Проблема 92

КАЗАНЬ

Ночная Казань встретила Флерова метелью. Он сошел на заснеженную платформу и в растерянности остановился. Сухая, колючая крупка била прямо в лицо. Смотреть можно было, лишь низко опустив голову и часто моргая. Темные, согбенные под тяжестью мешков и чемоданов фигуры сразу же пропадали за снеговой завесой. Когда глаза немного пообвыкли, Флеров угадал впереди дрожащий красноватый свет. Перебросив вещмешок на другое плечо, он плотнее завязал ушанку, поднял воротник шинели и двинул на огонек.

Ему показалось на миг, что обгонявшие его люди проваливаются в небытие, в лютую морозную темень, где уже давным-давно исчезли вокзал и город вместе с жителями. Но мгновенное впечатление это сразу же рассеялось, когда у дверей вокзала Флерова остановил патруль.

Вспыхнул слепящий круг карманного фонаря и, переместившись вниз, высветил из завьюженной мглы завязанную под подбородком комсоставскую ушанку, шинель, солдатский сидор за плечом и кирзовые сапоги.

— Ваши документы! — потребовал невидимый голос.

Флеров сбросил мешок, зубами стащил с руки варежку и, расстегнув ворот шинели, полез в нагрудный карман гимнастерки, где хранил стянутые воедино черной аптечной резинкой удостоверение личности, отпускной листок и литер.

— Восемнадцать суток? — спросил патруль, освещая бумаги.

— Так точно! — Флеров бодро отдал честь. — Вместе с дорогой.

На привокзальной площади Флеров сторговал за пять червонцев и банку бекона возницу и вскоре уже несся на санях по горбатым заснеженным улицам мимо темных домов. Поскрипывал снег под полозьями, летела солома с саней на неожиданных поворотах…

Флеров давно просил начальство отпустить его на несколько дней в Казань. И вот теперь это наконец стало возможно. И хорошо, что именно теперь. Во-первых, больше шансов застать Игоря Васильевича. Флеров послал ему два письма из Йошкар-Олы, куда была эвакуирована из Ленинграда военно-воздушная академия, но не получил ответа. Приятели писали, что Курчатов вот-вот должен прибыть, поскольку ему отправили уже второй вызов. Так что можно было надеяться на скорую встречу. И вообще настроение было хорошее. Еще бы! Враг остановлен. Фашистские полчища отброшены от Москвы. И это самое главное. Остальное приложится. Флеров ехал в Казань с надеждой возродить урановую проблему. Еще в Ленинграде, сначала в ополчении, а потом и в академии, он рвался хоть на час выбраться в физтех. Хотелось самому убедиться, насколько хорошо упакована камера, отправлены ли уже ящики с запасом урана. Но он уехал в Йошкар-Олу, так и не побывав в институте. Потом узнал — опять же из писем, что почти все его ящики так и остались в лаборатории. Они долго снились ему по ночам. Все казалось, что их уносит какая-то непонятная жестокая сила, не дает ему даже приблизиться к ним, нагромождая препятствия, чудовищно все искажая и смешивая. Когда же он, преодолев невероятные трудности, прорывался все же в какой-то наполненный синим светом подвал и, схватив топор, принимался отдирать заколоченную крышку, в ящике оказывалась тоскливая пустота. Проснувшись среди ночи с растревоженным сердцем, он облегченно переводил дух и долго лежал без сна, прислушиваясь к дыханию спящих товарищей. А когда занимался рассвет, доставал из-под подушки блокнот и торопливым почерком писал письма.

Делился с друзьями по физтеху опасениями и робкими надеждами на совсем другую будущую жизнь, когда закончится война и все они вновь возвратятся в свою дорогую лабораторию.

«Раскинуты мы сейчас по всему Советскому Союзу, — писал он Игорю Панасюку, — у каждого своя жизнь, своя работа, свои сомнения. Но мне кажется, нужно стараться тебе, И. В. и мне вновь вернуться в Физико-технический институт, где все-таки можно действительно продуктивно работать… Пишу все это и чувствую себя человеком, как будто отдаленным от действительности толстым слоем ваты. Под Москвой немцы… думать о том, где и как мы будем работать в дальнейшем, по меньшей мере эгоизм, но все-таки даже сейчас нужно знать, к чему ты должен стремиться.

Недавно писал Игорю Васильевичу, звал его в Физико-технический институт. Он должен вернуться туда…»

Они все должны вернуться. Бросив урановую проблему, они совершили ошибку. Пока не поздно, ее нужно во что бы то ни стало исправить. Теперь, когда враг остановлен и в ходе войны явно намечается перелом, он в этом совершенно уверен. Нужно поскорее наверстать упущенное, и, быть может, именно это приблизит победу. Ведь проблема теоретически уже была решена! Ее пришлось оставить за шаг до проекта, за час до рассвета…

Сани остановились у большого каменного дома.

Когда какая-то женщина открыла на его стук дверь и он вошел в холодную прихожую, то сначала решил, что попал не туда. Впрочем, холода он не почувствовал, напротив — с мороза его даже обдало теплом, но женщина — она была закутана в невероятные шали и зябко ежилась — явно мерзла.

— Вы к кому? — очень тихо спросила она, поднимая повыше коптилку.

Флеров сразу узнал голос и, радостно вздрогнув, заулыбался. В шатком свете жалкого фитилька он вглядывался в исхудавшее, измученное лицо, и улыбка сама собой пропала.

— Не узнаете, Марина Дмитриевна? — хрипло спросил он, сдергивая с головы запорошенную ушанку.

Мелькнула искоркой утопавшая в меховом козырьке красная звездочка. Снеговая крупа осыпалась на струганый пол.

— Юра? — удивленно воскликнула женщина, еще выше подняв керосиновый огонек. — Ну, конечно же, Юра! Заходите же, мой дорогой! Откуда вы? Какими судьбами?

Она схватила его за рукав и потащила по длинному коридору, куда выходило множество дверей. Он хотел спросить ее о чем-то, скорее всего об Игоре Васильевиче, и вообще о том, как они здесь живут, но лишь удивленно таращился на заваленный какими-то тюками шкаф, помятое корыто на стенке и березовую поленницу в полутемной комнате, через которую она пробежала на цыпочках. Но лишь когда Марина Дмитриевна, присев на корточки перед железной печуркой, откинула дверцу и принялась раздувать подернутые голубоватым пеплом угли, он смог заговорить.

— Я здесь в командировке, — сказал он, откашлявшись, и стал расстегивать непослушными пальцами холодные черные пуговицы со звездами. Он уже понял, что Игоря Васильевича нет и она живет одна в проходной комнатенке большой коммунальной квартиры.

Комната не поразила его ничем особенным. Все здесь выглядело как у всех эвакуированных. Столик из чемоданов, два венских колченогих стула, ржавый осколок зеркала над жестяным рукомойником, таз и пыльный полупустой мешок — очевидно, с картофелем — в углу. После вокзала здесь было даже уютно. Окно занавешено одеялом, на печке греется чайник, клубок шерсти с воткнутой в него вязальной спицей и раскрытая книга на продавленной тахте.

— Садитесь же и рассказывайте! — она подвинула ему стул, с деликатной настойчивостью отняла шинель и повесила ее у двери на гвоздик.

— Нет, это вы рассказывайте, Марина Дмитриевна, — неловко топтался Флеров. — У меня что? — он развел руками. — Торчу в какой-то дыре и жду не дождусь отправки на фронт.

— Ах да, вы учитесь в академии, — сочувственно вздохнула она. — Кажется, на летчика… Да, Юра?

— Какой там! Краткосрочные курсы на технаря. Буду обслуживать самолеты… Скорей бы уж, а то надоело. Ну ничего, скоро дадут мне в петлицы два кубаря и отправят в часть. А то, глядишь, и война кончится.

— На ваш век хватит, — вздохнула она, и Флеров вновь ощутил наплыв тревоги.

— А… как у вас? — тихо спросил он.

— Ничего, — сразу же поняла его она. — Игорь Васильевич все еще в Севастополе и, кажется, здоров… Он давно бы должен приехать, но все не едет.

— Приедет! — заверил Флеров. — Главное, что жив и здоров. Вы же знаете, Марина Дмитриевна, как он целиком отдает себя любому делу! Тем более сейчас, когда работает на оборону.

— Знаю, Юра, знаю… Но от него давно не было писем, и я места себе не нахожу. — Она порывисто поднялась с тахты и, вновь присев у печурки, зачем-то стала переворачивать кочергой пылающие поленья. — Последнее письмо от него пришло в начале прошлого месяца. Он был тогда в Балаклаве и писал мне, что задание выполнено и он выедет не позднее десятого… Вот и все, — она захлопнула дверцу и отошла к окну.

Несмотря на платки и шали, Флеров видел, что она сильно исхудала.

— Не надо волноваться, — с наигранной бодростью сказал он. — Времени прошло не так много. Возможно, у него специальное задание, или, что всего вернее, он уже выехал домой, но просто застрял в Москве по делам. Приедет! Поверьте мне, Марина Дмитриевна, все будет в полном порядке.

И он действительно верил в то, что говорил. Раз И. В. жив и здоров, волноваться нечего. А что давно нет писем — ничего не значит. На то и война…

Марина Дмитриевна тоже в глубине сердца знала, что у мужа ничего страшного не произошло. Не дай бог, случись что, она бы почувствовала. Но было тоскливо и горько. Как в тот день, когда эшелон проходил через Москву, и она так ждала встречи! Но они не встретились. Уже в Казани она получила письмо, в котором он писал, что опоздал тогда ровно на один день, и подробно объяснял, как это случилось.

Он летел вместе с Анатолием Александровым на тяжелом бомбардировщике. Но где-то у Вышнего Волочка их настиг «мессершмитт», и пилот, уходя от преследования, прижал машину к самой земле. Внизу заговорили зенитки, и стрелок-радист пустил опознавательную ракету, но она не помогла, и им пришлось сесть на картофельное поле. Не успели они спрыгнуть на землю, как их окружили наши бойцы и, наставив винтовки с примкнутыми штыками, заставили лечь. К счастью, подоспел командир, и все уладилось. Он извинился и забрал летчиков и военспецов к себе в гости. В полевом госпитале их накормили огненным борщом, а после устроили вечер с танцами и чтением стихов. Разрешение на вылет было дано только утром…

В это время она стояла у открытых дверей теплушки и тихо плакала. Мимо медленно проплывала Москва… Она понимала, что не имеет никакого права плакать и горевать. Сотни тысяч женщин безутешно оплакивали погибших мужей. Вот у них было настоящее горе. Она сама видела, как, получив похоронную, билась в истерике жена приятеля. Нет, она должна была бы считать себя счастливой: муж жив, а детей у них нет, и потому не надо за них волноваться. Но что она могла поделать с собой? Все пропавшие дети были и ее детьми, и вместе со всеми вдовами оплакивала она мертвых солдат. И среди этой всеобщей беды ей было одиноко и страшно без человека, которому она отдала всю себя безраздельно.

Слезы сами собой лились из глаз.

— Марина Дмитриевна! — спохватился вдруг Флеров. — От какого числа, вы говорите, было письмо?

— От тридцатого октября, — сглотнув слезы, сказала она.

— Так я же получил от него письмо, на котором стоит шестое декабря! — ударил себя в грудь кулаком Флеров. — Так что не надо беспокоиться. Я потому и приехал, что мы договорились здесь встретиться. И. В., — он снова по привычке назвал его так, — видимо, действительно очень занят. Что-то его все время задерживает…

— Я понимаю, Юра! Но он бы написал мне! Он же писал мне почти через день…

— Связь с Севастополем сильно ухудшилась… Марина Дмитриевна потрогала чайник.

— Сейчас закипит, Юрочка. Будем с вами чай пить. У меня сливовое повидло есть… Вчера по карточкам получила.

— Нет-нет, спасибо! — вскочил со стула и заторопился Флеров. — Какой там чай! У меня куча дел! Нужно еще Абрама Федоровича повидать и в общежитии устроиться.

— Успеете, — она коснулась его руки. — Это все рядом. И академическое общежитие, и «Папа» Иоффе, Флеров всласть напился горячего чая с повидлом и черным хлебом, отогрелся и, сердечно распрощавшись с Мариной Дмитриевной, отправился искать «Папу»…

Внешне Абрам Федорович почти не изменился. Флерова он принял с неизменным радушием и доброжелательностью.

— Сейчас мы его как следует накормим, — подмигнул Абрам Федорович жене. — Для военного человека это первое дело.

— Спасибо, — решительно отказался Флеров. — Я только из-за стола.

— Честно, Георгий Николаевич? — Иоффе недоверчиво прищурил глаз. — Без церемоний?

— Честное курсантское, — по-пионерски отсалютовал Флеров. — Совершенно сыт, а вот поговорить очень надо.

— А как устроились?

— Пока не устроился.

— Тогда переночуете у нас, а утром мы что-нибудь придумаем.

— Спасибо, Абрам Федорович, — Флеров почувствовал, что Иоффе не начнет говорить о делах, пока окончательно не установит, что у нежданного ночного гостя все в полном порядке, и, опережая новый вопрос, скороговоркой объяснил: — Меня отпустили с курсов всего на несколько дней, и, кроме жилья, я ни в чем не нуждаюсь, — он мысленно улыбнулся, вспомнив доброе старое время, когда одолжить у «Папы» денег было все равно, что стрельнуть папиросу. — Выдали мне командировочные, а также продовольственные талоны… Одним словом, экипирован.

— Да? В таком случае прошу, — Иоффе взял лампу с закопченным стеклом и, легонько прикрутив фитиль, переставил ее на письменный стол, тумба которого была укреплена половинками кирпича. Сев за стол, он положил перед собой стопку бумаги и карандаш.

Флеров взял табуретку и устроился рядом.

— Ношусь с дикими идеями, — без лишних слов начал он. — Хотелось бы возобновить работу над ураном.

— Понимаю! Идеи не дикие, но, как бы это сказать поточнее, — он пошевелил пальцами, — несколько преждевременные.

— Почему же преждевременные, Абрам Федорович?

— Разве вы сами не знаете? Что сейчас важнее всего для страны? Урановая бомба или танковая броня? Причем новую непробиваемую броню мы можем дать не когда-то там, в неопределенном будущем, а уже через месяц. Или возьмите радиолокацию, противоминное размагничивание… Вы можете сказать, что на сегодня урановая проблема важнее?

— Нет, — с усилием сказал Флеров и опустил голову.

— И я тоже не могу.

— Но завтра или через несколько месяцев именно урановая бомба может стать важнее всего. Это я могу сказать с уверенностью.

— К сожалению, мы очень мало успели сделать, чтобы решить эту проблему в сравнительно короткие сроки.

— Нет, успели-то мы не так уж мало… Нужна серия совсем простых экспериментов, чтобы вплотную приблизиться к решению.

— Каких именно?

— Прежде всего, исследовать реакции на быстрых нейтронах. Эти высокоэнергичные процессы помогут нам понять, в каком направлении двигаться дальше. В том, что для реализации ядерного взрыва годится именно легкий изотоп урана и еще протактиний, сомнений нет…

— Погодите-ка, не спешите, — остановил его Иоффе. — Во-первых, это ясно далеко не до конца. И могут быть вполне обоснованные сомнения даже по поводу цепной реакции в чистом уране двести тридцать пять на быстрых нейтронах.

— Для этого-то и необходимы контрольные опыты.

— Допустим. Но где вы возьмете уран двести тридцать пять, а тем более протактиний? Проблема получения и разделения пригодных для деления изотопов, насколько мне известно, практически не разрешена.

— Если будет полная уверенность в том, что ядерная бомба реальна, ее разрешат.

— Вот видите, Георгий Николаевич, одно «если» нагромождается на другое, а той уверенности, о которой вы говорите, как раз и нет.

— У меня есть. Теоретически я разобрал все мыслимые осложнения, которые могли бы помешать взрыву. Если позволите, я покажу вам, что у меня получилось. Тетрадь с расчетами при мне. Вот!

Иоффе придвинул к себе лампу и углубился в чтение. Он по-прежнему схватывал все на лету, да и сама проблема не была для него новой. Не прошло и десяти минут, как он задал первый вопрос.

— Для системы с замедлителем вы предлагаете тяжелую воду?

— Нет. Ее производство сложно и дорого. Перед самой войной Игорь Васильевич поставил вопрос об использовании для замедления легких ядер…

— Ну и…?

— Вот я и решил попробовать гелий.

— Гелия у нас почти нет, — сухо сказал Иоффе. — И вообще пригодность его для замедления не проверена опытом.

Флеров закусил губу. Что он мог возразить академику? Иоффе был прав.

— Но это, как говорят, полбеды, — вздохнул Иоффе. — С этим мы бы как-нибудь справились. Но все гораздо сложнее. Я, как вы знаете, неисправимый оптимист. И я верю, что дело действительно обстоит именно так, как вам представляется. Но ведь до практики еще очень и очень далеко. Даже самые скромные опыты поставить будет чрезвычайно трудно. Большая часть оборудования осталась в Ленинграде. А то, что удалось вывезти, пребывает пока в упакованном состоянии. Такова реальность, Георгий Николаевич, и было бы ошибкой ее игнорировать. Жизнь в Казани не столь легка, как это может показаться. Вести научные исследования, я говорю об экспериментальной работе, практически не удается. Даже в учреждения электроэнергия подается с перебоями, — он легонько щелкнул ламповое стекло, — не говоря уж о квартирах… Подчас мы делаем невозможное, чтобы не прерывались работы по оборонной тематике.

— Я понимаю, Абрам Федорович, — угрюмо выдохнул Флеров. — Даже если бы была полная уверенность, что ядерную бомбу можно построить в считанные месяцы, то все равно…

— Не надо спешить с выводами! — остановил его Иоффе. — Давайте послушаем, что скажут другие специалисты. Ведь то, что кажется сегодня немыслимым, может на другой день сделаться возможным. Обстоятельства меняются. И меняются к лучшему. Возьмите хотя бы победу под Москвой! Поэтому, если уверенность, о которой вы только что сказали, будет, найдутся и средства и силы. Но сейчас такой уверенности нет, иначе Игорь Васильевич Курчатов не занимался бы морскими минами. Я Вас не убедил?

— Отчасти убедили, Абрам Федорович.

— Только отчасти? В чем же вы со мной не согласны?

— Я согласен со всем. Вы правы, рисуя передо мной реальное положение вещей. Но в одном я по-прежнему уверен стопроцентно: урановую проблему надо продолжать! И я напишу об этом Курчатову в Севастополь.

— От него давно нет писем, — помрачнел Иоффе.

— Да, знаю, — кивнул Флеров. — Он ни разу мне не ответил.