Протест прокурора

Макс Хазин ДОПРОС

— Встаньте, подсудимый Лобанов. Признаете ли вы себя виновным?

— Гражданин судья, вы только что огласили обвинительное заключение. Я остаюсь на прежней позиции: во-первых, я не Лобанов, а Павшин; во-вторых, виновным себя ни в чем не признаю.

Много лет назад мне пришлось поддерживать государственное обвинение по этому любопытному делу. И если вообще каждый прокурор, выступающий в суде, запоминает многие не только интересные, но и, если можно так выразиться, заурядные процессы, этот помнится мне до мельчайших подробностей: больше сил и времени пришлось затратить не на доказывание вины обвиняемого, а на отождествление его личности.

Впрочем, начну по порядку.

Белова и Касаткина, обе уборщицы, обратились в милицию с просьбой привлечь к уголовной ответственности адвоката Павшина: он обещал добиться в высоких судебных инстанциях освобождения их сыновей, которых за опасные преступления осудили к длительным срокам лишения свободы. В течение года они выплатили ему по нескольку тысяч рублей, а сыновей из колонии так и не дождались.

Когда председательствующий предоставил мне право допросить подсудимого, я решил восстановить события в их хронологической последовательности.

— Вы обещали потерпевшим освободить их сыновей?

— Я не считаю этих женщин потерпевшими, но действительно я взялся доказать необоснованность осуждения их сыновей. Я дипломированный юрист, при желании мог бы работать в адвокатуре, вот потому и согласился им помочь.

— Почему в таком случае вы не объяснили им, что выступаете в качестве частного лица, а назвались адвокатом?

— Они безграмотные и постоянно что-то путают. Возможно, они приняли меня за адвоката, но я им так не представлялся.

— Однако некоторые жалобы по их делу вы также подписали «адвокат Павшин». Это прямо подтверждает показания свидетелей о том, что вы выдавали себя именно за практикующего адвоката.

— Я плохо помню, как я подписывался.

По моей просьбе суд огласил ряд документов, изъятых у подсудимого при обыске. Их предъявили и ему. Подлинности своей подписи он отрицать не стал.

— Теперь перейдем к содержанию этих бумаг. Оно сводится к голословным утверждениям о невиновности осужденных. Но у вас ведь не было возможности ознакомиться с их уголовным делом. На основании чего же вы делали свои выводы?

— Я интуитивно чувствовал, что они невиновны. К тому же я опытный юрист.

— Ну, к этому мы еще вернемся. А зачем, собственно, вы сочиняли эти документы? Другими словами, каково было их назначение?

— То есть как это зачем? Это жалобы, я направлял их в разные судебные и прокурорские инстанции, требовал пересмотреть дело и освободить ребят.

— А зачем копии этих «жалоб» отправляли матерям?

— Чтобы наглядно подтвердить — свои обязательства я выполняю, не сижу сложа руки, добиваюсь справедливости.

— Но при обыске у вас обнаружены первые экземпляры этих, с позволения сказать, «жалоб». Значит, вы их практически никуда не отправляли, а фабриковали только с целью создать видимость бурной деятельности. Не так ли?

— Не так. Я печатал их на машинке в нескольких экземплярах. Не исключено, что в официальное ведомство я мог по ошибке направить второй экземпляр. В конце концов, там важно не это, а что написано в документе, какова весомость аргументов. Они обязаны внимательно прочесть любой экземпляр поступившей жалобы.

— В принципе это так. Но, к сожалению, такой возможности ни у кого не было.

И я попросил суд приобщить к материалам дела справки канцелярий Верховного суда и республиканской прокуратуры о том, что к ним жалобы от «адвоката Павшина» по делу Белова и Касаткина вообще не поступали. (Следователь в свое время посчитал это излишним. Я же, готовясь к процессу, сделал соответствующие запросы.) На мой вопрос, как он это объясняет, подсудимый ответил:

— Известно, что часть писем теряется на почте. Может быть, и мои письма постигла та же судьба. С другой стороны, в канцеляриях нередко плохо учитывают и регистрируют жалобы.

Подсудимый был на редкость находчив — ни один вопрос не ставил его в тупик, каким бы неожиданным он ни был. Казалось, он заранее просчитал все опасные повороты процесса и приготовился к ним. Не подводили его и мгновенная реакция, природная хитрость, изворотливый ум. На следующий вопрос — если его жалобы, как он утверждает, отправлялись по назначению, почему ни на одну не поступил ответ, — он, не растерявшись, ответил:

— Как так не поступил? Ответы я получал регулярно, но приобщал их к очередным жалобам, вот у меня их при обыске и не оказалось.

На мой взгляд, обстоятельства изготовления «жалоб» полностью прояснились, и я счел возможным перейти к следующей части допроса.

— Зачем вы регулярно посылали письма Беловой и Касаткиной?

— Лично им я никаких писем не писал, а без всяких пояснений пересылал копии жалоб в защиту их сыновей. Только это их и интересовало, а больше переписываться с ними мне было не о чем.

— В таком случае попытайтесь объяснить происхождение полутора десятков писем, которые эти женщины передали следователю. В этих письмах вы неизменно заверяли адресатов, что ваши усилия вот-вот завершатся полным успехом, ссылались на положительный результат переговоров с ответственными должностными лицами, а главное, систематически напоминали о необходимости оплачивать ваши организационные расходы.

— Повторяю, никаких писем я им не писал.

— И тем не менее экспертиза дала категорическое заключение, что все представленные письма напечатаны на вашей пишущей машинке «Унис».

— Таких машинок тысячи.

— Но только в вашей западает буква «с», выщерблена «е» и отсутствует запятая. Все это отразилось в текстах как писем, так и «жалоб».

— Увы, жизнь полна роковых случайностей и необъяснимых совпадений. Хотя кто знает? Кто-нибудь из недоброжелателей мог воспользоваться моей машинкой и работать, как говорится, «под меня».

— Между прочим, на следствии вы постоянно требовали дать вам возможность самому писать свои показания. Бросается в глаза, подтвердила это и лингвистическая экспертиза, что в своих пространных рукописных текстах вы допускаете те же грамматические ошибки, что и в машинописных, авторство которых отрицаете. Повторяются и специфические, только вам присущие выражения и обороты. Если следовать логике, вы являетесь недоброжелателем самому себе.

— Наверно, тот, кто подделал письма, тщательно изучил мой стиль, в том числе и мои ошибки. Видимо, это мастер своего дела.

Подсудимый прекрасно понимал, о чем пойдет речь на следующей стадии допроса, потому так отчаянно отмежевался от авторства писем своим доверителям. Вот типичный образчик его стиля и манер:

В юридическом смысле это полнейшая белиберда, но на недалеких и малограмотных доверительниц эта писанина впечатление производила неотразимое. Тем более что для пущей важности отдельные строчки, на которые следовало обратить особое внимание, печатались красным шрифтом.

Кроме того, признайся он в авторстве, ему пришлось бы ответить на вопросы — зачем он ссылался на поддержку некоего «Старшего Юрисконсульта РСФСР» или, в другом случае, «Юриста Государственного значения», заведомо зная, что таких должностей и званий не существует.

В принципе его позиция была ясна. Как он знал, о чем его будут спрашивать, так и я, да, видимо, и весь состав суда предвидел характер его ответов. И тем не менее процессуальный порядок требует, чтобы выяснялись все без исключения обстоятельства, имеющие значение для дела.

— Нет, — заученно твердил он, — никаких телеграмм этим женщинам я тоже не посылал.

А следователь в разных отделениях связи изъял телеграфные бланки с рукописным текстом. По моему ходатайству суд огласил заключение графической экспертизы, удостоверявшей, что все бланки заполнены рукой подсудимого. Заодно огласили и взятую на выбор телеграмму:

Но подсудимый и здесь не дрогнул. Он поистине был непробиваем.

— Нет такого почерка, который нельзя при желании подделать. По всей вероятности, те, кто взялся меня погубить, хорошо подготовились. Впрочем, я допускаю и другое: эксперт-графолог мог оказаться недостаточно квалифицированным специалистом. Или просто недобросовестным человеком, который дал заведомо ложное заключение в угоду следствию.

Небольшой зал народного суда был почти заполнен.

Публика напряженно следила за ходом словесного поединка. По лицам присутствующих можно было безошибочно определить, удачно ли вышел подсудимый из затруднительного положения или ответ его на «каверзный» вопрос малоубедителен.

Сам он тоже понимал, что все происходившее до сих пор было своеобразной прелюдией к выяснению основного момента, который и привел его за этот барьер, окруженный милиционерами. Чувствовалось, что он полон сил и энергии, не утомлен предыдущим допросом, обреченным себя не считает и к борьбе готов. Правда, он просил суд сделать десятиминутный перерыв — покурить захотелось, — и его просьбу удовлетворили.

Я воспользовался этой паузой, чтобы еще раз уточнить и скорректировать вопросы, на которые ему предстояло ответить.

— Скажите, подсудимый, какую сумму вы получили за свои юридические услуги? — спросил я его далее.

— Никаких денег за свою работу я не брал.

— Ради чего же, собственно, вы заделались стряпчим?

— Однозначно ответить на это я не могу. Ну, прежде всего из любви к справедливости: я хотел помочь исправить судебную ошибку. С другой стороны, я по природе человек жалостливый и гуманный, меня тронули страдания матерей, у каждой из которых был осужден единственный сын. Да и судьба этих молодых людей, надолго оторванных от семьи и общества, не могла оставить меня равнодушным. Помимо того, мне хотелось проверить свою профессиональную состоятельность: если бы я добился успеха, то подался бы в адвокатуру. И, наконец, в случае удачи я попросил бы моих доверительниц рассчитаться со мной, уплатив по официальным расценкам юридической консультации. А так я даже почтовые и транспортные расходы взял на себя. Ведь у этих женщин такая маленькая зарплата, мужей нет, да еще приходилось тратиться на посылки сыновьям.

— Почему в таком случае потерпевшие утверждают, что выслали вам в общей сложности по нескольку тысяч рублей и предъявили следствию соответствующие квитанции и даже уведомления о вручении переводов?

— Ни в одном из документов не значится моя фамилия, и в получении этих сумм я не расписывался.

— Действительно, по вашей просьбе деньги высылались вашей знакомой Ирине Козленко, но она немедленно передавала их вам. Вы и подтверждали это в своих письмах к потерпевшим.

— Повторяю, что никаких писем я им не писал и высылать деньги Козленко не просил.

— Зачем тогда вы писали Козленко расписки, что получили от нее все без исключения суммы отправленных на ее имя денег?

— Это была моя оплошность. Козленко скрывала от мужа, на что расходовала эти крупные суммы, вот и попросила меня давать ей расписки, которыми отчитывалась перед благоверным. Я же, будучи человеком доверчивым по натуре и бесхитростным, не придал этому значения и как олух писал эти бумажки. Мне просто в голову не могло прийти, что это обернется против меня. Хотелось выручить человека, удружить: ведь я жил в доме ее родителей и многим им обязан.

— Значит, мошенницей является Козленко? По-вашему получается, что именно она выманивала деньги у потерпевших и присваивала их?

— Я этого не утверждаю. Козленко я знаю как кристально чистую женщину и ни в коем разе порочить ее не намерен. Возможно, она сама оказалась жертвой неизвестных мне злоумышленников, боится рассказать о них, а потому утверждает, что деньги получала по моей просьбе и мне же передавала.

— Это же утверждают и потерпевшие…

— Да они сговорились, иного объяснения здесь нет и быть не может. Вот вчера они рассказывали, будто при личных встречах я тоже им подтверждал получение денег. Чушь все это, я только отчитывался о проделанной работе, за которую взялся исключительно по доброте души. А они теперь хотят нажиться за мой счет, взыскать с меня всю эту сумму. Поистине человеческая неблагодарность и подлость беспредельны. Надеюсь, оправдав меня, суд одновременно возбудит против них уголовное дело за ложный донос и дачу ложных показаний.

Здесь суд прервал допрос и решил вновь послушать потерпевших, а заодно провести их очную ставку с подсудимым. Несчастные женщины, плача, вновь повторили свой нехитрый рассказ о знакомстве с «адвокатом», о вымогательстве им крупных сумм за услуги по освобождению сыновей от наказания, о том, как у родных и знакомых они одалживали деньги, не зная, когда и как расплатятся. Подсудимый в глаза им старался не смотреть, но твердо стоял на своем.

Заканчивался второй день процесса. Суд объявил перерыв до утра следующего дня. Но на государственного обвинителя этот перерыв не распространяется: надо подвести итоги сделанного, наметить и отшлифовать вопросы, которые еще предстоит выяснить у подсудимого. Судя по всему, завтра процесс окончится, новый перерыв объявят вряд ли, поэтому сразу же придется выступать. Значит, надо подготовиться и к обвинительной речи, проанализировать до мельчайших подробностей все собранные доказательства, особо остановиться на моментах, допускающих двоякое толкование. И еще проверить, доставят ли свидетеля, который на следствии вообще не допрашивался и которого я представлю суду с просьбой выслушать его показания. А на всё про всё — каких-то несколько часов, потому что и отдохнуть перед окончанием процесса надо как следует: судебный оратор меньше всего должен напоминать сонную муху…

По подсудимому никак нельзя было сказать, что он провел беспокойную ночь. Он понимал, что вышел на «финишную прямую», но и виду не подавал, что нервничает. Я часто вспоминал его и думал: допускал ли он хоть малейшую вероятность оправдания или занял позицию оголтелого отрицания даже очевидных фактов только для того, чтобы не в чем было упрекнуть себя — мол, смалодушничал, не все возможности использовал, а вдруг поверили бы…

— Итак, подсудимый, вы утверждаете, что ваша фамилия Павшин?

— Да, Павшин Василий Петрович, уроженец Оренбурга.

— На запросы следствия оренбургский загс сообщил, что рождение Павшина В. П. в этом городе не зарегистрировано.

— Может быть. О том, что я родился в Оренбурге, мне рассказали в детстве родители. Своего свидетельства о рождении я никогда не видел, а в паспорте место рождения записали с моих слов.

— Где сейчас ваши родители?

— Они давно умерли.

— Где все ваши документы — паспорт, военный билет?

— Все документы, в том числе и институтский диплом, у меня украли на Казанском вокзале шесть лет назад.

— Заявили ли вы об этом в милицию?

— Немедленно. Написал заявление и отдал дежурному. Как сейчас помню, он был в звании старшего лейтенанта.

— Однако отдел милиции на Казанском вокзале официально подтвердил, что такое заявление от вас не поступало.

— Гражданин прокурор, вы прекрасно знаете, что отдельные недобросовестные работники милиции скрывают преступления от учета и регистрации. Видимо, и мое заявление постигла та же участь. Не случайно они настойчиво убеждали меня, что поймать вора вряд ли удастся и мне надо побеспокоиться о получении новых документов.

— И как вы побеспокоились?

— Никак. По глубоко личным соображениям, о которых сейчас говорить преждевременно, я решил пожить без документов. Все эти годы я существовал на случайные заработки в разных областях, а заодно совершенствовал свои юридические познания.

— Где вы учились?

— Я закончил Всесоюзный юридический заочный институт. Я знаю, о чем вы меня сейчас спросите: почему я не значусь в списках выпускников? Авансом отвечаю: наверняка запрос следователя передали какой-нибудь неопытной и легкомысленной девушке, ей лень или недосуг было ворошить архивные данные, просматривать длиннющие списки. Так и появился имеющийся в деле документ. Но то, что я квалифицированный юрист, надеюсь, ясно и без диплома…

— Где вы работали?

— В одном из леспромхозов Читинской области, юристом, разумеется. К сожалению, уже после моего отъезда из Сибири контора леспромхоза сгорела и они не смогли документально подтвердить мое у них пребывание.

— К счастью, в помещении паспортного стола там пожара не было. Оттуда сообщили, что в леспромхозе вас никогда не прописывали. Как вы это объясняете?

— Везде есть свои разгильдяи. Представляете, в украденном у меня паспорте штамп о прописке стоял, а в картотеку меня, видимо, не внесли. Вот и все объяснение.

— Но вы не стояли там и на учете в военкомате.

— А у меня язва желудка. Все равно меня рано или поздно должны были признать невоеннообязанным, так что я на учет и не становился.

— Почему многочисленные должностные лица леспромхоза на допросе не подтвердили, что у них работал юрисконсульт Павшин?

— Запамятовали, наверно: ведь сколько лет прошло… Да и текучесть кадров там большая, калейдоскоп прямо, а не коллектив.

— Была ли у вас семья?

— Не успел обзавестись. Один как перст на белом свете.

Подсудимый начинал переигрывать. Сказалось это и в мелодраматизме последней фразы, и в попытке смахнуть несуществующую слезу. Устал, что ли? Так ведь день только начался.

— Не приходилось ли вам бывать в Омске?

— Никогда там не был.

— Вы знакомы с материалами следствия и знаете, что многие жители Омска опознали вас по фотографиям как Лобанова Николая Ильича, юрисконсульта совхоза «Пригородный».

— Это несомненная ошибка.

— Среди опознавших допрошена и Валентина Лобанова, мать двоих детей. Она пояснила, что на предъявленных ей ваших фотографиях изображен ее муж.

— Я даже не слыхал о такой женщине. Здесь одно из двух: или я действительно похож на ее мужа, тогда она добросовестно заблуждается, или умышленно дала ложные показания, чтобы хоть с кого-нибудь взыскать алименты на своих детей.

Я заявил суду ходатайство — огласить показания Лобановой, поскольку она больна и не смогла по этой причине приехать.

Лобанова пояснила, что шесть (!) лет назад ее муж вышел утром из дома якобы на работу, однако там не появлялся и домой больше не вернулся. С собой он забрал все свои документы и наличные деньги семьи, оставив ее и детей без средств к существованию. Перед отъездом он у ее родного брата взял две тысячи рублей, пообещав купить мотоцикл с коляской. Увез он и паспорт брата. Этот паспорт он предъявил, попав в вытрезвитель одного из городов соседней полосы, оттуда на работу брата пришло извещение. После бегства мужа к ней домой приходили различные неизвестные ей люди, у которых муж брал крупные суммы денег, обещал купить им мебель. Об исчезновении мужа она сообщила в милицию, и он разыскивается как лицо, злостно уклоняющееся от уплаты алиментов.

Подсудимый слушал заинтересованно и даже сочувственно.

— Что вы скажете по поводу этих показаний? — спросил я его.

— Скажу, что муж этой женщины — подлец и отъявленный негодяй. Подумать только: бросить двоих маленьких детей, наделать долгов, опозорить семью, коллектив. Но ко мне все это не имеет никакого отношения. Ведь я не Лобанов, а Павшин.

— Свидетель Лобанова добровольно отдала следователю два десятка фотографий, где ее муж снялся в день свадьбы, на различных семейных торжествах, на прогулке с детьми, в турпоходе. По заключению криминалистической экспертизы на всех этих снимках изображены именно вы.

— Истории известны случаи поразительного сходства совершенно посторонних людей. У всех великих людей были двойники, которые успешно дублировали их даже в государственных делах, и никто не замечал подмены. Такая же история, видимо, произошла со мной, хотя я человек ничем не примечательный. Я очень сожалею, что следствию не удалось обнаружить отпечатков пальцев этого мерзавца Лобанова. Вот тогда моментально бы выяснилось, что он и я разные люди. Потому что даже у похожих как две капли воды близнецов и то отпечатки пальцев разные.

Произнеся эту тираду, подсудимый покосился на зал. Оказалось, он не чужд мелкого тщеславия и даже в этой обстановке хотел насладиться произведенным впечатлением.

Каюсь, в душе я позлорадствовал, хотя и не пристало мне в этом сознаваться: сейчас, голубчик, будет тебе театральный эффект. И заявил о допросе дополнительного свидетеля, приглашенного мной.

В сопровождении медсестры в зал вошла высокая, нездорово полная, с одутловатым лицом женщина. Поддерживаемая спутницей, она медленно прошла на свидетельское место и тяжело возложила руки на верх трибунки.

— Ваша фамилия, имя, отчество? — предложил назваться судья.

— Лобанова. Нина. Николаевна, — медленно, останавливаясь после каждого слова, ответила женщина.

— Знаете ли вы подсудимого, кем он вам приходится и нет ли между вами неприязненных взаимоотношений?

— Знаю. Сынок мой, — бросила женщина короткий взгляд на арестованного.

— Подсудимый, так ли это?

— Нет, не так. — Подсудимый не то что прятал глаза от женщины, опустив, как это обычно делают, голову, а смотрел куда-то вбок. — Она ошибается, как и другие многочисленные свидетели. Видно, я действительно похож на этого Лобанова. При оценке ее показаний прошу учесть ее состояние здоровья и возраст.

— Все будет учтено, — успокоил его судья.

Предупредив свидетеля об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний, суд предоставил мне право первому допросить ее как вызванную по моей инициативе. В виде исключения ей разрешили давать показания сидя.

Привести ее рассказ дословно было бы нелегко — говорила она с трудом, в свойственной ей манере, часто останавливалась, отдыхала, принимала лекарство. Вкратце ее повествование свелось к следующему.

У нее единственный сын, растила она его одна. Муж ушел от них, когда сын был еще младенцем. Мальчик подрастал, очень переживал отсутствие отца, писал ему письма (не зная, где он находится) и складывал в стопочку, чтобы отдать все разом, когда папка объявится. Но папка так и не объявился. Будучи подростком, сын возненавидел его, говорил, что надо бы убивать всех отцов, которые бросают своих детей. Отслужив армию, сын женился, жил с женой, народились двое деток. Она, мать, много лет болела, сердечница с молодости, рано вышла на пенсию по инвалидности. Ухаживать за ней было некому, и ее отправили восемь лет назад в богадельню. Она так и сказала — «в богадельню», назвав этим словом интернат для престарелых и инвалидов. Никто ее не навещает, родных никого, кроме сынка (она называла его только «сынок»). Сначала она писала ему открытки, но ответа не получала никогда, видно, занят был, работал и учился да деток воспитывал. Сынок у нее добрый, никогда не грубил. Маленький ласкался как котенок. Из армии она получала благодарности командиров за сына, бумаги у нее с собой. В этом году на Восьмое марта ей прислали десять рублей, не иначе сынок, больше некому, он всегда был добрым. Кого он мог обидеть, за что попал в тюрьму — она и ума не приложит. И каково сейчас его двум деткам, она их очень жалеет, а помочь сил нет, еле ноги таскает, уж не чаяла перед смертью сынка повидать, да вот пришлось свидеться, лучше бы раньше померла, хоть бы не знала ничего…

Иногда создавалось впечатление, что она рассказывает все это не суду и даже не окружающим ее людям, а разговаривает сама с собой, воскрешая фрагментарно свою нелегкую жизнь, скорбную долю, еще и сейчас пытаясь помочь сынку, сказать о нем доброе слово, вызвать к нему жалость.

— А каково было ро́стить его, ни яслей, ни садика, то с соседками старыми, а то и одного во дворе кинешь, когда подрос. Вон и сейчас мизинчик левый искривленный, собаку погладить хотел, злющая овчарка была, Пиратом звали, могла ведь всю руку изжевать… Теперь уж не дождаться мне его, сынка Колюшки…

Никто не решался остановить старуху. Она хотела еще что-то сказать, и неизвестно было, будет ли она еще говорить, да и не могла она ничего больше добавить к тому, что интересовало нас. Подсудимый тяжело поднялся за своим барьером, опираясь на него почему-то именно левой рукой с бросающимся в глаза изуродованным мизинцем. Голос его — это было так неожиданно — срывался:

— Не могу больше… Отпустите ее… Не мучьте… Не мучьте… Я все скажу… Все…