Протест прокурора

Юрий Тихонов АБИТУРИЕНТЫ ВНЕ КОНКУРСА

Володя Скворцов — восемнадцатилетний механизатор колхоза «Верный путь» едва сдерживал слезы, стоя у доски объявлений в просторном фойе старинного здания сельскохозяйственного института. Он не замечал ни снующих мимо с озабоченным видом преподавателей, ни толпящихся рядом молодых парней, ни щебетавших почти под боком двух миловидных девушек в легких нарядных платьицах. Все его внимание было устремлено на одно-единственное место — туда, где на доске объявлений висел список оценок за экзамен по сочинению. В списке под номером 63 стояла его фамилия, а напротив нее оценка, сразу перечеркнувшая все радужные жизненные планы.

Володя никогда не был слабаком, нытиком, детство провел на селе, трудиться в поле начал с малолетства, всегда с охотой помогал родителям. Последний год, хотя и под надзором отца — старейшего комбайнера колхоза, работал практически самостоятельно и выполнял нормы не хуже его. В десятом классе твердо решил идти в сельскохозяйственный институт. Чувствовал — знания принесут пользу не только ему лично, но, в первую очередь, родному колхозу, людям, которые в нем трудятся. Ведь до сих пор у них не хватает дипломированных специалистов. Председатель, сам еще сравнительно молодой мужчина, кстати, окончивший семь лет назад тот же институт, сказал ему при расставании:

— Жаль мне тебя отпускать, Володя. Самая страда на носу, а урожай в этом году видишь какой выдался — центнеров по двадцать пять зерна с гектара можем взять. Каждый человек на счету, механизатор тем более, но что поделаешь, — развел он короткие мускулистые руки, — ты парень способный, поступишь обязательно, а стипендию мы тебе будем платить свою — колхозную. Учись на здоровье и возвращайся, место всегда тебя будет ждать.

— Обязательно вернусь, — заверил Володя, пожимая сильную руку председателя.

Он просто не представлял себе жизни в другом месте, без стоящего на берегу прозрачной речушки родного села, его широкой прямой улицы, по краям которой, словно караульные, высились старые липы со сросшимися кронами, образуя почти километровую арку, без тенистого пруда с золотыми карасями и конечно же главное — без широкого простора раскинувшихся на многие километры ухоженных по-хозяйски полей.

А какие ему устроили проводы! Вышло почти все село. Кто с гармонью, кто с аккордеоном, а большинство ребят с переносными магнитофонами. Музыка на любой вкус. Надеялись на него, были даже уверены, что поступит. А он? Володя сглотнул тугой ком в горле и отошел к окошку, чтобы любопытные девчушки не заметили его состояния.

Что же произошло? Почему он провалился именно на сочинении, то есть на предмете, за который боялся меньше всего?

Кое-кто из его приятелей называл экзамены лотереей, но Володя не был согласен с таким определением.

Вспомнилась учительница русского языка и литературы — Ольга Михайловна, всегда считавшая, что ему обеспечена твердая четверка. Сам он, хотя и не полностью разделял ее уверенность, но уж в твердой тройке не сомневался. Он обладал способностью, даже забыв то или иное правило, всегда писать верно. А сколько возможных вариантов проштудировал! Тема избранного сочинения была легка и понятна — «Ростки новой социалистической жизни в казачьем хуторе Гремячий Лог по роману М. А. Шолохова «Поднятая целина». Ему, выросшему в деревне, были близки герои писателя — крестьяне, отдававшие жизнь земле, преобразующие ее, вкладывающие в нее всю свою душу без остатка. Он несколько скомкал конец сочинения, ибо отведенное время уже заканчивалось, а сказать хотелось многое, все, что накопилось на сердце. И вот на тебе — позорная двойка. Как объяснить дома? Ну ладно, недобрал баллов, но ведь срезался, и когда — в самом конце экзаменов.

Уныло опустив голову, Володя вышел из здания института на улицу. После прохладного полумрака августовский день встретил его дохнувшим в лицо зноем и резким запахом выхлопных газов от бесчисленных машин, стремительно несшихся па центральной магистрали города.

Он оглянулся — массивные институтские двери беспрерывно выпускали группки сияющих молодых людей и девушек. Володе казалось, что все они, выходящие оттуда, — счастливчики, которым судьба подарила возможность учиться.

«Пусть, — упрямо подумал он, — отслужу в армии, а через два года снова сюда, в эти двери…»

Его невеселую думу прервал раскатистый гортанный смех. На фоне собственных мрачных мыслей он показался Володе особенно кощунственным. Смех доносился от киоска с газированной водой, облепленного со всех сторон жаждущими абитуриентами. В смеющемся Скворцов узнал словоохотливого парня из Ставрополья Игната Лемещука, сдававшего экзамены на тот же факультет, что и он. Высокий, красивый парень, не расстававшийся даже в жару с большой фуражкой, известной под ироническим названием «аэродром», весело скалил ровные крепкие зубы, держа в руках стакан газировки с двойным сиропом. Стоящая рядом девушка с крупными, почти касающимися воротника кофточки клипсами зеленого цвета смотрела на него с восхищением, не отрывая глаз. Володя невольно остановился.

— Плачу за всех, — небрежным жестом Игнат бросил киоскерше новенькую десятку и в этот момент заметил Скворцова. — Слушай, Володя, дорогой, пей газировку. А вечером будем пить кое-что покрепче.

— Чему радоваться? — буркнул в ответ тот и взял предложенный стакан газировки.

— Как чему, дорогой, как чему? Экзамен сдал, считай, теперь в институте. Конечно, обмыть надо — не каждый день четверку получаешь.

Скворцов изумился. Дело в том, что ему дважды пришлось в период подготовки к сочинению сидеть на консультации рядом с Игнатом и его приятелем Вениамином Кудрявцевым.

— Напиши мне, пожалуйста, в тетрадь темы сочинений — не успеваю я за этой преподавательницей, — попросил его Игнат и подвинул ему красивую тетрадь в суперобложке.

Володя взял ее, записал примерные темы сочинений, рекомендуемые для поступающих, и при этом обратил внимание, что одна из тем Игнатом уже записана, но с таким количеством ошибок, что немыслимо было понять, как можно сделать их в предложении из двух строчек. Да и сами строчки выглядели неровными, прыгающими, как очертания горного хребта. Однако он получил по сочинению «хо-ро-шо».

— Послушай, Володя, а ты как? — спохватился Игнат, заметив удрученное состояние собеседника.

— А никак, — холодно ответил тот, — неудовлетворительно, — и почувствовал, что помимо воли в нем нарастает неприязнь к этому веселому парню.

«Да что же это я, неужто завистником стал? — подумал он. — Ну повезло парню, на здоровье, пусть учится».

А Игнат потащил его в сторону. У небольшого зеленого сквера они остановились, присели на обжигающе раскаленную скамейку, и счастливчик зашептал Володе на ухо:

— Почему раньше не сказал, что можешь провалиться? С таким человеком свел бы, все железно сделали бы.

— Какой человек, что железно? — отстранился от него Скворцов.

— Есть хороший человек, верный. Все сделает. Поможет. Не четверку — пятерку получишь, но теперь уже в следующем году. Ты держи со мной связь. Приеду к тебе в колхоз в гости. Готовь магарыч и хорошую доярочку.

— Слушай ты, «хорошист», — кипя от возмущения, сказал Володя, — двигай отсюда, не то…

Игнат вскочил, разом утратив половину своей самоуверенности.

— Ты что, шуток не понимаешь? — зашептал он, оглядываясь по сторонам. — Ребенок, да?

Но Володя уже не слушал его. Он медленно побрел по улицам города в сторону железнодорожного вокзала, чтобы купить билет на обратный путь. Однако услышанное от Игната Лемещука не давало ему покоя.

Прием граждан начинался как и обычно — в два часа дня. Прокурор Верников Валерий Дмитриевич за двадцать с лишним лет своей работы привык относиться к личному приему граждан, как к одному из наиболее важных участков деятельности. За его богатую практику по поступившим сигналам было пресечено немало нарушений социалистической законности. А сколько людей впоследствии обрело спокойствие, сколько виновных привлечено к ответственности… Конечно, были и люди, отстаивавшие с пеной у рта свои права, начисто забывая об обязанностях. Но таких прокурор Верников давно научился ставить на место. В этот день, как и перед каждым своим приемным днем, Валерий Дмитриевич испытывал легкое волнение от предстоящих встреч с еще незнакомыми людскими судьбами, которые ему, возможно, доведется круто изменить. Поэтому во время приема он не позволял себе расслабиться, отвлечься хотя бы на минуту от беседы, проявить малейшее невнимание. Вот почему он давно уже запретил сотрудникам отрывать его в эти часы другими вопросами, какими бы важными они ни казались, а телефоны переключал на секретаря. Ничто не должно было мешать установлению психологического контакта с посетителем. Всякий, кто приходит на прием, должен приобрести полную уверенность, что его поймут и помогут.

Сперва зашли две пожилые женщины по вопросу раздела частного домовладения. Судебные решения их не удовлетворяли. Они претендовали на большую жилплощадь, чем положена им по закону. Мягко, ненавязчиво, оперируя действующим гражданским законодательством, Валерий Дмитриевич смог убедить их в неправоте. Без озлобления, хотя и несколько сконфуженные, они покинули кабинет. Затем пришла мать, сын которой в нетрезвом состоянии совершил дерзкое хулиганство. Она никак не могла взять в толк, почему он привлекается к уголовной ответственности, если избитые им у входа в заводской клуб женщины простили его.

Посетители шли до самого вечера. Наконец, дверь после ухода очередного не открылась. Верников включил переговорное устройство.

— Больше никого нет, Людмила Петровна? — спросил он секретаря.

— Кажется, нет. Во всяком случае, в приемную не заходили. Правда, в коридоре уже часа полтора ходит какой-то парнишка, но он и не просился на прием.

— Значит, все на сегодня.

Валерий Дмитриевич устало поднялся с кресла. Заныли застывшие от долгой неподвижности мышцы. Он отошел к окну, снял китель и, оглянувшись на дверь, сделал несколько резких приседаний, потом еще пару упражнений из атипичной гимнастики Стрельниковой. В этот момент на пороге появилась секретарь. Увидев, чем занимается Валерий Дмитриевич, она понимающе улыбнулась, отвернулась в сторону, чтобы не смущать его, и сказала:

— Паренек этот все-таки пришел в приемную, волнуется, про какие-то экзамены рассказывает, а к вам идти стесняется.

Верников оделся, поправил растрепанную прическу, застегнул пуговицы мундира и вышел в приемную. Русый голубоглазый паренек с обветренным лицом вытянулся при его появлении в струнку и покраснел.

— Вы ко мне?

— Н-наверно, к вам, — еще больше сконфузился паренек. — Не знаю только, надо ли?

— Что же вас смущает?

— Может, зря я время у вас отниму?

Прокурор пропустил его в кабинет и сел не за письменный стол, а за приставной напротив посетителя.

— Вы местный? — доброжелательно спросил он.

Тот отрицательно мотнул головой.

— Я из Серпуховского района, вступительные экзамены в сельхозинститут сдавал.

Валерий Дмитриевич вспомнил, что уже около двух лет не был в этом относительно спокойном в плане оперативной обстановки районе.

«Надо в ближайшие дни съездить в Серпухов к Дорохову — ведь у него, кажется, первый конституционный срок вот-вот кончается», — подумал он.

Словно уловив его мысли, парнишка сказал:

— Я прокурора нашего, Василия Андреевича Дорохова, хорошо знаю — по соседству живет. Он мне о прокуратуре много рассказывал, может, поэтому я и решился прийти.

— Значит, сдавали вступительные экзамены в сельхозинститут? И какие успехи?

— Провалился… Собственно, с этим и связан мой приход в прокуратуру.

Верников с сожалением посмотрел на понравившегося ему с первого взгляда молодого человека.

— И не надо меня жалеть, — вспыхнул тот. — Я все равно поступлю. Вызубрю русский язык и литературу и поступлю, хотя у вас тут без блата трудно это сделать.

В ответ на вопросительный взгляд прокурора он дословно передал свой разговор с Лемещуком.

— Неужели это так?! — воскликнул Скворцов в конце рассказа. — Или, может, он просто наврал? Да нет, не похоже — ведь четверку, четверку получил.

— Хорошо, Володя, — поднялся со стула Верников, — мы разберемся. Разберемся в твоем сообщении и желаю удачи в дальнейшем. А в институте ты будешь учиться, я верю.

Проводив его взглядом, Валерий Дмитриевич несколько мгновений сидел в задумчивости, а затем вызвал к себе заместителя начальника ОБХСС Кротова и старшего следователя Владимира Григорьевича Евстафьева, имеющего богатый опыт расследования дел о взяточничестве.

Они были полной противоположностью друг другу — Евстафьев весьма уравновешенный, если не сказать, медлительный, но делающий свое дело обстоятельно и скрупулезно, и эмоциональный, легко увлекающийся Кротов.

— К нам поступал год назад сигнал о том, что в сельскохозяйственном институте не все благополучно, но без фактов, на одних эмоциях, — заметил Кротов, выслушав прокурора. — Возможно, и на этот раз мы имеем дело с, так сказать, чисто индивидуальной реакцией на успех более счастливого конкурента.

— Не думаю, — возразил Валерий Дмитриевич, вспомнив серьезное лицо парня. — Скорее всего, в этой истории есть доля правды.

— Аналогичная ситуация встречалась мне и по делу о взятках в медицинском институте, — вступил в разговор Евстафьев. — В довершение ко всему взятка там вуалировалась под репетиторство абитуриентов. Думаю, для начала надо нам посмотреть сочинение этого самого Лемещука.

— Хорошо, — согласился Кротов, — я поручу инспектору Сизову отобрать ряд сочинений, и в их числе интересующее нас, тогда мы и вернемся к нашему разговору.

— Несоответствие явное, — ухмыльнулся Евстафьев, внимательно изучавший сочинение Игната Лемещука. — Судя по ровному, спокойному темпу письма, абитуриента не очень-то поджимало экзаменационное время. А кроме того — отсутствует только одна запятая, и в самом конце поставлено тире вместо положенного двоеточия.

— Чего не скажешь о заявлении Лемещука с просьбой допустить его к приемным экзаменам и о других документах в личном деле, — подвинул ему несколько листков Кротов.

Евстафьев даже присвистнул. Эти документы пестрели ошибками.

— Итак, вывод один, — задумчиво, произнес он. — Сочинение написано, скорее всего, дома и принесено уже готовым на экзамен. Тогда главная задача, встающая перед нами, — узнать, каким образом Лемещук достал фирменный институтский бланк. Вы выяснили, у кого они хранятся?

— Это документы строгой отчетности, и хранятся они в сейфе у ответственного секретаря приемной комиссии Прянишниковой. По наведенным нами справкам человек она вполне порядочный и вряд ли пойдет на злоупотребления.

Евстафьев задумался. Он уже был почти уверен, что натолкнулся на серьезное нарушение социалистической законности при приеме в институт, но уверенность уверенностью, а данных для возбуждения уголовного дела недоставало. Их нужно было или найти, или убедиться в невиновности Лемещука.

— Нам стало известно, — нарушил его размышления Кротов, — что Лемещук находится в тесных взаимоотношениях с Теймурханом Саидовым и Вениамином Кудрявцевым. Они вместе приехали, снимают одну квартиру, частенько проводят втроем время в ресторанах. Саидов и Кудрявцев сдают экзамены в другом потоке, через два дня. У меня есть следующее предложение: договориться с председателем предметной комиссии по русскому языку и литературе и заменить непосредственно перед экзаменом бланки белого цвета, раздаваемые в этом году для сочинений, на бланки синего. И поглядим, как будут вести себя приятели Лемещука. Ну и, естественно, действовать по обстоятельствам.

— Для этого надо быть полностью уверенным в председателе предметной комиссии.

— В ней я уверен полностью. Это старейший педагог города, заслуженная учительница школы Светлана Васильевна Хомутова.

— Тогда я за, — просиял Евстафьев, — это же и моя учительница.

Валерий Дмитриевич Верников этот план одобрил.

Мрачное предчувствие овладело Игнатом с самого утра. И виной тому была не только солидная доза коньяка с шампанским, выпитая ими в ресторане «Заря» с тремя смазливыми девчонками, от которой теперь трещало в голове, но и что-то другое. Он громко выругался, вспомнив свою неосторожность в беседе с провалившимся на экзамене парнем. Это пьянящая радость удачи сыграла с ним такую шутку. «Хотя, — успокаивал он себя, — разговор был неопределенным, и парень, скорее всего, уже дома пасет любимых коров».

Игнат неодобрительно взглянул на приятелей, сладко посапывающих в постели.

«Вот черти, — подумал он. — Экзамен через два часа, а они дрыхнут».

— Эй, вы, встать! — крикнул во всю силу легких Лемещук, но те даже не пошевелились.

Вчерашняя смесь делала свое дело. Тогда он подбежал к спящим и сорвал с них одеяла. Вениамин скороговоркой пробормотал непонятные слова и, весь съежившись, продолжал спать. Теймурхан злобно натянул на себя простыню. Наконец удалось их растолкать.

— Вставайте, джигиты, скоро экзамены, — пытался расшевелить их Игнат. — Вас ждут большие дела и такие же успехи, как у стоящего перед вами без пяти минут студента.

— Звонил? — сумрачно перебил его Вениамин.

— Пока нет. Время еще не подошло.

Приятели умылись и привели себя в порядок.

— Зря связался я с этим институтом, — бурчал Вениамин. — Агроном! Зоотехник! Копайся потом в грязи да в навозе. Если бы не родители, ни за что не стал бы сдавать экзамены в эту богадельню.

— Ты рассуждаешь как дилетант, — разозлился Теймурхан и ткнул его локтем в бок. — Главное, получить высшее образование, а устроиться можно и в городе.

Их прервал телефонный звонок.

— Слушаю, — тон Игната стал елейным. Одновременно он что-то быстро записывал. — Спасибо, большое спасибо, — поблагодарил он собеседника и повесил трубку.

Посмотрел в две пары вопрошающих глаз и успокоительно кивнул головой.

— Наш друг не подведет, — радостно помахал Лемещук бумажкой с записями, и они втроем лихорадочно в стопке белых бланков с институтским штампом стали искать нужные им сочинения.

— Вот она, эта тема, — произнес Игнат и отделил несколько листов. — Правда, название иное, но суть та же. Постарайтесь переписать без ошибок титульный лист.

Высунув языки и сопя от напряжения, те принялись переписывать.

За экзаменационный стол они уселись точно в назначенное время. Когда объявили тему, Теймурхан с Вениамином украдкой радостно переглянулись — неизвестный друг не подвел. Спрятанные под майкой листки приятно холодили тело. Дежурный разнес бланки для сочинений. У обоих перевернулось в глазах — бланки оказались другого цвета. Минут тридцать незадачливые абитуриенты не могли прийти в себя. Вскоре Вениамин дрожащей рукой полез за пазуху и медленно, миллиметр за миллиметром, стал вытаскивать готовое сочинение. Он рассчитывал списать. Теймурхан не сделал даже такой попытки, ибо знал, что это ему не по плечу. Он сидел бледный, с отвисшей нижней челюстью и бессмысленно смотрел перед собой. Вениамину удалось подложить свои бумаги под выданные бланки. И он осторожно, высовывая краешек заготовленного сочинения, принялся списывать. Дело продвигалось с большим трудом, так как между рядами постоянно ходили дежурные. Особенно трудно было переворачивать листки. Приходилось не только прикрываться локтем, но и громко дышать, а то и кашлять, чтобы заглушить шум. Когда большая часть сочинения была списана и Вениамин обрел в себе уверенность, на бумаги легла чья-то сильная ладонь. Он поднял голову и увидел мужчину в рубашке кофейного цвета с погончиками и молодую женщину. Мужчина извлек из-под бумаг сочинение на белом бланке и пригласил Вениамина и его приятеля за собой. Те сконфуженно последовали за ним. Женщина замыкала шествие. В кабинете декана, куда они пришли, находилось еще двое мужчин. Один из них инспектор ОБХСС Сизов, ознакомившись с изъятым у Кудрявцева сочинением, спросил его:

— Как вы объясните наличие у вас заранее подготовленного сочинения на официальном бланке института?

— Я… я… мне дала его девушка перед экзаменом.

— Какая девушка? Где она? Назовите ее фамилию.

— Не знаю. Встретились в фойе, разговорились, она сказала, что может мне помочь, и дала сочинение. Я взял — чего отказываться, раз дают.

— Вы ее чем-нибудь отблагодарили?

— Нет, ничем.

— Почему же она сделала это именно для вас?

Вениамин опустил голову. Теймурхан Саидов чувствовал себя не лучше. Руки его мелко подрагивали, на лбу появилась испарина, глаза бесцельно блуждали по кабинету. Спрятанные под рубашкой листки жгли ему грудь.

— Скажите, Саидов, — обратился к нему инспектор. — Чем вы объясните, что за два с лишним экзаменационных часа не написали ни единой строчки?

Теймурхан бессмысленно смотрел на спрашивающего, не издавая ни звука.

— Хорошо, тогда скажите, нет ли и у вас заранее подготовленного сочинения?

— Н… н… — промычал тот.

— Что вы прячете под рубашкой?

Саидов прижал обе руки к груди, словно пытаясь защитить свою жизнь.

— Вот что, гражданин Саидов, — твердо произнес Сизов, — либо вы сами дадите то, что прячете под рубашкой, либо мы будем вынуждены произвести обыск. Предупреждаю: во втором случае ваша ответственность значительно возрастет.

И только после этого Теймурхан расстегнул несгибающимися пальцами пуговицы и достал из-за пазухи влажные от пота листки. Как и предполагали работники ОБХСС, это оказалось сочинение, написанное на бланке белого цвета.

— Саидов и Кудрявцев пойманы с поличным, — доложил в тот же день Евстафьев Верникову. — Они сейчас у меня и пока вразумительных ответов не дают — оба в шоковом состоянии. Ясно одно — заводила у них, вероятно, Лемещук. Он пошустрей, понапористей, в нашем городе имеет связи. Сейчас куда-то пропал. Его ищут. Думаю, что отсутствие Лемещука не связано с последними событиями, скорее всего, загулял.

— Я верил, что Володя Скворцов сказал правду, — задумчиво проговорил Верников. — Жаль. Из-за таких вот Лемещуков и Кудрявцевых он не попал в институт. Ваши дальнейшие планы? — спросил он у Евстафьева.

Тот подвинул ему постановление о производстве обыска на квартире, где проживали трое абитуриентов. Прокурор внимательно прочитал его и поставил свою подпись.

Пока работники ОБХСС делали обыск, Евстафьев начал допросы. Первым вызвал Саидова. Тот по-прежнему был деморализован.

— Главный мой вопрос, — сказал следователь, тщательно записав анкетные данные, — где вы достали чистые бланки института? И предупреждаю — чистосердечное признание будет принято во внимание:

— Я не знаю, — заныл Теймурхан, размазывая по щекам слезы.

— Вы понимаете, что такой ответ несерьезен. Это не детская игра… Будете молчать — расскажет Кудрявцев или Лемещук.

— Это он, это он, он втянул нас, — вскочил со стула Саидов. — Я говорил, я знал, что это плохо кончится.

— Значит, бланки вы получили от Лемещука.

— Да.

— А откуда он их брал?

— Не знаю, честное слово, не знаю. Слышал, что достает кто-то из работников института, а вот кто, не знаю. Поверьте мне.

Он намеревался бухнуться на колени, но Евстафьев почти силой заставил его сидеть.

— Кто и когда сообщал вам темы сочинения?

— Тоже Игнат.

— Но ведь темы становятся известными не раньше чем за сутки перед экзаменом. Откуда же он их узнает?

— Лемещуку кто-то звонит утром и сообщает.

«Пожалуй, больше ему и неизвестно, — подумал следователь. — В детали Лемещук человека с таким характером не посвятит».

Кудрявцев слово в слово повторил показания Саидова. Допрос еще не закончился, когда на пороге кабинета появился Сизов, приехавший с обыска. Попросив Кудрявцева выйти, он передал следователю пачку проштампованных чистых экзаменационных бланков белого цвета и записку следующего содержания:

Документы были изъяты из-за обшивки чемодана Лемещука. Вызвали из коридора Саидова и Кудрявцева.

— Где может находиться ваш приятель? — спросил Евстафьев.

— Гуляет где-нибудь, веселится, — хмуро бросил Кудрявцев. — Ему-то что — почти студент.

— Вот именно, почти. Почти, как и вы. Ладно, отправляйтесь домой. С вами поедут наши сотрудники и дождутся Лемещука. Вы же не пытайтесь каким-либо образом предупредить его о случившемся.

— Что вы, что вы, — наперебой стали уверять они, довольные тем, что так трагически начавшийся день заканчивается не совсем печально.

Проводив их, Евстафьев поднялся к прокурору.

— Как успехи? — спросил тот, устало потирая ладонью виски.

Следователь доложил результаты проделанной работы.

— Знаете, Владимир Григорьевич, — заметил, выслушав его, Верников. — Вы на верном пути, но проверяете пока только одну узкую линию Саидов — Кудрявцев — Лемещук — неизвестный работник института. Но ведь все упирается в бланки, а их может достать только должностное лицо института. Кстати, бланки не фальшивые?

— На первый взгляд нет. Позже я проведу криминалистическую экспертизу.

— Эти бланки находятся у ответственного секретаря приемной комиссии Прянишниковой. Ее характеризуют положительно, но ведь их могли и украсть, а потом можно просто ошибиться в оценке человека. Надо подойти к делу с этой стороны и, таким образом, быстрее достигнуть результатов.

В этот вечер Евстафьев еще долго ждал звонка от Сизова, но так и не дождался. Лишь утром на следующий день он узнал, что Лемещук не ночевал дома.

Итак, теперь многое зависело от разговора с ответственным секретарем приемной комиссии Ольгой Петровной Прянишниковой, человеком, пользующимся немалым авторитетом в институте. В прошлом комсомольский работник, ныне доцент, кандидат наук, она слыла человеком, к которому лучше не подходить со всякими незаконными просьбами — сделает наоборот, да еще на партсобрании поднимет вопрос. Из-за этого многие ее недолюбливали.

«Неужели бланки уходят через нее?» — думал Евстафьев, ожидая с минуты на минуту появления этой женщины.

В дверь раздался решительный стук, и на пороге появилась высокая женщина с резкими чертами лица.

— Я Прянишникова, — отрывисто сказала она и уселась в глубокое кресло напротив следователя.

— Ольга Петровна, — спросил Евстафьев, — вы, вероятно, догадываетесь, по какому поводу мы вас пригласили?

— Пожалуй, — ответила она. — Удивляюсь только, что поздновато.

— Как вас понимать?

— А очень просто — надо было вызвать несколько лет назад. У нас около приемной комиссии давно крутятся различные темные типы, пытаются протащить своих подопечных, я в силу своих возможностей мешаю, но думаю, что порой им это удается вопреки моему сопротивлению.

— Конкретно, каких типов вы имеете в виду?

— Разных. Некоторых я вообще не знаю, другие действуют через кого-то из наших преподавателей. Однако разовые ходатайства не так страшны, хуже, когда дело принимает организованный характер.

— Даже таковой имеется?

— Я могу только догадываться, доказательств у меня нет. Причем я не раз выступала на собраниях и говорила, что система приема абитуриентов у нас не выдерживает критики. Не соблюдается режим секретности, а чего стоит только один список ректората, где перечислены лица, поступление которых наиболее целесообразно. Я далека от мысли видеть в этом списке криминал, но ведь такой лазейкой могут воспользоваться и другие.

— Скажите, Ольга Петровна, каким образом бланки из вашего сейфа могли попасть к задержанным вчера во время экзаменов абитуриентам.

— Почему вы считаете, что они попали к ним из моего сейфа? Ведь прежде чем оказаться у меня, они проходят определенный путь. Я технической работой не занимаюсь. Есть секретарь-машинистка подготовительного отделения Хватова. Она получает в учебной части института бланки вкладышей для письменных экзаменов и в канцелярии штампует их институтским штампом. Уже оттуда они попадают мне, а я выдаю их председателю предметной комиссии.

— Следовательно, Хватова может отштамповать их сколько угодно?

— Ваше предположение уже из области догадок, но теоретически вполне возможно.

— Но ведь это же бланки строгой отчетности, — возмутился следователь, — почему же рядовой технический работник распоряжается ими, как хочет? Вот и почва для злоупотреблений.

Прянишникова опустила голову. Ей было все трудней и трудней отвечать на вопросы. И хотя причастность ответственного секретаря к незаконному приему в вуз, по-видимому, исключалась, доля ответственности за грубое нарушение правил ложилась и на нее.

— Конечно, — мрачно согласилась она. — В этом как раз и состоит порочность организации приема абитуриентов в нашем институте. Слишком много ответственных.

— Хватова, на ваш взгляд, способна злоупотреблять доверенными ей бланками?

— Не то чтобы намеренно, а в порядке оказания дружеской услуги вполне. Ну там, знаете, за духи, шоколадку и совсем не задумываясь о последствиях. Она крайне легкомысленна. Кое-кто знает эту ее слабость и крутится вокруг.

— Ольга Петровна, вы все больше высказываете общие рассуждения, а не могли бы откровенно назвать конкретную фамилию сотрудника института, способного за взятку оказать помощь при поступлении в институт?

Прянишникова ухмыльнулась и искоса взглянула на следователя.

— Тут вы, Владимир Григорьевич, перегнули. Способен или не способен человек совершить преступление, это, как мне помнится, из преданной анафеме теории о биологических причинах преступности. А вот людишки, которые крутятся вокруг Хватовой, есть. Варакин, например, наш преподаватель физики, Кузьмин с кафедры микробиологии. С первым, кажется, ее связывали отнюдь не платонические отношения.

Напряженная работа пока не привела к обнаружению организатора незаконных поступлений в институт. Как выяснилось, Саидов и Кудрявцев, хотя и пытались попасть в институт подобным образом, однако сами взяткодателями не были. Лемещук еще отсутствовал, но и он вряд ли был тем, кого они искали. Ведь он только абитуриент, пытавшийся поступить в этом году, а по делу уже угадывалась система, причем имевшая более глубокие корни.

Евстафьев наметил следующую версию по отысканию взяткодателей и взяткополучателей: определенное лицо находит желающих поступить в институт или, скорее всего, их родителей и вымогает у них взятку для преподавателя или преподавателей института. Это означает, что надо искать еще, по меньшей мере, двух человек — посредника и взяткополучателя. Кто же они? С кого начать?

Сизов и еще один работник ОБХСС получили задание выехать один в Грузию к родителям Саидова, другой — в Ставропольский край к родителям Лемещука и Кудрявцева. Евстафьеву же предстояла встреча с машинисткой подготовительного отделения, которая имела непосредственный доступ к экзаменационным бланкам.

Хватова выглядела, как маленькая, взъерошенная птица. Глаза ее беспокойно рыскали по кабинету следователя. Вызов оказался для нее неожиданным.

— Вы, наверно, по поводу моей соседки — Клавы Трошиной? — высказала она догадку.

— Чем она знаменита?

— Она же на мясокомбинате работает, ну и приносит нам кое-что… за деньги, конечно. Из милиции интересовались, мы все рассказали.

Евстафьев сделал отметку в блокноте.

— Клава у вас печально знаменита. А вы ее оправдываете?

— Н-не совсем, но ведь у нее дети, муж бросил, жить-то надо.

— Но не за счет государства, — возразил следователь, с любопытством рассматривая Хватову.

У той уже, пожалуй, сложилась твердая жизненная позиция, в которой место таким незначительным, на ее взгляд, нарушениям выведено за скобки понятия преступления.

— А если бы вы работали на мясокомбинате, поступали бы так же? — спросил Евстафьев.

— Я… я нет, — не очень уверенно ответила она.

— Хорошо. Допустим, аналогичная же возможность представилась вам в институте. Использовали вы бы ее?

— Какие у нас продукты?

— Ну а если бы вас попросили оказать дружескую услугу, которая не входит в рамки дозволенного?

Хватова забеспокоилась. История с сочинениями еще не дошла до нее, но настойчивость следователя стала смутно тревожить.

— Скажите, Таня, ведь это вы передаете Прянишниковой бланки для сочинений?

Хватова вспыхнула как факел и беззвучно зашевелила губами. Потом тихо произнесла:

— Да.

— Когда вы это делаете?

— В день экзамена.

— Расскажите подробней об этой системе.

— Беру в учебной части количество бланков, соответствующее числу абитуриентов, за день проштамповываю их и затем прячу в свой сейф. Утром отдаю Прянишниковой.

— Вы проштамповываете бланков ровно столько, сколько в наличии абитуриентов, или больше? Ведь кое-какие могут быть испорчены.

— Запасных иногда… две-три штуки, — помедлила она с ответом, опасаясь подвоха.

Однако глаза следователя были спокойными и сочувствующими.

— Что вы с ними делаете потом, если они не понадобятся?

— У-уничтожаю.

«Надо срочно послать сделать обыск в ее рабочем столе и сейфе», — подумал Евстафьев и стал соображать, как естественней прервать допрос.

Его выручил спасительный звонок. Взяв трубку, он, не слушая удивленного собеседника, сказал:

— Обязательно, сейчас же зайду.

Извинившись перед Хватовой, он попросил ее подождать в коридоре и поднялся в приемную Верникова. Вернулся с постановлением о производстве обыска.

— Собирайтесь, — холодно сказал он Хватовой. — Мы поедем в институт и сделаем обыск в вашем столе и сейфе.

Та изменилась в лице и замерла, не двигаясь. Следователь тронул ее за плечо, и она, медленно переступая, пошла к машине. По поведению Хватовой Евстафьев понял, что обыск должен дать результат.

Сотрудники канцелярии встретили необычное шествие с удивлением. В маленькой комнатушке, где едва умещалась пишущая машинка и старый обшарпанный сейф, Хватова встала как истукан. Пригласив в качестве понятых двух работников канцелярии, Евстафьев потребовал у машинистки ключи от сейфа. Так же молча она передала ему их. Открыли верхнюю часть. Под пачками писчей бумаги и копировки было обнаружено двадцать проштампованных бланков. Когда же распахнулась дверца нижнего отделения, там нашли девять плиток шоколада, несколько флаконов духов и недорогие безделушки.

— Кому предназначались эти бланки? — сухо спросил Евстафьев.

Девушка вдруг рухнула на пол и забилась в истерике. Попытки привести ее в себя окончились неудачей. Пришлось вызвать «скорую», которая увезла ее в больницу. Следователь вернулся в прокуратуру. Едва он переступил порог кабинета, как раздался звонок. Звонил Кротов.

— Наши ребята задержали Лемещука, — сообщил он. — Оказывается, провел ночь у продавщицы овощной палатки на центральном рынке. Отмечал свое поступление.

— Как он отнесся к своему задержанию?

— Ругается нецензурно, говорит, что оклеветали, хотя и не объясняет в чем. Ну и, конечно, боится. Сейчас его доставят к вам.

В сопровождении работников милиции Лемещук появился минут через тридцать.

— Что надо? Что надо? — громко возмущался он, брызгая слюной. — Такой день у меня, такой день, а тут хватают, понимаешь, ведут.

Он так энергично жестикулировал руками, что сбил со стола настольную лампу.

— Платить придется — имущество государственное, — с иронией заметил Евстафьев, а Лемещук тут же, не возражая, полез за бумажником.

Следователь жестом остановил его и предложил сесть.

— С каким счастливым днем вас можно поздравить? — спросил он.

Игнат вскочил было со стула, но тут же опустился вновь.

— Большой день — в институт поступил.

— Разве экзамены уже окончились?

— А… — скривился тот. — Главное, сочинение, остальное ерунда.

— Какую же оценку вы получили за сочинение?

У Игната екнуло сердце. Мысль о разговоре со Скворцовым не оставляла его в покое. Он пытливо посмотрел на следователя.

Лицо того оставалось непроницаемым.

— Четыре получил, хорошо, значит. Два года с репетиторами занимался.

— Значит, с репетиторами? — Евстафьев опустил голову и принялся что-то внимательно изучать.

Лемещук напряг зрение и с ужасом увидел перед следователем свое собственное сочинение, которому полагалось быть в приемной комиссии, но уж никак не в прокуратуре. «Дело, видимо, серьезное», — сообразил Игнат и стал судорожно обдумывать линию защиты. Однако думать долго ему не пришлось. В кабинет вошла седая женщина, и Евстафьев представил ее Лемещуку:

— Учитель русского языка и литературы Клавдия Игнатьевна Козенко, преподает этот предмет лет тридцать, — сказал он и передал ей сочинение.

Та бегло просмотрела и, как на школьном уроке, бесстрастно сказала Игнату:

— Возьмите ручку и листок бумаги.

Евстафьев подвинул ему и то и другое. Он машинально взял авторучку и приготовился записывать. Учительница медленно и членораздельно, как на диктанте, стала читать написанное им два дня назад сочинение. Сопя и отдуваясь, Лемещук принялся за работу. Он не возражал, ибо понимал, что спорить бесполезно. Диктовка продолжалась около часа. Следователь как будто бы занимался другими делами, но сам не выпускал удачливого абитуриента из вида. На лбу у того выступили крупные капельки пота. Наконец была поставлена точка. Клавдия Игнатьевна взяла написанное и здесь же стала проверять. Евстафьев и Лемещук с напряжением следили за ней. По мере того как бумага делалась все более и более пестрой от исправлений, Игнат мрачнел, а Евстафьев, наоборот, веселел. Учительница перевернула последнюю страницу и вывела жирную двойку с хищным изгибом шеи.

— Ваша отметка за сочинение, — подвел итог следователь.

— Это еще де доказательство, — хнычущим голосом пробормотал Лемещук, — сегодня я просто не в форме.

— А вот и доказательства, — Евстафьев подвинул ему пачку проштампованной бумаги.

Лемещук попытался изобразить на лице удивление, но, проследив за взглядом следователя, заметил свой чемодан.

«Неужели нашли и записку, ведь она была свернута в маленький комочек», — с затаенной надеждой, что этого-не случилось, подумал он.

— И записку нашли, — подтвердил его догадку следователь. — Только о ней позже.

— Я не виноват, не виноват я, товарищ следователь, — с мольбой произнес он. — Родители виноваты. Они заставили. Дяде Мише поверили. Он приезжал, говорил, что свой человек у него в институте есть — поступим со стопроцентной гарантией. Вот и поступил.

— Давайте по порядку. Кто такой дядя Миша, когда он приезжал к вам, где живет?

— Дяде Мише лет тридцать, фамилии его я не знаю, родители, наверно, знают, живет он где-то в Ставропольском крае, в прошлом выпускник этого сельхозинститута. У него здесь много знакомых, и он договорился в отношении нас троих о поступлении.

— Где он находится в настоящее время?

— Дней семь назад заезжал, проведал, оставил записку, сказал, что темы сочинений передаст по телефону его друг из института, потом уехал. Обещал быть к концу экзаменов.

— Что вы можете рассказать о его институтском друге?

— Он мне не знаком.

— Я надеюсь, Лемещук, вы не станете спорить, что и дядя Миша и преподаватель из института не из чувства гуманности устраивали ваши дела?

— Да, да. Конечно. Я понимаю. Когда уезжал, отец сказал: «Поезжай, сынок, учись, большие тысячи за тебя заплачено».

— Сколько денег дал вам отец на личные расходы? — полюбопытствовал Евстафьев.

— Так, совсем немного, тысячу рублей. С друзьями посидеть.

— Из-за таких, как вы, норовящих залезть в институт с черного хода, не проходят достойные ребята, которым положено учиться по праву.

— Я же не виноват, товарищ следователь. Сказали родители ехать, я и поехал, — Лемещук заискивающе пытался поймать взгляд Евстафьева.

Утром пришли телеграммы из Грузии и Ставрополья. В них сообщалось, что родителей всех трех абитуриентов посетил Мамаев Михаил Федорович, известный и другим жителям населенного пункта, и пообещал устроить сыновей в институт. За каждого брал по три тысячи рублей, мотивируя тем, что деньги пойдут институтским преподавателям. Проживает в г. Надеждино Ставропольского края, в настоящее время отсутствует.

— Таким образом, мы, наконец, начинаем иметь дело с реальными подозреваемыми, — заметил Верников, передавая телеграммы Евстафьеву. — Есть, как мы и предполагали, посредник, изучающий, так сказать, абитуриентную конъюнктуру, подбирающий людей, и взяткополучатель — преподаватель института. Сейчас надо бросить все силы на его поиски. И еще. Данные о Мамаеве не позволяют нам ограничиться только текущим годом, следует поднимать и прошедшие. Чувствуется — он в институте завсегдатай, а три наших абитуриента не первые люди, которых он протаскивает. И поработайте по-настоящему с Хватовой. Девушка растеряна, она, безусловно, виновата, но и в какой-то степени злоупотребили ее доверием. Надо найти к ней подход. Ведь наш Икс, скорее всего, получал бланки от нее. Почему она так близко принимает случившееся к сердцу? Может, тот человек ей не безразличен, она боится его подвести. Обратите особое внимание на Варакина. По словам Прянишниковой, он был с девушкой близок, может, намеренно сошелся, желая использовать в своих целях. Изучите попристальней Варакина, ну, естественно, и Кузьмина. И смелее опирайтесь на здоровые силы в институте, ведь многих сложившийся порядок приема возмущает. А нам надо не только обезвредить двух-трех преступников, но и сделать так, чтобы перекрыть все лазейки в дальнейшем. В этом я вижу главную задачу следствия.

Хватову выписали из больницы по ее настоянию через сутки после поступления. Нервный кризис миновал, и она тут же потребовала выписки. Не заходя домой, девушка села на шестой маршрут троллейбуса и сошла на улице Интернациональной. В квартире № 24 дома № 107 она находилась около получаса. Вышла заплаканная и поехала в институт к своей подруге Лене Ванюшиной. Вдвоем они закрылись в пустой аудитории и долго разговаривали. Потом Хватова вышла из института и позвонила из телефона-автомата.

В кабинете следователя Евстафьева прозвенел телефонный звонок, заставивший его оторваться от груды бумаг. Он недовольно посмотрел на телефон. Еще звонок, второй, третий. Пришлось взять трубку.

— Говорит Таня Хватова. Я была у вас позавчера. Помните?

— Конечно, — ответил, помедлив, следователь. — Как ваше здоровье?

— Я выписалась и хочу встретиться с вами.

— Давайте ближе к вечеру.

— Нет, нет. Мне надо сейчас, только сейчас.

— Боитесь к вечеру передумать? — спросил Евстафьев и ответил, что ждет.

Она появилась минут через десять, такая жалкая и расстроенная, что вызывала чувство сострадания. Красивые, хотя и мелкие черты лица стали расплывчатыми и смазанными.

— Вы считаете меня преступницей? — начала она с вопроса.

— Почему сразу преступницей? Хотя, конечно, результаты обыска ставят вас в довольно сомнительное положение.

— А ведь я преступница, — отрешенно заявила она.

Следователь промолчал, ожидая дальнейшего хода событий.

— Да, да, да, — настаивала она, хотя и не слышала возражений. — Я давала эти бланки ему, хотя, конечно, не должна была так делать. Но ведь он просил, он так просил, а когда он просит, невозможно отказать. Ну, сыновьям своих приятелей, родственников. Он делал это бескорыстно, ему хотелось помочь. Его просили, он такой бесхарактерный. Вот и сейчас… — Хватова вдруг сверкнула глазами. — Он уехал с этой в профилакторий, а ведь обещал мне…

— Вы говорите о Варакине?

— Конечно, о нем, об Олеге. Я сейчас была у него дома, потом с Ленкой разговаривала. Он уехал с этой… Все знают, — Хватова принялась всхлипывать.

— Итак, гражданка Хватова, вы передавали часть бланков старшему преподавателю Варакину Олегу Евгеньевичу? — официально, давая понять, что отступления окончены, спросил Евстафьев.

Она кивнула головой.

— Первый раз, по-моему, три года назад он взял штук пять, ну и потом перед каждым вступительным экзаменом по сочинению. В этом году тоже.

— Давал ли он вам за это вещи, деньги?

— Что вы, что вы! Он и сам никогда взяток не брал. А мне когда плитку шоколада принесет, когда флакон духов. Но не за бланки. Он… он… любит меня, любил, — поправилась она.

— Варакин, кажется, женат?

— Разве это называется женат. Она женила его на себе, когда была на седьмом месяце беременности, а он ведь тогда институт оканчивал, комсоргом был. Не живет он с ней сейчас, разошелся.

— Он обещал жениться на вас?

— Обещал, — с неожиданным вызовом бросила Хватова. — И женился бы, но тут еще эта затесалась. Попомнят они меня, — со злобой закончила она.

Евстафьев передал ей для подписи протокол допроса.

Олег Варакин лениво развалился в лодке. Под килем переливчато журчала вода. Ослепительное солнце, выскальзывая из-за крон высоких сосен и берез, больно стегало по глазам. Он заслонился рукой и стал пристально рассматривать сидящую на веслах белокурую девушку. Она гребла умело, по-спортивному, не налегая на весла, а опуская их спокойно, без всплеска. Лодка плавно скользила по лесному озеру, отливающему мягким коричневатым оттенком.

«А Нелька ничего себе, — размышлял Варакин, — и лицо, и фигурка что надо, да и без особых претензий, не то что моя бывшая половина или эта, как ее, Татьяна. Все слезы да слезы. А разве жизнь должна проходить в слезах да заботах? Нет. Она должна скользить плавно и легко, как эта лодка. Пожалуй, с Нелькой я не ошибусь. Нет, жениться рано, но походить, присмотреться. Ее тоже устраивает приходящий муж. А потом — потом время покажет. Да и папаша у нее фигура — денежный мешок, овощной король. А в принципе мы с ней хорошая пара. Лишь бы бывшая половина шума не поднимала — алименты плачу вовремя, — он тут же внутренне усмехнулся, — правда, не из всех источников дохода».

Варакин не выдержал и расхохотался. Эхо причудливо разнеслось по озеру и потонуло в далеком березняке.

— Ты чего, Олежка, спятил? — с удивлением спросила Нелли и по-хозяйски ткнула своего спутника ногой в бедро.

— Просто так, — продолжал хохотать он.

Ему вдруг на минуту представилось, что он перечислил бы алименты с той кругленькой суммы, которую получил, и вдобавок заплатил бы с нее взносы и подоходный налог. Ну и разинули бы глаза в институте его коллеги.

«Интересно, как там дела у моих недоучек?» — подумал он, вспомнив подопечных.

Впервые за несколько лет он не проконтролировал до конца их поступление. Захотелось отвлечься, ведь последние золотые деньки, да и не такой кадр, Нелька, чтобы им бросаться. «Впрочем, — решил он, — чего волноваться — машина запущена давно, сбоев, не было, очкарик инструкцию получил, деньги тоже — позвонит, как было условлено».

Даже тени сомнения не закралось в его душу. Он был очень самоуверен, этот двадцативосьмилетний высокий видный мужчина. Жизнь его, казалось, шла по запланированному графику и давалась легко. Обеспеченная семья, школа, институт, в двадцать пять преподаватель, ни дня не проработавший на практической работе, в двадцать семь — старший. Женился, развелся, женщины вниманием не обижали. Одно плохо — мало денег. Родители не расщедривались: купили в свое время обстановку — осталась у жены. Хотел забрать через суд, отец воспротивился, скандал поднял, оскорблять стал. Достался теперь ей гарнитур без грошей. Где же взять денег? Оклад сто восемьдесят, на хоздоговорных еще сороковка в месяц набегает — и привет. А с девочкой в ресторане за вечер полсотни не деньги. Кандидатская в далекой перспективе, да и даст она еще рублей семьдесят — восемьдесят. А жить хочется денежек не считая.

Олег посмотрел на девушку. Она мерно взмахивала легкими веслами.

«Правильно я делаю, — продолжал размышлять он, — родичи моих подопечных не обедняют, у них деньги дармовые, как и у Нелькиного папаши».

Ни прежде, ни сейчас, ни потом, когда пришла пора отвечать, этот человек не испытывал угрызений совести. Он пытался опорочить других, вывернуться, устраивал сцены фальшивого раскаяния, но никогда ни с кем не был искренен до конца.

Варакин придвинул лежащие на корме часы. Стрелки сошлись на двенадцати. На семь вечера в ресторане «Отдых» у него была назначена встреча с Мамаевым. Тот хотел принести оставшуюся сумму — тысячи четыре. Олег представил тугую пачку крупных купюр, приятную тяжесть в кармане и небрежный хозяйский жест официанту. Хотя пусть, как всегда, расплачивается Мамаев, он ведь сам имеет на этом хорошие деньги. Иначе к чему хлопоты? Мыслями он уже находился в ресторане: полумрак, оркестр, цветомузыка, девочки, бокал с холодным шампанским у виска.

— К вечеру я в город мотану, — приподнялся в лодке Олег, с трудом разминая затекшие мышцы.

— Я с тобой.

Он поморщился.

«Над всем у них превалирует чувство собственности», — промелькнула недовольная мысль.

— У меня важное деловое свидание.

Нелли посмотрела на него с недоверием. В ее памяти еще было свежо одно из таких «деловых» свиданий. Она надулась.

— Нелька! Котик! Не бери в голову. Честно говорю — хмырь один приедет из Ставрополья. Нужный человек. Я вернусь или вечером, или завтра рано утром.

Вскоре она проводила его на автобус.

Михаил Федорович Мамаев вышел из вагона поезда в 17 часов 45 минут. До встречи с Варакиным оставалось больше часа. Шел он, размахивая кожаным «дипломатом», с легкостью и самодовольством человека, берущего от жизни все. Мамаев уже знал от родителей Лемещука об «успешной» сдаче им экзамена и ни на йоту не сомневался в успехе остальных двух. Продуманная им система пока осечки не давала. Михаил Федорович с превосходством поглядывал на снующих мимо людей. Ему не надо мельтешить. Вот он идет, спокойный, уверенный в себе дипломированный специалист. В Ставрополье у него семья, дом, приусадебный участок, работа, не требующая постоянного присутствия. Пусть жена и теща занимаются на приусадебном участке. Фрукты, овощи — их дело. Его призвание — чистая работа. Конечный результат — польза всем: родителям тупоумных, им самим, Варакину, ну и конечно же ему — Михаилу Федоровичу. А доход приличный. Он с ухмылкой вспомнил слова Варакина. Как-то в изрядном подпитии тот с бравадой сказал: «У нас как на ипподроме — наши темные лошадки всегда придут первыми, для этого остальных можно попридержать».

Мамаев озабоченно приостановил шаг. «Надо поднять цену, — раздумывал он, — только накладные расходы: поездки, рестораны — влетают в копеечку. Придется набросить еще тысчонки по полторы с каждого. Не обедняют — диплом о высшем образовании не шутка».

Он зашел в будку телефона-автомата и позвонил на квартиру своим питомцам. Трубку взяла хозяйка.

— Приветствую вас, почтеннейшая, — солидным баском поздоровался Мамаев. — Где мои ребята?

— Михаил Федорович, — засуетилась хозяйка, — с приездом. Ребята куда-то ушли. Когда вы зайдете?

— Попозже, вечерком.

— Ждем, ждем вас с нетерпением, — сказала хозяйка, предупрежденная следователем о возможности такого звонка.

Мамаев уловил в ее тоне волнение и неискренность, но не придал значения, отнеся его за счет желания женщины вытрясти из него очередной презент. В ресторан он вошел в половине седьмого, занял свободный угловой столик с хорошим обзором и из довольно обширного меню выбрал порционные блюда с наиболее замысловатыми названиями. Спиртного пока не взял, решил дождаться Варакина — пусть выбирает сам. Огляделся. Оркестр только усаживался. Музыканты пробовали инструменты. Зал еще не наполнился.

Олег Варакин появился точно в назначенное время. Он быстро осмотрелся, увидел в углу Мамаева и с раскрасневшейся от удовольствия физиономией направился к нему.

— Олег Евгеньевич, дорогой, — кинул широким жестом Мамаев, — усаживайтесь не гостем — хозяином. Напитки на ваше усмотрение.

Закуски издавали восхитительный запах и после скромных хлебов институтского профилактория казались царским блюдом.

— Полусладенькое шампанское и коньячок. Но только, ради бога, пусть три звездочки, но не московского разлива. Предпочитаю с юга, натуральный.

«Быстро стал гурманом», — подумал Мамаев и, украдкой оглядевшись по сторонам, достал из дипломата бутылку армянского коньяка.

— За наши успехи и за успехи людей, которым мы делаем добро, — прочувствованно сказал он.

Затем, не переводя дыхания, выпили по второй, третьей.

— Как успехи Саидова и Кудрявцева? — спросил Мамаев между тостами.

— В порядке, — промычал с набитым ртом Варакин, — оценку я не знаю, но уверен, что все в порядке. Сюда я сейчас прямо из профилактория.

— Но ведь темы в день экзамена должны были сообщить им вы, могли бы и подождать несколько часов.

Олег смешался. Глаза собеседника пристально уставились на него.

— Им позвонили и сказали темы вовремя, — ответил он. — Я поручил одному.

Мамаев подскочил на стуле от неожиданности.

— Зачем вы подключаете к делу третьего? — прошипел он. — Продаст.

— Не продаст, — усмехнулся Олег. — Свой человек. Куницын Юрий Афанасьевич. Заведующий кафедрой, да еще председатель предметной комиссии по математике.

— Смотри, — удивился Мамаев. — Действительно нужный человек. А почему вы уверены, что он выполнил вашу просьбу?

— Да потому, — хихикнул Варакин, которого уже начал разбирать хмель. — Подбросил я ему деньжат.

— Сколько?

— Две, — соврал Олег, хотя в действительности передал тому тысячу рублей.

Собеседник пытливо присмотрелся к нему. Варакин же с деланной невозмутимостью рассматривал через бокал с шампанским танцующих женщин.

— Ладно, — вдруг легко согласился Мамаев, — будет за мной, не обедняем. А пока вот вам на расходы, — и передал собеседнику толстую пачку, перетянутую крест-накрест тонким шпагатом.

Олег просиял и положил деньги во внутренний карман, хотя ему до зареза хотелось подержать их в руках, взвесить, подкинуть несколько раз жестом собственника.

— Когда экзамены на заочном?

— В сентябре, — машинально ответил Варакин, прижимаясь боком к столу, чтобы лучше ощутить свое богатство.

— Есть четверо желающих, — заговорщически подмигнул Мамаев. — Плата, конечно, поменьше — заочный все же.

— Мне-то какая разница — очный, заочный? Техника та же, беспокойство одинаковое.

— Хорошо, хорошо, — не стал спорить Мамаев и неодобрительно добавил: — Однако вы вошли во вкус.

«Сам ты вошел во вкус», — мысленно отпарировал Олег, но в открытую в спор не вступил. Он подсчитывал в уме барыш от сентябрьских экзаменов. Одна из девиц, откровенно вихляющая бедрами под оркестр, время от времени бросала в его сторону призывные взгляды. «Обещал ведь Нельке приехать», — подумалось ему, но тут же он отогнал эту мысль и больше не спускал с девицы взгляда.

— Берите ее, — показал на танцующих Мамаев, также изрядно пьяный, — а я подружку.

— Куда поведем?

— Моя забота. Место есть.

Они направились к девушкам, едва только зазвучала новая мелодия. Минут через двадцать те были уже за их столом, не обращая внимания на оставленную ими обескураженную компанию. Поздно вечером вышли из ресторана, волоча за собой визжащих от удовольствия девиц. У входа стоял милицейский «газик». Чуть поодаль «Волга» стального цвета. Когда они поравнялись с ней, дверки открылись и вышло двое молодых людей.

— Олег Евгеньевич Варакин? — спросил один из них.

— Ура! Такси! — пьяно завизжали девицы, и одна из них попыталась залезть в машину.

Ее Вежливо отстранили.

— Варакин, ну, — с вызовом бросил тот, еще не отдавая себе отчета в ситуации.

— Мы из милиции, — представился стоящий рядом. — Прошу сесть в машину.

— Да, собственно, что такое? Вы знаете, кто я есть? — распетушился поначалу Олег и стал упираться.

— Вы старший преподаватель сельхозинститута, мы не ошиблись? — услышал он в ответ и только тогда понял, что спорить бесполезно.

Воспользовавшись заминкой, Мамаев попытался незаметно спрятаться за дерево и скрыться, однако его остановил окрик, когда он уже почти считал себя в безопасности. Свет мощного фонаря высветил его на фоне густых кустов. Он сразу понял все и не сопротивлялся. Вскоре на дороге остались лишь одни растерянные девицы.

— Вся компания в сборе, Валерий Дмитриевич, — доложил Евстафьев и передал прокурору объяснения и протоколы обысков задержанных.

— Поздравляю с удачей, Владимир Григорьевич, — пожал ему руку тот. — Каково же сейчас психологическое состояние обоих? Ведь, как говорится, попали с корабля на бал.

— Предметного разговора с ними я еще не вел. У них взяли объяснения по поводу обнаружения крупной суммы денег: у Варакина — в кармане, у Мамаева — в «дипломате». Первый вообще ничем не объясняет наличие такой суммы, а второй ссылается на доходы, полученные от приусадебного участка. Работа с ними предстоит большая, но главное — круг очерчен.

— Считаете, круг очерчен?

— Конечно: взяткодатели есть, посредник налицо и, наконец, взяткополучатель. Куда же больше?

— А не обратили ли вы внимание на одну деталь: по нашим данным, в день экзамена и накануне Варакин находился в профилактории, а звонок с сообщением о темах раздался в установленное время. Мамаева тоже не было. Следовательно…

Евстафьев задумался: «Надо будет узнать у Лемещука, тот ли человек сообщил ему тему сочинений в последний раз, что и прежде, по голосу он вполне мог это определить», — а вслух сказал:

— Но ведь Варакин мог позвонить и из профилактория, узнав темы накануне.

— По междугородному телефону? — усомнился Верников. — Впрочем, выясняйте. Для суда мы должны собрать исчерпывающие доказательства. И еще раз поинтересуйтесь так называемым списком ректората.

— Кстати, о списке. К нашему большому удивлению, в него оказался внесенным и Лемещук.

— Варакин имеет доступ к списку? — быстро спросил Валерий Дмитриевич.

— Скорее всего, нет.

— Вот вам опять повод для размышлений.

Варакин действительно не имел доступа к списку. По его просьбе внес туда фамилию Лемещука заведующий кафедрой Куницын. Юрий Афанасьевич Куницын, прихрамывающий человек средних лет, уже знал и об обыске в институте и о задержании Варакина. Ему было страшно. Никогда прежде он не брал такой суммы денег. Были мелкие подарки: коньяк, мужской одеколон, а теперь… Все вспоминалось как в кошмаре: и льстивые убеждения Варакина, и невесть откуда свалившаяся тысяча, и мнимая, легкость, с которой ее можно получить. Именно она — эта кажущаяся легкость заглушила его страх перед возможной расплатой, подавила его, заставила умолкнуть. И вот лежит теперь перед глазами эта тысяча: сорок двадцатипятирублевок, сорок радужных сиреневых листочков, сорок острых, как игла, укоров.

«Как согласился взять эти деньги, как поддался на уговоры этого щелкопера я, искушенный жизнью человек?» — мучил он себя вопросами.

На лестничной клетке послышался гулкий топот нескольких пар ног. Сердце оборвалось: «За мной».

Тревога оказалась ложной, но ждать дальше казалось нестерпимым. Юрий Афанасьевич быстро сложил деньги, завернул их, оделся и вышел на улицу. Осмотрелся по сторонам и направился к соседней девятиэтажке. Поднялся лифтом на самый верх и, осторожно открыв мусоропровод, опустил в него деньги.

Огромная тяжесть спала с души. «Раз не пользовался ими, — утешал он себя, — совесть чиста».

Эту ночь он спал спокойно. Утром проснулся поздно, принялся готовить кофе. Как назло привязался какой-то нудный мотивчик. В дверь постучали. Юрий Афанасьевич открыл ее, как был, в женском фартуке и с испачканными руками. Он пропустил высокого с военной выправкой мужчину, который, узнав, кто перед ним, вежливо сказал:

— Вы приглашаетесь на допрос в прокуратуру к следователю Евстафьеву.

Руки Куницына заходили ходуном. В волнении он натянул на себя рубашку, забыв отвязать фартук, потом опять снял ее, возился, долго не попадал ногой в штанину брюк. Потом, одевшись и шагая впереди сопровождающего, он бессвязно бормотал:

— Я не виноват, я их выбросил, у меня их нет.

В кабинет следователя Юрий Афанасьевич вошел в состоянии прострации.

— Я знаю, знаю, зачем вы меня вызвали, — зарыдал он, не выслушав ни слова, — но я же ничего плохого не сделал. Попросил меня коллега, не смог отказать, сил в себе не нашел, устав нарушил, но ведь я их выкинул, они мне не нужны. Просто минутная слабость.

— Вы не устав нарушили, гражданин Куницын, а закон, — заметил Евстафьев.

— Закон? Но какой закон? Кому от этого стало плохо?

— Плохо? Многим, в частности Володе Скворцову.

— Какому Скворцову? Первый раз слышу о таком.

— Есть такой парень, хороший парень, который не попал в институт, потому что вы и вам подобные стараются протащить туда своих протеже.

— Это же в первый раз, поверьте. Первый раз в моей жизни. Если бы не этот Варакин, разве бы я…

— Введите Варакина, — набрав номер, сказал по телефону Евстафьев.

Ввели его двое конвоиров, которые остались у двери. Следователь знаком отослал их. За время, проведенное под стражей, Варакин пообвыкся с обстановкой и довольно свободно уселся на указанное место. По Куницыну он скользнул пронзительным взглядом и на поклон не прореагировал. Его поразило присутствие Куницына, ибо о нем знал только Мамаев, который, как полагал Варакин, будет молчать до последнего.

— Итак, вы утверждаете, Олег Евгеньевич, что о гражданах по фамилии Лемещук, Кудрявцев, Саидов никогда не слышали?

— Утверждаю.

Евстафьев в упор посмотрел на Куницына. Тот в смущении заскреб пальцами по обшивке стула.

— Гражданин Куницын, когда и при каких обстоятельствах Варакин называл вам перечисленные мной фамилии?

Заведующий кафедрой забегал глазами по потолку, судорожно стараясь отдалить неприятный момент признания. Варакин уже справился с неожиданностью и насмешливо наблюдал за ним.

— Отвечайте на вопрос, — настойчиво повторил следователь.

— Дней пять назад, — начал Куницын, опустив голову, — нашел меня Олег Евгеньевич и попросил, — он замолчал.

— Что попросил? Расскажите подробно, — настаивал Евстафьев.

— Я ведь говорил…

— Прошу повторить прежние показания, ибо между вами проводится очная ставка.

— …Попросил меня узнать темы сочинений и перед экзаменом позвонить по телефону три двадцать один четырнадцать и назвать их Лемещуку, а также внести в список ректората фамилию его, Саидова и Кудрявцева.

Следователь заметил, что глаза Варакина загораются злостью. Опасаясь неприятного инцидента, Евстафьев вышел из-за стола и встал между ними.

— Рассказывайте дальше.

— По его просьбе я внес в список Лемещука, а… остальных не стал… совестно — ведь еще двое достойных людей не попадут в институт. Я сделал все, как он просил, правда, не сразу. Олег Евгеньевич меня уговаривал, деньги, тысячу рублей, давал, я отказывался — он может подтвердить… Потом я взял…

«Смотри-ка, как в роль вошел, — удивился про себя Евстафьев, — а он, оказывается, не так прост».

— Валяй, валяй, — выкрикнул вдруг из своего угла Варакин, — только не забудь рассказать, как на весенней сессии содрал со студента механического факультета литр коньяку с фирменной закуской.

— Я содрал?.. Я содрал?.. Я содрал?.. — негромко твердил Куницын, вертя головой из стороны в сторону. — Вы лжете. Назовите фамилию студента.

— Назову, когда время придет. И вообще, Владимир Григорьевич, сидящий напротив человек вызывает у меня чувство глубокого омерзения. Видели бы вы его дрожащие руки, когда тысячу рублей брал. Небось взял, потратил или спрятал где, а может, сюда принес? Невдомек тебе, что отвечать-то все равно придется, взяточник ты несчастный.

— Выбросил я ваши деньги, выбросил!

— Расскажи своей маме.

Куницын беспомощно развел руками. Взглядом он выпрашивал прекращения экзекуции.

«Пожалуй, достаточно», — решил Евстафьев и попросил его обождать в коридоре.

— Хм, дурак, — скрипнул зубами Варакин, — сам себе приговор подписал.

— До приговора еще далеко, Олег Евгеньевич, а какой он будет, зависит только от вас, от вашего поведения, от желания помочь следствию.

— Все это сказочки для дошкольников. Однако вину мою вам трудно будет доказать. Если только этому верить, — он показал на дверь, — но он сам замаран по уши, следовательно, репутация у него подмочена. Какая уж тут вера? Мамаев не скажет, хоть режь его, а эти самые абитуриенты меня не знают. Вот и приходится вам рассчитывать только на мое признание и, как вы намекаете, на чистосердечное раскаяние. Тут я еще поторгуюсь.

— Вы не на рынке, Варакин, и не в ресторане с Мамаевым, — тяжело глядя в нагловатое лицо старшего преподавателя, сказал Евстафьев, — и торговаться мы вам не позволим. Не хотите говорить — не надо. Ваша вина во взяточничестве будет доказана. Не рассчитывайте на Мамаева, вас ждет очная ставка и с ним, и с обманутой вами Таней Хватовой. Графической экспертизой установлено, что записка, изъятая при обыске в чемодане Лемещука, написана вашей рукой. Да и не только это. У вас нет выбора!

Варакин посерел. На осунувшемся лице появилось затравленное выражение, резко очертились носогубные складки.

— Дайте мне заключение экспертизы, — тихо попросил он.

Следователь подвинул несколько листов машинописного текста. Тот перечитал их два раза, потом долго рассматривал подписи экспертов.

— Я даже в мыслях не имел, что все так окончится, — наконец произнес он, — казалось, один дал, другой взял, свидетелей нет, а вот поди ж ты.

— Не о том вы, не о том, Олег Евгеньевич. О совести надо подумать. Как могли вы — старший преподаватель, человек с большой жизненной перспективой, пойти на преступление, втянуть в него других людей, а главное, подорвать у многих молодых людей веру в справедливость?

— Мы с вами примерно одного возраста, Владимир Григорьевич, скажите, а не надоедала ли вам однообразная серость жизни, не хотелось ли плюнуть на условности, закружиться, забыть обо всем? Красивые девочки, ресторан. А ведь шесть тысяч — это годовая зарплата доктора наук, профессора, к тому же еще заведующего кафедрой, но я-то ведь пока даже не кандидат. Вот и дожидайся. А жизнь проходит.

— Мне некогда обо всем этом думать, Варакин, у меня семья, домашние заботы, дочь такого же возраста, как ваша, которую вы бросили, интересная работа. Такие проблемы меня не мучают. Вас же они захлестнули только потому, что в какой-то момент своей жизни вы, как и всякий эгоист, позволили себе морально распуститься, поставили свои личные интересы выше интересов других, а свою похоть во главу угла. А это неизбежно привело к коллизии с законом: кто считает себя выше других, тот стремится стать выше закона, а закон этого не прощает. Вот он, ваш финал, финал неизбежный.

— Но меня втянул в эти делишки Мамаев!

— Вы и сами для них вполне созрели.

Из представления следователя в Главное управление высшего и среднего специального образования Министерства сельского хозяйства СССР:

По сообщению Главного управления высшего и среднего специального образования Министерства сельского хозяйства СССР и партийного комитета института, ректор и другие ответственные должностные лица привлечены к строгой партийной и дисциплинарной ответственности.

Как-то вскоре после рассмотрения в областном суде дела о взяточниках из сельскохозяйственного института Евстафьев дежурил в воскресенье в прокуратуре. В приемной прокурора, где проходило дежурство, лежали многочисленные документы по новому делу о крупном хищении в магазинах системы плодоовощторга. Владимир Григорьевич полностью углубился в изучение материалов бухгалтерской ревизии.

Часов в одиннадцать появился Верников. Обычно в это время, когда никто не мешает, он планировал свою работу на неделю. Валерий Дмитриевич остановился у следователя, поговорил с ним о новом деле и прошел в свой кабинет. Спустя часа полтора он вышел и дал Евстафьеву тонкую папку в мягкой вощеной обложке.

— Что это? — спросил следователь.

— Взгляни, взгляни.

Владимир Григорьевич раскрыл папку и с недоумением взял несколько листов машинописного текста.

— Обидно, — помолчав, заметил следователь. — Очень обидно за парня. С тройкой он бы, безусловно, поступил в институт — у колхозных стипендиатов в этом отношении преимущество.

— Думается мне, — отозвался Верников, — не забота о собственной судьбе толкнула Скворцова прийти к нам, а так свойственное всем честным людям обостренное чувство непримиримости ко всяким злоупотреблениям и нарушениям. И как хорошо, что его надежда не обманута. А мы — работники прокуратуры — должны сделать все, чтобы нам верили, нас понимали, к нам шли.