Протест прокурора

Геннадий Полозов ПРОТЕСТ ПРОКУРОРА

В приемную прокуратуры не вбежала — ворвалась, растолкав очередь ожидающих, средних лет грузинка, осунувшаяся, с проседью в волосах.

— Моя фамилия Бахтадзе, — торопливо сообщила она, оглядываясь на дверь. — Спасите моего сына. Он невиновен! Он не убивал! Поверьте мне, поверьте! — И, сорвавшись на крик: — Я погубила его собственными руками! Я погубила его!

Я усадил женщину, дал воды. Зубы ее стучали по стакану. Она обмякла, заплакала. Но и немного успокоившись, она так и не смогла вразумительно объяснить суть дела.

— Поговорите с адвокатом. У вас есть его жалобы. И мои тоже. Он же юрист, старый юрист, и он говорит, что сын невиновен. Почему ему не верят? Почему везде говорят, что осужден правильно? Но неправильно ведь! Я мать, и я знаю, что Тамази не мог убить человека. Не мог, не мог! Ему всего 19 лет, спасите его!

Бахтадзе опять стала переходить на крик.

Трудно, невозможно привыкнуть к человеческому горю, если даже встречаешься с ним лицом к лицу каждый день. И особенно трудно видеть материнское горе. Мать нельзя убедить, что сын виновен, если она хоть немного в этом сомневается. Бесполезны все доводы рассудка в споре с болью души. Но даже тогда, когда виновность очевидна, мать все равно будет спорить. Она не будет приводить доказательств, она вложит в ничего не значащие для юриста доводы всю страсть своей убежденности, всю силу своего желания отвести от сына беду, она переведет разговор в колею человеческих чувств и попытается сделать юриста безоружным.

Трудно отказать такой матери сразу, решительно, не оставив надежды. В этих случаях я обычно начинаю говорить что-то вроде того, что «успокойтесь, мы еще раз разберемся, истребуем дело, тщательно проверим», хотя часто заведомо знаю, что дело разобрано правильно и другое решение невозможно. Видимо, во многом потому, что у нас не хватает мужества лишить человека надежды, рождаются повторные жалобы, которые ложатся на нас двойным грузом, а людей заставляют тщетно обивать пороги приемных.

В этот раз мое положение облегчалось тем, что я не был знаком с делом, и те слова, которые я, бывает, говорю невнятно, сегодня можно было сказать веско и уверенно. И я их сказал.

Вернувшись из приемной в кабинет, попросил надзорное производство по этому делу. Оно оказалось пухлым и изрядно потрепанным — видимо, прошло не через одни руки. Бегло перелистываю. Жалоба адвоката, жалоба матери, заключение прокуратуры района об обоснованности осуждения Т. Г. Бахтадзе, ответ — отказ, копия приговора, опять жалоба матери, еще жалоба матери, ответ — отказ, жалоба матери…

Прочитал приговор — весьма убедительно на десяти страницах через один интервал. Вину на следствии признал, в суде отказался давать показания. Виновность в убийстве доказана. На основании изложенного и руководствуясь… 8 лет лишения свободы в колонии усиленного режима.

Заключение прокуратуры района:

Это в конце. А на первых пятнадцати страницах фабула дела, доводы жалобы, их опровержение, доказательства.

Нейтральным стилем, без единого эмоционально окрашенного слова, бесстрастно, аскетически скупо строились строчки в обстоятельства дела.

Читая эту прелюдию, невольно поймал себя на мысли, что по-человечески Бахтадзе можно, пожалуй, посочувствовать. Хоть и сам «на бровях», но товарища, судя по всему, намеревался доставить домой. Приговор, естественно, не может передать всех оттенков состояния Бахтадзе, но, надо полагать, что в этот двухчасовой отрезок времени ему довелось не один раз чертыхнуться в сердцах, перетаскивая тело ослабевшего приятеля. Любопытно, хватило бы у Бахтадзе терпения и упорства проделать то же самое в трезвом виде?

Так обстоятельства этого уголовного дела распались на две, можно сказать, прямо противоположные друг другу половины. Вначале — почти трогательная забота о безопасности приятеля, потом — садистское убийство из-за ничтожного повода. Пытаюсь осмыслить логику действий Бахтадзе, но сразу же ловлю себя на том, что делаю это исходя из категорий здравого смысла, из того, как бы поступил нормальный человек. Бахтадзе же был пьян, и это меняет дело. Реакции пьяного человека, как выражаются психологи, неадекватны обстановке. В переложении на наш обыденный язык это означает, что от пьяного всего можно ожидать.

И все же, безобразничают, куражатся во хмелю многие. Но убить?.. Значит, алкоголь, видимо, не причина, как это порой представляют, а лишь условие, способствующее обнажению человеческого естества. Значит, и трезвым такой человек не паинька, в нем, в его характере что-то должно проявиться такое, что даст ключ к пониманию его пьяного поведения.

Что за человек Т. Г. Бахтадзе? Каков он трезвый? Способен ли убить? Задал себе эти вопросы и понял, что сделал это преждевременно — сбили с привычного хода мыслей нетипичные обстоятельства, предшествующие преступлению. Когда проверяешь уголовное дело, лучше начинать с анализа доказательств. Так надежнее, так труднее ошибиться, легче избежать предубеждения к личности, которое может подсознательно наложить отпечаток на объективность оценки и суждений. Способен — не способен… Все это зыбко, расплывчато и субъективно. Нет у нас точных инструментов, которыми можно было бы выявить подобного рода «способности». До совершения преступления, кстати, такой вопрос вообще звучит безнравственно. Способен к убийству тот, кто убил, — это единственное, что можно сказать с полной определенностью. А значит, нужно прежде всего смотреть доказательства.

Хорошо, когда доказательства очевидны, не вызывают сомнений и критики. Хорошо, когда есть прямые очевидцы преступления или когда убийца потерял на месте происшествия свое удостоверение личности. Сложнее, когда нет ни того, ни другого, а есть только тонкая цепочка косвенных улик. Каждая улика сама по себе не является прямым доказательством преступления. Доказательством является только вся совокупность сплетенных в цепочку улик. Разорви цепочку, выбей одно звено — и нет доказательства, есть набор разрозненных фактов. Весь судебный процесс — это проба на прочность, проба на разрыв. Обвиняемый считается невиновным до тех пор, пока его виновность не будет установлена приговором суда. До приговора сомневаться в виновности вправе каждый. И участники процесса бомбардируют доказательства сомнениями. Если сомнение (обоснованное, не голословное) не удастся разрешить, оно толкуется в пользу обвиняемого — он вправе им пользоваться как полноценным доказательством невиновности.

Но проверка доказательств не заканчивается судебным процессом. Есть еще суд кассационной инстанции, где три судьи-профессионала, прокурор, адвокат вновь испытывают их на объективность, достоверность, процессуальную безукоризненность. Приговор вступает в законную силу. Однако и после этого он может быть подвергнут проверке — теперь уже в порядке надзора. Это и есть система гарантий справедливости и объективности правосудия, система с двойным, тройным запасом надежности.

Сейчас очередь дошла до меня, и я должен сказать свое слово. Я проверю доказательства сомнениями, я буду придирчивым, въедливым и дотошным, я буду буквоедом, скептиком и нигилистом, но я должен убедиться, что человек наказан справедливо. Это моя работа и одновременно дело моей совести.

Для прокурора очень важно выработать личное, внутреннее убеждение. Это убеждение складывается прежде всего на основе имеющихся доказательств, но и не только доказательств. Когда зарождаются сомнения относительно каких-то моментов, когда эти сомнения развиваются, крепнут и начинают оформляться в определенное решение, когда предстоит окончательно утвердиться для себя в правильности этого решения, чтобы потом до хрипоты его отстаивать как свое личное, кровное дело, возникает необходимость выйти за рамки доказательств и заглянуть в лицо, в глаза человека, к судьбе которого ты прикасаешься. Но сложность состоит в том, что воочию ты не можешь этого сделать. И тогда из скупых строк протоколов, справок, характеристик начинаешь реконструировать его личность, чтобы ответить самому себе на вопрос: мог ли совершить этот человек то, в чем ты сомневаешься, способен ли? Непросто это. Много здесь субъективного, много интуитивного. Больше от веры идешь, чем от факта. И потому в открытом споре конечно же не положишь на чашу весов свою веру, неприкрытую одеждами строгих аргументов. Она останется при тебе, она будет укреплять твою убежденность, она поможет тебе быть убедительным.

Обстоятельства происшедшего суд изложил в приговоре так, как их описывал Бахтадзе на предварительном следствии. Когда Бахтадзе знакомился после окончания следствия с материалами дела, он отказался признать себя виновным в убийстве, не отрицая, впрочем, всего, что было вплоть до того, как Гущина затащили в подъезд дома № 5. Такое случается в практике. Когда обвиняемый узнает, что прямых свидетельств нет, а в основу обвинения положены его собственные показания, он порой не может избежать соблазна испытать судьбу на удачу — лучше нечестным гулять на свободе, чем честным сидеть в тюрьме.

Вот тут-то и проверяется мастерство следователя: сумел ли он закрепить признание обвиняемого объективными доказательствами или положился на «порядочность» своего подопечного, на его слово.

Судя по приговору, следователь не был застигнут врасплох поворотом в позиции обвиняемого. Как только Бахтадзе написал явку с повинной, с ним был совершен выезд на место происшествия. Во дворе дома № 5 Бахтадзе в присутствии понятых нашел осколок бутылки, которым он нанес ранения Гущину. Экспертизой обнаружены на осколке пятна крови, совпадающей по группе с кровью Гущина.

В приговоре фигурирует и такое доказательство. Как показал Бахтадзе, после убийства Гущина он отправился в ближайший кинотеатр. Помнит, что был сеанс в 19.30. Но кино смотреть не стал, «не было настроения». Выйдя из кинотеатра, он встретил мать, и они вместе пошли домой. Когда на следующий день к ним пришли работники милиции, мать Бахтадзе рассказала им, что, встретив у кинотеатра сына, обратила внимание на то, что правая рука у него была в засохшей крови. На ее вопрос сын ответил: «Значит, кто-то получил». Эти показания и явились непосредственным поводом для задержания Бахтадзе.

Мне вспомнились причитания Бахтадзе в приемной прокуратуры: «Я погубила его собственными руками!» Видимо, она имела в виду эти свои показания. Сознавала ли она в тот момент всю ответственность своего свидетельства, сознавала ли, какой груз взяла на свою душу? На этот вопрос никто не ответит, кроме самой Бахтадзе. Но факт остается фактом — свои показания она подтвердила на всех последующих допросах, в том числе и в суде. Она честно сказала о том, что видела. И даже когда оказалось, что ее слова стали уликой против сына, она повторила их вновь. Значит, эта женщина не умела лгать.

Беглое ознакомление с доказательствами по материалам, подшитым в надзорном производстве, оставило впечатление о достаточной обоснованности приговора. Но это конечно же только впечатление. Чтобы оно стало убеждением, надо посмотреть на доказательства, как говорится, «в натуре», надо пощупать их собственными руками.

Если бы меня спросили, какое главное качество отличает профессию юриста, я бы ответил: критический склад ума. Речь, естественно, идет о свойстве не врожденном, а приобретенном годами практики. Юрист ничего не примет на веру и никогда не возьмется судить о чем-либо, не располагая достаточной информацией. Когда иной раз знакомый или родственник начинает мне рассказывать какую-нибудь криминальную историю и допытываться моего мнения на этот счет, я обычно отвечаю: мнения не имею. Потому что в рассказах этих нет, как правило, даже минимума той информации, которая может устроить юриста. Кстати, я заметил, что на досуге люди вообще любят делиться с юристами всякими «случаями». И ни разу не видел, чтобы юристы при этом испытывали ответный интерес. Они будут внимательно слушать, но это — проявление учтивости, не более. И кроме того, внимательно слушать, так же как и критически мыслить, — профессиональное качество юриста, без него человек не может быть ни судьей, ни следователем, ни прокурором, ни адвокатом.

Но вот встречаются в приватной обстановке два прокурора, а с ними не искушенный в юриспруденции человек. И заводят два юриста разговор на профессиональные темы (а такой разговор они заводят всегда, как встречаются). И оказывается, что неюристу их совсем неинтересно слушать, как человеку, не сведущему в инженерии, неинтересно слушать спор двух инженеров по поводу технических деталей какого-нибудь проекта. Юриспруденция тоже имеет массу «технических деталей», и тот человек, который считает, что он может компетентно судить о каком-либо юридическом факте без знания этих «деталей» (а таких, я заметил, немало), поступает, по крайней мере, самонадеянно. Неюриста чаще всего интересует фабульная сторона дела, юриста — детали, и чем они мельче, тем, бывает, интереснее. В этом и состоит несовместимость их интересов, когда они заводят разговор «про дела да случаи». Так что, если данные записки окажутся скучными, их автор сохраняет за собой право оправдаться вышеозначенной несовместимостью.

Да, в случае Бахтадзе мне были важны детали. Пишу запрос в народный суд:

Через полмесяца дело у меня на столе. Два тома в коричневых корочках. Каждый листок пронумерован, каждый документ занесен в опись на первой странице. «В деле прошито и пронумеровано 563 листа» — это на последней странице. Все правильно. Здесь все, чем располагают следствие и суд. Когда следователь вел дело, его материалы были тайной. Дело закончено, и нет тайны. Все до единого листика предъявляются обвиняемому, его адвокату. Читайте, изучайте, делайте выписки — во времени не ограничены. Защищайтесь.

Два тома в коричневых корочках. Прикидываю объем работы — уложусь ли в срок? Две недели ушло на запрос и пересылку, две недели осталось. Пожалуй, уложусь, дело компактное. Хуже, когда не два, а двадцать два тома. А еще хуже, когда сто двадцать два — и такие бывают, особенно по хозяйственным преступлениям. Сплошная бухгалтерия. Не дойдешь и до середины, а уже начинаешь вспоминать, что там в первых томах было. Здесь двумя неделями не обойдешься, да и двумя месяцами тоже.

Сижу и я, читаю. Читаю с самого первого документа — с постановления о возбуждении уголовного дела. И буду читать до самого последнего. А потом сначала: вразнобой, вдоль и поперек, слева направо и справа налево, — сравнивать, уточнять, перепроверять. Не все то, что в деле, как говорится, к делу. Немало лишней работы приходится делать следователю. Но это потом станет ясно, что лишняя. А вначале, когда порой и уцепиться толком не за что, кто знает, какая работа лишняя, а какая в самый раз. Надо проверять все версии. Подтвердится одна, отпадут все остальные. Путь к познанию истины един для всех видов поиска — будь то наука, будь то следствие. И отрицательный результат — это часто тоже результат. Он сужает рамки поиска, делает работу все более целенаправленной. Это как в детской игре с завязанными глазами: холодно — тепло — жарко.

Я люблю читать в деле все подряд, включая и то, что впоследствии оказалось излишним, и ты об этом заведомо знаешь. Может быть, это и нерационально с профессиональной точки зрения, но это чертовски интересно — проследить весь путь от «холодно» до «жарко», пройти по лабиринту все закоулки и тупики, увидеть своими глазами, как первоначально разрозненные факты, разрастаясь количественно, постепенно группируются в стройную логическую систему. И вот количество переросло в качество, закон диалектики вновь реализовал себя неотвратимо и неизбежно.

В деле об убийстве Гущина не было ничего «лишнего». Первые же действия розыска привели к Бахтадзе. Установив личность потерпевшего, работники милиции посетили стройуправление, где он работал, и выяснили, что в день убийства Гущин ушел с работы вместе с Бахтадзе. Потом — квартира Бахтадзе. Тамази дома не оказалось, беседовали с матерью. О чем она рассказала, мы уже знаем. Вечером Бахтадзе был задержан и допрошен. Виновность в убийстве на этом первом допросе он отрицал, однако все происшедшие в тот день события описал правильно. Оставалось лишь неясным, что произошло в подъезде дома № 5, когда Бахтадзе и Линников затащили туда Гущина. Бахтадзе пояснил, что Линников ушел первым, а он, Бахтадзе, задержался, чтобы уложить Гущина поудобнее и поправить на нем одежду. Затем он Линникова догнал, и они некоторое время шли вместе. Расстались у кинотеатра примерно в 19.15. Линников подтвердил эти показания.

На следующий день Бахтадзе попросил бумагу и ручку и написал «явку с повинной», в которой признал, что убил Гущина осколком бутылочного стекла. Осколок выбросил во дворе дома «примерно в 10 метрах от хоккейной площадки». Мотивы убийства описал так, как они впоследствии были зафиксированы в приговоре суда. Позже Бахтадзе вновь неоднократно допрашивался, в двух протоколах показания написал собственноручно. Признался в убийстве и на допросе в присутствии матери, который проводился по ее просьбе.

Признание вины… Конечно, это облегчает расследование. Но процесс доказывания на этом не останавливается. Показания обвиняемого не имеют никаких преимуществ перед иными доказательствами. Они учитываются и оцениваются лишь в совокупности со всеми другими материалами дела. Как отрицание, так и признание вины должно быть объективно проверено. Таковы правила уголовного процесса.

Сегодня кажется, что иначе и быть не может. Но было иначе. В средние века признание вины считалось «царицей доказательств». И на что только не шли древние служители Фемиды, чтобы получить такое признание и тем самым облегчить себе работу. Но суд скорый отнюдь не всегда правый.

Выражение «подлинная правда» сегодня звучит для нас как правда что ни есть сущая, как безусловная истина. Но в Древней Руси оно имело более конкретный и, я бы сказал, осязаемый смысл. По тем понятиям, «подлинная правда» — это та правда, которую вырывали у запиравшегося на допросе подсудимого «подлинниками» — особыми длинными палками. А если подлинники не помогали, тогда наступал черед «правды подноготной» — обвиняемому загоняли под ногти железные гвозди. «Не скажешь подлинной, скажешь подноготную», — предупреждали экзекуторы. И говорили, куда денешься. Только правду ли, кто знает?

На суде святой инквизиции в Толедо утром 17 августа 1569 года перед сеньорами инквизиторами предстал Франсиско Роберт, и, когда он явился, ему сказали, что ввиду единогласия в его деле он должен сознаться в насмешках над монахами и в лютеранских заблуждениях, чтобы облегчить свою совесть. Франсиско Роберт ответил, что сказал уже всю правду. Но сеньоры инквизиторы вынесли впечатление, что он сказал неправду, вследствие чего пришли к убеждению, что необходимо пытать его — водой и веревками по установленному способу. «1. Было приказано прикрутить и дать один поворот веревке. И так было сделано. Он произнес: «О, Господи». 2. Тогда приказали дать второй поворот и дали, и ему предложили сказать правду. Он сказал: «Скажите, чего вы желаете от меня, и я готов служить вашей милости…» 5. Тогда приказали еще раз прикрутить веревку, и он только простонал: ох, ох… 8. Приказали еще раз прикрутить и прикрутили. Он сказал, что отрекается от отца и матери. Когда его спросили, почему он отрекается, он прочитал «Отче наш» и сказал, что больше ничего не знает. 9. … 10. …

В присутствии меня, Хоана де Вергара (секретаря)». Подпись.

Канули в лету эти времена. Впрочем, их отголоски кое-где сохранились. В американском судебном процессе, например, и поныне признание подсудимым вины снимает необходимость дальнейшего исследования доказательств, и судьям остается лишь определить меру наказания. Широко распространен «торг» в суде между прокурором и подсудимым. Чтобы добиться признания, а стало быть, и осуждения, прокурор снижает постепенно тяжесть обвинения до тех пор, пока это не устроит подсудимого, и тот не согласится отбывать наказание на льготных условиях. Разумеется, происходит это тогда, когда доказательств обвинения маловато, и прокурор не уверен, что суд вынесет обвинительный приговор…

Том первый, лист дела четыре. За заявлением Бахтадзе о явке с повинной следует протокол выезда на место происшествия. Все правильно. Бахтадзе должен показать на месте, в реальной обстановке, где, как и что он делал. Тогда, может быть, мы ему поверим. Особую доказательственную ценность приобретают в таких случаях те добытые при осмотре места происшествия факты, о которых, мог знать только один обвиняемый, и никто другой.

Вспоминается одно дело об убийстве. Подозреваемый пояснил, что, скрывая следы преступления, он выбросил часы потерпевшего в колодец. Выехали на место, тот показал колодец. Вычерпали воду и нашли часы. Стрелки их показывали время убийства. При таком результате вряд ли кто-либо может усомниться в правдивости признательных показаний подозреваемого. Но, к сожалению, подобные хрестоматийные случаи — удача для следователя довольно редкая. Следственная практика небогата эффектами, чаще приходится «клевать по зернышку».

В случае с Бахтадзе, судя по всему, все предвещало удачу. Ведь он вызвался найти орудие преступления — осколок бутылки, который находился в месте, известном одному ему, и никому более. И он нашел этот осколок и вручил его работникам милиции в присутствии понятых. «При этом он сказал, что именно это и есть тот осколок, которым он несколько раз провел по горлу Гущина» (из протокола выезда на место происшествия).

Я прочитал еще раз протокол, и что-то меня насторожило. Я прочитал его еще раз. А где нашли осколок? «В конце дома № 3 по улице Черкасской, вправо от подъезда на расстоянии двух метров». Эти координаты мне ни о чем не сказали. Я не мог себе представить ни улицы Черкасской, ни два метра вправо от подъезда. А я, проверяющий прокурор, и все, кто проверял дело до меня и, может быть, будут проверять после, должны себе это представлять. В заявлении о явке с повинной Бахтадзе указал, что выбросил осколок примерно в десяти метрах от хоккейной площадки. В каком же месте относительно хоккейной площадки обнаружен осколок, в том ли, как это описал Бахтадзе? И есть ли там вообще хоккейная площадка? Я не должен догадываться и домысливать, я должен знать это точно.

Протокол выезда на место происшествия не давал мне такой возможности. А коль так, то я вполне правомерно мог предположить, что бутылочный осколок был обнаружен не там, где по показаниям Бахтадзе он должен находиться. И никто меня не сможет в этом опровергнуть. Я не торопился предвосхищать, как может повлиять обнаруженный дефект на окончательные выводы, это покажет дальнейший анализ доказательств. Но ясно было одно: убедительность важного следственного действия оказалась под сомнением. Компенсируется ли это сомнение другими уликами?

Когда сталкиваешься с подобными «накладками», всегда пытаешься понять, что за ними стоит, какова природа той или иной ошибки? Собственный опыт следственной работы и прокурорской практики убедили меня в том, что следователя порой обезоруживает очевидность факта. Особенно это касается молодых, начинающих, еще не набивших себе шишек, еще не получавших «стопроцентных», как им казалось, дел, на доследование, еще не научившихся сомневаться и предвидеть возможные сомнения. Говорят, молодость — это недостаток, который с годами проходит. Да, с годами следователь наберется опыта, и практики, и знания жизни. Но для того, чтобы все это приобрести, надо с чего-то начинать. Начинает следователь с легких дел, расследования преступлений, совершенных в обстановке очевидности, хотя, конечно, и не терпится ему чего-нибудь эдакого, позаковыристее, и романтические порывы настоятельно требуют выхода. Впрочем, как ни подбирают начинающему следователю дело поочевиднее, не всегда можно заранее предусмотреть, чем оно обернется в дальнейшем. Бывает порой, что одно «очевидное» дело стоит двух, а то и трех неочевидных. И опытному следователю приходится потом изрядно попотеть.

Я не знаю следователя, который вел дело Бахтадзе, но по одному этому эпизоду почти уверенно могу сказать, что был начинающий следователь. Как он мог рассуждать? «Бахтадзе признал свою вину, написал «явку с повинной». На месте показал и объяснил, как все случилось, сам на моих глазах нашел орудие преступления. И так ли уж это важно, в каком конкретно месте нашел. Главное, что нашел. Могу ли я не верить своим глазам? Это же так очевидно!»

Древние говорили, что «очевидное не нуждается в доказательствах». На основе этой исходной посылки формировались и геометрические аксиомы, в том числе о двух параллельных, которые никогда не пересекутся, сколько бы мы их ни продолжали. Но вот Лобачевский засомневался в очевидности этой аксиомы и предложил вариант, когда параллельные пересекаются. С годами человечество набирается мудрости, и чем больше знание, тем менее очевидными становятся факты, первоначально казавшиеся таковыми, тем более что люди стараются проникнуть в суть явления. Только невежду не мучают вопросы — он все уже знает.

В юриспруденции «очевидность» еще более сложна и обманчива. Для кого очевидны результаты выезда на место с Бахтадзе? Для следователя? Но ведь не ему окончательно решать судьбу дела. Ее решать суду, и следователь собирает доказательства не для себя, а для суда. Поэтому он должен сделать все для того, чтобы очевидное для него стало очевидным для суда — в этом и заключается искусство следователя.

Есть доказательства, которые в случае сомнения можно перепроверить — ну, например, заключение экспертизы: ее можно провести и повторно. А есть — которые нельзя. К ним относятся и результаты выезда на место происшествия. Выехать можно только один раз, второго раза — не дано. Потому что смысл этого следственного действия и состоит в том, чтобы проверить: был ли в действительности подозреваемый на месте совершения преступления. А это можно проверить лишь единожды. И если этот шанс в полной мере не использован, то поправить уже ничего нельзя.

Осколок бутылки — бесформенная стекляшка с рваными краями. Как вещественное доказательство он был приобщен к материалам дела и направлен в суд. После приговора вещдоки, не представляющие ценности, уничтожаются. Уничтожен был и этот осколок. Следователь его видел, суд видел, я лишен такой возможности. А хотелось бы увидеть, нужно бы увидеть или хотя бы представить себе зрительно. Но и представить не могу. Перед глазами абстрактный кусок стекла. Схемы нет, фотографии нет. Есть лишь краткое описание в протоколе осмотра вещественного доказательства: «Осколок бутылки, длина 11,5 см, ширина 5,7 см. На осколке имеются пятна, похожие на кровь». Вообще-то, если есть вещдок в натуре, закон не обязывает приобщать еще и его фотографию. Это дело следователя…

В общем-то оно конечно… Но уж больно ценное доказательство, этот осколок. Можно было бы и сфотографировать, не помешало бы.

И опять перед глазами абстрактный кусок стекла. Много их по дворам валяется, и все какие-то похожие. Отличишь ли один от другого? Впрочем, почему же… Есть бутылки четвертушки, есть поллитровки, 0,75, литровые, есть молочные, есть темного и светлого стекла. И осколки могут быть разные: горлышко, донышко, стенка.

А здесь какой был осколок? Возвращаюсь к «явке с повинной». Как он там написал об осколке? Никак. Осколок — и все. А что же он искал, просто осколок? Если, к примеру, искать пистолет системы «наган» со ржавым дулом или охотничий нож, то не так уж будет и важно, где их найдешь — здесь или на двадцать метров правее. Ведь наганы просто так на земле не валяются. А бутылочные осколки, бывает, валяются и просто так. И чтобы их искать, надо предварительно уточнить хотя бы в общих чертах какие-то признаки, позволяющие выделить данный осколок как орудие убийства из ему подобных, лежащих «просто так».

Надо было бы перед выездом на место допросить Бахтадзе по поводу осколка. Не допросили. Жаль. Конечно, он мог бы и ничего не сказать — осколок и есть осколок, какие там еще признаки. Да и обстановка была не та, что способствует проявлению наблюдательности. Все это так, конечно. И все же жаль, что не допросили по признакам… Свойства человеческой памяти удивительны. И вполне возможно, что Бахтадзе смог бы описать осколок в деталях, не оставляющих сомнения.

Однажды мне довелось поддерживать в суде обвинение по делу о крупном хищении. Дело было тонкое по доказательствам, и каждое из них подсудимый имел возможность так или иначе оспорить. Я не буду вдаваться в подробности обвинения и перипетии процесса — они в данном случае не имеют особого значения. Скажу лишь вот о чем. Одним из веских доказательств фигурировал на следствии тот факт, что обвиняемый — начальник цеха, готовясь к преступлению, изучал специальную литературу. А брал он ее у знакомого инженера на соседнем заводе. Свидетель этот пояснил, что «в середине октября Лисов дважды в течение недели приходил ко мне по утрам знакомиться с книгой». Лисов, продумав неделю, отпарировал: «В книге меня интересовали сведения, которые могли понадобиться для командировки в Москву». А командировка эта случилась именно в середине октября, с 13-го по 15-е.

Дали книгу специалистам, и те, изучив ее содержание, характер работы Лисова и обсуждавшиеся в командировке вопросы, пришли к выводу, что для служебных надобностей книга эта не могла быть использована Лисовым ни при каких обстоятельствах. Но в суде под напором Лисова они вдруг заколебались и дали заключение менее категоричное. А это, по существу, означало, что с доказательством придется распрощаться. Можно было, конечно, попытаться уточнить у свидетеля посещения его Лисовым (может, это было после командировки), но ведь прошло с тех пор пять лет. И если даже спустя несколько месяцев после случившегося свидетель не мог назвать время точнее, чем называл, то что ожидать от него сейчас, в суде, при большом стечении народа, в нервозной обстановке? Впрочем, почему же… И тут пришла мне в голову мысль, столь же элементарная, сколь и обнадеживающая.

Я попросил у суда объявить перерыв и принялся лихорадочно разыскивать табель-календарь за тот пятилетней давности год. Это оказалось непросто, но на мою удачу один из работников прокуратуры коллекционировал табели-календари. И он выделил мне экземпляр из своей коллекции. После перерыва я попросил суд разрешения еще раз допросить свидетеля. «Свидетель, вот вам табель-календарь, уточните время прихода Лисова для ознакомления с книгой». Минуты на три установилась гробовая тишина. А потом уверенно прозвучали слова: «Это было в период с 19 по 23 октября». Попросили пояснить, и все оказалось просто и убедительно. В рабочую неделю с 5 по 9 октября Лисов не мог приходить, так как это явно не середина месяца. В следующую рабочую неделю, с 12-е по 16-е число, Лисов не мог приходить дважды, поскольку с 13-го по 15-е она была прервана командировкой. Остается единственное — с 19 по 23 октября. Как оказалось, именно в эту неделю он работал в утреннюю смену (предшествующая была в вечернюю, а свидетель запомнил, что Лисов приходил по утрам).

Ну, а с Бахтадзе момент упущен окончательно. Процесс, как говорится, необратим. Итак, что же мы имеем? Где-то во дворе Бахтадзе нашел какой-то осколок. Впрочем, почему «какой-то»? Он нашел осколок бутылки со следами крови второй группы, что соответствует группе крови потерпевшего. Вот заключение судебно-медицинской экспертизы — том первый, лист дела 83. Можно критиковать детали, частности, тактические упущения, результат… Результат говорит сам за себя. Удивительно везет порой молодым! Будто сама Фортуна играет им на руку. Ведь не окажись на осколке следов крови, а это совершенно не исключалось — на улице снег, и результаты выезда не выдержали бы элементарной критики. Тем более что в суде Бахтадзе круто изменил свою позицию.

Листаю акт экспертизы. Обычно юриста интересует в нем лишь последняя часть — заключение. Описание же самого исследования столь обильно насыщено специальной терминологией, что гуманитарию остается лишь преклонить голову перед возможностями точных наук. Я тоже не собирался осмысливать ход лабораторных исследований, но на первой странице акта взгляд невольно задержался. «На исследование представлен осколок бутылки, имеющий размеры: длина — 11,5 см, ширина — 10 см…» Позвольте, но ведь в протоколе осмотра вещественного доказательства была названа другая цифра: длина — 11,5 см, ширина — 5,7 см. Расхождение по ширине почти в два раза.

И опять перед глазами злосчастный осколок. И только теперь становится окончательно ясно, что нужно было его сфотографировать, обязательно нужно. По правилам масштабной фотосъемки, как полагается, чтобы упредить все возможные недоразумения. Ведь что такое в осколке длина и что такое ширина? Как измерить этот уродливый предмет, где у него начало и где конец? Никаких правил на сей счет не существует. А потому следователь измерял так, а эксперт эдак. Вполне вероятно, что оба они правы, скорее всего правы, но в сознании моем теперь стали существовать два осколка — тот, который был найден на месте происшествия, и тот, который исследовался экспертом.

Обратил ли внимание на это противоречие суд? Протокол судебного заседания, том второй, в конце. Да, конечно, не мог не обратить. Специально по этому вопросу в суд был вызван эксперт. «Товарищ эксперт, каким образом вы измеряли осколок?» — «Я измерял осколок по максимальной длине и максимальной ширине». «Суд определил: измерить осколок в судебном заседании по максимальной длине и максимальной ширине». Результаты: длина — 11,5, ширина — 9,5 см. Почти так же, как у эксперта.

А есть ли у осколка ширина 5,7 см? Если есть, то все в порядке, значит, это все тот же осколок. Если нет, то противоречие остается. К сожалению, суд не задал себе такого вопроса и ограничился измерениями по максимальным параметрам. Правда, осколок был предъявлен понятым, присутствовавшим при его обнаружении, правда, понятые подтвердили, что это есть именно тот осколок. Но доказательственного значения эта судебная процедура уже не имела, поскольку опознание было проведено без соблюдения процессуальных норм. По правилам предмет может предъявляться для опознания только в группе однородных предметов.

Поставив точку в последней фразе, я облегченно сказал: «Уф-ф» — и перелистал написанное. Боже! Сколько же можно об одном осколке. Ведь если кто-нибудь возьмется читать это, он и до половины не дотянет. В интересах читабельности надо решительно сократить. Я было взялся черкать, но остановился, поразмыслил и… восстановил написанное. Я — юрист. А кто, кроме юриста, может достоверно рассказать об этой профессии, о моей профессии, которой я посвятил жизнь. И осколок этот — не просто осколок. Он сидел в мозгу моем и в сердце много дней, потому что где-то там, далеко, сидел в колонии парень и ждал моего решения, и мать ждала.

Много написано о работе следователя. И хорошей много литературы, и похуже есть. Большая ее часть, как я заметил, ставит своей главной целью заинтересовать читателя тайной, увлечь поиском. А цель диктует средства — динамичность действия, эффективность следственных ходов, неотвратимость победного финала. Все это действительно интересно. Но это праздники, а не будни следователя. Кто же расскажет о буднях?

Следователь всегда втайне завидует своим ловким коллегам из книг и кинофильмов. Красиво работают люди, легко, раскованно, не связаны никакими формальностями, ни канцелярщины тебе, ни писанины. А тут протоколы, протоколы, протоколы до ломоты в пальцах.

Да, протоколы. Без этого нет следствия. И пожалуй, не было. Даже 400 лет назад изуверы из толедской инквизиции скрупулезно фиксировали каждый «ох» истязаемого вероотступника, хотя подобные документальные свидетельства лучше бы и не оставлять потомкам.

Следственный документ сейчас — это, прежде всего, гарантия законности. И ни одно действие следователя не будет признано действительным без строгого документального оформления. Можно блестяще обнаружить улику и потом все испортить одним неверным шагом при ее документировании. Искусство процессуального оформления доказательств стоит не меньше, чем искусство их обнаружения. Об этом следователь узнает еще в институте, но нутром всем прочувствует справедливость данной истины лишь с годами практики.

Вспоминается одно трудное дело, обещавшее поначалу быть легким. При осмотре места убийства следователь обнаружил хозяйственную сумку и изъял ее вместе с другими предметами, представлявшими для следствия интерес. В дальнейшем после экспертного исследования было установлено, что на вещах, находившихся в сумке, имеются следы, которые являются серьезной уликой в отношении подозревавшегося лица. Дело было быстро закончено и передано прокурору для утверждения обвинительного заключения. И тут прокурор обнаруживает, что сумка не фигурирует в протоколе осмотра места происшествия. «Промахнулся, — говорит следователь, — забыл включить в протокол». — «Забыл? Вот тебе дело, иди и начинай все сначала. О сумке забудь окончательно, ее теперь для следствия не существует». Ох и нервов же стоило потом это дело!

Следователь работает на правосудие, и его дело — это совершенно конкретное «уголовное дело № …» в подшитом в пронумерованном виде. По нему и будет судить суд о работе следователя.

В науке действует правило о принципиальной повторяемости проведенного эксперимента или исследования. Только в этом случае открытие может быть официально признано. И ученый фиксирует в опыте каждый малейший свой шаг. В уголовном процессе должна обеспечиваться принципиальная проверяемость каждого следственного действия — год ли пройдет после этого или пять лет…

Том первый, лист дела 12. Протокол допроса матери Бахтадзе. «…На правой руке сына была кровь… Спросила, в чем дело… Ответил: «Значит, кто-то получил». Том первый, лист дела 17. Показание Бахтадзе: «Да, так оно и было».

Кровь на осколке, кровь на руке… Если и то и другое случайности, то вероятность совпадения двух случайностей равна, по утверждению математиков, двадцати пяти процентам. Все остальное падает на закономерность. Впрочем, теория вероятности в юриспруденции не всегда надежный ориентир. И юристу с солидным опытом не раз приходилось сталкиваться со случаями, когда оставалось только развести руками и воскликнуть: «Невероятно, но факт!»

Кровь на руке Бахтадзе следствие и суд связали только с одним фактом — убийством Гущина. Может, есть другие варианты? Например, подрался с кем-нибудь. В 19.00 Бахтадзе вышел из подъезда. До 19.15 шел вместе с Линниковым до кинотеатра. Никаких эксцессов, по словам Линникова, за этот период не было. Пятнадцать минут в кинотеатре. Там тоже никаких конфликтов — это проверено. В 19.30 встретился с матерью. Значит, этот «кто-то», который «получил», — Гущин? Значит, так.

Получил… получил… Стоп, а ведь Гущин действительно «получил»! Возвращаюсь к протоколу допроса Бахтадзе: «Во дворе уложили Гущина на цементный стол. Линников ушел искать его квартиру. Мне эта история надоела, и я хотел поскорее уйти домой. Стал шлепать Гущина по щекам — может быть, опомнится и скажет, где живет. Гущин стал материться. Я разозлился и ударил его несколько раз кулаком по лицу». Быстро нахожу протокол осмотра места происшествия и трупа Гущина: «На лице трупа имеются ссадины и кровоподтеки. На левой щеке следы запекшейся крови». Все. Этого достаточно. Стало быть, не исключается два варианта происхождения крови на руке — и в результате убийства, и в результате избиения. Обе эти версии имеют равное право на существование, и ни одну из них нельзя опровергнуть — нет достаточных материалов. Значит, должен быть принят второй, более благоприятный для Бахтадзе вариант — все сомнения в пользу обвиняемого.

Закрываю первый том, кладу его аккуратно на второй и сдвигаю оба на правый угол стола. Собираю бумаги, выписки и кладу стопкой на левый. Стол очищен, можно думать. Пришло время принимать решение.

Не думается. Вернее, думается ни о чем. Со стороны посмотреть: человек отрешился, ушел в себя, складки у переносицы напрягает, думает. Но нет, пустота в голове и мыслей нет — так, обрывки, и не из той оперы. Встал, прошелся, опять сел. И опять пустота. Посмотрел на часы. До конца работы неполный час. Просидел его в позе мыслителя. Сложил бумаги в сейф, пошел домой. На середине пути прострация неожиданно кончилась и все опять заработало. Зрительная память стала вырывать из дела куски протоколов, и пошло-поехало. Дома то же самое. По телевизору футбол — хорошая возможность уйти в себя, не вызывая подозрения домочадцев. Человек у телевизора — привычная картина, а отвлекать его от футбола тем более никто не решится.

«Суд, прокурор, следователь оценивают доказательства по своему внутреннему убеждению, основанному на всестороннем, полном и объективном рассмотрении всех обстоятельств дела». Эту заповедь из УПК каждый юрист отчеканит как «Отче наш», разбуди его среди ночи. Ну а что делать, когда нет его, этого внутреннего убеждения, не приходит оно, хоть стреляйся? Есть одни сомнения. Сомнения, конечно, тоже бывают разные. Есть такие, над которыми не приходится ломать голову. Кровь на руке Бахтадзе хоть и сомнительна по происхождению, но с ней все ясно, как доказательство убийства это отпадает. А как быть с кровью на осколке? Да, допущены процессуальные погрешности, но так ли они велики, чтобы начисто дезавуировать это следственное действие, сделать вид, что и не было его вовсе?

И Бахтадзе хорош гусь. Хоть бы доводы какие привел. Мы бы их проверили, подтвердили или опровергли, была бы зацепка. Нам ведь только кончик ниточки дай, а клубок мы размотаем сами. Но нет, молчит Бахтадзе. Невиновен, говорит, и баста, а там поступайте, как знаете.

Ну предположим, что я напишу протест для доследования дела. А что доследовать? Повторить выезд на место невозможно. Того осколка, который нашел, уже нет — он уничтожен и почти никаких следов в деле от него не осталось. Протест для прекращения дела за недоказанностью? А кровь на осколке второй группы? Ведь нашел же он осколок, черт возьми, и кровь на нем была! Стать на формальную позицию, сослаться на процессуальные нарушения? А если Бахтадзе убийца? И как родственники Гущина на этот формализм посмотрят? Убедят ли их наши казуистические рассуждения?

Молчит Бахтадзе. А может, и молчит потому, что сказать нечего?

Футбол кончился, а я сидел все в той же позе захваченного страстью болельщика. Решение не приходило.

Может быть, зря я выстраиваю себе головоломки, может быть, проще на вещи смотреть надо? Больше здравого смысла и меньше крючкотворства? В чем состоит главный вопрос: убил Бахтадзе Гущина или не убил? Могу я честно, для себя, ответить на этот вопрос, уверенно ответить?

…Нет, не могу. Хотя, конечно, похоже на то…

Утром встал разбитый, вяло собрался на работу. Просидев минут пятнадцать за рабочим столом, пошел советоваться с коллегами.

— Нашел осколок? С кровью? С кровью потерпевшего? Чудак, так чего же ты мучишься!

— Да понимаешь, нечисто провели выезд, напутали с измерениями. В общем, все как-то топорно сделали.

— Но кровь-то откуда?

— Кровь да…

— Не морочь себе голову и мне тоже. Вот у меня тут дельце, послушай…

— Ну, я пошел.

Легко давать советы, когда это тебя ни к чему не обязывает. Я сам люблю их давать.

Мир устроен так, что одно явление перерастает в другое, количество переходит в качество неуловимо ни для глаза, ни для сознания. Сколько зерен нужно положить вместе, чтобы считать их кучей? Два зерна, пожалуй, еще не куча, пять зерен — пожалуй, уже куча. А три, четыре? Ни да, ни нет. В деле Бахтадзе я столкнулся с чем-то подобным. Ситуация оказалась пограничной между «доказано» и «не доказано», между «да» и «нет». В юридической практике такие случаи не редкость. Они-то и создают сложности для правовой оценки того или иного явления. Легко принимать решение, когда жизненная ситуация укладывается в формулу закона как скрипка в футляр. Труднее, когда жизнь не желает втискиваться в заготовленные для нее «футляры» — законы. И дело тут не в узости законов как таковых, а в неисчерпаемом, непредсказуемом многообразии всего сущего.

Так что же, тупик? Нет, тупиков в юстиции не бывает. И я принимаю решение.

Есть неписаное правило: «Лучше освободить виновного, чем осудить невиновного». Мудрее этого правила люди пока не придумали. Но когда анализ всех «за» и «против» никаких результатов не дал, и когда, кажется, что тупик неизбежен, это правило становится законом.

Из двух зол надо выбирать меньшее. И если есть один потерпевший, который пострадал от преступления, пусть не будет второго, пострадавшего от правосудия.

Два тома в твердых коричневых корочках переместились с правого угла на середину стола, в исходное рабочее положение. На чистый лист бумаги легла крупными буквами первая строчка: «Протест в порядке надзора». Решение принято, и теперь все зависит от того, смогу ли я быть убедительным. Ведь не мне отменять приговор, а суду, суду надзорной инстанции. Я должен убедить его сделать это.

Работа над протестом — всегда испытание позиции на прочность. Бывает так, что в уме все продумаешь, до мелочей, а сядешь писать — и… не идет документ, вымученным каким-то получается, не строятся аргументы и факты, не цепляются друг за друга. Просидишь, промучишься и поймешь, что не то делаешь.

Вот и теперь не получается. Мешают неопределенность, незаконченность, они выпирают из дела, не дают построить логическую цепочку доводов. Думалось вначале, что смогу обратить эту неопределенность в аргумент, сформулировать из нее доказательство в пользу своей позиции, но оказалась она как сухой песок — леплю, утрамбовываю, а она протекает сквозь пальцы и какой бы то ни было формы принимать не желает.

Листаю дело: протоколы, постановления, акты, характеристики. Все знакомо, все известно и изучено. Акт судебно-медицинской экспертизы трупа: тоже вроде бы ничего нового уже не извлечешь. Следом за актом конверт подшит без надписи. В описи документов он не значится. Что там? Пытаюсь открыть, но он намертво вшит в дело. Обстригаю краешек ножницами. Достаю фотографию, на ней надпись: приложение к акту, судебно-медицинской экспертизы. Эксперт зафиксировал вид раны на шее Гущина. Голова запрокинута, рана зияет страшным провалом. В глубине просматриваю порушенные органы. Надрезанная толстая, хрящевидная труба…

Вообще-то фотографии к судмедзаключениям прикладывать необязательно, но они и не мешают. Эта фотография поражала ужасным видом раны. Взгляд невольно вновь и вновь тянулся к ней. Сколько же может прожить человек с такой раной? Этот вопрос возник непроизвольно и вначале задел лишь краешек сознания. А потом возник вновь и ужалил, заставил вздрогнуть, дал толчок к лихорадочной работе мысли. Мгновенно открываю заключение экспертизы. Да, так и есть, на вопрос о продолжительности жизни после нанесения ранения эксперт не отвечал. Ему такой вопрос не задавался. А не задавался потому, что в рамках официальной версии он был просто излишним.

В памяти всплыли протоколы допросов свидетелей Ефремова, Петровой и Петрова. Их показания выглядели вначале как мало о чем говорящие. Надо было опросить жильцов подъезда, их и опросили, но полученная информация, казалось, не несла в себе ничего нового, она была в пределах того, что уже считалось известным.

Видел ли суд фотографию? Наверняка нет, потому что конверт с того момента, как был подшит, не распечатывался.

Звоню в институт судебной медицины, прошу прислать опытного эксперта. Назавтра он у меня в кабинете. Даю ему фотографию.

— Скажите, профессор, с такими ранами медицина в состоянии справиться?

Эксперт долго и с интересом смотрит на фотографию.

— В принципе — да. Но это, если бы рядом по счастливой случайности оказался хирургический стол.

— Тогда вопрос конкретнее: можно ли по этой фотографии сделать суждение о времени наступления смерти после нанесенного ранения?

Эксперт вновь углубился в изучение фотографии. С ответом не спешил, вертел снимок и так и эдак. Потом вздохнул, положил фотокарточку на стол и сказал:

— Лучше бы, конечно, делать такие суждения не по фотографии, а по трупу.

— Потерпевший похоронен год назад. Даст ли сейчас результаты эксгумация трупа?

— Нет, теперь уже нет.

— Тогда давайте говорить о фотографии. Так как же?

— Рана, конечно, очень серьезная, разрушения большие. Но на фотографии недостаточно проработаны детали. Вот здесь, видите, затемнено, слишком большая контрастность. Может быть, сохранился негатив? Мы бы сами отпечатали.

— Негатива в деле нет.

— Но он может быть в бюро судмедэкспертизы. Эксперты обычно сохраняют негативы некоторое время.

— Попробуем получить.

Был у меня еще один вопрос к профессору, но я не решался его задать, боясь показаться невежественным. Да и вопрос какой-то немедицинский. Впрочем, будь, что будет.

— Скажите, профессор, если человек умер, а перед смертью он был в сильной степени опьянения, будет ли от него пахнуть алкоголем?

— Пахнуть? Признаться, мне таких вопросов еще никто не задавал. Что ж, извольте. Запах алкоголя обычно распространяется с дыханием. А если дыхания не будет, не будет, как вы понимаете, и запаха.

— Значит, если подгулявший муж, придя домой, надолго запрет дыхание, жена может и не заметить, что он пьян?

— Жена не заметит? Что вы! Впрочем, этот вопрос выходит за пределы моей компетенции.

— Ну и на том спасибо. Мы будем держать с вами связь. Как только станет известно насчет негатива, я вам сообщу.

Попрощавшись с экспертом, дал запрос о розыске негатива. Потом засел за изучение показаний жильцов подъезда, где был обнаружен труп Гущина. Собственно, изучать особенно нечего. Показания краткие, конкретные. Свидетель Ефремов:

Свидетель Петрова:

Петров показал примерно то же.

Итак, в 19 часов Бахтадзе и Линников занесли пьяного Гущина в подъезд. В промежутке между 22 и 23 часами свидетели Ефремов и супруги Петровы видели Гущина еще живым: тяжелое дыхание, запах спиртного, изменение позы. Был ли Гущин уже смертельно ранен в этот период или только пьян? Мог ли он, будучи раненным в 19.00, дожить до 23 часов? И не только дожить, но и совершать активные действия? Если мог, то ниточка, которую я зацепил, клубок не размотает. А если нет? Тогда Гущин был ранен после 19.00 и, возможно, после 23.00. Тогда Бахтадзе…

Теперь все должны решить эксперты. Теперь нужно ждать негатива.

Через четыре дня пришел негатив, а еще через день — письмо из колонии от Бахтадзе.

Туда, туда пишешь, голубь сизокрылый. Только раньше надо было думать, глядишь и не пришлось бы год баланду хлебать. А то глупость какая-то получается — прокурор защищает, а защищаемому вроде бы меньше всего надо, сидит помалкивает.

Самооговор. Бывает и такое. С чем только не приходится в жизни сталкиваться. Этот вот разнервничался, на мать обиделся. Другой похитрее: берет на душу маленькую кражонку, чтобы уйти от ответственности за серьезное преступление. «Не шейте дело. Я там не был. Я в это время был на вокзале и, вот, видите, чемоданчик уволок». Бывали случаи, когда всю вину валили на несовершеннолетнего — мол, много все равно не дадут, а взрослому могут всыпать по первое число. И отец за сына вину на себя брал, и сын за отца. Самооговор, конечно, затрудняет расследование, может даже к судебной ошибке привести. Но в конце концов все встанет на свои места, потому что принцип нашего правосудия — судить о человеке не по его словам, а по его действиям.

В письмо Бахтадзе хотелось верить. Оно не походило на те крикливые жалобы из отдаленных мест, в которых отсутствие серьезных аргументов пытаются компенсировать восклицательными знаками и риторикой по поводу «вопиющего беззакония».

Письмо Бахтадзе внесло в дело известную долю определенности, которой так не хватало. По крайней мере теперь хотя бы ясна его позиция. Вот только о крови на осколке ничего не написал. Откуда кровь? Впрочем, подождем заключения экспертов, если оно, конечно, будет, это заключение.

Позвонили из института судебной медицины. Негатив получили, попросили выслать акт судебно-медицинской экспертизы. Выслал. Через три дня пришел пакет. «Консультативное мнение судебно-медицинских экспертов. После полученного ранения Гущин мог жить и совершать активные действия в течение нескольких минут». Большой неожиданностью этот вывод для меня уже не был. Дело в общем-то шло к этому.

Когда в суде надзорной инспекции рассматривался протест прокуратуры, спорить не пришлось. Члены суда были единодушны. Но когда решение уже было принято, вопрос, которого я ожидал, мне все же задали.

Откуда на осколке кровь? Вопрос этот все время не оставлял меня. И главное, я никак не мог подобрать более или менее логическое объяснение этому «феномену». Ни одна версия не шла на ум.

Другие дела и другие заботы приходили и уходили чередой. Но осколок нет-нет, да и всплывал в сознании дразнящим вопросом. И ведь понимал, что практический смысл он давно уже потерял. Но сам факт неразгаданности, неразрешенности действовал как навязчивый мотив, заставлял вновь и вновь возвращаться к одному и тому же.

Как-то я перебирал выписки из дела Бахтадзе и наткнулся на такую деталь. В одном из первых своих показаний Бахтадзе обронил фразу, что после ареста его посещал в камере врач. О причинах ничего сказано не было. Не было в деле и никаких официальных документов на этот счет. Конечно, рассудил я, если врач приходил к Бахтадзе для оказания медицинской помощи, то этот факт и не должен фигурировать в деле. И все же запрос на всякий случай направил — попросил прокуратуру района выяснить причины посещения Бахтадзе врачом. Вскоре получаю ответ: «При этом направляем приобщенную к надзорному производству справку об оказании Бахтадзе медицинской помощи. Приложение: справка на 1 листе». Первое, что бросилось в глаза в справке врача, — дата посещения: 11 января 1979 года, 18.00. Память сразу же отметила, что это день выезда на место происшествия. В справке сообщалось, что Бахтадзе жалуется на недомогание, головную боль. Диагноз: ОРЗ, назначен соответствующий курс лечения. Кроме того, указывалось, что сделана перевязка среднего пальца правой руки. «Больной сообщил, что «палец случайно порезал утром сего числа».

Стоп! А когда состоялся выезд на место происшествия? В обед, в 13.30. «Телефонограмма. Прокуратура района. Срочно выясните и сообщите группу крови Бахтадзе». И чувствуя, что в ожидании сгорю от нетерпения, добавляю: «Ответ жду завтра».

На следующий день я получил то, что позволило мне поставить последнюю точку в деле Бахтадзе. «В соответствии с медицинскими документами Бахтадзе имеет вторую группу крови».

На осколке бутылки была кровь Бахтадзе.

А убийцу Гущина нашли. Им оказался психически больной человек. Но это уже другая история.