчусь. Не обидно, может, отстать на месяцы. Но если счет идет на часы — это очень обидно. Ведь в каждом номере журнала обязательно есть статья по делению урана. Я даже думать не хочу, что мы окажемся в отстающих. Будем держать прицел на первенство.

— Меня ты убедил, — сказал Петржак, — я согласен.

— Тогда попробуем сократить сроки. Станину надо сделать за пять дней или за четыре… А еще лучше за три! Давай-ка набросаем эскиз. Завтра чуть свет поеду на завод.