Протест прокурора

Николай Лучинин СТРАЖ ЗАКОНА

— Когда же мы увидимся?

Стоя на подножке вагона, Лавров глядел в печальные и ласковые глаза жены. Еще одна разлука! Сколько их уже было и сколько еще будет, а вот привыкнуть невозможно.

Протяжно и глухо прозвенел второй звонок.

— Скоро, Верочка, скоро, — сказал Лавров. — Похлопочу, чтобы не тянули с жильем. Постараюсь, в общем, ты же сама понимаешь…

— Уж ты похлопочешь! — проговорила, грустно улыбаясь, Вера Андреевна, прекрасно понимавшая, что в чем, в чем, а уж в бытовых-то делах муж ее — человек беспомощный, от него не жди проку.

— Проходите в вагон, гражданин, — раздался за спиной Лаврова строгий бас проводника. — Отправляемся. Надо все-таки соблюдать…

Лаврову хотелось еще раз обнять жену, но он успел лишь наспех поцеловать ее: вагон резко дернулся, Вера Андреевна легко побежала вдоль платформы, не отводя взгляда от окошка тамбура. Лавров махал ей рукой.

Кончилась платформа. Вера Андреевна повернулась и быстро зашагала к выходу. Она спешила, беспокоясь, что сын вернется из школы и не попадет в квартиру.

По небу неслись густые облака. Порывистый январский ветер бросал в лицо холодные капли дождя.

Юрий Никифорович долго не заходил в свое купе. Он стоял в тамбуре, ожидая, пока проводник раздаст постели, а пассажиры устроятся на своих местах, разместив чемоданы и узлы. Свой большой, видавший виды чемодан Лавров легко закинул на багажную полку, едва войдя в вагон, и сейчас ему не о чем было заботиться. Началась дорожная жизнь — та, которую всегда с нетерпением ожидаешь и которая уже через несколько часов начинает утомлять своей бездеятельностью, а к концу первого дня окончательно надоедает.

— Пройдите в вагон, гражданин, — услышал Юрий Никифорович уже знакомый бас проводника. — Подмести надо. Ишь грязь-то понатаскали…

Лавров вошел в свое купе, поздоровался со спутниками, повесил на крюк объемистый портфель и, усевшись у окна, задумался.

Что ожидало его на новом месте?

Нельзя сказать, чтобы Юрий Никифорович был встревожен предстоящими переменами в жизни, — нет, он слишком привык к ним. Он умел находить с людьми общий язык — язык немногословный, деловой, свидетельствующий о Лаврове, как о человеке вдумчивом, проницательном и сдержанном. Эту сдержанность, умение владеть собой иные принимали за равнодушие, бесстрастность, но это только поначалу, пока не убеждались в том, что за тихим, ровным голосом Лаврова, за лаконизмом его фраз и внешней невозмутимостью кроются чуткость к людям, озабоченность их невзгодами, искреннее желание помочь.

В вагоне было тихо. Соседи по купе улеглись. Улегся и Юрий Никифорович.

Дома ему казалось, что вот войдет в вагон, ляжет и проспит все время пути — напряжение последних дней давало себя знать. Но спать он не мог. Вглядываясь в причудливый узор светло-серого линкруста на вагонной переборке, Лавров вспоминал все, что говорили ему товарищи о городе, в который он ехал. Областной прокурор и начальники отделов не раз бывали в этом городе и хорошо его знали. Все считали, что объем работы на новом месте будет шире, чем в районной прокуратуре.

— И не думайте, что с вашим приездом все уладится, как по мановению волшебной палочки, — предупреждал областной прокурор Иван Дмитриевич Щадилов, хотя Лавров вовсе этого и не думал, — не настраивайте себя так. Работы там — непочатый край, сумейте прежде всего отделить главное от второстепенного. У нас еще есть, к сожалению, прокуроры, не видящие главного за житейскими мелочами. И еще одно прошу вас твердо усвоить, Юрий Никифорович: главное теперь не только в борьбе с преступностью, но в предупреждении преступлений. Наша святая обязанность — разъяснять советские законы. Как это делать? — спросил Иван Дмитриевич и сам же ответил: — Надо чаще бывать у рабочих на заводах, на стройках, пристальнее всматриваться в жизнь и, расследуя преступление, проверять, как, почему оно возникло и как можно было его избежать. Ясно? Впрочем, америк я вам и не собирался открывать. Так — напутствие, — улыбнулся Щади-лов. — А теперь — прощайте…

Он крепко пожал Лаврову руку и, провожая его до дверей кабинета, добавил:

— Не забывайте… Звоните, пишите. А я недельки через три-четыре наведаюсь к вам.

Лаврову приятно было вспоминать этот разговор со Щадиловым. Хоть америк тот ему и впрямь не открыл, но не в этом дело. Сам тон беседы был таким дружеским, а пожелания такими искренними, что, казалось, все будет хорошо и непривычное станет привычным, а незнакомые люди непременно окажутся — пускай не сразу! — хорошими, верными товарищами и помощниками.

…Юрий Никифорович проснулся от громкого и назойливого жужжания. Не сразу поняв, в чем дело, он отворил дверь и увидел, что неугомонный проводник, путаясь в черном шнуре, тащит по коридору тяжелый пылесос.

Значит, скоро город…

Гостиница находилась вблизи вокзала. Дежурный администратор дремал, сидя в глубоком кресле. Лавров подошел к окошечку, предъявил паспорт.

— Вам должны были позвонить относительно номера, — сказал он.

— Да, номер для вас заказан. Вы надолго к нам?

Лавров и сам этого не знал. Все зависит от того, когда ему дадут квартиру.

— В город надолго, а сколько проживу в гостинице — пока не знаю. Если можно, устройте меня в отдельном номере, — попросил Лавров.

Возвратив заполненную анкетку, он получил пропуск и поднялся на третий этаж. Дежурная, полная женщина с заспанным лицом, мельком взглянув на листочек, сказала:

— Пройдите. — И повела Лаврова по коридору. Открыв дверь комнаты, она включила свет: — Отдыхайте.

Комната, небольшая, но уютно обставленная, Лаврову понравилась. В ней имелось все необходимое.

Юрий Никифорович решил, что завтра с утра он прежде всего зайдет к секретарю горкома партии: кто-кто, а уж он-то сумеет рассказать о городе самое главное, дать почувствовать его атмосферу…

Позавтракав в ресторане, Лавров возвратился в свой номер. Шел десятый час. Взяв телефонную трубку, Юрий Никифорович попросил соединить его с первым секретарем горкома партии.

— Товарищ Давыдов? Здравствуйте. Говорит Лавров. Вам сообщили о моем назначении? Я хотел бы с вами встретиться.

— Пожалуйста, заходите, товарищ Лавров, — ответил секретарь горкома. У меня сейчас два товарища с завода. Думаю, через полчаса освобожусь.

…В приемной Давыдова посетителей не было. За столом сидела худенькая белокурая девушка, технический секретарь. Стоявший у нее на столе телефон то и дело звонил.

Лавров осмотрелся. Приемная небольшая, на одной двери табличка с надписью «С. С. Давыдов», на другой — «Я. П. Дымов».

«Вероятно, второй секретарь», — подумал Лавров и развернул предложенную ему газету.

Вскоре открылась дверь кабинета первого секретаря, оттуда вышли два человека.

— Пожалуйста, заходите, — сказала девушка.

На вид секретарю горкома можно было дать лет сорок пять. Это был мужчина среднего возраста, с аккуратно причесанными, уже седеющими волосами, в темном строгом костюме. Лаврова он встретил приветливой улыбкой.

— Прошу садиться… — и протянул руку. — Мы недавно разговаривали с Щадиловым, он мне сказал, что к нам должен приехать новый товарищ. Да и в обкоме у нас был разговор на эту тему. Вам раньше приходилось бывать в нашем городе? — спросил секретарь, усаживаясь в кресле напротив Лаврова.

— Нет, не было случая…

— Вы не местный? — спросил Давыдов.

— Нет, сибиряк. Из Иркутска я. В сорок первом окончил юридический факультет МГУ, в начале войны был призван в армию, служил следователем прокуратуры одной из дивизий на Калининском фронте. После ранения и госпиталя был направлен в распоряжение прокурора области. И прирос к этим местам. Вначале был следователем, затем помощником прокурора района, а последние годы — прокурором. Теперь уж привык, освоился…

— Я тоже не здешний, — сказал Давыдов, — после освобождения области от фашистов был командирован сюда на партийную работу. Правда, потом три года учился в Москве, в Высшей партийной школе, но по окончании снова вернулся сюда.

Секретарь рассказал Лаврову о городе.

— Точных сведений о состоянии законности в городе я, признаться, сейчас не имею, — продолжал Давыдов. — Но надо сказать, что преступность у нас есть. И что хуже всего — не все преступления раскрываются. В торговых организациях бывают растраты, хищения; на заводах иной раз нарушают трудовое законодательство. В некоторых колхозах не соблюдается Устав сельхозартели. Надеюсь, вы со временем разберетесь со всем этим, а тогда и нас проинформируете.

— Попытаемся, товарищ Давыдов, — скупо, в свойственной ему манере, отозвался Лавров. — Время покажет. Я ведь еще и в прокуратуре-то не был, не знаю, какие у них там дела.

— Ну а город как? Каково первое впечатление? — видимо, желая разговорить нового прокурора, спросил Давыдов и протянул Лаврову только что надорванную пачку «Беломора». — Курите?

— Спасибо… — Лавров чиркнул спичкой, поднес огонек Давыдову, прикурил сам и, затянувшись, сказал: — Мало я еще видел, но город, знаете, есть город. Шумновато.

— Где вы остановились?

— В гостинице, — сказал Лавров, — против вокзала. И подумал: «Не заговорить ли о квартире? Я же обещал Вере не откладывать… Нет, это было бы слишком! Не успел приехать, не познакомился еще толком и сразу с просьбами. Отложим…»

Но откладывать не пришлось.

— Семья с вами? — спросил секретарь горкома.

— Нет, товарищ Давыдов, пока еще в районе.

— Что так?

— Да ведь, видите ли, надо сначала осмотреться, устроиться как следует. Подождем…

— Скоро устроитесь, — сказал Давыдов. — У нас как раз один дом почти готов, отделка осталась. Я поговорю в исполкоме. Две комнаты устроят?

Лавров был явно смущен и не мог этого скрыть.

— Вполне, товарищ Давыдов, нас всего трое: я, жена да сынишка, — каким-то даже виноватым голосом сказал он.

Зазвонил телефон. Давыдов снял трубку и, скороговоркой сказав: «Еду, еду», — встал с места.

— Ладно, к этому делу мы еще вернемся. А пока не подвезти ли вас до прокуратуры, товарищ Лавров? Я как раз в ту сторону.

— Нет, спасибо, — отказался Юрий Никифорович. — Пройдусь по городу, осмотрю его.

Секретарь широко распахнул обитую темной клеенкой дверь и, пропустив Лаврова вперед, на ходу обратился к девушке:

— Я, Варенька, часа через два вернусь.

У машины Давыдов протянул Лаврову руку:

— Заходите, Юрий Никифорович, звоните.

Машина мягко взяла с места, а Лавров неторопливо побрел по незнакомой улице, вдыхая влажную прохладу серого январского дня.

Вдоль тротуара четким строем стояли развесистые каштаны. Их ветки были унизаны хрупкими, слезящимися сосульками. Студеные капли гулко падали на кожаную шапку Лаврова.

По левую сторону железнодорожного полотна за солидной каменной оградой раскинулся парк.

«Летом здесь, наверное, зелено и солнечно, — подумал Лавров. — Будем с Сашкой в парк ходить, а то, может, и за город ездить, к речке…»

Мысль о сыне вернула его к беседе с Давыдовым. Хорошо, что так вот просто, а главное, не по его, Лаврова, инициативе, возник разговор о квартире. Давыдов, видимо, умеет сочетать большие дела с так называемыми мелочами. А ведь бывает, что работники его масштаба вольно или невольно устраняются от разрешения вопросов, которые касаются личной жизни человека. И как это неверно! Неужели не ясно, что от этого личного зависит общее! Взять хоть его, Лаврова. Конечно же, когда Вера и Сашка будут здесь же, рядом, ему будет спокойнее.

Лавров пересек улицу и, ускорив шаг, направился к домику, на который указал ему, откозыряв, молоденький постовой милиционер.

— Товарищ Прохоров у себя? — спросил Юрий Никифорович у секретаря. Она, не отрывая глаз от папки с бумагами, кивнула в сторону двери за ее спиной.

В кабинете над столом склонились двое. Отвлеченные скрипом отворившейся двери, они вопросительно взглянули на вошедшего.

— Лавров, — коротко представился Юрий Никифорович.

— А я с утра вас ждал. Вы что, не поездом? — спросил прокурор Прохоров, протягивая Лаврову руку.

— Поездом, вчера, — ответил Лавров.

— В гостинице остановились? Мы там номер забронировали.

— Да, спасибо. Все в порядке.

— Потом закончим. Позже, — сказал Прохоров, обращаясь к следователю, все еще стоявшему у стола с бумагами.

— Нет, зачем же! — вмешался Лавров. — Продолжайте, а я посижу, если не возражаете.

— Хорошо! Да что же я не предложил вам раздеться? Пожалуйста, товарищ Лавров, — спохватился Прохоров. — Прошу! — И он показал на стоявшую в углу вешалку.

Следователь продолжал доклад о законченном уголовном деле. Сидя на диване, Лавров внимательно наблюдал.

Прочитав обвинительное заключение и сделав кое-какие поправки, Прохоров его утвердил.

— Направляй в суд, — сказал он.

Следователь направился к выходу, но по дороге бросил на Лаврова внимательный, оценивающий взгляд.

Когда они остались вдвоем, Прохоров, выждав, не скажет ли чего Лавров, заговорил первым.

— Приказ я получил позавчера. Предупредил работников, чтобы готовили материалы для акта.

— Работники прокуратуры у вас сейчас все на месте? — спросил Лавров.

— Да, — ответил Прохоров и повторил: — Они знают, что вы должны приехать. Приказ я им объявил.

— Так, может быть, вы, Петр Петрович, познакомите меня с сотрудниками? А после этого мы продолжили бы разговор и условились о нашей совместной работе на ближайшие дни.

Прохоров встал. На вид это был совсем еще крепкий человек, с движениями сильными и четкими, с широкими плечами и молодым, зорким взглядом. Пожалуй, только цвет лица — нездоровый, серый — говорил о солидном возрасте.

Вместе с Прохоровым Лавров прошел по кабинетам. Петр Петрович представлял работникам нового прокурора и делал это спокойно, словно ничего не менялось в его жизни с появлением Лаврова. А Юрий Никифорович немного волновался, чувствовал себя скованно.

— Ну как? — спросил Прохоров, едва они вернулись в кабинет. — Каково впечатление?

— Воздержусь, Петр Петрович, — сказал Лавров. — Рановато говорить о впечатлении.

— Конечно, конечно! — согласился Прохоров и спросил: — С чего же мы начнем?

— Хотелось бы прежде всего познакомиться с вашей отчетностью. Это поможет мне представить объем работы прокуратуры, — сказал Лавров. — А вы, Петр Петрович, возьмите на себя, пожалуйста, подготовку проекта акта. Что бы я хотел в нем видеть? Ну, во-первых, основные сведения о ваших работниках: кто чем занимается, у кого к каким делам интерес, — это ведь очень важно. Затем надо подготовить список не законченных расследованием дел, указав сроки, содержание каждого дела; есть, вероятно, и такие материалы, по которым еще не приняты решения, разные жалобы… Хорошо бы, конечно, в этом же акте сказать о том, что мешает работе прокуратуры, как прокуратура боролась за укрепление законности, уменьшение преступности… Кроме того, Петр Петрович…

— Но позвольте, — прервал Прохоров. — Это же получится слишком большой акт! Придется оторвать людей от основной работы, и не на день или два. Не знаю, не знаю…

— Поверьте, Петр Петрович, что для людей это будет только полезно, — заверил Лавров. — Они серьезно проанализируют свою деятельность за прошлый год — ведь сейчас январь! — многое увидят заново.

— Да нет, я же не возражаю, — вздохнув, произнес Прохоров, — но помнится, пять лет назад я принимал дела совсем иначе: в акте значилось лишь то, что было в производстве. К тому же вчера я звонил в прокуратуру области, и мне предложили пятнадцатого января быть в районе по месту нового назначения. А сегодня десятое. Как видите, времени осталось мало.

— Тем более надо поторопиться, — улыбнувшись, сказал Юрий Никифорович.

— Но кто будет давать указания? — не удержался от вопроса Прохоров.

— Конечно, вы! — сразу поняв, как важно это для честолюбия старого прокурора, сказал Лавров.

— Хорошо. — И, вызвав секретаря, Петр Петрович распорядился: — Пригласите сюда оперативных и технических работников.

Через несколько минут все собрались в кабинете. Прохоров оставался за своим столом. Лавров сел чуть сбоку на диване, и собравшиеся могли незаметно рассматривать нового прокурора, строя различные предположения о том, каким он окажется начальником.

К Прохорову все давно привыкли, узнали его сильные и слабые стороны, поняли, как делать то, что считаешь необходимым. Привыкли и к забывчивости своего прокурора, и к тому, что вовсе не всегда он проверял, выполняются ли его поручения. В общем, что говорить: с прежним можно было ладить, если, конечно, не лезть на рожон. А вот с этим!..

— Как вам известно, — начал Прохоров, — Юрий Никифорович Лавров назначен к нам прокурором города. Я еду в район. Мы с Юрием Никифоровичем пригласили вас, чтобы поговорить о том, как должен выглядеть акт приема и сдачи дел, кто из вас и что будет делать…

И Петр Петрович повторил все, о чем они договорились с Лавровым.

Прощаясь с Прохоровым, Юрий Никифорович сказал, что сегодня уже не вернется в прокуратуру, так как вечером хочет познакомиться с начальником городского отдела милиции.

— Хорошо, — сказал Прохоров. — Машина у подъезда.

— Не нужно, — отказался Лавров. — Хочу походить по городу, я ведь здесь впервые.

Назавтра, знакомясь с работой прокуратуры по документам, Лавров уже решал возникающие вопросы и дела, беседовал с сотрудниками, разъяснял им, что для него сейчас наиболее важно и почему, знакомился с делами, которые находятся у следователей. Работа следователей несколько огорчила его: он столкнулся с вялостью, равнодушием и кустарщиной, которые были проявлены в некоторых случаях. Два дела уже побывали в суде и возвращены для дополнительного расследования: одно — из-за недостатка доказательств, другое — из-за пренебрежения к процессуальной форме.

И Лавров решил, что, как только акт будет подписан, он проведет со следователями специальное совещание, выслушает их, предъявит им свои обязательные требования.

«Есть вещи, которые надо ломать круто. Полумерами здесь не обойтись, — подумал он. — А раз так, то и тянуть незачем…»

Приостановленные уголовные дела Юрий Никифорович обнаружил в шкафу, где хранились проверенные жалобы этого года.

«Да… — подумал Юрий Никифорович, — давно не прикасались… Но ведь приостановленные дела — это ненаказанные преступники! Принимаются ли меры к их розыску?» Одно за другим Лавров просмотрел все дела и вызвал к себе следователя Жабина.

— Вот это дело, товарищ Жабин, приостановлено еще четыре года назад, — сказал Юрий Никифорович, показывая на раскрытую папку с желтоватого вида листками. — Учетчик свинотоварной фермы колхоза обвинялся в присвоении двух поросят. Зачем же держать лишнее неоконченное дело? Согласитесь, что оно может потерять всякую актуальность, четыре года прошло с момента совершения преступления!

Жабин слушал молча, не перебивая, и лишь изредка кивал в знак согласия своей крупной лысеющей головой.

— И совсем иное это дело, — продолжал Юрий Никифорович, откладывая в сторону первую папку и раскрывая другую. — Смотрите: в архиве оказалось дело опасного преступника. Несколько лет он уходил от ответственности, а кто знает, остановился он на ограблении той колхозницы или продолжает действовать? Я бы, например, не стал успокаиваться на одном лишь поручении милиции разыскать скрывшегося Николаева, но и сам бы активно занялся совместно с милицией отысканием преступника. Тем более — есть же какие-то нити, известен адрес женщины, с которой этот Николаев был связан: Хоперск… Как хотите, Дмитрий Владимирович, но это дело надо доводить до конца. Думаю, вам придется съездить в Хоперск и начать действовать, искать Николаева. Когда бы вы могли приступить к этому?

Следователь, тяжело дыша, ответил:

— Дня через три могу поехать, Юрий Никифорович… — И глухим голосом добавил: — Вообще-то вы правы, мы с Николаевым здорово просчитались. Но текущие дела, знаете, захлестывают, прямо вам скажу.

Вскоре Лавров занялся данными о преступности, работой милиции, народных судов. Факты говорили о том, что количество преступлений, совершаемых в городе за последнее время, не снизилось. В чем же дело? И почему это ни у кого не вызывает тревоги? Или, может быть, он, Лавров, еще просто плохо знает людей и ему еще рано обвинять их в равнодушии, терпимом отношении к тому, чего нельзя терпеть? В прокуратуре народ совсем неплохой, но как-то не чувствуется инициативы, не видно увлеченности своим делом, творческого отношения к нему. Стиль, что ли, такой?.. И Лавров постепенно приходил к выводу, что опытный и, наверное, даже совсем неплохой прокурор Прохоров, в сущности, мало интересовался результатами своей работы.

— С утра до вечера ни минуты свободной, — жаловался однажды Петр Петрович, — одной только почты столько, что полдня тратишь. Целый день жалобщики, работники милиции приходят за санкциями, за консультациями. Свои следователи и помощники осаждают, множество телефонных звонков с предприятий, учреждений. Смотришь — и день прошел…

Тогда Лавров как-то не придал особого значения этим словам, но сейчас он начал понимать ошибку старшего товарища. Прокурор сидел в кабинете и решал текущие вопросы, а работники прокуратуры выполняли его поручения, причем были и такие, которые не чувствовали своей личной ответственности за порученное дело. Видимо, Прохоров просто не спрашивал с них этого.

«Конечно, кое-что придется постепенно ломать», — размышлял Юрий Никифорович.

И, взвесив все, что ему удалось для себя уяснить за столь короткий срок, Лавров решил в первую очередь внимательно изучить характер жалоб. Именно они помогут понять состояние законности, а также нужды, требования, запросы людей.

Количество жалоб, как показал анализ, из месяца в месяц не уменьшалось. И большинство из них говорило о нарушении трудового законодательства, Устава сельскохозяйственной артели, об ущемлении жилищных прав граждан. Многие жалобы казались вполне обоснованными.

«Надо определить, с каких предприятий поступает наибольшее количество жалоб», — решил Юрий Никифорович и пригласил, к себе Корзинкину Александру Мироновну.

Эта женщина, лет тридцати с лишним, всегда подтянутая, с умным взглядом, сразу понравилась Лаврову. В ней чувствовались деловитость, стремление к самостоятельности анализа и выводов, живой интерес к своей профессии. Иной раз, правда, Юрию Никифоровичу казалось, что Александра Мироновна излишне самоуверенна. Но Лавров не счел нужным говорить с ней на эту тему, решив, что при случае она сама на деле убедится в этом своем недостатке.

Корзинкина вошла в кабинет. Отчетливей, чем обычно, сверкнула седая прядь в темных гладких волосах — «военный трофей», как, шутя, говорила Александра Мироновна, когда ее спрашивали о причине столь ранней седины.

Действительно, через несколько недель после окончания десятилетки Шура Корзинкина добровольно ушла на фронт. Домой она вернулась в сентябре сорок пятого года повзрослевшей, возмужавшей, в солдатской гимнастерке, в повидавших виды сапогах; и выцветшей пилотке, оставлявшей открытым высокий лоб с первыми морщинами и сединой, особенно заметной потому, что лицо Саши было опалено южным солнцем.

Александра Мироновна подошла к столу Лаврова и выжидающе взглянула на начальника.

— Скажите, пожалуйста, — начал он, предложив ей сесть, — с каких предприятий к нам поступает наибольшее количество жалоб? Очень важно установить это, чтобы сразу взяться за самое главное.

— Из стройтреста много жалоб идет, — сказала Корзинкина. — Часто жалуются на руководителей промышленной страховой кассы. Вообще же, Юрий Никифорович, я не готова к этому разговору, я просто не занималась таким анализом. Если нужно…

— Да, да, Александра Мироновна, по-моему, даже очень нужно, — подхватил Лавров. — К кое-каким выводам я уже пришел, разбирая жалобы, но полной картины пока нет. Подготовьте, прошу вас, эти данные. Как вы думаете, сколько времени на это нужно?

— К среде, наверное, сделаю.

— И наиболее характерные жалобы отложите, пожалуйста, я их почитаю.

После ухода Корзинкиной Лавров просмотрел почту и занялся уголовным делом, по которому милицией привлекался к ответственности за хулиганство рабочий городского строительного треста Константин Можайко.

«Но достаточно ли данных для предания Можайко суду?» — думал Лавров. Продолжая читать материалы дела, Юрий Никифорович обратил внимание на характеристику Можайко, присланную в милицию начальником строительного участка.

Другие документы говорили о том, что ранее Можайко не судился. Служил в Советской Армии. Образование у него — семь классов, женат… «Нет, надо еще проверить, насколько верна эта характеристика. Если все подтвердится, тогда и пошлем дело в суд. Пока еще мы слишком мало знаем об этом парне…» — решил Лавров. И, сняв трубку, Юрий Никифорович позвонил секретарю партийной организации городского строительного треста.

— Ах, это тот Можайко, который привлекается к уголовной ответственности? — сразу вспомнил секретарь. — Как же, как же, слышал… Скверная история, товарищ прокурор! Я и сам собирался к вам завтра с утра заехать. Представьте себе — толковый работник, быстро освоил профессию, ежемесячно перевыполняет производственные нормы, ни в чем дурном не замечен — и вдруг такая история! А мы было хотели его бригадиром сделать. И квартиру дали. Что случилось — сам не пойму, но жалко мне парня, прямо вам скажу.

— Дело в том, товарищ Пудалов, — сказал Лавров, — что ваши товарищи расписали этого Можайко совсем иначе. Вот послушайте…

И Юрий Никифорович прочитал характеристику.

— Что вы! Это недоразумение! — воскликнул Пудалов. — Это они что-то напутали, не на того написали, что ли…

— Тем лучше. Тогда я попрошу вас вот о чем: передайте, пожалуйста, чтобы начальник участка и председатель постройкома сегодня же представили мне на Можайко другую характеристику, я буду ждать.

— Да, да, конечно, — сказал Пудалов. — Я прослежу…

Характеристику привезли через час с лишним. Лавров возвратил дело Можайко в милицию, предложив проверить обе характеристики и в зависимости от результатов проверки решить вопрос об ответственности Можайко.

На другой день с утра Лавров пригласил к себе всех работников. Пора было поделиться с товарищами своими выводами и размышлениями. Лавров мыслил себе этот разговор как беседу, обмен мнениями, и сам не заметил того, что получилось нечто вроде доклада, в котором он говорил и об усилении общего надзора и надзора за милицией, и о том, что следователям надо самим чаще возбуждать дела, а не ждать, пока материал поступит в прокуратуру из милиции.

— Пассивность, — говорил Лавров, — нам не к лицу. Однако важно не только бороться с преступностью, но и предупреждать ее. А это возможно лишь тогда, когда все мы будем общаться с людьми, будем ходить к ним, а не ждать, пока они придут к нам. Разве лекции о социалистической законности, показательные открытые процессы мало дадут людям? — спросил собравшихся Юрий Никифорович. — Я думаю, что очень много. И потому я просил бы вас продумать темы лекций, с которыми многие из вас могли бы выступить на заводе, на стройке или в колхозе…

После совещания Лавров решил поговорить с начальником городского отдела милиции Орешкиным. Что-то он упорно не информирует прокуратуру о происшествиях в городе. Или, может быть, все спокойно?

С Орешкиным отношения пока не клеились. Лавров понял это с первой встречи, но решил терпеливо ждать, не призывая начальника милиции к порядку, не обостряя конфликта, не возражая даже против неуважительного «ты», с каким Орешкин обращался к Юрию Никифоровичу. «Что ж, — думал Лавров, — «ты» так «ты», лишь бы дело делалось. Это, видимо, манера такая».

Однако с каждым разом Орешкин разговаривал с новым прокурором все более вызывающе, а главное, отказывался выполнять прямые указания прокуратуры. «Постараюсь постепенно «приручить» его, — решил Лавров. — На таких людей спокойная реакция действует лучше, нежели попреки и выговора. Трудный характер, что и говорить…»

— Здравствуйте, товарищ Орешкин, — соединившись по телефону с милицией, сказал Лавров. — Вы что-то нас совсем забыли. Кто? Да, Лавров, прокурор Лавров говорит. Я не имею данных о происшествиях. Спокойно в городе или нет?

— Да, конечно, — сказал Орешкин, — не скучаем. Два дня назад от одной гражданки поступило заявление, что в магазине у нее из хозяйственной сумки похитили 150 рублей, вчера у заводского клуба один юнец в пьяном виде хулиганил. Мы его задержали. Сегодня-завтра придут к тебе за санкцией.

— Но почему же вы ничего нам не сообщили? — спросил Лавров, стараясь ничем не выдать своего раздражения.

— Я сообщаю в горком партии, — сухо ответил начальник милиции.

— Не понимаю, — удивился Лавров. — Сводки о происшествиях должны поступать и в прокуратуру, мы же с вами условились.

— Ты, может, и условливался, да я-то тебе ничего не обещал, — ленивым голосом, так, будто весь этот разговор давно ему надоел, отозвался начальник милиции.

В первое мгновение Юрий Никифорович чуть было не вспылил, так возмутил его этот небрежный тон. Но, оставаясь верным себе, прокурор попробовал все же спокойно урезонить Орешкина.

— Я ведь не об одолжении вас прошу, — сказал он. — Существует положение, и вы, мне кажется, должны с ним считаться. Законного требования прокурора никакое должностное лицо не вправе отвергать.

— Требования требованиями, а у нас такого порядка не было, — заявил Орешкин, — и вводить его я не буду. Завтра другой прокурор придет — опять что-нибудь придумает, а мы и вертись туда-сюда. Нет уж!..

Орешкин явно распоясался, в голосе его слышалось раздражение, тем большее от того, что начальник милиции понимал правоту прокурора — понимал, а вот подчиниться никак не хотел, не в его это было характере — упрямом, властном, а иной раз и вздорном.

Воцарилось молчание, лишь тяжелое, неровное дыхание Орешкина доносилось по проводу до Лаврова.

— Грубовато, товарищ начальник. Впрочем, не в этом дело. Надеюсь, что вы поняли, о чем я вас прошу, и нам не придется возвращаться к этой теме. До свидания.

И Лавров положил трубку.

«Неужели же Петр Петрович не спрашивал с милиции никаких сведений о происшествиях в городе? — подумал он. — Или Орешкин просто пытается ввести меня в заблуждение? Нет, не может быть, чтобы прокуратура и милиция были настолько разобщены».

Лавров вызвал секретаря.

— Мария Ивановна, если товарищ Рябинин у себя, попросите его ко мне.

Вскоре заместитель прокурора города Рябинин вошел в кабинет.

— Садитесь, пожалуйста, Степан Николаевич. Скажите, вы действительно не получаете сводок о происшествиях?

— Да, к сожалению, именно так. У нас уж так повелось: милиция сама по себе, прокуратура тоже.

— Но ведь это, по меньшей мере, странно.

— Конечно, знаете, не получалось у нас контакта, — невесело сказал Рябинин. — Я хочу вас просить, Юрий Никифорович, освободить меня от обязанностей по надзору за милицией. Дайте мне, если можно, другой участок, скажем, судебный или общий надзор. Не могу я работать с этим Орешкиным. Уж очень у него характер упрямый.

— Ну, характер Орешкина, я думаю, не должен нас беспокоить. От нас с вами, Степан Николаевич, требуется одно: чтобы наши требования к милиции были законными. Вы давно проводили проверку деятельности милиции?

— По какому вопросу?

— Вообще, по основным направлениям их деятельности.

— Такой проверки в комплексе мы не проводили.

— Она нужна. Разработайте план этой проверки и покажите мне. Мы его вместе окончательно продумаем и будем действовать. Надо же знать, что и как делается в милиции.

Рябинин вышел из кабинета.

Едва Лавров углубился в материалы о недостаче ценностей у заведующего складом горпромторга, как на пороге кабинета неслышно появился секретарь — Мария Ивановна.

— Юрий Никифорович, к вам жалобщица. Очень просит, чтобы приняли. Ее выселяют…

— Пусть заходит.

В кабинет вошла пожилая женщина. Поздоровавшись, сразу начала торопливый рассказ, словно боялась, что ее не дослушают.

— Пятьдесят пять лет прожила, и за всю свою жизнь не только что к прокурору не ходила, но и свидетелем не была. А сейчас вот всюду бегаю, и никто не хочет помочь…

— Что же у вас произошло? — отложив в сторону папку, спросил Лавров. — Вы не спешите, говорите все по порядку.

— Я одинокая, у меня нет ни детей, ни мужа, — уже более спокойно заговорила посетительница. — Два года назад я перебралась в комнату к своей знакомой Глаголевой. Она тоже была одинокой и просила меня жить с нею вместе, потому что в последнее время болела и нуждалась в уходе. Три месяца назад Глаголева умерла — ей уже больше восьмидесяти было. Я осталась в этой комнатке. До этого я жила на частных квартирах, но платить за это мне было тяжело. Я ведь сторожем работаю в детском саду… Платить так дорого никак не могу. А суд присудил выселить меня из комнаты Глаголевой. Адвокат писал жалобу в областной суд — там подтвердили. Вот вчера принесли предупреждение, — она протянула Лаврову бумажку. — Грозятся выселить через пять дней, если сама не освобожу. А куда я пойду? Два года ухаживала за больной, дружила с ней сорок лет. Как же это получается?

— А вы обращались в горжилуправление?

— Как же! Не только я, но и заведующая детским садом и из собеса просили жилищное управление оставить меня в этой комнате, но товарищ Веселков никак не хочет, хотя я у них на очереди четвертый год стою. Помогите мне, товарищ прокурор, на вас теперь вся надежда.

— Какой суд рассматривал ваше дело?

— Да вот здесь, от вас через два дома. Судья такая молоденькая, фамилию ее забыла. Вызвала она меня и нашего управдома, толком и не выслушала, а минут через десять возвратилась и объявила решение: выселить. Я же ее просила — обождите, не рассматривайте дело, я еще похлопочу, а она — ни в какую.

Лавров попросил женщину посидеть в приемной, а сам позвонил в народный суд.

— Товарищ Логинова? Здравствуйте, Лавров говорит. Вы не помните гражданское дело о выселении Миловановой?

Судья Логинова ответила, что помнит: решение вступило в законную силу, и дело уже находится в архиве.

— Нельзя ли мне его посмотреть?

— Пожалуйста, — ответила Логинова, — но изменить тут ничего нельзя. Иск горжилуправления вполне законный.

— Понимаю. Но и у Миловановой тяжелое положение. Сейчас я пришлю к вам секретаря.

Он вызвал Марию Ивановну и попросил ее сходить в суд, а сам тем временем, отыскав в справочнике телефон детского сада, в котором работала Милованова, позвонил заведующей. Та подтвердила, что просила горжилуправление закрепить комнату за Миловановой, потому что жить ей совершенно негде. Но начальник горжилуправления Веселков отказал. А работник Милованова хороший, честный, и в детском саду все ее уважают.

Потом Лавров позвонил заведующему городским отделом социального обеспечения. Тот сказал, что тоже просил горжилуправление оставить комнату за Миловановой, и когда Лавров сообщил, что ее все же выселяют по суду, возмутился:

— Как же так можно! Одинокую пожилую женщину гнать из дома? Помогите ей, товарищ прокурор, прошу вас…

Вошла Мария Ивановна, положила перед Лавровым дело. Лавров просмотрел его, закрыл и задумался: «Да, решение суда действительно законно. Но разве не основательна просьба Миловановой?»

И он решил поговорить с начальником горжилуправления — может быть, тот согласится отозвать исполнительный лист.

Разговор с Веселковым был трудным. Лавров убедился, что это черствый человек, формалист. Заладил одно: «Квартиросъемщица умерла, значит, площадь наша».

«Нет, придется говорить с председателем исполкома горсовета Лесновым», — решил Юрий Никифорович и снова снял телефонную трубку.

Терпеливо выслушав прокурора, Леснов сказал:

— Вы мне, Юрий Никифорович, коротко напишите свое мнение. У нас завтра заседание исполкома. Я внесу этот вопрос в повестку и думаю, что мы обяжем Веселкова выдать Миловановой ордер. Вы доложите, а я поддержу. Полагаю, что члены исполкома согласятся, — слишком уж ясное дело…

Лавров пригласил Милованову и сказал, что сейчас окончательного ответа на ее жалобу дать не может. Милованова со скорбным лицом медленно вышла из кабинета…

Из сообщения Корзинкиной стало ясно, что особенно много жалоб поступает в прокуратуру от рабочих городского строительного треста, литейного завода и зерносовхоза.

— Вот с них мы и начнем, — сказал Юрий Никифорович и решил на следующее же утро встретиться с Давыдовым.

Беседуя с первым секретарем, Лавров высказал ему это свое мнение.

— Кстати, — сказал Давыдов, — нельзя ли попутно проверить, чем там занимаются молодые специалисты, не сидят ли они в конторах, не оторваны ли от производства. Это, конечно, не прокурорские функции, но ведь, в сущности, наши с вами интересы едины, верно? — и он широко улыбнулся.

— Почему не прокурорские? — возразил Юрий Никифорович. — Раз на этот счет есть закон, значит, и прокурорский надзор вполне уместен. Кроме того, товарищ Давыдов, меня интересует еще один вопрос: кто из работников этих предприятий был в последнее время осужден и за что.

— Нужное дело, — поддержал Давыдов. — Мы все еще слабо спрашиваем с руководителей предприятий за аморальные поступки их подчиненных — это, мол, дело милиции, суда и прокуратуры. Но ведь прокурор или следователь вмешиваются уже тогда, когда преступление совершено. Впрочем, — заметил Давыдов, — вы-то уж в этих вопросах лучше меня разбираетесь.

Лавров понял это как желание Давыдова закончить затянувшийся разговор, но секретарь, видимо, не собирался прощаться. Он расспрашивал Юрия Никифоровича о том, как складываются у него отношения с работниками прокуратуры, как работается, с кем удалось познакомиться из городских руководителей, что; пишут из дома.

— В конце марта, видимо, сумеете въехать в новую квартиру, — сказал он. — Не ходили смотреть дом?

— Нет, так только, снаружи видел. Неудобно как-то заходить…

— Ну уж раз вы такой стеснительный, вместе пойдем, — предложил Давыдов. — Я туда на днях собираюсь. А на заседания исполкома не ходите?

— Как раз сегодня должен быть, — сказал Лавров. — Имею, как говорят, личный интерес.

— Даже личный? Секрет?

— Да нет… Надо вступиться за одну пожилую женщину, а то как бы не осталась она на птичьих правах. Сторож из детского сада…

— Ну, если жилье детсадовской сторожихи — это уже ваш личный интерес, значит, дело у вас пойдет, — полушутя, полусерьезно заметил секретарь. — Не прощаюсь с вами: на исполкоме встретимся.

На заседание Лавров пришел, когда члены исполкома уже входили в кабинет председателя. Какой-то товарищ, поздоровавшись с Лавровым, показал ему место за большим столом — видимо, здесь обычно сидел прокурор города.

Председательствующий Леснов окинул взглядом присутствующих и открыл заседание.

Сначала обсуждалась работа некоторых городских организаций.

Пятым на повестке дня стоял вопрос о выполнении требований о всеобщем обязательном обучении. Знакомясь с проектом решения, Лавров подчеркнул последний его пункт.

— У кого-нибудь есть замечания по проекту? — спросил Леснов после обсуждения.

Юрий Никифорович ожидал, что сами члены исполкома обратят внимание на неправильность последнего пункта, — не хотелось на первом же заседании выступать с замечанием. Но среди поправок, которых внесли немало, именно этой не было.

— Больше нет замечаний? — спросил Леснов.

Лавров встал:

— Разрешите мне…

— Пожалуйста, товарищ прокурор! — подчеркнул Леснов последнее слово, представляя этим Лаврова членам исполкома.

— В последнем пункте проекта решения записано: «Запретить органам милиции производить прописку граждан, имеющих детей, без справок гороно о зачислении их детей в школу». Но, видите ли, такое решение противоречило бы закону. Кроме того, этот пункт вызовет множество обоснованных жалоб. Мы не вправе связывать эти два вопроса, а значит, не вправе и оставлять этот пункт в решении.

Лавров сел. Слово взял член исполкома, заведующий отделом народного образования.

— Такой пункт в решении необходим, — возразил он прокурору. — Он гарантирует нам то, что каждый ребенок, прибывающий в город, сразу идет учиться. А иначе что получается? Есть случаи, когда граждане приезжают в город, но не торопятся вести детей в школу. Те отстают от программы, а отсюда — второгодничество. Лично я настаиваю на оставлении этого пункта в решении.

— Закон есть закон, — вдруг услышал Лавров слова, которые только что произнес мысленно. — Товарищ Лавров верно подметил, — говорил Леснов. — И закон мы нарушать не станем. Придется вам, уважаемые деятели народного просвещения, подыскивать иные пути воздействия на несознательных родителей.

Заседание подходило к концу, когда Леснов обратился к Лаврову:

— Вы хотели рассказать исполкому о жалобе Миловановой?

— Да, если можно.

Едва Лавров закончил свое сообщение, как встал Веселков:

— Вы, товарищ прокурор, сами же говорите, что решение о выселении Миловановой законное. Какая же необходимость выносить этот вопрос на заседание исполкома? Милованова не является квартиросъемщицей и должна быть выселена из этой комнаты.

Лавров не успел возразить, это сделал за него Леснов:

— Вы, товарищ Веселков, формально подошли к решению судьбы человека. Человека пожилого, одинокого. Кто, как не мы с вами, должны обеспечить ее жильем? Я предлагаю выдать гражданке Миловановой ордер. Есть возражения?

Веселков снова привстал, собрался было возразить, но тут послышались голоса:

— Правильно, согласны…

Решение было принято.

В приемной прокуратуры Лаврова ожидал работник милиции.

— Я к вам за санкцией, — сказал он.

— Проходите, пожалуйста!

В течение сорока минут Лавров внимательно читал материал.

— Видите ли, товарищ Герасимов, прежде чем арестовать Казанцева… — начал он, подняв глаза.

— Я не Герасимов, — прервал его работник милиции. — Моя фамилия Кольцов.

— Как Кольцов? Почему же вы пришли за санкцией? Ведь дело ведет Герасимов?

— Да, — спокойно ответил работник милиции. — Но меня послали только за санкцией — сходить и принести, больше ничего.

— Вот как?! — не удержался Юрий Никифорович. — Нет, так дело не пойдет. С вами мне сейчас говорить не о чем. Возьмите материал и скажите товарищу Орешкину, что я могу разговаривать лишь с тем работником, который занимается расследованием.

Попрощавшись, Кольцов вышел из кабинета, а Лавров стал разбирать почту. Но вскоре раздался телефонный звонок.

— Лавров? Привет! Орешкин. Как тебя понимать? Ты что, отказал в санкции? Какая разница, кто принесет тебе материал?

— Разница есть, товарищ Орешкин, — твердо сказал Лавров. — Я должен дать указание работнику, который занимается расследованием этого дела, и больше никому.

— Так что ж нам теперь — выпускать преступника?

— Сами решайте.

— Я пожалуюсь в горком партии! — закричал Орешкин.

— Пожалуйста. Думаю, что по этому поводу горком не потребует от меня объяснений.

Разговор закончился, а спустя несколько минут Герасимов уже сидел в кабинете Лаврова…

Вернувшись к почте, Юрий Никифорович обратил внимание на пересланный с прежнего места его работы конверт с надписью: «Прокурору Лаврову Ю. Н. лично в руки». Почерк показался незнакомым, обратного адреса не было.

Лавров вскрыл конверт и увидел подпись «Леонидов». Кто же это?.. И он начал читать.

Ниже был написан адрес.

Лавров и ранее получал письма от своих подследственных, но такое письмо получил впервые. Да-да, он припомнил этого Леонидова и дело, по которому проходил этот молодой, но опытный преступник…

Лавров взял лист бумаги и, не откладывая, написал Леонидову письмо:

Спать Юрий Никифорович лег поздно, но сразу заснуть почему-то не мог.

За тонкой стеной сосед, командированный, включил радио. До слуха донеслись переливчато-мягкие звуки кремлевских курантов. «Эге, — подумал Юрий Никифорович, — времени-то уже вон сколько». Он погасил лампу и отвернулся к стенке.

Утром у Юрия Никифоровича болела голова. Пирамидон не помогал. Не помог и черный кофе, который он выпил по дороге в прокуратуру.

Сегодня Давыдов обещал «прихватить» Лаврова с собою на прием нового жилого дома и просил после двенадцати ждать его телефонного звонка.

В прокуратуре уже ждали посетители.

Внимание Лаврова привлекла стоявшая в углу коридора пара: мужчина лет тридцати и совсем молоденькая женщина с ребенком на руках. Открытое и простое лицо мужчины было обветрено и, несмотря на раннюю весну, покрыто темным загаром: очевидно, он работал на свежем воздухе.

Женщина была светловолосая, маленькая, тоненькая, как девушка, глаза ее с тревогой и нежностью глядели на ребенка.

«Какая-нибудь семейная драма», — подумал Лавров, проходя в кабинет.

— Разрешите, товарищ прокурор? — вслед за ним заглянул в дверь смуглолицый мужчина.

— Да, пожалуйста. Садитесь. — Лавров внимательно посмотрел на вошедшего и вдруг ему показалось, что он уже видел где-то это лицо.

Когда посетитель назвал свою фамилию, Лавров припомнил: недавно в газете был напечатан портрет лучшего каменщика городской строительной организации. Кажется, это он…

— Я вас немного знаю, по портрету, — улыбнувшись, сказал Лавров, — только вот фамилии не запомнил.

— Лазарев. Такое дело у нас, товарищ прокурор… Семейное… Живем три года, сын есть, а вроде как все это незаконно… Главное, сын… — На лбу Лазарева выступил пот, загорелое лицо покраснело, видно было, что он волнуется и ему трудно говорить.

— Можно, я жену позову? — неожиданно спросил он. — Мы вдвоем пришли. Может, я что забуду или не так скажу, так она добавит. Серьезный разговор у нас.

— Пожалуйста…

Лазарев быстро подошел к двери и, открыв ее, сказал:

— Галя, зайди.

Когда оба они сели, Лазарев, все так же волнуясь, рассказал историю своих семейных отношений.

Еще в конце Отечественной войны он заочно, по письмам, познакомился с девушкой Надей. Она, судя по фотографиям, была хороша собой, умела писать ласковые и красивые письма. Этого оказалось достаточно, чтобы сержант Лазарев счел себя бесповоротно влюбленным. А короткий отпуск, во время которого Лазарев успел съездить к своей знакомой, окончательно укрепил его чувства.

Вскоре закончилась война, Лазарев демобилизовался и поехал к Наде, а через десять дней они уже сыграли свадьбу. Именно «сыграли», потому что к тому времени невеста была уже больше двух месяцев беременна… Обман открылся только через два года, когда Николай случайно обнаружил у своей жены письма настоящего отца ребенка. До сих пор он знал, что девочка родилась на седьмом месяце, — так внушила ему жена. Но письма раскрыли Николаю глаза.

Николай не стал даже объясняться. В тот же вечер он ушел из дома, оставив на столе прочитанные письма.

Через несколько лет Николай женился на учительнице, милой и скромной девушке. Но не успела утихнуть старая боль, как в семейной жизни Николая вновь разыгралась трагедия. Когда родился сын, Николай пытался усыновить его через райисполком, однако получил отказ, так как для усыновления необходимо было согласие законной жены.

— Посудите сами, товарищ прокурор, неужели это справедливо? Неужели я не имею права усыновить собственное дитя, если я ему отец? Вы только поймите: мой родной сын, а ему в метриках прочерк вместо моей фамилии поставили… Ну как это, а? — взволнованно говорил Лазарев. — Как же можно лишить дитя родного отца? Неужели такие законы есть? И ей, опять же, — Лазарев кивнул на жену, — как это сносить? Разве не обидно? Она его не приживала неизвестно от кого, ведь мы же настоящей семьей живем, не хуже других, расписанных…

Маленькая женщина за все время разговора не проронила ни слова, но ее молчание говорило о многом, и Лаврову неловко было смотреть на нее.

— Но почему же вы до сих пор не оформили развод? — спросил он Лазарева. — Не пришлось бы усыновлять собственного сына.

— Три раза пытались, да ничего не вышло. Первый раз, когда она здесь еще была, не развели. Я, дурак, те письма у нее оставил, а она отказывается. Не догадался я и попросить суд, чтобы документы из роддома истребовали. Да и вообще тяжело мне было тогда. А потом она в Петропавловск уехала. Искал ее сколько — ведь без адреса даже объявление в газете не печатают и суд дела не принимает. Когда нашел, переслали дело туда и прекратили «за неявкой истца». Я просил без меня рассмотреть, разве мыслимо ехать туда? А суд прекратил. А теперь она опять уехала, куда — не знаю, ищем. Так вот все и крутится по кругу.

Это было самое скверное: знать, что люди нуждаются в помощи, и не иметь возможности помочь. Но что мог сказать им Лавров? Прочитать мораль о том, что следовало бы сначала оформить брак, а потом иметь ребенка?..

Лавров решил помочь молодым супругам, попытаться опротестовать отказ исполкома в усыновлении Лазаревым его собственного сына. Это же просто нелепо! У людей есть все для того, чтобы быть счастливыми: молодость, здоровье, любовь, труд, ребенок. А они глубоко несчастны.

— Попытаемся вам помочь, — сказал он. — Напишем протест на решение исполкома. Зайдите примерно через неделю, я сообщу вам, когда будет заседание. И хорошо, если бы вы присутствовали.

— Спасибо, товарищ прокурор, — сказал, поднимаясь, Лазарев.

— Пока еще не за что, — ответил Лавров. — Ждите вызова на заседание исполкома. А свой адрес оставьте секретарю.

Накануне заседания исполкома горсовета, когда должен был решаться вопрос об усыновлении Лазаревым его сына, в дверь кабинета Лаврова постучали. Это был смущенно улыбающийся Лазарев.

— Здравствуйте, товарищ Лавров.

— Здравствуйте. Вы что, разве не получили вызова на исполком?

— Да в том-то и дело, что получил, — все еще улыбаясь, сказал Лазарев и, подойдя к столу Лаврова, продолжал: — А сегодня чуть свет является бывшая жена моя. «За разводом, — говорит, — приехала. Давай развод — и все тут!» Замуж она собралась. И так мы, знаете, обрадовались, что приняли ее, как самого дорогого гостя. Она и сейчас у нас сидит.

— Что же, поздравляю вас, очень рад, — сказал Лавров. — Хорошо, что предупредили.

— А как же! Жена моя, настоящая, прямо из дому меня выгнала. «Беги, — говорит, — скорее к прокурору». Вот я и прибежал. Извините, конечно, за беспокойство.

Лавров ушел, а Юрий Никифорович позвонил в исполком и попросил снять вопрос об усыновлении с повестки дня. Не успел он положить трубку, как стук в дверь повторился. «Видимо, забыл что-то», — мелькнуло в мыслях, но, подняв глаза, Лавров увидел перед собою пожилую скромно одетую женщину. Большие ее глаза смотрели на прокурора настороженно, даже с каким-то горьким недоверием, но Лавров не помнил, чтобы когда-то раньше видел эту женщину.

— Заходите. Слушаю вас, — сказал он, указывая посетительнице на стул.

— Моя фамилия Миронова, — тихо произнесла женщина и тяжело вздохнула.

Наступила пауза. Юрий Никифорович нарушил молчание:

— Вы впервые в прокуратуре?

— В том-то и дело, что я уже в этом кабинете не помню, сколько раз была. А тут узнала, что прокурор у нас новый, и опять пришла. Пожалуйста, выслушайте меня внимательно. Не могу пожаловаться, Прохоров — он тоже меня не раз выслушивал, а вот проверить как следует мое заявление не сумел, поэтому и решения по нему принимал неправильные. Не понял он меня, сердца моего материнского… Да и не он один…

От волнения женщине трудно было говорить.

— Видите ли, если выслушать все, что я должна сказать, все подробности, времени, конечно, много уйдет, может быть, больше часа. Так вы лучше сразу скажите, сможете или нет?

Лавров заглянул в журнал. Там было записано еще пять человек, ожидающих приема.

— А у вас есть время подождать? — спросил он.

— Сколько угодно! — горячо ответила она. — Лишь бы только добиться правды.

— Тогда хорошо… Я сейчас приму тех, кто меня ожидает, а потом с вами поговорим без помех, подробно. Согласны?

Женщина вышла из кабинета, а Лавров позвал секретаря:

— Мария Ивановна, какие есть материалы по жалобе Мироновой?

— Материалов много, а что толку! Эта гражданка ищет ветра в поле. Сейчас я вам принесу все, что у нас есть по ее жалобе.

Прием посетителей продолжался. Вошла не по сезону легко одетая женщина. Присаживаясь, тихо заплакала.

— Что случилось? — спросил Лавров.

— Я приехала с мужем. Его сюда перевели… Не думала о плохом, а вот… он меня оставил. А куда мне… на шестом месяце беременности? Уехала бы, так некуда. Ходила на завод, честно сказала директору, что жду ребенка, а он говорит: «Нам таких не надо». Я по специальности бухгалтер.

Лавров пролистал трудовую книжку женщины, связался по телефону с директором завода, напомнил ему, что существует законодательство о труде, обязательное для всех граждан. Директор сначала возражал, но затем заявил, что поручит отделу кадров «разобраться».

Положив трубку, Юрий Никифорович обратился к женщине:

— Идите на завод, подайте заявление. Я прослежу…

Затем появилась группа молодых рабочих. Они принесли жалобу, в которой писали:

Юрия Никифоровича жалоба встревожила, но вида он не подал, в блокноте записал:

После всех посетителей Лавров пригласил Миронову.

— Вот теперь я слушаю вас…

Женщина начала свой рассказ:

— В 1922 году я вышла замуж за Сергея Васильевича Миронова. В 1924 году, когда мы жили на Урале, у нас родился сын Володя. В 1928 году муж умер. Я осталась одна с четырехлетним сыном и переехала в Грозный к матери и сестре. Они помогали мне воспитывать мальчика, а я пошла работать бурильщицей. Володя окончил семилетку, стал учеником слесаря. В начале войны мы переехали на Волгу, в Куйбышев. Здесь сын поступил работать в авторемонтную базу слесарем. Потом его направили в прифронтовую полосу. Там он был ранен и оказался в госпитале в Лазаревке. Я поехала в Лазаревку, и мне разрешили перевезти Владимира в госпиталь Грозного.

По выздоровлении Владимир был зачислен в танковую школу. В 1943 году он снова ушел на фронт. Сама я стала работать в госпитале, находилась почти все время на фронте. За два месяца до окончания войны заболела, и меня отправили домой. Едва добралась до квартиры, как получаю извещение, что сын мой погиб смертью храбрых при форсировании реки Одер и похоронен на территории Германии…

Миронова вытерла носовым платком бегущие по щекам крупные слезы и глубоко вздохнула:

— Ну что же, осталась одна… Немножко пришла в себя, опять устроилась на работу. Встретился мне человек, присмотрелась, вижу — неплохой. Я вышла за него замуж, переехали мы сюда. Но горе мое меня и здесь никогда не оставляло.

Помолчав, она заговорила горячее, но не сбивалась, не повторялась — видно было, что не раз уже рассказывала свою историю:

— Года полтора тому назад иду я по улице Восточной, вижу, возле водонапорной колонки стоит молодой мужчина с ведрами. Я случайно взглянула на него, и, знаете, товарищ прокурор, меня как током ударило. До того родным и знакомым показалось его лицо, что захотелось крикнуть: «Володя, сынок!» Но что-то будто сковало меня, и я не смогла выговорить ни слова… Тем временем парень ушел с ведрами во двор, захлопнул калитку. Я приметила — возле щеколды зеленой краской намазано. Постояла, постояла, собралась с духом — да в эту калитку. А там домов много. Смотрю, стоит женщина, чистит половички. Я спросила: «Володя Миронов здесь живет?» Женщина ответила: «Нет здесь такого». Я ее еще раз спрашиваю: «Ну как же, неужели вы не знаете Володю?» Женщина, не переставая трясти половики, сердито сказала: «Я здесь знаю всех жильцов. Говорю, нет у нас никакого Миронова. Что еще надо?»

Вышла я за калитку, постояла возле нее еще немного, да так и ушла. С того дня как завороженная хожу. Несколько раз к той калитке подходила, стояла подолгу, но его не видела. Иду по улице, вглядываюсь в лица прохожих. Я уж думала, может, это мне показалось? Но нет! Недели через полторы на базаре я вновь увидела то же лицо…

Лавров посмотрел на женщину. Глаза ее болезненно расширились, между бровями легла глубокая складка.

— Да, да! Это же лицо. Он стоял с протянутой рукой и просил подаяния. На нем была старая шинель. Я стала против него и решила: пока не узнаю всего до конца, не уйду. Смотрю: серые большие глаза, сам еще молодой, а в глазах, во всем выражении лица какая-то пустота. Думаю про себя: «Нет, ошибаюсь я, у моего Володи был такой живой взгляд!..» Отошла немного подальше, встала сбоку — нет, вижу, Володя! И нос его, и ухо, и волосы… Постояла я, постояла, а потом подошла и спросила: «Вы Володя Миронов?»

Он повернул ко мне голову, убрал протянутую руку, но ничего не ответил. Я еще раз его спрашиваю: «Володя?» Он молчит, глаза сделались задумчивыми. Почему он меня не признает? Он же не маленький был, когда мы расстались. Нет, наверное, ошибаюсь. Сорвать бы, думаю, с этого лица пустоту — вот тогда бы и был мой Володя.

Постояла еще, не помню сколько времени, а потом пошла с базара, душа у меня страшно ныла. От переживаний и заболела. Прихожу домой, рассказываю мужу, а он мне говорит: «Брось ты все это! Цепляешься к прохожему, ты же получила извещение, что сын твой погиб!»

И все же я жила мыслью, что сын мой нашелся. Что-то неладное с ним произошло, но-это — он. И я должна все выяснить, вернуть его к жизни.

С тех пор я ежедневно ходила на тот базар и каждый раз видела его. И чем больше всматривалась, тем все роднее он мне становился.

Однажды, не выдержав, я подошла к нему со слезами на глазах и сказала: «Володя! Что же ты, не признаешь? Ведь я твоя мама!» А он опять молчит. Потом ответил мне таким хриплым, чужим голосом: «Если хотите знать, кто я, приходите на квартиру: Восточная, 19».

В тот же вечер я отправилась по этому адресу. Зашла в ту самую калитку. Владимир стоял во дворе. Увидев меня, весь задрожал, заплакал, жестом показал на дверь одного дома. Я подошла к двери и зову его, а он не идет. Тогда я вернулась к нему, хотела с ним поговорить, а он — в сторону от меня. Думаю, если он живет не один, хоть что-нибудь узнаю от людей. Я вошла. В комнате сидела женщина и перебирала старую обувь. Я ее спросила: «Разрешите с вами поговорить?» А она на меня уставилась и грубо ответила: «О чем нам говорить?»

Вы понимаете, товарищ прокурор, мое состояние в тот момент? Я уже не помню подробностей разговора, только помню, что я ей сказала: «Володя — мой сын, и я не допущу, чтобы он ходил и побирался по миру?» Эта женщина на меня накричала, старалась оскорбить. «Никакого Володи здесь нет, — кричала она, — а есть Глазырин Игорь — мой муж! Он из Ростовской области. Мы давно живем! Я и мать его знаю. А ты самозванка. Уходи отсюда!»

Я вышла из комнаты, хотела с Володей все-таки поговорить, но его на дворе не оказалось. Так и ушла ни с чем.

На другой день утром я попросила свою знакомую пойти вместе со мной на базар. Я хотела, чтобы она с ним поговорила спокойно, без волнений, выяснила подробности его жизни.

Застали мы его прямо у ворот базара, и едва увидели, как моя знакомая оттащила меня в сторону. «Так это он? Господи, — говорит, — я его уже давно приметила: молодой, а милостыню просит! Странно все-таки… Но люди мне рассказывали, что это жена его посылает. А когда он приносит мало — она его бьет. Вы отойдите куда-нибудь, а я попробую что-нибудь выведать».

Спряталась за продовольственную палатку, жду. Минут через двадцать она подходит и рассказывает, что фамилия его Глазырин. Во время войны был контужен, находился в госпитале. Долгое время ничего не слышал и даже не мог разговаривать. Из госпиталя ушел, скитался где попало. На одной из станций Ростовской области был снят с поезда как безбилетный. На вокзале милиционер потребовал от него документы, их не оказалось. Неподалеку стояла женщина. Она сказала милиционеру, что документы этого инвалида находятся у нее в доме, и повела его в пристанционный поселок. С тех пор он все время с ней. Она его жена. Он получает пенсию как инвалид. Но жена говорит: «Мало». Вот он и нищенствует то в городе, то по поездам.

Миронова умолкла.

— Что же произошло дальше? — задал Юрий Никифорович первый за все время беседы вопрос.

— После этого я решила обратиться в советские органы. Просила помочь мне разобраться, тщательно проверить, кто этот человек, в котором я признаю своего сына. Меня многие убеждали, что я обозналась, но сердце говорит другое. И пока я не буду твердо знать, кто этот человек, я не успокоюсь.

— Правильно, — поддержал прокурор.

— За время проверки моего заявления в горисполкоме и милиции эта женщина, жена его, подала на меня заявление, что якобы я, имея корыстную цель получать пенсию на него от военкомата, отбираю у нее законного мужа. Милиция очень быстро провела проверку ее заявления, и в деле оказались показания другой матери, его сестер и даже двух соседей, опознавших по фотографии Владимира как Игоря Глазырина. Более того, прокуратура провела дополнительное опознание Владимира мужчиной и женщиной, проживающими в совхозе соседнего района. Женщина, которая опознала Владимира как Глазырина, заявила, что он ее племянник, сын сестры, проживающей в Ростовской области, дефективный от рождения. Ее муж подтвердил такое заявление. Владимир заявил тогда, что я ему не мать, а в них признал тетю и дядю.

Я не могла на этом успокоиться, — со слезами на глазах говорила Миронова. — И сейчас продолжаю настаивать на том, что он — мой родной сын. Но как избавить его от страха перед этими людьми? Мне не удалось этого добиться. Товарищ прокурор, как восстановить Володины документы? Ведь он действительно Владимир Сергеевич Миронов, а милиция вынесла такое заключение… — и с этими словами Миронова положила на стол документ.

Лавров прочитал вслух:

— «Опознание гражданкой Мироновой Дарьей Васильевной гражданина Глазырина Игоря Ильича родным сыном своим Мироновым Владимиром Сергеевичем является неправдоподобным, а поэтому считать его Глазыриным Игорем Ильичом, 1924 года рождения, уроженцем Ростовской области, дефективным с детства. Материал проверки производством прекратить и сдать в архив».

Под документом стояли три подписи работников милиции.

— Это заключение вынесено на основании ложных показаний заинтересованных лиц, оно не соответствует действительности, — продолжала Миронова. — Эта женщина будет и дальше издеваться над ним. И я, родная мать Владимира, обязана вырвать сына из этого ада, поместить его в госпиталь, лечить. Я верю, что его еще можно вылечить.

Женщина беззвучно зарыдала.

Наступила долгая пауза. Юрий Никифорович собирался с мыслями. Рассказ Мироновой произвел на него сильное впечатление. Когда женщина несколько успокоилась, Лавров сдержанно, но успокаивающе заговорил:

— Вы, конечно, понимаете, сейчас я вам не могу сказать что-либо определенное. Дело трудное и очень необычное. Вот у меня на столе лежат материалы проверки вашего заявления, заявления гражданки Глазыриной, жены человека, о котором идет речь. Мне необходимо все это тщательно проверить. Ведь для того, чтобы быть уверенным, что это действительно ваш сын, нужно иметь неопровержимые доказательства. Поэтому сегодня я обещаю вам лишь одно — провести всестороннюю проверку, такую проверку, чтобы у меня самого не осталось никаких сомнений в правильности вывода. Но на это нужно время…

— Если вы объективно, вдумчиво подойдете к этому делу, не сомневаюсь, что вы признаете Владимира моим сыном, — уверенно сказала Миронова.

— Окончательное решение таких вопросов принадлежит народному суду, — возразил Лавров.

— Почему же милиция дала такое заключение?

— Очевидно, по ошибке. В данном случае милиция превысила свои права и подменила собою суд. Но не в этом дело. Условимся так: я ознакомлюсь со всеми материалами, затребую из милиции все, что у них есть, и вызову вас. У меня наверняка будут к вам вопросы.

Зазвонил телефон.

— Юра? Что же ты не идешь?

— Иду, иду, Верочка…

Звонила жена. Вот уже около месяца Лавров с семьей жил в новой квартире и чувствовал себя счастливым, как всегда вблизи семьи. Правда, Сашку он видел очень мало: мальчик рано убегал в школу, а когда Юрий Никифорович возвращался, он или спал, или же собирался спать. Зато по воскресеньям они не расставались, вместе бродили, ездили за город. «Ничего, Сашка, — обещал Юрий Никифорович сыну, — вот отпустят вас на каникулы, тогда мы с тобой вволю нагуляемся…»

Он с теплотой подумал о сыне и тут же о приходившей женщине: каково ей, если она действительно нашла своего сына…

Уходя обедать, Юрий Никифорович сказал секретарю:

— Мария Ивановна, попросите Корзинкину, чтобы она запросила из милиции все, что там есть по заявлениям Мироновой и Глазыриной.

Во второй половине дня Александра Мироновна Корзинкина появилась в кабинете Лаврова.

— Вот материалы, — сказала она, кладя на стол увесистую папку. — Только не знаю, Юрий Никифорович, что вы с ними будете делать. Ведь решение по делу принято совершенно правильное. Иного и быть не могло. Одних прямых показаний восемь: родной матери Глазырина, его сестер, соседей. Тетка с мужем тоже подтверждают. Кстати, опознание Глазырина его теткой и ее мужем я проводила лично. Они категорически утверждают, что Гора Глазырин их родной племянник. В материалах есть веские доказательства, а у Мироновой одни слова: «Верните сына, верните сына!..» Что-то нехорошее тут кроется, Юрий Никифорович. И зачем нам копаться в делах, давно решенных? И так едва управляемся…

— Александра Мироновна, — начал Лавров, терпеливо выслушав своего помощника. — Я ведь вам не высказал своей точки зрения по поводу того, правильное или неправильное решение приняли милиция и прокуратура. А ведь если говорить о форме, то вопрос решался неверно: нужно было, не принимая никаких решений, рекомендовать гражданке Мироновой обратиться в суд. Впрочем, это и сейчас еще не поздно. Вот проверим…

— Вы и в самом деле хотите заниматься проверкой этих материалов? — перебила Лаврова Александра Мироновна.

— Обязательно! Причем не я один, а мы с вами, — улыбнулся Лавров. — Разработаем вместе план и приступим к проверке. Только сначала я хотел бы, чтобы вы отказались от прежних выводов. Я не знаю, верны они или нет, но прошу вас внушить себе, что вы никогда не знакомились с этими материалами и начинаете проверку по вновь поступившему заявлению.

— Я бы, Юрий Никифорович, все-таки попросила вас не поручать мне проверку этого заявления. Я уже им занималась, у меня сложилось определенное мнение. Есть же другие помощники. Если моей проверке вы не доверяете, пусть кто-то еще возьмется…

— Так вы что, обиделись? Вот уж совершенно напрасно! Поймите, Александра Мироновна, что если бы я вам не доверял, то не настаивал бы именно на вас. А лишняя проверка не помешает. Ну допустите хоть на секунду, что Миронова права…

— Не допускаю, — упорствовала Корзинкина. — Однако — дело ваше, и я, конечно, выполню ваше указание.

Она вышла из кабинета, а Лавров задумался: «У Корзинкиной, конечно, аргументы веские, это так… А у Мироновой? Ведь, кроме заявления о том, что это ее сын, у нее действительно ничего нет! С другой стороны — зачем он ей? Подозрение в корысти слишком маловероятно — какая уж тут корысть брать в дом больного человека, ухаживать за ним? Если сын — одно дело, а так брать на себя такую обузу…»

Лавров вспомнил просьбу Корзинкиной передать проверку этого заявления другому работнику. «Что же, может, она и права? Может, поручить эту работу кому-то еще?» Но тут же Юрий Никифорович возразил себе: «Нет, если есть хоть один шанс за то, что первая проверка была неверной, — это послужит Корзинкиной хорошим уроком. Работник она еще молодой, ей такой урок пригодится».

Был четвертый час дня. Лавров отложил в сторону материалы по заявлению Мироновой и, пригласив следователя, выслушал, как идет следствие по делу о недавнем хищении из магазина.

Раздался телефонный звонок. Лавров взял трубку:

— Слушаю вас.

— Говорит Орешкин, — донеслось из трубки. — Здравствуй!

— Здравствуйте, товарищ Орешкин, — ответил Лавров.

— Я вот только что пришел в горотдел, и мне доложили, что ты истребовал от нас материал по жалобам Мироновой и Глазыриной?

— Да, этот материал у меня, — сказал Лавров.

— Любопытно, зачем он тебе? Все настолько проверено, что там больше нечего делать. В горком партии доложено. Тут все ясно. Миронова просто польстилась на пенсию за этого инвалида. Но мы ее раскусили! Нас не проведешь! Кстати сказать, материал был и в областном управлении милиции, так что наше решение везде признано правильным. Она уже жаловалась. Жалоба даже поступила из Министерства внутренних дел. Областное управление составило обстоятельную справку и послало ее в министерство. Там тоже согласились с нами. Если ты намерен заниматься проверкой — это будет напрасный труд.

Лавров терпеливо все выслушал и сказал:

— Я еще не ознакомился с материалом, не знаю, как и в какой мере будут проверять эту жалобу. Но ясно одно: жалоба заслуживает того, чтобы ею заняться, тем более что по форме она разрешена неправильно…

— То есть как? — не понял Орешкин.

— Только суд мог окончательно разрешить жалобу Мироновой.

— От этого ничего не изменится. Материалы одни и те же, а кто решал — не суть важно, формалистика! — заявил Орешкин.

— Не формалистика, а процессуальная форма, которая, кстати сказать, для соблюдения законности имеет иногда решающее значение, — возразил Лавров.

Этот разговор произвел на него неприятное впечатление.

Тщательно изучая все материалы дела, Юрий Никифорович поставил перед собой задачу: проверить версию, что Глазырин Игорь — сын Мироновой Владимир. Если она не подтвердится, останется в силе первое решение, и тогда необходимо будет убедить Миронову в ее ошибке.

В деле действительно оказались все те документы, о которых говорила Корзинкина. И Лавров подумал, что, если бы не беседа с Мироновой, он и сам, пожалуй, безоговорочно поверил этим документам. Но Миронова работает, муж ее работает, зачем им его пенсия?»И зачем брать в одну комнату больного человека, да еще чужого?..

Лавров вчитывался в официальное извещение командира воинской части о гибели танкиста Владимира Миронова. Как опровергнешь этот факт? Правда, кое-что Глазырин все-таки о себе рассказал. Может, удастся создать такую обстановку, которая расположила бы его к искренней беседе? И может, в такой беседе выявится какой-либо штрих или он вспомнит какое-нибудь событие из своей прошлой жизни…

Снова и снова вчитываясь в документы, Лавров обнаруживал в них некоторые сомнительные моменты. Почему, например, этот самый Глазырин получал паспорт не в том районе Ростовской области, где выдано свидетельство.

А вот копия письма Мироновой гражданам деревни, где проживает семья Глазыриных:

Лавров откинулся на спинку кресла: «Да-а, в письме звучит голос матери… Миронова обращается к людям, она верит в их честность и порядочность, она просит у них помощи». Но вот и другое письмо, в нем категорически утверждается, что человек, о котором идет речь, действительно Глазырин, родом из такой-то деревни. Автор письма сообщает о себе:

Лавров колебался. Все, что угодно, но Миронова честна в своем поведении, это ясно. Остается другое: женщина впала в глубокое заблуждение, внушила себе, что Глазырин — ее сын, и не может расстаться с этой навязчивой идеей. Значит, тем более необходимо тщательнейшим образом все проверить, и если она действительно ошибается, самой неопровержимостью фактов доказать ей ее ошибку.

Может, настоять на обследовании Глазырина, установить природу его психического расстройства? Хороший, вдумчивый врач, пожалуй, сумеет определить, врожденная это болезнь или последствие контузии? В этом последнем случае больного надо пытаться лечить. Кто знает, возможно, удастся хоть сколько-нибудь восстановить его память. Врачей — невропатолога и психиатра — надо, конечно, посвятить в суть дела. Случай настолько необычный…

Но как положить Глазырина в больницу? Ведь он еще должен этого захотеть! Надо через участкового врача постараться убедить его в необходимости лечения. А пока он будет лежать, мы пошлем ряд запросов, в частности, в справочное бюро Министерства обороны: находился ли этот человек на излечении в госпиталях? Нужно будет спросить Глазырину и Миронову относительно индивидуальных примет на теле их сына — мать не может не помнить их, если они есть. А врач потом, при осмотре, сумеет убедиться в истинности показаний.

На другой день Лавров сказал Александре Мироновне:

— Теперь, когда я не раз и не два прочитал материалы по заявлению Мироновой и взвесил все обстоятельства, могу сказать, что нам с вами предстоит кропотливая работа. Я хотел бы, чтобы и вы, Александра Мироновна, еще раз посидели над этими материалами, подумали.

Он поделился с Корзинкиной своими планами.

— Но как нам уложить его в больницу? — спросил Юрий Никифорович. — Не попробовать ли через собес? Мы можем ввести их в курс дела, собес обратится за путевкой для своего подопечного больного, и тогда уже дело будет только за самим Глазыриным. Ему предложат подлечиться — зачем бы он стал отказываться?

— Хорошо, я попробую, — ответила Корзинкина.

— С врачами поговорите, Александра Мироновна. Объясните им, что нам нужно иметь не только диагноз, — это само собой. Не менее важно другое: создать больному такую обстановку, такие условия, чтобы он хорошо себя чувствовал, не спешил выписаться. Надо, чтобы с ним терпеливо и мягко беседовали, вызывали его на разговоры, рассказы о себе, о своем прошлом. Не навязчиво, конечно, а деликатно, с необходимым чувством такта. Если такой ход окажется реальным, если Глазырин «разговорится», врачи и сестры после бесед с ним должны записывать хотя бы главное.

Уже к концу этого дня Корзинкина доложила Лаврову, что с заведующим горсобеса, психиатром и невропатологом она договорилась. Все трое очень заинтересовались и обещали отнестись к поручению со всей серьезностью. Если не завтра, то послезавтра Глазырин будет помещен в больницу, это сделать совсем просто, так как оказалось, что участковый врач уже не раз хотел положить его на обследование, да все не было места.

— Подпишите, пожалуйста, запрос в справочное бюро Министерства обороны, — попросила Александра Мироновна и положила перед Лавровым бумагу.

Подписав документ, Лавров снова обратился к Корзинкиной.

— Сегодня я просил Миронову зайти к вам. Вы спросите у нее, пожалуйста, не помнит ли она каких-либо характерных индивидуальных примет на теле ее сына? А вторую мать, Глазырину, мы, пожалуй, не будем запрашивать об этом — бессмысленно: она расспросит об этом свою невестку и чужие показания выдаст за свои. Это только собьет нас с толку. Если какие-то приметы есть и если Миронова верно назовет их, это будет уже кое-что, не правда ли, Александра Мироновна?..

Проверку положения в строительном тресте нельзя было откладывать. Лавров позвонил в горком партии:

— Здравствуйте, товарищ Туманов. Мы хотим приступить к проверке того, как соблюдается законность в городском строительном тресте. Я хотел узнать, не поступали ли к вам какие-либо тревожные сигналы от рабочих этой организации?

— Положение в тресте мы знаем, — ответил заведующий промышленным отделом Туманов. — Недостатков там хватает. Вот займитесь проверкой, а потом посоветуемся. Надо предпринять что-то радикальное.

— В таком случае, у меня к вам, товарищ Туманов, будет просьба. Я хотел бы привлечь к этому делу и профсоюзных работников, причем не только из строительного треста, но и с других предприятий. Так, я полагаю, мы большего сумеем добиться.

— Пожалуй, — поддержал Туманов.

— Так не порекомендуете ли вы нам таких товарищей? Это дня на три, не больше.

Туманов немного подумал и назвал Лаврову фамилии нескольких профсоюзных активистов.

Договорившись с ними, Юрий Никифорович занялся составлением плана предстоящей проверки. Он перечитал имеющиеся в прокуратуре жалобы, дела, восстановил в памяти ряд положений из законодательства. «Остальное подскажут товарищи из профсоюза, — решил он. — Им многое виднее…»

В десятом часу утра он был уже в строительном тресте и, познакомившись с управляющим, объяснил ему цель своего прихода.

— Очень приятно, — ответил Бессонов. — Садитесь, пожалуйста.

— Много жалоб на нарушение законности поступает к нам от ваших рабочих, — сразу начал Лавров.

— Жалобы? На нарушение законности? Какой законности? — недоумевал управляющий трестом.

— Советской законности, — ответил Юрий Никифорович.

— Не-ет, таких фактов вы у меня не установите!

— Был бы очень рад, — заметил Лавров.

— А как и что будете проверять? — снова спросил Бессонов.

— Товарищи скоро подойдут, вот мы вместе и обсудим план действий.

Кабинет управляющего трестом был чрезмерно просторен, с лепным потолком, стенами под дуб. На письменном столе красовался «антикварный» чернильный прибор с позолоченными фигурками. Бронзовые подсвечники, стаканчики и подносики являлись, видимо, приложением к уникальному прибору.

Вскоре подошли члены комиссии.

— Вы не знаете, — обратился Лавров к Бессонову, — секретарь парткома и председатель постройкома сейчас у себя?

— Должны быть у себя, — ответил Бессонов. — Я их вызову.

— Не стоит. Мы, пожалуй, сами пройдем к секретарю парткома Шевцову и там поговорим.

— Да не-ет! Там очень маленькая комнатка, — возразил Бессонов. — Заседания партбюро мы обыкновенно проводим здесь…

Но Лавров уже встал. Встали и остальные. Только Бессонов продолжал сидеть.

— Хотелось бы и вас, товарищ Бессонов, видеть на этом маленьком совещании.

Бессонов вышел из-за стола и направился впереди группы.

В течение трех дней участники бригады изучали положение дел в строительном тресте. Разговаривали с людьми, проверяли условия их работы, жилищно-бытовые условия, соблюдение законодательства о труде. Когда проверка подходила к завершению, были осмотрены все общежития, столовые, клуб. Юрий Никифорович интересовался тем, соответствуют ли законам приказы по тресту, в каком состоянии техника безопасности, как охраняется социалистическая собственность. В эти дни он бывал в прокуратуре не более полутора-двух часов.

Проверка подходила к концу. По инициативе Лаврова члены бригады периодически собирались, советовались. По окончании работы они обсудили все материалы и сообщили руководителю треста о замеченных недостатках.

— У вас, товарищ Бессонов, есть возражения? — спросил Лавров.

— Очевидно, будут. Но для этого мне надо покопаться в документах.

— Но ведь мы познакомили вас, товарищ Бессонов, с результатами проверки, — продолжал Лавров. — Одно могу сказать: объяснение предстоит серьезное. И я думаю, что вам не стоит дожидаться выводов, а гораздо полезнее будет сейчас же принимать меры к устранению тех недостатков и нарушений законности, с какими мы здесь столкнулись.

Через три дня прокурор Лавров в присутствии всех членов его бригады и Туманова информировал секретаря горкома партии Давыдова о результатах проведенной проверки.

— …В тресте грубо нарушается трудовое законодательство, — говорил он. — Управляющий позволяет себе незаконно увольнять рабочих и служащих. В прошлом году Бессонов уволил одиннадцать человек, а суд их всех восстановил на работе. Бессонов делает все, что хочет. Работницу Никулочкину, например, он уволил только за то, что, будучи беременной, она отказалась от перехода на другую, более тяжелую работу. Народный суд восстановил Никулочкину, но вместо того, чтобы сделать из этого факта правильные выводы, Бессонов завел судебную тяжбу, обжаловал решение в областном суде, а когда и областной суд подтвердил, — в течение двух месяцев не допускал Никулочкину к работе.

В тресте отсутствует охрана труда подростков. Они работают столько же, сколько взрослые. За шесть месяцев этого года не было случая, чтобы зарплата выдавалась своевременно, ее задерживают иногда на восемь — десять дней. Спецодеждой рабочие не обеспечены. Бессонов систематически допускает сверхурочные работы, без ведома профсоюзных органов. А когда мы разобрались, то оказалось, что, вообще, никакой необходимости в сверхурочной работе нет. Рабочие часто простаивают из-за неорганизованности и необеспеченности строительными материалами. Двадцать пять процентов простоев! Понятно, как сказывается это на заработках рабочих. Наряды на работы выписываются, как правило, после выполнения работ, что тоже ненормально. Профсоюзная и партийная организации мало и плохо работают с народом. Только в этом году трое рабочих треста привлечены к суду за хулиганство, четверо — за хищение социалистической собственности. Причем случаи эти проходят мимо администрации и общественности, на них никак не реагируют…

Лавров рассказал и о том, что в тресте допущены растраты. У заведующего складом Медведева, например, обнаружена была недостача на крупную сумму. А материалы ревизии лежат в тресте шестой месяц и не передаются в следственные органы.

— Установлена система приписок к выполненному объему работ, — говорил далее прокурор. — Молодежные общежития в плохом состоянии: в комнатах холодно. Жилая площадь распределяется неправильно. Например, личный шофер товарища Бессонова, одинокий, холостой парень, получил квартиру со всеми удобствами, а начальник участка, инженер-строитель, имеющий жену и двух детей, живет в пятнадцатиметровой комнатке. Сам Бессонов плохо заботится о культуре и быте коллектива строителей, а профсоюзная организация да и партком занимают позицию созерцателей.

— Да-а, ничего себе обстановка в тресте! — выслушав Лаврова, заметил Давыдов. — О каком же выполнении плана строительства может идти речь, если в тресте такое ненормальное положение? Придется нам ставить этот вопрос на очередном заседании бюро. Вы, товарищ Лавров, оставьте нам, пожалуйста, материалы проверки.

— Видите ли, Семен Сергеевич, у меня был несколько иной план, — сказал Лавров. — Не целесообразнее ли вначале выступить на открытом партийном собрании строителей? Мы доложим народу результаты, рабочие сами оценят деятельность своих руководителей. Я уверен, что такое собрание даст нам дополнительный материал. А уж потом, все вместе, можно будет вынести на заседание бюро горкома. Да и Бессонова полезно послушать. Пусть сначала отчитается перед своим коллективом, а уж потом перед бюро…

Давыдов посмотрел на Туманова, как бы спрашивая его мнения, и Туманов тут же встал.

— По-моему, Юрий Никифорович прав, — сказал он. — Ведь такое собрание много нам даст, мы будем прежде всего знать, как оценивает положение дел в тресте сам коллектив строителей.

— Верно, — согласился и Давыдов. — Мы приедем на это собрание, а товарища Лаврова попросим доложить о работе бригады. Условились?

И, обращаясь к Туманову, Давыдов попросил его согласовать с секретарем парткома Шевцовым день и час собрания.

Через четыре дня Корзинкина сообщила Лаврову, что Глазырин в больнице.

— Знаю, — ответил Лавров, — ко мне час назад приходила его жена, возмущалась. Она, видимо, догадывается, что проверка жалобы Мироновой возобновлена. Говорила, что они должны были поехать к нему на родину, а тут вдруг является участковый врач с путевкой. В общем, жаловалась мне, кричала, грозила…

— И что же вы ей ответили?

— Сказал, что когда больного человека кладут в больницу, надо благодарить, а не жаловаться на врачей. Но ее это не удовлетворило, и, уходя, она заявила: «Я буду писать дальше. Вы хотите загубить человека» — и тому подобное. Миронову «помоями» обливала. Вообще она производит тяжелое впечатление. Вам не кажется?

— Да, как говорится, у злой Натальи все люди канальи. Ведет она себя действительно странно, работать не хочет, ссылаясь на больного мужа, а фактически сидит на его шее. Но это все — субъективные ощущения и впечатления.

Александра Мироновна достала из кармана кителя справку и положила перед Лавровым.

— «Диагноз — хронический энцефалит, — вслух начал читать он. — На наружной поверхности правой голени рубец пять на три и на наружной поверхности левой стопы рубец два на два, по-видимому, после слепых осколочных ранений».

К справке было приписано, что «причинной связи инвалидности с пребыванием на фронте не установлено ввиду отсутствия документов, определяющих личность».

— Все это пока предположительно, неопределенно, — пояснила Корзинкина. — Слишком мало времени прошло. Но одну новость я вам уже сейчас могу сообщить: под левой лопаткой у Глазырина есть родимое пятно, о котором мне говорила и Миронова. Правда, она никак не могла вспомнить, под левой или под правой, но что пятно есть, сказала и просила меня записать.

— Ну, это уже кое-что, — сказал Юрий Никифорович… — Что ж, будем действовать дальше. Только не следует торопиться…

Прошло еще две недели. Утром к Лаврову вошла Корзинкина. Она заметно волновалась.

— Я была в больнице. Говорила с врачами. Позавчера вечером Глазырин рассказал дежурной сестре то, о чем он говорил приятельнице Мироновой. В его рассказе была одна новая и, кажется, интересная деталь. Он вспомнил, что лежал в госпитале в Курской области, — у меня записано название этого городка.

— Да, это может многое нам дать, — обрадовался Лавров. — Давайте узнаем, какой госпиталь там находился. Или нет. Лучше попросим тамошнего прокурора, пусть сам все выяснит и обстоятельно нам напишет. Хорошо бы послать ему фотографию Глазырина.

— Фотографию? А где нам ее взять? — спросила Александра Мироновна и, не дожидаясь ответа, воскликнула: — Придумала! Сейчас я побегу в редакцию газеты, вызову фотокорреспондента и попрошу его сходить в больницу. Пусть скажет, что готовят фотоочерк, и, чтобы Глазырин ничего не заподозрил, снимет пять-шесть больных, в том числе и его.

— Ну вот как вы изобретательны! — улыбнулся Лавров. — А как он себя чувствует? Не лучше?

— Врачи говорят, что ему можно помочь. Уже сейчас он более активно реагирует на окружающее, выправляется речь. Я-то к нему, конечно, не заходила, но беседовала с сестрами и палатным врачом. В первые дни он вообще не хотел лечиться, а сейчас уже слушается, принимает лекарства, дает делать себе уколы…

Оставшись один, Юрий Никифорович занялся изучением уголовного дела, по которому должен был выступить в качестве государственного обвинителя. Он делал заметки на листках бумаги.

«В течение двух лет гражданка Белоконь спекулировала дефицитными товарами. Как могло случиться, что совершенно здоровая тридцатипятилетняя женщина длительное время не работала и безнаказанно занималась спекуляцией? Почему ни соседи, ни домоуправление, ни, наконец, участковый уполномоченный милиции не обращали на это внимания? — думал Лавров. — Ну хорошо. Некоторые ткани — это у нас пока в дефиците. Но синька? Белоконь получит свое, но почему руководители торгующих организаций создают условия для спекуляции? Это далеко не второстепенный вопрос…»

— Мария Ивановна, попросите ко мне Гончарова, — обратился Лавров к секретарю.

Через несколько минут вошел помощник прокурора по судебному надзору Гончаров.

— Здравствуйте, Юрий Никифорович. Я вам нужен?

— Присаживайтесь, Николай Николаевич. Я познакомился с делом Белоконь. Мне кажется, что следовало бы вообще проанализировать дела о спекуляции, рассмотренные судами в прошлом году и за прошедшие месяцы текущего года. Надо выяснить, чем спекулируют? Вот Белоконь спекулировала синькой и шерстяными отрезами. Но я сомневаюсь, что синька у нас в дефиците. Работники торгующих организаций могут сделать так, что и спички, и соль будут дефицитными. А спекулянты ориентируются быстро, уж они-то следят за «конъюнктурой». В общем, Николай Николаевич, изучите, пожалуйста, эту категорию дел, подберите материалы, и тогда мы сумеем предотвратить те искусственные трудности в снабжении, которые на руку спекулянтам и разного рода махинаторам от торговли.

В день, когда было назначено к слушанию дело Белоконь, судья Логинова, увидев Лаврова в суде, спросила:

— Вы, Юрий Никифорович, сами будете поддерживать обвинение по делу Белоконь?

— Да, я.

— По такому несложному делу? Разве больше некому?

— В этом деле есть интересные для меня обстоятельства, — сказал Лавров и спросил: — А у вас сегодня одно дело?

— Уголовное? Да. Но есть еще два гражданских: одно трудовое — о восстановлении на работе, другое — бракоразводное.

Вошла секретарь суда.

— В зале все готово, — сказала она.

— Начнем, — встала Логинова и вслед за народными заседателями — пожилым мужчиной в рабочем комбинезоне и женщиной лет сорока — прошла в зал. Лавров последовал за ними и занял свое место.

В ходе процесса Юрий Никифорович заявил ходатайство о вызове в суд соседей Белоконь.

На вопросы прокурора, почему Белоконь в течение двух лет не работала и на какие средства существовала, подсудимая ответила:

— Раньше я работала в магазине продавцом, меня уволили.

— Ввиду утраты доверия? — уточнил прокурор.

— Так записали. А потом никуда на работу не брали, хотя я и обошла все торговые точки, столовые, буфеты…

— На заводы, стройки вы не обращались? — спросил Лавров.

— Нет, ведь я до этого работала в торговле.

— При каких обстоятельствах вы были задержаны?

— Я была на рынке. Ко мне подошли три женщины и спросили синьку, а затем одна из них куда-то исчезла. Я на это не обратила внимания. Возвратилась она уже с работником милиции, и все четверо увели меня в милицию. При мне было килограмма два синьки и дома, кажется, тридцать пять килограммов. Меня арестовали, и вот я сижу уже второй месяц.

— Вы систематически спекулировали синькой? Где вы ее приобретали? — продолжал спрашивать прокурор.

— Нет, синьку я продавала не каждый день. Я ее выносила только тогда, когда ее не было в магазине.

Пожилая скромно одетая женщина, соседка подсудимой, на вопрос судьи ответила:

— Белоконь давно не работает, живет, не нуждаясь, периодически уезжает куда-то. Мы подозревали, что она спекулирует.

— Почему же, подозревая это, вы молчали? — спросил Лавров.

В ответ свидетель только пожала плечами…

Судебное следствие заканчивалось. Слово для поддержания обвинения было предоставлено Лаврову…

…Собрание парторганизации строительного треста назначили в клубе на шесть часов вечера.

Лавров и Корзинкина приехали минут за десять. Вскоре появились Давыдов и Туманов, Лавров увидел их, когда они беседовали с секретарем парткома Шевцовым, и подошел. Давыдов интересовался, хорошо ли подготовлено открытое партийное собрание, извещен ли народ о повестке дня.

Зал клуба строителей был рассчитан человек на двести. Большинство мест было уже занято.

Бессонов явился перед самым открытием собрания с толстой папкой.

Собрание открыл Шевцов. Избрали президиум.

— Слово для доклада имеет прокурор города товарищ Лавров, — объявил председатель собрания.

В зале наступила полная тишина. Лавров направился к трибуне.

— Товарищи! — начал он. — На днях с группой профсоюзных активистов мы провели в вашем тресте проверку соблюдения социалистической законности и о результатах информировали городской комитет партии. Руководство горкома поручило мне доложить вам о том, что мы вскрыли и заметили за дни проверки. Думаю, что сегодняшний обмен мнениями и откровенный прямой разговор будут полезны и вам, и нам.

Прежде чем рассказать о том, как в вашем тресте соблюдается законность, я хотел бы напомнить вам один знаменательный эпизод. Однажды управляющий делами СНК отказал в приеме на работу в секретариат новой сотрудницы, так как это противоречило постановлению «Об ограничении совместной службы родственников в советских учреждениях». Секретарь СНК обратился к Владимиру Ильичу Ленину с письменным ходатайством о приеме указанного лица, как ценного работника, причем обращение заканчивалось словами: «Нельзя ли обойти декрет?»

Владимир Ильич ответил секретарю СНК, что за одно только предложение обойти декрет отдают под суд…

Этот случай, имевший место в 1919 году, говорит о том, с каким уважением относился Ленин к социалистической законности, как охранял ее от малейших посягательств…

Лавров говорил просто, доступно, и слушали его с большим вниманием. Он приводил факты нарушения законности, допущенные в строительном тресте, делал выводы из этих фактов, называл должностных лиц, повинных в нарушении законов.

Бессонов, сидя в президиуме, ни разу не поднял головы и торопливо писал в своем блокноте.

Первым в прениях выступил заместитель главного бухгалтера Клепочкин. Опершись правой рукой на трибуну, он обвел взглядом зал и начал:

— Я так скажу. Первое: кто есть уважаемый нами товарищ Бессонов? — И вкрадчивым голосом ответил самому себе: — Товарищ Бессонов есть человек большой души и, как писал товарищ Максим Горький, — человек с большой буквы. Это я вот к чему. Кто несет на себе груз руководства трестом? Товарищ Бессонов. Кто за все в ответе? Опять же он. А теперь скажите: кто больше всех о нас беспокоится, может, ночами не спит?..

— Да брось ты! — послышалось из зала.

И смешок прокатился по рядам.

— А чего бросать? — взмахнул рукой Клепочкин. — Я дело говорю. Забыли, как он столовую построил, двухэтажный дом для рабочих отгрохал?

— И тещу свою туда поселил, — добавили из зала. — Факт?

Клепочкин кашлянул, отпил из стакана глоток воды.

— Вот я и говорю. Ошибки, конечно, есть. Но, товарищи, мы же коллектив! Мы и должны за все отвечать. Нас много, а товарищ Бессонов-то один! Он старается для нашей же пользы… Для общего дела. Он способный человек, талантливый, он руководитель треста! Это же не шутка! Если его снимут, что же с трестом будет? Подумайте об этом.

В зале поднялся такой шум, что Клепочкину пришлось умолкнуть.

Собрание продолжалось. Почти все выступавшие говорили, что в методах работы Бессонова много бюрократизма, к рабочим он относится невнимательно, перестал считаться с коллективом…

В своем выступлении Бессонов пытался смягчить краски.

— Нарушения действительно допускались, — говорил он, — но прокурор представил все в слишком мрачном свете…

От фактов трудно было уйти, но Бессонов приводил все новые и новые аргументы в свое оправдание и в заключение заявил:

— Многие уволенные нами рабочие действительно судом восстановлены. Ну что же, если суд и прокуратура занялись расстановкой кадров в нашем тресте, пусть они и отвечают за выполнение плана строительства.

Чувствовалось, что это было венцом его аргументации. И действительно, захлопнув блокнот, Бессонов сошел с трибуны. В заключение выступил Давыдов, упрекнувший руководителей в том, что они плохо охраняют права рабочих и служащих.

— Да и партийный комитет тоже мало делал в этом направлении, — говорил секретарь горкома. — Чем иначе можно объяснить допущенное? А выступление товарища Бессонова показало, что он не понял своих ошибок. Полагаю, что к моменту, когда мы будем слушать управляющего трестом на заседании бюро горкома, он сумеет стать на более объективную позицию и правильно оценить деятельность стройтреста. Если же не сумеет, мы постараемся ему помочь…

Вскоре в прокуратуру поступили материалы из Ростовской области и от городской прокуратуры Курской области. Городской прокурор писал, что в указанном городе госпиталя в 1945 году не было.

Лавров был удивлен. «Выходит, за нос водит нас этот Игорь-Владимир? Или, может, коллега что-то напутал? Да, были паутинные нити, и те обрываются…»

Он вызвал Александру Мироновну, протянул ей документ.

— Подождите… То есть как не было? — не поверила она прочитанному. — Может, он город перепутал? Нет, он его дважды назвал медсестре Наде. Зачем бы ему врать? Может быть, просто плохо проверили.

— Да, но что можно сделать еще? — пожал плечами Лавров. — Не станем же мы на этом успокаиваться!

Оба задумались.

— Давайте запросим горвоенкомат. Подготовьте запрос горвоенкому. Попросите побыстрей ответить.

Корзинкина собралась уходить, но в дверях остановилась и спросила у Лаврова:

— Может быть, копию письма, посланного в адрес военкома, послать прокурору города?

— Нет, не нужно. Он еще позвонит военкому, скажет, что уже проверял, и дезориентирует его. Только военкому!

В течение последующих пяти дней ничего нового установить не удалось. Корзинкина опять пошла в больницу. Оказалось, что два дня назад, поздно вечером, Глазырин попросил у палатного врача снотворное. Врач сказала больному, что не советует ему злоупотреблять снотворными. И между ними состоялся примерно такой разговор:

— Лучше постарайтесь так заснуть, а то по утрам вы жалуетесь на головную боль. Это — от снотворного, — сказала невропатолог Анна Борисовна.

— Не спится, — ответил больной.

Он был взволнован, и врач не могла не заметить этого.

— Хотите, я посижу около вас? — предложила она. — Поговорим тихонько. Я все равно дежурю.

Глазырин заметно обрадовался. Он устроился поудобнее и, опершись щекой на ладонь, стал, медленно припоминая, рассказывать о городах, которые повидал, занимаясь нищенством. Иногда он надолго умолкал, закрывал глаза, и Анна Борисовна, решив, что больной заснул, порывалась встать и уйти. Но он удерживал ее и продолжал свой рассказ.

— А года четыре назад, — говорил он, — в Краснодаре, в трамвае, один мужчина сказал, что знает меня, и рассказал, что мы лежали в одном госпитале в 1945 году. Спрашивал, почему я убежал из госпиталя…

— Как же его фамилия, вы помните? — спросила Анна Борисовна, быстро сообразив, что это может понадобиться следствию.

— Не знаю фамилии, не спросил. Только помню, что на нем была какая-то форма, то ли железнодорожная, то ли связи.

— Это было именно в Краснодаре?

— Да.

Выслушав рассказ врача, Александра Мироновна поспешила в прокуратуру. «Как же установить в Краснодаре этого человека в форме железнодорожника или связиста? — думала она. — Посоветуюсь с Юрием Никифоровичем…»

У Лаврова сидел заместитель, Степан Николаевич Рябинин. Разговор шел о предстоящей проверке работы милиции. Увидев Корзинкину, Юрий Никифорович сказал:

— Заходите, Александра Мироновна, у нас как раз дело подошло к концу.

Корзинкина присела на краешек дивана и, дождавшись, когда Рябинин вышел, начала:

— Я была сейчас в больнице. Понимаете, Глазырин сказал, что года четыре назад встретил в трамвае…

— Знакомого по госпиталю? — перебил Лавров.

— А вы из каких источников это узнали?

— По радио, Александра Мироновна, — пошутил Лавров. — Я ведь не знал, что вы туда идете, и только что звонил в больницу, говорил с невропатологом. Она мне сказала главное, а остальное надеюсь услышать от вас.

— Да, — подтвердила Александра Мироновна, — но сведения об этом человеке очень скудные: встретились в Краснодаре, и на том человеке была форма — железнодорожная или связи. Но их же там, железнодорожников и связистов, сотни, если не тысячи! Как искать?

— И все-таки искать надо, — твердо сказал Лавров. — Если мы его найдем, многое будет ясно. Но как искать? Давать поручение местной прокуратуре? Это может оказаться бесполезным. Знаете что, Александра Мироновна, поезжайте-ка в Краснодар и начинайте розыск с отдела кадров железной дороги, — предложил. Юрий Никифорович. — Установите, кто из железнодорожников был на фронте ранен, поговорите с этими людьми. Конечно, возьмите с собой фотографию Глазырина.

— Но там же не один отдел кадров?

— Что ж, сколько есть! — вздохнул Лавров. — Если на железной дороге не установите, переходите в связь. Иного пути я, к сожалению, не вижу. Можете вы поехать? Справится ваша свекровь с девочкой?

— Да, думаю, что справится. Я ведь, к сожалению, очень мало помогаю по хозяйству, не успеваю. Так что у нас весь дом на бабушке держится.

— Вот и хорошо. Оформляйте командировку и езжайте.

— Послезавтра я выеду, — сказала Александра Мироновна и вышла.

Приехав в Краснодар, Корзинкина зашла к транспортному прокурору и уточнила, где и какие отделы кадров имеются. Их оказалось пять.

В первом отделе кадров выяснилось, что два железнодорожника действительно во время войны служили в армии, но, когда Александра Мироновна поговорила с ними, оказалось, что они не знают Глазырина. Ни к чему не привело и ознакомление с личными делами других отделов кадров и беседы с двадцатью тремя работниками транспорта.

Затратив на это три дня, разочарованная Корзинкина покинула станцию Краснодар.

Приехав в краевую прокуратуру, Александра Мироновна зашла в отдел общего надзора, рассказала о цели приезда и встретила очень сочувственное отношение.

— Надо найти во что бы то ни стало! — сказали ей. — Позвоним в управление связи, пусть и они дадут вам все личные дела сотрудников, бывших в этот период на фронте.

Но там выявили всего лишь три лица, хоть сколько-нибудь заслуживающих внимания. С двумя работниками Александре Мироновне удалось побеседовать в тот же день, а беседу с третьим пришлось отложить, так как его на работе не было. Разговор с ним на второй день оказался столь же безрезультатным. Больше здесь оставаться не имело смысла.

Утомленная кропотливым трудом, Александра Мироновна проверяла себя: «Все ли я сделала? Не упустила ли еще какой-нибудь возможности?»

Большие часы на центральной улице города показывали шестой час. В краевую прокуратуру возвращаться было поздно. Корзинкина заглянула в магазин, купила дочке игрушку и несколько новых книжек. Потом взяла билет на девятичасовой сеанс в кинотеатр и направилась в гостиницу. Пообедав, она решила почитать, но сосредоточиться не смогла, вышла, больше часа бродила по городу, мучительно изобретая путь к розыску неизвестного человека, затем рассеянно глядела неинтересный фильм и, пожалев об убитом времени, вернулась в свой номер.

Весь этот день Александра Мироновна ловила себя на мысли, что она не может спокойно проходить мимо людей, одетых в форму железнодорожников или работников связи, так и тянет подойти, заговорить… И только сейчас, по дороге из кино, она подумала: «Но почему, собственно, он должен быть в форме? Это же просто глупо! Во-первых, по городу ему вовсе не обязательно ходить в форме, а во-вторых… И как это я раньше не подумала? Ведь я проверила личные дела только тех, кто работает! А встреча состоялась четыре года назад! За это время человек мог и уволиться, и быть переведенным в другой город, тем более если он железнодорожник. Как же я сразу не сообразила?»

В девять часов утра она снова была на вокзале, в отделе кадров, и попросила личные дела на уволенных и переведенных сотрудников. Затем пересмотрела дела еще в одном отделе кадров, но тщетно. И вот, наконец, в третьем отделе кадров ее внимание привлекло личное дело бывшего помощника дежурного по станции Бурмистрова, который действительно был на фронте, имел ранения, лежал в госпитале и именно в то время, какое называл Глазырин.

— А где сейчас работает Бурмистров?

Начальник отдела кадров ответил, что Бурмистрова вообще не знает, так как работает здесь всего лишь год, а тот уволился раньше.

В адресном столе Бурмистров значился выбывшим. Но теперь уже Александра Мироновна не отчаивалась. В райкоме партии удалось установить район, куда направлена учетная карточка члена КПСС Бурмистрова. Район этот находился от краевого центра в семидесяти километрах.

Получив эти сведения и сличив их со своими записями, Александра Мироновна убедилась в том, что Бурмистров уехал на родину.

«Пожалуй, подожду туда ехать, — подумала она. — Попытаюсь связаться по телефону с прокурором района и попрошу его найти Бурмистрова, поговорить с ним. Тогда будет ясно, нужно ли ехать».

Вскоре Корзинкина уже беседовала с прокурором Телегиным. Рассказав ему суть дела, она попросила:

— Только, пожалуйста, сделайте это сегодня же. Я буду ждать вашего звонка. Видимо, мне придется приехать к вам: у меня есть фотография этого парня. В общем, жду звонка.

Телегин позвонил в шестом часу вечера.

Взяв телефонную трубку, Корзинкина почувствовала, что ее рука дрожит от волнения.

— Бурмистрова я разыскал, — донесся до нее голос прокурора. — Он подтверждает все, что вас интересует.

— Неужели?! — воскликнула Александра Мироновна. — Ох, как я вам благодарна, товарищ Телегин. Очень прошу — пригласите его завтра в прокуратуру, часам к одиннадцати утра. А я у вас буду часов в десять. Ведь до вас добраться несложно?

— Автобусом.

— Чудесно! Еще раз — большое вам спасибо! Завтра увидимся. До свидания!

Она положила трубку.

На следующий день Корзинкина сидела за столом в районной прокуратуре. Дежурный по станции Бурмистров охотно и обстоятельно отвечал на ее вопросы, рассказывал о себе.

— Госпиталь, в котором я лежал после тяжелой контузии, находился действительно в Курской области.

В начале 1945 года, примерно в феврале, к нам привезли тяжело раненного и сильно контуженного Владимира Миронова. Отчества его я не знаю, ни к чему было. Мы лежали в одной палате. И еще с нами было четверо раненых. С двумя из них я и сейчас изредка переписываюсь. Хорошие товарищи. Один был ефрейтором, а другой — лейтенантом. А Володя Миронов тогда находился в тяжелейшем состоянии. Он даже терял сознание, а иногда был сильно возбужден, забивался порой под кровать. Мы с товарищами часто вытаскивали его, вообще помогали сестрам ухаживать за ним, очень был трудный больной. В армии он был сержантом, контузию получил, как я слышал, подрывая немецкий танк. Пролежал он с нами месяц с небольшим и однажды сбежал из госпиталя. Больше я его так и не видел. А лечили нас, как сейчас помню, врачи Наталья Сергеевна — вот только фамилию ее забыл — и Виктор Иванович Величко…

— Но как же вы говорите, что больше не видели Владимира? — испугавшись, прервала Александра Мироновна.

— Да нет, это, я говорю, тогда не видел, не нашли его… А года три или, может, четыре назад у остановки трамвая я совершенно случайно заметил мужчину. Одежда на нем была совсем плохонькая, никудышная. Смотрю я на него и думаю: «Да это же Володя!» Подошел ближе и говорю: «Володя!» А он молчит. Я ему опять: «Володя! Ты что, не узнаешь? Здравствуй! Как живешь? Мы же с тобой вместе, помнишь, в госпитале были?» — «А-а, помню, помню», — ответил он. Я ему опять: «Ты ж Миронов Володя?», а он мне: «Ну, я…» А сам грустный такой стоит, потерянный.

Корзинкина положила перед Бурмистровым три фотографии разных людей. Тот надел очки и сразу указал на одну фотографию.

— Вот он! Как же не узнать! А что он, товарищ прокурор, бед, что ли, каких натворил? Больной же человек, что с него возьмешь…

Корзинкина коротко объяснила, в чем дело.

Бурмистров подписал свое объяснение и хотел было уходить, но Александра Мироновна, поблагодарив его и извинившись за беспокойство, сказала:

— Возможно, вас попросят приехать в суд в качестве свидетеля. Ваши показания очень важны. Они помогут объективно разобраться в этом запутанном деле.

— Приеду! — твердо пообещал Бурмистров и, вздохнув, добавил: — Да, чего только эта проклятая война не наделала!..

Через полчаса Александра Мироновна говорила по телефону с Лавровым.

— Как вы попали в этот район? — кричал Юрий Никифорович. — Говорите громче, я плохо вас слышу!

— Этот человек оказался здесь!.. Слышите? Он здесь! — повторяла Александра Мироновна.

— Вы установили?

— Да!

— Теперь все ясно?

В трубке что-то отчаянно затрещало, и вдруг все помехи куда-то исчезли. До Корзинкиной донесся ясный и спокойный голос Лаврова:

— Говорите, я вас слышу…

Она рассказала, как вела поиски Бурмистрова и чего добилась.

— Очень хорошо! А я вчера получил письмо горвоенкома. Он сообщает, что из военно-медицинского архива пришли документы на Миронова Владимира Сергеевича. Теперь все в полном порядке. Возвращайтесь поскорее.

— А никаких дополнительных поручений у вас ко мне нет? — спросила Корзинкина.

— Нет, нет, приезжайте!..

На другой день, сидя в кабинете Юрия Никифоровича, Корзинкина читала два новых документа, поступивших в ее отсутствие: письмо от горвоенкома и заключение специальной экспертизы, о которой Лавров сказал:

— Пока вы ездили, я привлек в качестве экспертов одного полковника и работника отдела народного образования. Они беседовали с Мироновым и вот, как видите, пишут: «Глазырин-Миронов имеет познания в воинском уставе, в устройстве танка и его действий, имеет некоторые знания по арифметике, географии, литературе, а также немецкому языку. Правдоподобно рассказывает о боевых действиях…» Слышите? — удовлетворенно воскликнул Лавров. — А ведь настоящий Глазырин был дефективным от рождения, нигде не учился и ничего из того, о чем сказано в этой бумаге, не мог бы знать. Заключение этой экспертизы подкрепляют показания граждан и другие материалы, имеющиеся у нас с вами.

— Что же, пусть Миронова подает заявление в суд? — спросила Александра Мироновна.

— Почему Миронова? Нет! Вы сегодня вызовите ее к себе, а предварительно сходите в больницу и уже сами, не через врачей, поговорите с ним, сейчас он чувствует себя гораздо лучше. Скажите ему, что мы располагаем всеми доказательствами того, что он — Миронов. Интересно, как он на это будет реагировать? Мироновой можете сказать, что мы, мол, установили истину, а если ей нужно, чтобы Миронова юридически признали ее сыном, подготовьте исковое заявление в суд. Суд должен признать Миронова Владимира Сергеевича, 1924 года рождения, и Глазырина Игоря Ильича, 1924 года рождения, одним и тем же лицом, Мироновым Владимиром Сергеевичем, и признать его сыном Мироновой Дарьи Васильевны. На судебное заседание порекомендуйте вызвать обеих матерей, а также свидетелей. Весь материал с исковым заявлением направьте в суд. Попросите судью, чтобы он сообщил нам, когда будет рассматривать дело, а вы выступите в суде.

К концу рабочего дня Александра Мироновна показала Лаврову проект искового заявления и заодно рассказала:

— Владимир хочет, чтобы мать его приняла, а сама Миронова, когда я ей все рассказала, опять заплакала, так что я даже и поговорить с ней толком не смогла. Но конечно, она хочет, чтобы еще суд признал Владимира ее сыном.

Она хотела уже выйти, но в дверях остановилась и спросила:

— Юрий Никифорович, а как дела у Бессонова? Рассматривало бюро горкома его вопрос?

— Позавчера, — ответил Лавров, — строгий выговор получил. Но вы бы его просто не узнали! Все признал и даже заявил, что на партийном собрании вел себя неправильно. Я убежден, что теперь из стройтреста жалоб будет куда меньше! Такие встряски даром не проходят. И потом — хотите верьте, хотите нет, но лекции о советских законах очень много дают народу. Я прочитал на участках восемь лекций и вижу, как люди слушают, как живо реагируют, какие вопросы задают… Думаю, что и вам бы надо включиться в эту работу. Я даже пообещал рабочим, что вы прочитаете им лекцию о трудовом законодательстве. Это — для начала…

Через несколько дней состоялся суд. Корзинкина приехала в прокуратуру и рассказала Юрию Никифоровичу о том, что исковое заявление Мироновой полностью удовлетворено.

— А как вели себя ростовская мать и жена Владимира?

— Обе не явились.

— Вот как! Что же, когда решение суда войдет в законную силу, пусть Владимир получает новый паспорт.

— Судья все разъяснил. Между прочим, на всех, кто был в зале, процесс произвел сильное впечатление. Некоторые женщины плакали.

— Да, дело, конечно, необычное, — сказал Лавров и, с улыбкой глядя в глаза Александры Мироновны, спросил: — А вы как? Не плакали случайно?

— Я? — не поняла Корзинкина.

— Да, да, вы! Ведь и вам, вероятно, грустно было расставаться со своей прежней версией, с твердым убеждением в том, что иск Мироновой необоснованный?

Корзинкина смутилась, но все же постаралась выдержать шутливый тон.

— Да, Юрий Никифорович, я тоже плакала, — сказала она с мягкой улыбкой. — Только оплакивала не свою версию, а слепую самоуверенность, с которой я сегодня рассталась.