Просто вдвоем

Лэндон

Я надеялся, что стоит мне врезать Кларку Ричардсу, как сразу полегчает. Действительно отпустило. Это было даже слишком хорошо, если такое возможно. С каждым ударом, который я ему наносил, и даже с каждым ударом, который от него получал, я превращался из жалкого неудачника в бесчувственного громилу.

Все началось еще в прошлом году, когда я подрался с Бойсом, но с избиением Ричардса я перешел черту. То, что я испытал, было лучше экстази с марихуаной, лучше алкоголя, лучше секса. Только это помогало мне заглушать звучавшие в голове голоса. А девочки и наркотики если и помогали, то слабо и не мешали мне снова и снова твердить себе одно и то же. О том, чего я никогда не забывал. Никогда.

– Меня не будет всего три дня, – сказал папа, заключив в ладони мамино лицо. – В выходные встречаемся с Чарльзом и Синди, да? Распланируем Рождество в Рио, про которое вы, дамы, нам уже все уши прожужжали.

Мама притворно надулась:

– Значит, мы прожужжали вам все уши? Раз так, то можете остаться дома, мистер Гринч[22].

Отец погладил мамины плечи, расплел ее скрещенные руки и положил их себе на грудь, а потом привлек маму к себе, тронув за подбородок.

– Но ты же не бросишь меня, Рози, – пробормотал он, – особенно после прошлой ночи.

Папа наклонился и поцеловал ее так, будто я не сидел в двадцати футах от них.

– Эй, ребята, ничего, что я здесь?

Вцепившись в джойстик, я решительно уставился на экран. Парень-скейтбордист, которым я управлял, прыгал по крышам, делал сальто с заездом на стену и скатывался по эскалаторам – приди мне в голову повторить это в жизни, от меня бы давно осталось мокрое место. Я прищурил левый глаз, чтобы не видеть родителей, которые стояли у двери и обменивались долгими прощальными поцелуями.

– Сынок, мы купили тебе в комнату телевизор с приставкой как раз для того, чтобы ты не мешал нам с мамой… – он улыбнулся, глядя на нее, – по собственному усмотрению распоряжаться оставшейся частью дома.

Я нажал на паузу, откинулся на диванные подушки и закрыл глаза руками:

– Ну папа! Я серьезно!

– Не дразни его, – рассмеялась мама.

– Не могу удержаться, – ответил отец, – тем более что это так просто.

Она вздохнула и поправила на нем и без того идеально завязанный галстук:

– Вообще-то, я думала, что на Рождество мы поедем к твоему папе. Он ведь всегда один, Рэй…

Отец и дед являли собой классический пример «сложных отношений».

– Ему так лучше. Это его выбор.

– Но, милый, он радуется, когда мы приезжаем. Он обожает Лэндона. И ведь он уже пожилой человек.

Когда моя мама появилась на свет, ее родителям перевалило за сорок и они успели смириться с мыслью, что у них никогда не будет детей. Конечно, они ужасно обрадовались дочке, которая, родившись в семье известных ученых, оказалась, к всеобщему удивлению, художницей, и они, как она сама говорила, избаловали ее до безобразия. Их обоих не стало, когда мне исполнилось лет пять-шесть. Мама очень по ним скучала, но бабушку я помнил смутно, а дедушку не помнил вообще.

Из того поколения нашей семьи остался только папин отец.

– Ему просто кажется, что он нашел преемника, которому передаст семейное дело Максфилдов, – сказал папа, жестом закавычив последние слова, – потому что Лэндону нравится ходить с ним на лодке. Да и вообще, мы же были у него только пару месяцев назад, в июле! – Несмотря на все эти возражения, я чувствовал по голосу, что отец был готов уступить маме, как он, собственно, всегда и делал. – В свое время я уехал из города, надеясь больше туда не возвращаться. Ты заставляешь меня приезжать каждое лето. А теперь еще и на Рождество?

– Потому что так будет правильно. И потому что тогда ты был восемнадцатилетним угрюмцем, а сейчас ты взрослый мужчина.

Он снова обнял и поцеловал ее, прорычав:

– Черт! Что правда, то правда.

– Хм! В комнате несовершеннолетний. Прямо тут, на диване. В данный момент его развращают собственные родители.

– Иди, солнышко, собирайся в школу, – сказала мама.

Она никогда не называла меня так на людях, поскольку прекрасно понимала, что крутой тринадцатилетний парень не потерпит телячьих нежностей в присутствии посторонних или, тем более, своих друзей.

Я выключил игру. Родители все еще целовались.

– С удовольствием, – проворчал я и прошел мимо них к лестнице, сделав себе шоры руками.

– Сначала обними папу на прощание.

Развернувшись на сто восемьдесят градусов, я быстро прижался к отцу, а он похлопал меня по плечу. Он был пока еще намного выше меня, хоть я и начинал его догонять.

На днях я поднял маму на руки – просто чтобы показать, какой я стал сильный. Она взвизгнула и рассмеялась:

– Ну надо же! А ведь, казалось бы, я только вчера меняла тебе пеленочки!

Я скорчил рожу:

– Мам, неужели из моего младенчества больше нечего вспомнить?

Она толкнула меня в грудь и хитро прищурилась:

– Если хочешь, можем вспомнить, как я тебя кормила.

Я опустил ее на пол:

– Нет уж. Спасибо.

– Учись хорошо и как следует подготовься к воскресному матчу, чтобы порвать этих засерь из Аннандейла, – сказал папа. – Вернусь в четверг.

Он взъерошил мне волосы. Я не любил, когда папа так делал, и он это знал. Потому и продолжал.

– «Засери» – это ты хорошо сказал, – ответил я, выворачиваясь из-под его руки. – Твой словарный запас расширяется.

– Ну, давай, старик, – усмехнулся он, беря меня за плечи и заглядывая мне в глаза. – Ты остаешься за хозяина, береги маму.

– Ладно, пап. Будет сделано!

Я козырнул ему и взбежал по лестнице, думая о воскресном матче и о Есении, которую хотел пригласить на свидание, если наберусь храбрости.

Лукас

Дневная температура на побережье упала до семидесяти[23] с хвостиком – для конца ноября это было нормально. Высадив меня у отцовского дома, Хеллеры направились в свой арендованный коттедж с оттаивающей индейкой, а также большой коробкой сладкого картофеля, зеленой фасоли, панировочных сухарей и клюквы.

– До завтра, – сказала Синди. – Около часа будем обедать. Или пить – если индейка еще не будет готова.

Бойс. Приехал?

Я. Да. Только дай отдохнуть.

Когда я бросил свою спортивную сумку на кровать, кладовка показалась мне как никогда маленькой. Это был кокон, из которого я вылез и улетел больше трех лет назад. Я вырос из своей тесной комнаты, одновременно такой знакомой и такой странной.

Одна стена была истыкана кнопками. Напротив висели почти пустые полки. Люстра по-прежнему болталась под потолком – отец не перенес ее обратно в кухню. Из книг осталось только несколько учебников, дедушкина Библия и справочник для старшеклассников. Еще я нашел конверт, которого не было на полке, когда я приезжал в прошлый раз. В нем лежали фотографии, штук десять-пятнадцать: раньше я их не видел.

На одной из них я узнал себя в первый учебный день восьмого класса. Мы только что подъехали к школе. За каникулы я вырос абсолютно из всего, что носил весной, и теперь стоял в новенькой форме, улыбаясь в объектив фотоаппарата, который держала моя мама. Из-за моей спины выглядывал парень с высунутым языком. Это был Тайрелл – самый забавный малый из всех, кого я знал. Учителя его либо любили, либо ненавидели. У входа в школу разговаривали три девочки. Одна из них, с хвостиком темных волос, стояла лицом к камере. Ее черные глаза смотрели мне в затылок. Есения. Сейчас она, наверное, училась на юридическом, проходила бухгалтерскую практику, а может, собиралась поступать в магистратуру социологического факультета или факультета кинематографии. Мы были недостаточно хорошо знакомы, и я не знал ее увлечений. Понимал только, что она интересуется мной. В тринадцать лет все остальное не важно.

Я пролистал другие фотографии, задержав взгляд на той, где мама работала за мольбертом, и на той, где мы с ней дурачились на нашем заднем дворе. Почувствовав боль в груди, я отложил снимки, чтобы досмотреть их потом. Видимо, папа специально подложил их мне на полку. Наверное, они были на старой карте памяти, которую он наконец-то решил открыть, прежде чем выкинуть.

В холодильнике я обнаружил пакет шпината, а на кухонном столе – миску с фруктами. Это означало, что отец либо начал вести здоровый образ жизни, либо уступил моим гастрономическим предпочтениям на время, пока я был дома.

– Как учеба? – спросил он, доставая бутылку пива.

Волосы у него были мокрые после душа. Перед нашим приездом он, конечно же, работал на лодке. Я побоялся спросить, отменил ли он свои дела на завтра. Если нет, Синди могла обидеться.

– Хорошо. Один преподаватель запускает новый проект, и я получил место в группе. Будет стипендия.

Отец сел за маленький старый стол. Дерево было все исцарапано, от лака не осталось и следа.

– Поздравляю. Значит, будешь заниматься техническими исследованиями? Проектировать гоночные машины?

Я скривил рот. Со школьных лет мои интересы несколько эволюционировали, но папа об этом не знал. Нынешний разговор стал нашей самой длинной беседой о моих успехах со дня смерти мамы.

– Нет. Это касается синтетических материалов. Для медицины. Точнее, для производства искусственных тканей.

– А… Интересно, – сказал он, приподняв брови, и перевел взгляд на окно. Кухня выходила на залив. Вид из дедушкиной комнаты был еще лучше, но там никто не жил. Когда я уже собрался встать из-за стола, чтобы принять душ и распаковать вещи, отец спросил: – Какие планы на вечер?

– Договорились встретиться с Бойсом, – сказал я, тоже вынув из холодильника бутылку пива и открывая ее о край сложенного карманного ножа.

– Ключ есть?

– Да.

Он кивнул, не поворачивая головы, и мы погрузились в привычное для нас молчание.

Мы с Бойсом выбрали диванчик у окна. В городке имелся один более или менее приличный бар, где мы сейчас и сидели. В нем было шумно и накурено, и мне бы больше хотелось прогуляться по пляжу, но Бойс сказал, что там в это время полным-полно малолетних отморозков. Мы оба рассмеялись, потому что не так давно и сами были малолетними отморозками.

– Наш байк еще при тебе? – спросил он.

За несколько месяцев до моего отъезда из города мы с ним привели в порядок старый «харлей», который был в плохом состоянии: Уинн-старший взял его в качестве платы за починку машины у одного из своих дружков-алкоголиков. Когда я продал дедушкин «форд», чтобы заплатить за первый семестр, Бойс каким-то образом уговорил отца уступить мне мотоцикл по дешевке.

– А то! Он прослужит мне еще несколько месяцев, пока я не выпущусь. – Я вспомнил о руках Жаклин, обнимавших меня; о ее пальцах, сцепленных у меня на животе. О груди, прижатой к моей спине, и о ногах, обхватывающих мои бедра. – Может быть, даже оставлю его, когда куплю машину.

Официантка принесла наши напитки и блюдо с жареным ассорти. Бойс взял кусочек авокадо в пивном кляре и окунул его в сальсу.

– Перл не видел?

Я покачал головой:

– За последние несколько месяцев – нет. Думаю, у нее все в порядке. Наверное, поступает в медицинский[24]. У тебя больше шансов встретить ее, чем у меня: в кампусе столько народу, сколько в четырнадцати городках вроде нашего, а она часто приезжает сюда навестить родителей.

– Это да. – Бойс отхлебнул текилы.

– Так… ты ее видел?

Он криво улыбнулся:

– Несколько раз.

Я помотал головой и хмыкнул:

– Странные у вас отношения, Уинн. Не хочешь поделиться с другом?

– Да ну тебя, старик! – бросил он, закрывая тему Перл Фрэнк. – Расскажи лучше о своих приключениях. Как развлекается студенчество? Оргии? Секс втроем? Или, может, к тебе пристает какая-нибудь профессорша, которую потянуло на свежачок?

Он повел бровью, глядя на меня с надеждой. Я прикусил лабрет и рассмеялся, качая головой:

– Ты же знаешь: я все время учусь или работаю.

– Да-да, на сто одной работе. Вот только не говори мне, что девчонки вообще тебя не отвлекают. – Он обернулся и окинул взглядом зал: народ прибывал. – Не будь ты таким разборчивым, я бы предложил тебе подцепить здесь пару цыпочек. А как твой семинар? Телочки не против наглядного показа, что такое спрос и предложение? – Я уставился на свой стакан с пивом и этим, очевидно, выдал себя. Бойс пристукнул ладонью по столу и подался ко мне. – Максфилд, ну ты и…

Я обхватил голову руками:

– Сейчас я кое-что преодолеваю. Точнее, пытаюсь преодолеть.

Секунд пять Бойс молчал, а потом спросил:

– Это связано с одной из твоих студенток?

Обалдеть! Как он догадался?! Впрочем, он всегда обо всем догадывался. Я кивнул.

– Хм… Зная тебя (а уж я-то знаю), можно сказать, что дело дрянь. Ну а я бы на твоем месте расслабился и получал удовольствие. Правда, я никогда не буду преподавателем. Или начальником. – Он опрокинул в рот остатки текилы и махнул официантке, чтобы принесла еще. – Я бы сам нанялся к какой-нибудь оторве – пусть домогается меня.

На секунду я представил, что мы с Жаклин поменялись ролями. Она ведет семинары, а я ее студент. Или она учительница музыки, а я старшеклассник и беру у нее уроки игры на контрабасе… От этой мысли я весь напрягся. Черт! Да у нее бы от меня закружилась голова!

Официантка со стуком выгрузила на наш стол следующую партию спиртного, и Бойс со смехом ударил стопкой о мой запотевший бокал:

– Пью за то, о чем ты сейчас думаешь! А думаешь ты, судя по виду, о телке. Может, нужна какая помощь?

Я покачал головой, удивляясь тому, что минутная фантазия так выбила меня из колеи.

Конечно, это была фантазия. Что же еще?

Осталось две недели лекций по экономике. Два занятия по самообороне. И все.

Когда Бойс подвозил меня домой, я заметил, что к вывеске «Снасти и наживка» приделали дополнение: «Кофе и Wi-Fi», – и сразу представил себе, как старый Джо выводит кисточкой эту кособокую надпись. Мне пришло в голову при случае заехать туда и проверить свой университетский ящик. Вдруг Жаклин написала мне? Точнее, Лэндону.

Меня постоянно беспокоило, что она осталась дома одна: родители катаются на лыжах, собака – в гостинице для животных. На эти выходные мы с ней разъехались в противоположные стороны. Мне пришлось четыре часа пилить на юг, ей – столько же на север. Если она попала в беду, я ничего не мог сделать.

А если она благополучно добралась до дома, то можно было расслабиться. Осталось только это выяснить.

Но три дня назад я попрощался с ней возле филологического корпуса, решив притормозить хотя бы на время праздников. Отправив ей сейчас эсэмэску, я начал бы все сначала, что было бы нечестно по отношению к нам обоим.

За праздничным обедом Кейлеб уплел не меньше двух фунтов индейки и по паре порций всего остального, после чего заснул на моей кровати. Папа, Чарльз и Синди приклеились к телевизору: шел футбольный матч, на котором я не сумел сосредоточиться, хотя борьба была напряженной. Карли дважды простонала: «Тоска-а-а!»

Устав обуздывать себя, я вызвался прокатиться с ней по городу. Старшие Хеллеры охотно вручили мне ключи от своего внедорожника. Мы открыли в машине окна, и я согласился включить попсовую радиостанцию в обмен на согласие спутницы заехать в заведение «Снасти и наживка и кофе и Wi-Fi».

«Ну и названьице!» – сказала Карли, состроив презрительную мину, какую умеют делать только шестнадцатилетние девочки. Войдя внутрь, она проговорила: «Похоже на декорацию. Эти цветастые стульчики вообще настоящие?» А о кофе она высказалась так: «Фу! Рыбой воняет!»

Пока Карли изучала полки с сувенирами, я вошел в свою почту: мусора там набралось предостаточно, но от Жаклин ничего. А чтобы выйти на связь первым, у Лэндона не было подходящего повода. Нового вопросника я, то есть он, не подготовил, контрольная не намечалась. Пришлось написать просто так. Я рассказал о нововведениях в «Снастях и наживке» и перед обычной подписью «ЛМ» добавил: «Ты не забываешь запираться и включать сигнализацию на ночь? Не хочу тебя обидеть, но ты говорила, что будешь все праздники одна…»

Я выждал минут пятнадцать, но она не ответила.

Карли, высказав массу ценных наблюдений по поводу интерьера, приобрела розовую майку с надписью «Bait»[25] (впоследствии Синди наверняка ее конфисковала) и стеклянный шар с песком вместо снега, падавшим на крошечную копию «Снастей и наживки» (без новейшего дополнения к вывеске).

– Ну идем, Лукас, посидим на пляже. Если в этом городе и есть симпатичные сверстники, они точно не здесь.

Я предпочел не говорить Карли, что симпатичные сверстники вряд ли захотят к ней приблизиться, если рядом буду я.

Через шесть часов, когда я уже сидел в своей кладовке, экран моего телефона загорелся зеленоватым светом. Исчерпав запас силы воли, я написал: «Когда возвращаешься в кампус?» Через несколько секунд Жаклин ответила: «Наверно, в воскресенье. А ты?» Значит, с ней все было в порядке. Облегченно вздохнув, я сообщил, что приеду уже в субботу, и попросил дать знать, как вернется. Потом ни с того ни с сего добавил: «Хочу еще раз тебя нарисовать».

В пятницу мы с отцом катали Чарльза и Кейлеба на лодке, а Синди и Карли сидели на крылечке своего коттеджа и читали, попивая безалкогольный дайкири. Когда мы вернулись, я взял отцовскую машину и поехал в «Снасти и наживку». Жаклин ответила Лэндону через несколько минут после того, как мы обменялись эсэмэсками. Прочитав, что она принимает «все мыслимые и немыслимые меры предосторожности», я улыбнулся, но улыбка сошла с моего лица, едва я узнал, что они с ее бывшим провели день вместе и в субботу он хочет опять с ней встретиться, чтобы «поговорить». Я представил себе, какие разговоры были у него на уме, и захлопнул ноутбук, даже не ответив на письмо.

Когда Кейлеб объявил, что у него на носу ярмарка школьных научных проектов, а он еще даже не выбрал тему, Хеллеры решили уехать в субботу утром. Отец все равно собирался весь день работать (ему заказали рыболовный тур), а потому на рассвете мы попрощались с ним и уже в полдень были дома.

Я снова открыл последнее письмо от Жаклин, думая о том, что она, вероятно, провела вечер, если не ночь, с Кеннеди Муром. Он относился к ней как к дешевой одноразовой вещи, которой легко найти замену, а она была бесценна и неповторима. Она сама не подозревала, сколько в ней силы, но отношения с этим человеком делали ее слабее. Она смирилась с его мнением о ней; последовала за его мечтой, а не за своей, позволила ему изменить ее имя и бог знает что еще.

Нажав «Ответить», я написал: «Похоже, твой бывший хочет тебя вернуть. Вопрос лишь в том, чего хочешь ты». Даже не знаю, интересовался ли этим кто-нибудь до меня.

Вечером Хеллеры отправились в город. В плане значились ресторан, кино и парад с фонариками в элитном районе на южных холмах, застроенном шикарными особняками, которые по случаю праздника были украшены профессиональными дизайнерами. Я отказался идти, сославшись на необходимость заняться стиркой, а себе внушил, что мне нужно побыть одному. Приготовил маринад из кинзы и лайма для пойманного накануне красного луциана, засунул его в холодильник и вышел на пробежку. Думать о чем-нибудь, кроме Жаклин Уоллес, не удавалось. Мысль о том, что сейчас она, наверное, с Муром, будила во мне агрессию, от которой, как мне казалось, давно избавился. В том, чтобы драться, защищая девушку, смысл был, но я не имел права избить человека только за то, что его предпочли мне. Но, черт возьми, до чего же хотелось!

Джозеф. Как жизнь? Как сыграли «Ковбои»? Если спрошу об этом при Эллиотте, придется всю дорогу из Кливленда (а это далеко) слушать какие-нибудь «Чумовые боты»

(причем «чумовые» не в моем понимании). Страшная кара!

Я. Нормально. Уже приехал. «Ковбои», вперед! А твой Эллиотт наглеет, чувак!

Джозеф. А то я не заметил! Да я у него под каблуком!

Через несколько минут мой телефон опять зажужжал, и я подумал, что пришло еще что-то от Джозефа, но это была эсэмэска от Жаклин: «Я дома». Разумеется, я пригласил ее поужинать.

Стряпня давно стала для меня привычным делом. В детстве я помогал на кухне маме, которая относилась к кулинарии как к искусству. Когда умер дедушка, я волей-неволей начал готовить для себя и отца, поскольку иначе пришлось бы сидеть на тостах, рыбе и яйцах. До моего отъезда в колледж мы оба заработали бы цингу.

В последнее время мне редко удавалось блеснуть. Жил я один, и у меня никто не бывал, как справедливо отметила Карли, когда пару месяцев назад заявилась ко мне. На то, чтобы найти себе компанию, не хватало времени, девушек на свидания я не приглашал. Просто спал с ними, да и то редко.

Если человек решается угостить вас ужином собственного приготовления, вы имеете все основания думать, что он высокого мнения о своих поварских талантах, и, соответственно, рассчитывать на кулинарные изыски. Но мне было далеко до шеф-повара. За сложные блюда, требующие многочасовой возни, я никогда не брался и готовил простую пищу по незатейливым рецептам.

Что любит, а чего не любит Жаклин, я понятия не имел.

– Раньше парни никогда для меня не готовили, – сказала она, облокотившись на другой край столешницы, чтобы понаблюдать за тем, как я режу овощи и поливаю их смесью уксуса, оливкового масла и базилика.

Ее неискушенность была мне на руку. Поставив рыбу и картошку в духовку, я включил таймер и усадил Жаклин на диван.

Мне хотелось узнать, чем закончились ее переговоры с бывшим, но спросить я не мог. Сейчас она была здесь, и мысль о том, что она может к нему вернуться, казалась совершенно нестерпимой.

Положив на свою ладонь ее удивительную руку, я рассмотрел каждый миллиметр, изучил все линии, все чувствительные ложбинки, пальцы и завитки на их подушечках. Ногти Жаклин стригла коротко, чтобы удобнее было прижимать и дергать струны контрабаса.

Лэндон это понимал, а Лукас даже не знал, на чем она играла.

Я должен был во всем ей признаться. И поскорее.

Усадив ее к себе на колени, я начал целовать шею, изнемогая от нетерпения, когда Жаклин сглатывала. Мой язык чувствовал каждую жилку, ее дыхание и пульс учащались. Я расстегнул пуговицы на белой кофточке: одну, другую – и исследовал губами каждый дюйм кожи, остановившись у кромки лифчика. Спустись я ниже, наш ужин превратился бы в горстку золы.

Жаклин полулежала, откинувшись на угловые подушки. Одна ее рука была зажата между нами, вторая сжимала мой бицепс, комкая толстый свитер. Когда я провел языком по ложбинке между грудей, она мурлыкнула, как котенок. Чувствуя на себе ее вес, ощущая на своих коленях ее округлые бедра, я с трудом отгонял от себя навязчивые мысли о мягкости ее обнаженного тела. Мне хотелось повернуть ее, прижаться к горячей коже…

Запищал таймер. Фрэнсис поддержал его настойчивым мяуканьем.

Я в жизни так не заводился и никогда не испытывал такого жгучего желания остаться без ужина.

– Пора есть, – сказал я, отогнав очередную волну буйных фантазий о прекрасном теле Жаклин.

Никакая музыка не приводила меня в такой восторг, как ее нетерпеливый стон – припев, сообщавший о ее желании близости. «Что она знает о тебе?» – вмешивался рассудок. Даже сильнейшее желание не могло полностью заглушить совесть.

Во время ужина я упомянул о том, что до отъезда в колледж готовил для себя и отца.

– Ты сам готовил? Не родители? – спросила Жаклин, внимательно поглядев на меня из-под слегка нахмуренных бровей.

– Мама умерла, когда мне было тринадцать, – ответил я и, постаравшись говорить непринужденно, добавил: – А потом… мне оставалось или научиться готовить, или трескать одни тосты и рыбу.

– Извини, я не знала.

В ее тихом голосе прозвучало такое искреннее сочувствие, что я ощутил два соперничавших желания: быстро сменить тему, как я делал всегда, если речь заходила о маме, или взять и все рассказать. Слова застряли у меня в горле (знакомое дело), и я, кивнув, промолчал.

За ужином Фрэнсис сожрал луциана весом с себя, после чего запросился на улицу. Закрывая за ним дверь на задвижку, я подумал, что охотиться ему сегодня, пожалуй, уже ни к чему: лучше просто пробежаться по округе.

Вернувшись к столу, я взял Жаклин за руку. Она встала и прошла за мной в спальню. Мы легли и закрыли глаза, как будто это было для нас совершенно привычно. Я дотронулся до нее, чтобы убедиться: она действительно лежит рядом, а не видится мне во сне, от которого будет больно очнуться. Ощутив ее кожу, такую мягкую, я подумал, что с каждой нашей встречей ее лицо как будто делалось красивее. Я боялся сближаться с ней, но и соблюдать дистанцию не мог.

Медленно расстегивая оставшиеся пуговицы на блузке, я смотрел Жаклин в глаза, чтобы, невзирая на то, что уже было между нами, остановиться по первому тревожному сигналу. Когда я оголил ей плечо и наклонился, чтобы дотронуться до него губами, она нервно сглотнула, согрев мое ухо своим дыханием. Ее холодноватые руки заскользили по моим животу и груди, нырнув под рубашку, которую я принялся торопливо сдергивать.

Просунув ногу между ее ног, я крепко прижался к ней бедром. Она, еле слышно ахнув, приоткрыла рот, и я принялся целовать ее, чувствуя, что даже моя потребность в кислороде была не так сильна, как другое желание. Вознаграждая меня, она тихо застонала и скользнула руками по моей коже, задев выведенные на боку строки, смысл которых я сам до конца понял только сейчас. В моем мозгу разгорелась настоящая война между страстью и страхом. Я боялся своих желаний, как никогда, поскольку на этот раз они касались не только тела девушки. Я содрогался до глубины души, которая извелась от страха причинить Жаклин боль, а разум пытался доказать, что она может быть моей. Мое стремление принадлежать ей было не менее, а может быть, и более сильным, чем обладать ею. Но, черт подери, я слишком хорошо понимал невозможность того и другого.

Жаклин склонилась надо мной, и мягкие пряди ее волос защекотали мне подбородок. Мои осторожные, благодарные пальцы освободили ее от блузки и лифчика. Я понял, что готов отбросить свои правила ради этих коротких мгновений; ради касаний, мягких, как шепот; ради поклонения ей. Наверное, число моих нервных окончаний за неделю умножилось, потому что под руками и губами Жаклин пылал каждый дюйм моего тела.

Жаклин провела границу, и я не собирался ее смещать. Однако те часы, которые мы провели в моей постели, дали мне больше, чем я надеялся. Хватило бы одних волшебных поцелуев. Наслаждаясь ими, я сосредоточивался на каждом движении своего языка, а ее запястья прижимал к матрасу, чтобы они оставались до поры неподвижными. Жаклин извивалась и выгибалась подо мной, оплетая своими ногами мои и каждым стоном, каждым возгласом доказывая, что если ее тело было инструментом, то я умел на нем играть.

Когда я наконец оставил в покое ее руки, она тут же запустила пальцы мне в волосы. Я принялся целовать ей грудь, потом живот, наведавшись языком в ямку пупка, и крепко обхватил ее чуть ниже талии, как будто спрашивая, снимать ли джинсы. Она царапнула меня по плечу, и я понял, что, если сейчас возьмусь за пуговицу, которую почти задевал подбородком, отказа не будет. Каждое призывное прикосновение ее пальцев, губ и языка, каждый звук, который она издавала, – все это порождало во мне наслаждение, одновременно усиливая жажду, и мне было плевать на нелогичность моих ощущений.

Притиснув Жаклин своим весом, я снова поднялся к ее губам, попутно полюбовавшись ее телом. Когда мы перевернулись на бок, она задрожала и обняла меня.

– Я должен отвезти тебя обратно.

Она кивнула, но еще несколько минут не поднималась, продолжая лежать, уткнувшись лицом мне в грудь и сплетя наши пальцы. Ее рука лишь сильнее стиснула мою. Мне нестерпимо захотелось продлить этот момент, как бы наклонив песочные часы, по горлышку которых пробегали последние крупинки.

Мы молча оделись. Я застегнул блузку Жаклин, задерживая в пальцах каждую пуговицу, а потом наклонился, и мы в последний раз поцеловались.

Когда я уже был готов завести мотоцикл, из хеллеровской кухни вышел Чарльз с мусорным ведром. Окаменев, я проследил за каждым его шагом от задней двери к контейнеру и обратно. Я надеялся, что он зайдет в дом, не оглядываясь, но не верил в это. И правда: уже взявшись за дверную ручку, он обернулся и посмотрел на меня. На нас.

– Лэндон? Жаклин? – проговорил Чарльз, словно не веря глазам.

Или надеясь, чтобы мы оказались обманом зрения. Вздохнув, он сказал, что будет ждать меня на кухне, когда я вернусь. Я кивнул. Он вошел в дом.

Жаклин не произнесла ни слова. Я не знал, была ли она просто потрясена или, как я, чувствовала приближение неизбежного разрыва. Десять минут езды до ее общежития пролетели как десять секунд, но я успел понять кое-что важное: мое внезапно разоблаченное двуличие не было для нее новостью.