Проблема 92

РАДИОМАСКИРОВКА

С моря казалось, что горит весь город. Над Севастопольской бухтой стлалась плотная завеса дыма. В безветренные дни он поднимался клубящейся стеной, за которой едва угадывался бледный солнечный диск, похожий больше на полную луну в промозглой осенней ночи.

Немцы готовились к новому штурму города. Закапывались глубоко в землю, ставили минные и проволочные заграждения, строили доты. Дальнобойная артиллерия методично, квадрат за квадратом, разрушала город, обстреливала тыловые дороги. Эскадрильи Рихтгофена ежедневно обрушивали на Севастополь сотни фугасных бомб.

Вместе с бомбами сбрасывали тучи листовок, где говорилось, что «город снесен с лица земли, пуст и мертв, и защищать там больше некого».

Но Севастополь жил. СевГРЭС исправно давала ток, бесперебойно работали заводы в штольнях. По убежищам регулярно разносили прибывающую с Большой земли почту и крохотные листки «Маяка Коммуны». Типография была разбомблена, и городская газета перешла на «карманный» формат. Сводки Совинформбюро по-прежнему доставлялись в каждый дом, хотя домов в прямом значении этого слова уже не было. По крайней мере, в центральных, самых прекрасных районах города.

Но Севастополь боролся. Он снабжал линию фронта гранатами и минами, рыбой и свежевыпеченным хлебом. И хотя враг господствовал в воздухе, это доставалось ему дорогой ценой. Наши ИЛы и ЯКи принимали неравный бой. В один из налетов было сбито четырнадцать «юнкерсов» и три «мессершмитта».

Линия фронта постепенно сужалась, и действия Севастопольской эскадры становились все более ограниченными. В этих условиях совершенствовать уже отработанную систему противоминной защиты было едва ли целесообразно, и командующий Севастопольским оборонительным районом вице-адмирал Октябрьский отдал приказ переправить группу ЛФТИ в Поти.

Для погрузки была выбрана Северная бухта. Курчатовская бригада прибыла на Минную пристань поздно вечером. Малиновое зарево над городом полыхало вполнеба. Ветер приносил с берега сажу и запах гари.

Капитан «Волги» — плавбазы подводных лодок — намеревался сняться с причала не позже полуночи и торопил с погрузкой. Если бы не расторопность и житейская сметка мичмана Шевченко, физики просто не успели бы в считанные часы уложить в трюме сложное и громоздкое оборудование. Рядом с «Волгой» под погрузкой стояли еще два транспорта. Они должны были вывезти раненых и штабную документацию. Посадка шла быстро и в полной тишине. Только поскрипывали тали да изредка звякало железо. О причалы билась недобрая осенняя волна. В отблеске пожаров шипящая, разлетающаяся в пыль пена казалась розовой.

В самый разгар погрузки пронзительно завыли сирены. Слепящими ходулями шагнули в небо прожектора. Где-то зарокотал тяжелый морской пулемет, простуженно ахнула далекая зенитка. И вдруг сделалось слышно, как вибрирует воздух под нарастающее гудение неприятельских самолетов. На эту ночную бомбардировку немцы бросили не меньше сотни машин. Со стороны города послышались первые разрывы. И вот уже под вой заходящих для атаки «юнкерсов» рвануло где-то рядом. Бомбы падали возле самых причалов. По дощатым настилам грохотали осколки.

Но погрузка не приостановилась. Напротив, ее темп еще более возрос. Под яростную бомбардировку санитары с носилками взбегали по пружинящим сходням на черный высокий борт. Многие раненые ковыляли, как только могли, сами. Забинтованные руки и ноги странными куклами мелькали во мгле.

— Ишь как он навалился на нашу бухту, — процедил сквозь зубы Курчатов, запрокинув голову к полыхающему небу, в котором, как летучие мыши, метались черные силуэты бомбардировщиков.

— Плохо, видать, у фрица разведка поставлена, — заметил Шевченко.

— Почему? — не понял Курчатов.

— Та здесь линкор раньше стоял. Тильки вин четыре дня, як ушел. Вон каты и лютуют. Хорошо ще, шо плохо бачуть за дымом, а то наше дило труба.

Наконец погрузка закончилась. Под сильной бомбежкой транспорты один за другим вышли в море.

— Кажись, проскочилы! — Шевченко снял фуражку и опахнул разгоряченное лицо. — Мабуть, живы будем.

— От неконтактных мин, по крайней мере, мы застрахованы, — улыбнулся Курчатов. — Как думаешь, Толя? — повернулся он к Регелю, который, запрокинув голову, следил за подробностями воздушной атаки.

— Будем надеяться, — флегматично заметил Регель. — Все три транспорта своими руками размагничивал.

— А теперь, даваемо, в трюм, — Шевченко мотнул головой в сторону люка.

— Это еще зачем? — удивился Регель.

— Як зачем? — пробасил мичман. — Соснуть хвылын триста.

— В самом деле, товарищи, — поддержал его Курчатов, — пойдемте спать. Наши уже устроились там возле приборов. Есть даже кусок брезента. Один на всех. Так что, думаю, будет тепло.

Курчатов заснул мгновенно. Словно камнем на дно ушел. Но спал тяжело, беспокойно. Ему приснилось, что он вместе с отцом блуждает по запутанным улицам какого-то странного города, где есть дома и памятники на больших площадях, но нет ни окон, ни дверей. А им почему-то обязательно нужно попасть в один из этих домов. И они тоскливо бродят вокруг, ищут вход, но все вокруг неуловимо меняется, стоит лишь отвести взгляд. Он чувствует, что такое уже с ним было когда-то, только не может вспомнить, где и когда. И еще на самом донышке сердца хранится беспощадная память, что отец умер и поэтому нельзя им быть вместе. Память эта тревожит, мучает, разрывает грудь, но душная пелена сна не дает вырваться, мешает вспомнить, что было дальше. Он хочет кричать и не может, а тут отец вдруг протягивает к нему руки, молча пятится от него, улыбаясь чему-то трагически мудро, и исчезает за углом сплошного, как гранитная глыба, дома. Он бросается за ним вслед, но за углом никого, только малиновый грозный туман и черные клубы дыма. Он хочет бежать назад, но вдруг дым впереди развеялся и под красным небом обнажилась плоская желтая равнина, по которой до самого горизонта протянулась его четкая тень. Потом послышался какой-то грохот, топот множества ног по железным громыхающим лестницам и уже не во сне, а наяву характерные шумы тревоги.

— Носовые орудия к бою! — долетела через открытый люк команда. — Кормовые орудия к бою!

И. тут же ударили пушки. Железный трюм загудел. Из бледного квадрата над головой пахнуло пороховой гарью, которая жестяным привкусом отдалась во рту. Уши заложило.

Курчатов, находясь еще в странном состоянии полусна, кое-как выпутался из тяжелых складок брезента и бросился к трапу. Первым, кого он увидел на палубе, был мичман Шевченко.

— Что случилось? — спросил Курчатов, застегивая бушлат на все пуговицы.

Было холодно. Задувал ветер. Мокрое рассветное небо неразличимо сливалось с оловянной зыбью. Где-то гудел невидимый самолет.

— Немец!

— Где? — Курчатов зорко прищурился, но ничего не разглядел.

Оба кормовых орудия попеременно вели огонь. Стволы дергались, словно стремились выскочить из черных прорезей броневых, простроченных заклепками щитов. На палубу со звоном падали горячие, дымящиеся гильзы.

— Ось, бачите, — мичман показал пальцем на дальний ослепительно желтый сполох.

— Торпеда! — прозвучал откуда-то сверху истошный крик.

Плавбазу тряхнуло — видимо, резко застопорили ход, — и она стала неуклюже разворачиваться.

— Ось! — вновь шепнул мичман и одними глазами указал на море.

Серую зыбь за бортом вспарывала быстро приближающаяся кипящая полоса. Затренькал машинный телеграф. «Волгу» качнуло, и палуба резко накренилась. Курчатов крепко, до посинения пальцев, ухватился за поручень.

Пенный бурун надвигался с неотвратимой быстротой.

— Прошла, — хрипло выдохнул мичман, — ей-богу, прошла!

Торпеда действительно пронеслась прямо за кормой, как ножом, отсекла водяные завихрения от винтов плавбазы…

Капитан в рубке отер со лба холодный пот и тут же резко перевел ручку машинного телеграфа.

— Курс зюйд-зюйд-вест! — бросил он рулевому.

— Есть курс зюйд-зюйд-вест!

— Хочешь идти к берегу? — тихо спросил комиссар, доставая кисет с махоркой.

— Да. В туман. Черт их знает, откуда они только взялись?!

— Сколько было торпедных катеров?

— Вроде два. Или три… И еще самолеты.

— Первый радирует, что подвергся нападению с воздуха! — доложил, просовываясь в рубку, радист.

— Не отвечать! — крикнул капитан и уже тише добавил: — Работайте только на прием!

— Есть! — козырнул, исчезая, радист.

— Думаешь, они засекли нас по передачам? — спросил комиссар.

— Не знаю. Скорее всего.

— Но нам приказано поддерживать постоянную связь.

— Мы не будем выполнять этот приказ, — тихо сказал капитан, — и курсом ост я не пойду, — и уже раздраженно, с горячностью стал загибать пальцы. — С воздуха мы совершенно открыты — это раз… Кораблей конвоя нет — два… Кроме четырех жалких пушечек, мы больше ничем не располагаем. Или ты не согласен?

— С этим согласен, — кивнул комиссар.

— «С этим»! — передразнил капитан. — Ас тем, что мы вместо того, чтобы идти предписанным курсом, пойдем на юг?

— Ты капитан.

— Да, я капитан. И я своей, понимаешь, комиссар, своей властью отдал приказ идти на юг. И мы пойдем на юг, проводя противолодочные маневры, и не будем кричать об этом на весь эфир, чтобы не слетались отовсюду «мессеры», как воронье.

— Ты капитан, — вновь спокойно повторил комиссар.

— И вся ответственность на мне… Ничего, я готов держать ответ, если, конечно, останемся живы.

— А ты не психуй. Понял? Ответственность мы разделяем с тобой вместе. Ты командуешь? Ну и командуй, если считаешь, что так надо! И я с тобой согласен. Но начальство костить тоже нечего. Может, оно хотело нам прикрытие дать. Или выслать навстречу конвой.

— Хотело?

— Да, хотело! Но не вышло почему-то. Не получилось. Война!

— Ты хороший парень, комиссар, но не строй из себя младенца. Слышал, что передает первый?

— Ну!

— А ведь он делает все согласно приказу…

— Значит, что-то произошло, — комиссар скрутил козью ножку. — Непредвиденное… Обстановка могла резко измениться не в нашу пользу.

— Но Севастополь по-прежнему требует от нас ответа!

— Они могут еще и не знать. Очень даже свободно.

— Все равно нам не смогли бы обеспечить надежного прикрытия с воздуха. На каждый наш «ястребок» три немецких. Так что рассчитывать надо только на себя.

— Вот это правильные слова, — комиссар выдохнул сладковатый махорочный дым и критически оглядел козью ножку.

В воздушной струе из приоткрытого иллюминатора газетная бумага тлела, и неровное красное кольцо медленно ползло, словно кто-то невидимый продолжал курить самокрутку.

— Первый тонет, товарищ кавторанг! — доложил радист. — Второй атакован тремя штурмовиками!

— Сохранять радиомаскировку, — сквозь зубы процедил капитан и повторил приказ: — Севастополю не отвечать.

— Это страшно, когда рядом с тобой гибнут друзья и ты ничем не можешь им помочь, — прошептал комиссар.

— Страшно? — капитан рванул ворот зюйдвестки. — Это тошно! Лучше самому кормить рыб, чем слышать такое! Но у нас даже зенитки нет! — и он заплакал, по-детски размазывая слезы кулаком.

— Не надо, парень! — комиссар обнял его. — Слышишь? Ты все делаешь правильно! Будь у нас хоть сто зениток, и то ничего нельзя было бы сделать. Между нами больше сотни миль. Даже если мы пойдем к ним… — он беспомощно махнул рукой.

— Думаешь, мне легко молчать? — шепотом крикнул капитан.

— Ты все правильно делаешь, — комиссар потряс его за плечи. — У нас на борту дети и раненые. Мы везем людей, которые спасают от мин наши корабли. И мы доставим их в порт! Доставим!

— Севастополь снова запрашивает! — доложил радист.

Плавбаза в плотном тумане шла строго на юг. Когда же немного прояснилось и на траверзе засерели Синопские горы, капитан отдал приказ следовать к берегам Кавказа курсом ост.

На море и в воздухе было спокойно. Севастополь больше не требовал их на связь. Но в любую минуту могли появиться самолеты или подлодки противника. Поэтому капитан восемь раз за этот день резко бросал «Волгу» в сторону, чтобы, пройдя несколько миль, вновь вернуться на прежний курс.

Только на другой день, уже в сумерках, показалась земля. Порывистый ветер полностью развеял туман, но раскачал волну. Черно-свинцовая зыбь пошла барашками. Плавбазу заметно покачивало.

Остывшее солнце у самой воды распалось на две соединенные тонкой перемычкой капли. Курчатов подумал, что однажды он уже это видел. Но когда? Перемычка распалась, и затуманенное лиловой облачной полосой солнце выбросило бледные столбы света.

Нейтроны, подумал Курчатов, ядерное деление и нейтроны! Заоблачный свет вырвался из распавшейся солнечной капли и устремился в небо. Быть может, к звездам, чтобы в яростном космическом вихре раскалывать все новые и новые солнца. И так до конца, пока не иссякнут в Галактике все звезды.

Невольная аналогия поразила Курчатова. Вернулось прежнее лихорадочное ощущение личной причастности к чему-то необыкновенно большому, но смутному, недосказанному.

Он не раз возвращался за эти месяцы к мыслям о работе, которую вынужден был оставить на самом взлете, когда цель уже завораживала своей близостью. Но заполненный до предела день — он вставал в шесть утра и ложился в одиннадцать вечера — совершенно не оставлял досуга. Казалось немыслимым просто так, для себя, посидеть над листком бумаги с карандашом в руке.

Поэтому если и мелькали любопытные идеи, то, неоформленные и недодуманные, они вскоре увядали и вроде бы полностью растворялись в насущных заботах. И когда нежданно пришло решение, Курчатов подумал, что это случилось само собой. Он явственно увидел вдруг бетонный колодец, залитый тяжелой водой, и пепельно-серебристые урановые блоки на дне. Они были сложены в штабель, словно деревянные бруски, насквозь пронизаны вертикальными каналами для поглощающих нейтроны стержней. Это был общий принцип, не более, но в нем впервые предстали в неразрывном единении все необходимые элементы: ядерное горючее, замедлитель и тормоз реакции. Еще не была разрешена нелегкая загадка разделения очень близких по массе изотопов урана и проблематичной казалась сама идея залить реактор тяжелой водой, но принципиальная конструкция уже существовала. Видимо, она просто таилась до срока в подсознании, незаметно ждала своего часа. И дождалась. Ничтожного толчка оказалось достаточно, чтобы она предстала перед внутренним оком во всей своей ясной и величественной простоте. Так внезапно выпадают соляные кристаллы из насыщенного раствора, стоит лишь легонько взболтать. Так мгновенно замерзает переохлажденная вода, когда для затравки бросают в нее крохотную ледышку. Необычный закат и навеянная им отдаленная аналогия, затем туманная мысль о критической массе — и тут же озарение, вспышка…

Подсознание кристаллизовалось в четкие законченные формы. Но что подтолкнуло его, что сыграло роль затравки? Оптическая иллюзия на морском горизонте? Какое это может иметь значение? Курчатов не станет доискиваться, что да почему. Он знает отныне, как можно в эксперименте измерить критическую массу. И этого вполне достаточно. По крайней мере теперь, когда все, что было до войны, кажется нереальным, а послевоенную мирную жизнь невозможно себе и вообразить. Он даже позабыл формулы, которые дали теоретики для подсчета критической массы. Но не вспоминает он и о том, что два. транспорта, которые вышли вместе с ними из гавани, погибли, а за «Волгой» охотятся самолеты и подлодки врага. Не близость смертельной опасности — к этому скоро привыкают на фронте — мешает ему заняться самоанализом. У него просто нет для этого времени, хотя он и праздно стоит сейчас у шлюпбалки, любуется воспаленным, предвещающим непогоду закатом. Сколько было у него таких минут? И сколько их отмерено еще? Поэтому не столь важно, как и откуда пришла идея, главное — пришла! Причем, как по заказу, в тот самый миг, когда он может позволить себе осмыслить ее. Стоит ли желать большего?

Теперь он знает, что будет строить реактор слой за слоем, постепенно добавляя урановые блоки. Когда же вспыхнет реакция и щелчки гейгеров сольются в один невообразимый треск, он опустит в гнезда кадмиевые стержни и прервет цепь. И еще знает он, что это вспыхнувшее, как ракета-«люстра» в ночи, решение уже не исчезнет, не позабудется, не растворится. О чем бы ни думал он в будущем, чем бы ни занимался, оно всегда пребудет с ним.

Но когда вновь показался берег — черная, стекающая пеной галька у Гудауты — и Курчатов вместе со всеми бросился на другой борт, радость, что они обманули на этот раз смерть, совершенно вытеснила все другие мысли и чувства. Просто они отошли до срока на другой план.

…В Поти Курчатов узнал, что в Севастополе их считали погибшими. Обшарив всю прилегающую акваторию и не обнаружив плавбазы, немцы объявили «Волгу» потопленной. А радиосвязь с ней была прервана еще до того, как поступили бедственные сообщения с двух других транспортов.

Примерно в это же время в штаб флота пришла срочная телеграмма, в которой предписывалось откомандировать Курчатова Игоря Васильевича в Ульяновск и Казань в распоряжение начальника Управления кораблестроения ВМФ тов. Исаченкова и директора ЛФТИ академика Иоффе.