Протест прокурора

Игорь Цыганов СО ЩИТОМ И МЕЧОМ

К прокурору ходят не по доброй воле. Дорога к нему не из самых приятных.

До поры до времени жил человек, не думая о законе. Думал о чем угодно — о новой мебели, о ремонте квартиры, о том, куда поехать в отпуск или на рыбалку. И вдруг все ушло далеко-далеко. Человек забыл про отпуск, про мебель и рыбалку. Вместо этого он берется за кодекс, проводит долгие часы с адвокатом, записывается на прием к прокурору. Он вспоминает, что есть закон, и просит его защиты. Этот закон перестает быть неким абстрактным понятием и обретает вполне реальные черты человека, одетого в синюю форму с золотыми петлицами…

Борис Кравцов пошел служить закону, когда рухнула мечта продолжить службу в армии. После госпиталя, уже в конце войны, ходил от врача к врачу, из одной комиссии в другую. Но, как ни упрашивал оставить в строю, как ни доказывал, что единственная мечта — военная академия, медики твердо, словно сговорившись, выносили мрачный приговор: «Не годен».

Так закрылась перед ним эта дорога. Но взамен ее открылось множество других. Фронтовиков принимали в любой институт вне конкурса. Ему было все равно, куда нести документы: везде учиться минимум пять лет. Долго… Три года и так уже взяла война. Хотелось поскорее взяться за дело, безразлично, за какое, раз надо все начинать сызнова.

Борис поступил не в институт, а в юридическую школу, что много лет находилась на 1-й Брестской улице в Москве. Выбрал ее по разным причинам. Самая главная — учиться всего два года. А в райкоме партии, когда отбирали кандидатов в школу, коммуниста Кравцова предупредили: потребуется мужество, умение анализировать человеческие поступки и придется позабыть, что такое нервы.

Борис сказал тогда, что именно такая работа ему и подходит.

Фронтовики учились жадно. Потому что истосковались по учебникам, по тетрадкам в клетку и в линейку, по простым словам «литература», «математика», «история». Они еще там, на войне, мечтали как о великом счастье об учебе, о возможности готовить домашние задания, выходить к доске, вести конспекты, бояться экзаменов.

Получив диплом с отличием, Кравцов отправился к месту первой своей работы — в трибунал Московско-Окского речного бассейна.

Хоть война к тому времени уже закончилась, но транспорт продолжал оставаться на военном положении. Он по-прежнему подчинялся тем законам, что действовали в армии. Прогул больше суток считался дезертирством. И отдавали за него под трибунал. Эти сутки стоили от пяти до десяти лет лишения свободы. Такая суровость диктовалась необходимостью железной дисциплины на транспорте, ибо от четкости его работы зависело восстановление сожженных и разрушенных городов и сел с их заводами, фермами, электростанциями, жильем. И если пехотинцы, танкисты, артиллеристы могли считать свою миссию выполненной и брались за прежние, довоенные занятия, то железнодорожники и речники продолжали работать с тем же напряжением, что и в военное время.

Было это в городе Калинине. Тогда многое было для него впервые. В том числе и плавание на стареньком пароходике. Сначала по каналу, потом по Волге. Ступив на трап, Борис усмехнулся про себя: вот как выглядит его первый рейс. Много исходил он земли, и не только исходил, а изучил до мельчайших деталей сотни оврагов, холмов, перелесков, перекрестков дорог. Только смотрел он на них глазами артиллериста-разведчика. Это были для него не овраги, перелески, холмы, а цели, которые требовалось пристрелять. И видел он не красоту природы, а скрывавшихся в них врагов, затаившуюся смерть. Чтобы побороть ее, приходилось бить из орудий и минометов по вековым дубовым рощам, по колокольням великолепных храмов, на которых сидели вражеские пулеметчики или артиллерийские наблюдатели.

А сейчас с палубы пароходика Кравцов впервые мог спокойно любоваться берегами и радоваться тишине и покою.

Они плыли вдвоем с членом трибунала майором Красновым. В Калинине, прежде чем поехать в гостиницу, зашли посмотреть помещение суда, в котором им предстояло работать. Ходить далеко не пришлось: суд разместился здесь же, в здании речного вокзала, уцелевшего неведомо как.

Дел собралось много, а времени было мало. Поэтому Краснов и его стажер засиживались допоздна. Кравцова интересовало все: как и что читает майор, как и что говорит во время процесса, как выискивает единственную истину, отбрасывая второстепенные детали.

Их командировка подходила к концу. Осталось рассмотреть всего одно дело, когда Краснов сказал Борису как бы между прочим:

— Давай, берись за него.

— Я?

— А что?

— Да нет, ничего. Неожиданно как-то.

— Почему неожиданно? Когда-то надо начинать. Вот и готовься. Дело-то не ахти какое.

История и в самом деле была вроде бы несложной.

Трое парней — рабочих порта — украли на пристани наволочки для матрацев. Обмотали вокруг тела, под рубашками, и отправились на рынок. Там их и забрала милиция.

Но хоть и нехитрым выглядело дело, а было оно первым. И почему не кто-то другой, а он, Борис Кравцов, должен выносить приговор. Ему предстоит решать судьбу парней, которых он не видел в глаза, но увидит завтра. И тогда они станут для него не просто подсудимыми, а реальными, живыми людьми с разными лицами, судьбами и голосами. Кравцов представил себе, как внимательно будут слушать они каждый его вопрос, каждое слово, и волновался все сильнее.

Он перечитал от первой строки до последней все показания, протоколы допросов, обвинительное заключение. Потом стал перечитывать снова. Краснов давно уже спал, а стажер все читал и думал о завтрашнем дне.

— Ты что, до утра решил сидеть? — майор вдруг приподнял голову над подушкой. — Ложись! Уж небось все наизусть выучил. Или стихи пишешь?

— Да нет… Так. Набросал кое-что.

— Шпаргалку, что ли?

— Вроде.

Краснов хотел что-то сказать, но так и не решил что: то ли одобрить, то ли посмеяться. Повернулся на другой бок и заснул.

Нет, совсем это, оказывается, не просто — судить людей. Ладно бы грабителей, убийц. А сейчас предстояло судить парней, обвиняемых в том, что они украли несколько метров грубой материи, сшитой в виде больших мешков. Украли, чтобы продать на рынке и, наверное, там же купить чего-нибудь поесть.

Утром Кравцов увидел этих парней, подавленных случившимся, виной, которую они не отрицали. Всем своим видом: сутулыми плечами, по-стариковски тяжелой походкой они как бы говорили, что со всем смирились, ко всему готовы. И как-то не вязалось с этими хрупкими фигурами тяжелое слово «трибунал».

Кравцов смотрел на них и думал: не будь войны, сидели бы сейчас за школьными партами, рыбачили на Волге, а может, просто лежали на горячем песке, смотрели на большие белые пароходы и мечтали о соленом ветре, о дальних городах, шумных и жарких. Но война забрала все мечты. Они не могли продолжать ходить в школу, потому что стали вдруг старшими мужчинами в своих семьях и должны были заботиться о них так, как делали это отцы — и те, что писали с фронта, и те, что никогда уже не напишут. Главным, материальным проявлением этой заботы стала рабочая карточка. На нее и хлеба полагалось больше, и мяса, и сахара.

Все это понимал судья Кравцов. Но он понимал и то, что воровство — это воровство. И безнаказанным оно остаться не может. Единственное, что он в силах сделать, — высказаться за минимальное наказание, положенное по специальному указу от 4 июня 1947 года «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества». Указ был жестким. Появление его было продиктовано трудными условиями послевоенного строительства. Война разрушила и сожгла десятки тысяч городов, поселков, деревень. 25 миллионов человек остались без крова. Потому на учет брался каждый гвоздь, каждый метр ткани, каждый килограмм продовольствия. Надо было экономить на всем и все беречь. И надо было закрыть лазейки для жуликов, для частного промысла, порожденного нехваткой товаров. Меры, которыми хотели этого добиться, были очень круты. И вот этим трем парням дорого придется заплатить за наволочки от матрацев.

Майор сказал тогда: дело нехитрое. Но чем дольше работал Кравцов в трибунале, тем больше убеждался, что несложных дел в суде в общем-то не бывает. Ему приходилось вести процессы, длившиеся по нескольку дней, разбирать дела о крупных хищениях, видеть на скамье подсудимых изворотливых взяточников, хитрых мошенников, циничных спекулянтов. Особенно нахальными были жулики, орудовавшие в пекарне города Шилово Рязанской области. Они воровали самое святое и самое необходимое — муку, хлеб. Воровали долго, и чем дальше, тем больше, пользуясь круговой порукой в самой пекарне, на складе и в магазинах.

Но пожалуй, больше всего запало в память дело грузчика. Может быть, потому, что Кравцов вынес тогда свой первый оправдательный приговор.

История была такая.

Грузчик по фамилии Дядин, работавший на пристани, собрал зерно, которое просыпалось при разгрузке баржи. Набил карманы, наполнил кепку. Его арестовали дома в тот момент, когда он высыпал зерно из карманов на кухонный стол.

Судили Дядина по тому же указу, что и тех трех парней: за хищение государственного имущества. Но, познакомившись с материалами следствия, Кравцов понял, что здесь не было злого умысла. Видимо, Дядин и не думал, что ворует, когда собирал рассыпанное, перемешавшееся с землей зерно.

Судья пытался представить себе Дядина, и ему рисовался плотный, сильный человек со светлыми волосами и голубыми глазами. Но тот, кто шел утром впереди милиционера по залу, был черноволос и кареглаз. А в остальном все было верно: плечист и, как видно, не слаб. Сел, положил на колени широкие ладони с подрагивающими пальцами, будто напевал про себя что-то и отбивал такт. Кравцов заметил у него на шее темный шрам и после обычных вопросов не выдержал, спросил:

— Воевали?

— Три года.

— Где?

От этого вопроса не может удержаться ни один фронтовик. Как там, на войне, они спрашивали: «Откуда?», надеясь встретить земляка, так теперь обязательно спросят: «Где?»

— На Юго-Западном.

«Значит, тоже Днепр форсировал», — подумал Кравцов.

— Это где вас? — провел пальцем по своей шее.

— Под Днепропетровском.

Подсудимый отвечал коротко. То ли по привычке солдата, то ли понимал, что обстановка не терпит многословия.

— Зачем зерно брал?

Судья не должен переходить на «ты». Ни в коем случае. Такова этика нашего суда: кто бы перед тобой ни находился — убийца, насильник, грабитель, — судья обязан уважать в нем человека. Но это «зачем брал» вместо официального «брали» что-то задело в душе подсудимого. Он заволновался и заговорил, запинаясь, словно выдавливая слова:

— Я думал… оно все равно пропадет… Никому не нужное… А дома с утра ни крошки… Жена карточку потеряла. Рабочую… А может, украли у нее. И дочка заболела. Как на грех… Самая младшая. Врачи говорят — кормить надо получше. — Грузчик хотел, видимо, усмехнуться, но вместо этого губы сложились в горькую гримасу: — Если б знал, что так получится!.. — Он махнул рукой и замолчал.

Суд удалился на совещание и долго не возвращался. Не так просто оказалось взвесить на одних весах лежащую в пыли пшеницу, и ранение, и пропавшую карточку, и больную девочку, и ордена, полученные в боях.

Когда суд появился снова, все встали, и Кравцов огласил приговор:

— Рассмотрев в открытом судебном заседании дело по обвинению Дядина Станислава Викторовича, 1922 года рождения, ранее не судимого, участника Великой Отечественной войны, имеющего ранения и награды, имеющего на иждивении троих детей, работающего грузчиком на пристани города Калинина, в преступлении, предусмотренном Указом Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 года, суд установил…

Далее шло изложение обвинения. Кончался приговор так:

Кравцов положил прочитанный приговор на стол и посмотрел на грузчика. Тот стоял словно завороженный, с застывшим лицом Но по мере того, как смысл услышанного доходил до его сознания, человек теплел, теплел и вдруг улыбнулся. Он хотел что-то сказать или сделать, но не знал что, и стоял, растерянно глядя по сторонам. Тут к нему подбежала жена, сидевшая в зале, и Кравцов вместе с другими судьями ушел в совещательную комнату!

Борис Васильевич знал, что дело на этом может не кончиться, что прокурор, наверное, опротестует решение суда и еще придется повоевать, чтобы доказать свою правоту. И он не ошибся.

— Ну рассказывай, — член транспортной коллегии Верховного Суда смотрел строго, будто заранее давал понять, что не одобряет мягких судей.

Кравцова не смутило такое начало. Он знал, что разговор предстоит серьезный, и приготовился к нему, ни минуты не сомневаясь в своей правоте. Он повторил то, что говорил своим коллегам в тесной совещательной комнате. Только тогда он горячился, волновался, убеждая их, а сейчас речь его была спокойнее и оттого гораздо убедительнее.

— Меня учили так, — закончил Кравцов, — плох судья, если не разглядит человека в преступнике. А здесь я и преступника не увидел.

Член коллегии слушал не перебивая. И сейчас, когда Кравцов кончил говорить, он сидел, словно думая о чем-то своем, не имеющем отношения ни к сидящему рядом молодому судье, ни к неведомому грузчику. Потом вдруг очнулся, снял очки, провел рукой по глазам и сказал:

— Ну что ж, я считаю — тебя надо поддержать. Какое тут преступление!..

Нет, не простое это дело — быть судьей над людьми.

Потом уже, будучи прокурором республики, Кравцову приходилось основательно вникать в разные сферы жизни страны, в том числе в работу транспорта.

Одним из серьезных дел было происшествие на железной дороге под Ленинградом. Пьяный машинист электровоза начисто отключился от управления своим локомотивом, и тот помчался под уклон, набирая скорость. Перед входными светофорами станции Сосново поезда обычно следуют с пониженной скоростью — двадцать — двадцать пять километров в час, а этот, оказавшийся без призора, разогнался до девяноста пяти. Цистерны с горючим, шедшие в сцепке, на полном ходу соскочили с рельсов и опрокинулись. Локомотив же промчался по тупиковому пути, срезал оградительную призму, установленную там, где кончаются шпалы, и с маху сиганул под откос.

Как ни пытался машинист оправдаться неисправностью пути, против него неопровержимо выступил молчаливый, но весьма объективный свидетель — специальная лента, автоматически записывающая скорость движения состава в пути.

Итог этого рейса оказался весьма накладным для государства: было разрушено 230 метров пути, два стрелочных перевода, семь контактных опор, десять километров автоблокировки и линий электропередачи, списаны в металлолом тридцать восемь цистерн. Почти на сорок часов на участке дороги было приостановлено движение трех грузовых и пятнадцати пассажирских поездов.

Лишь по невероятно счастливому стечению обстоятельств обошлось без человеческих жертв.

Однако, весьма ощутимый урон понесла природа, ибо значительная часть нефтепродуктов вылилась по обе стороны полотна.

Дело было столь необычным, а обстоятельства, породившие его, столь серьезные, что рассматривать его взялась непосредственно судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда РСФСР. Государственным обвинителем был назначен прокурор республики Б. В. Кравцов.

Суд состоялся в Ленинградском клубе железнодорожников. День за днем слушалось дело, а когда оно подошло к концу, слово взял прокурор. Кравцов говорил не столько о самом происшествии и человеке, его совершившем, сколько о причинах, делающих возможными подобные ситуации. Сегодня они возникли на железнодорожном транспорте, завтра могут натворить бед на строительной площадке, где пьяный крановщик станет гонять свою стрелу куда попало, или в исследовательском центре, где реакция может выйти из-под контроля, или на заводском конвейере, где сбой одного звена повлечет нарушение ритма всего производства.

— Мой долг, — сказал государственный обвинитель, — состоит и в том, чтобы выявить обстоятельства, способствовавшие преступлению. Я имею в виду прежде всего ненадлежащее выполнение служебных обязанностей должностными лицами — работниками железнодорожного депо. Там отсутствовало самое главное — контроль за выполнением элементарных правил допуска людей к управлению локомотивами. В результате стала возможна такая ситуация, которая повлекла за собой столь тяжкое происшествие.

Ведь совершенно спокойно утром еще не протрезвевший машинист не пошел к врачу на обязательный предрейсовый осмотр. Затем спокойно взял маршрутный лист у помощника машиниста (а тот его выдал), заполнил его, «поправил здоровье» пивом и тронулся в дальний путь.

Однако это — не все. Еще более несовершенен контроль за деятельностью бригад на трассах. Собственно говоря, его, по сути дела, не было вообще. При таких порядках, вернее — беспорядках, недобросовестные работники легко обходили существующие инструкции и приказы. Ведь никто не проверял, как они соблюдались.

Между тем советское законодательство является весьма важным средством решения экономических и социальных задач, стоящих перед страной. Оно регулирует все стороны общественной жизни. Строгое и точное исполнение норм законов — надежная гарантия ритмичной и эффективной работы любой отрасли народного хозяйства, и транспорта в том числе. Являясь источником повышенной опасности, современный транспорт в руках бесшабашного человека может натворить много бед. Это весьма наглядно показало дело, которое мы сегодня здесь слушаем.

Считаю, что следует обратить внимание Министерства путей сообщения на необходимость выработать дополнительные и весьма строгие меры, которые бы обеспечивали непременный контроль за работой локомотивных бригад как в период их заступления на смену, так и в пути следования.

Нуждается в улучшении и подготовка руководителей различных железнодорожных служб. Этот вид транспорта развивается у нас весьма интенсивно и становится все более сложным. Но далеко не все администраторы, наделенные властью, командующие большими отрядами людей, идут в ногу со временем, не говоря уже о том, чтобы опережать его.

Полагаю, что суд при постановлении приговора обсудит эти вопросы. Прошу вынести частное определение в адрес МПС СССР об устранении выявленных условий, способствовавших совершению такого серьезного преступления.

Работая в Прокуратуре РСФСР, Кравцов начал постоянно вести приемы граждан и относится к этой обязанности особенно серьезно. Где-то он вычитал фразу: «К прокурору человек несет свою беду, а надеется обратно принести свою надежду». Борис Васильевич выслушивал длинные, подробные истории и, если была хоть малейшая возможность, старался использовать ее и не оставлять людей хотя бы без слабой надежды. Но очень скоро понял, что обманывает, если не сразу говорит суровую правду, и научился подавлять лишние эмоции.

А посетители, как правило, своих эмоций не скрывают. Одни, правда, пытаются затушевать свои волнения и говорить рассудительно. Другие, наоборот, хотят разжалобить, взывают к чувствам. Третьи пробуют держаться на равных, подчеркивая, что знают законы ничуть не хуже человека в прокурорской форме. С каждым Кравцов разговаривает по-разному, но всегда убедительно. И становится совершенно ясно: добавить больше нечего и нечего просить, уговаривать. Так и должно быть, потому что именно так велит говорить прокурору закон.

Это он и объясняет людям. А если попадаются такие, кто считает, будто с законом можно обращаться как с дышлом — куда повернул, туда и вышло, — прокурор прощается решительно и даже резко.

Иногда получившие такой ответ грозили не оставить дела без последствий, обещали жаловаться выше. А один пустил в ход оружие.

Он стрелял на одном из самых оживленных перекрестков Москвы — на углу Кузнецкого моста и улицы Жданова. Стрелял расчетливо и хладнокровно. Потому что специально для этого приехал за полторы тысячи километров. Он узнал, когда и на какой машине Кравцов приезжает на работу. Подумал и о том, что револьвер надо замаскировать, и приспособил для этого старый носок. Зарядил обойму шестью патронами, а себя — для храбрости — четвертинкой водки.

Ровно в девять часов, как всегда за тридцать минут до начала работы, серая «Волга» остановилась у старинного здания Прокуратуры РСФСР. Борис Васильевич сказал шоферу Юрию Карпову, что через час они поедут в союзную прокуратуру, и направился к массивной двери, украшенной веселым орнаментом и тяжелой бронзовой ручкой. Вдруг услышал резкий хлопок и ощутил сильный удар в правое плечо. Он оглянулся и увидел: в него целится человек. Над поднятой рукой вьется дымок. Рука была совсем рядом, метрах в трех.

Это было так неожиданно и так нелепо, что Кравцов не успел ничего предпринять — ни выбить оружие, ни пригнуться. Но на руке с револьвером повис Юрий Карпов. Вместе с подскочившим шофером другой машины он обезоружил преступника. Тот сопротивлялся и грозил: «Все равно убью!»

Борис Васильевич повернулся и внешне спокойный вошел в здание прокуратуры. Поднимаясь по лестнице, посмотрел на плечо своего синего летнего пальто: разворочено было крепко. Сняв пальто в кабинете, увидел, что продырявлен и пиджак. Кровавое пятно расплылось на рубашке.

В здании прокуратуры почти никого еще не было, и раздавшиеся в приемной быстрые шаги показались очень громкими. Распахнулась дверь. На пороге стоял Юрий Карпов.

— Борис Васильевич, надо ехать в больницу.

— Да, пожалуй.

«Волга» помчалась к институту имени Склифосовского. Оттуда Кравцов позвонил Генеральному прокурору и сказал, что не сможет прийти на коллегию Прокуратуры Союза. Тот ответил, что все уже знает, и спросил, насколько серьезна рана.

— Пустяковая. Заживет без бюллетеня.

Потом позвонил домой и сказал, что приедет переодеться, а через полтора часа уже сидел за своим рабочим столом.

Так прокурор, призванный защищать потерпевших, сам оказался в роли потерпевшего.

Оружие в слепой злобе поднял человек, которому прокурор сказал «нет».

…До тех пор, пока Мататья Исаков работал уполномоченным по реализации вина, получаемого колхозниками на трудодни, жизнь казалась ему распрекрасной. Но потом вино выдавать на трудодни перестали: у всех колхозников его и так было вдоволь. Исакова, осилившего лишь начальное образование, перевели на другую работу, менее доходную. Это показалось ему несправедливым. Выполнял он свои обязанности кое-как. Денег от этого не прибавлялось, но росла злость.

Исаков стал строчить жалобы на председателя колхоза. Писал, что тот ворует, злоупотребляет властью, требовал следствия и суда. В артель зачастили всевозможные комиссии из республики, а однажды приехали представители даже из Москвы. Но факты не подтверждались. Тогда Исаков стал писать жалобы и на сами комиссии, дескать, вступили в корыстные связи с председателем. Ему перестали верить. Оставшись совсем один, человек озлобился еще сильнее, начал хулиганить. Дело дошло до того, что народный суд города Дербента приговорил Исакова к году лишения свободы.

Так потянулась цепь злоключений. Цепь, которую усердно ковал себе он сам.

Вернувшись из мест заключения, Исаков очень скоро снова оказывается в знакомом зале дербентского суда. На этот раз в связи с деньгами, взятыми в долг у знакомого. Отдавать было нечем. И он снова берется за перо, снова шлет письма в разные адреса, жалуясь на всех окружающих. Когда дербентский суд, а потом и Верховный суд Дагестана подтвердили, что долг красен платежом, Исаков отправился искать защиты в Москву и прихватил с собой «смит-вессон» калибра 8,3 миллиметра.

Он пришел на прием к Кравцову. Тот внимательно выслушал его, обещал проверить дело и быстро ответить. Но ответ оказался не таким, какого ждал Исаков. Он снова явился в приемную и попросил второго свидания с прокурором. Ему резонно доказывали, что решение суда справедливо и возвращать долг придется, что Кравцов ничего нового сказать не может.

— Тогда я ему все выскажу. Он меня узнает! — пригрозил Исаков и вышел из приемной. А на другое утро он явился к прокуратуре с револьвером в кармане.

Было время, когда в статистике преступлений сведения о террористических актах присутствовали непременно. Стреляли в председателей первых колхозов, в коммунистов, активистов. Стреляли и в прокуроров. Классовый враг не сдавался, вел упорную войну с новой, народной властью. Та война кончилась давно. Классовых врагов у нас не осталось. Но враги закона есть. Один из них пустил в ход револьвер.

Пусть это из ряда вон выходящий случай. Но кто может дать гарантию, что подобное никогда и нигде не повторится? Нет такой гарантии. Не случайно прокурорам — не всем, но многим — выдают боевое оружие.

Так Кравцов второй раз вызвал огонь на себя. Но если сейчас произошло это волей случая, то тогда, в первый раз, иного выхода у него не имелось.

В оперативной сводке Советского информбюро за 14 октября 1943 года говорилось: «Сломив упорное сопротивление противника, наши войска штурмом заняли крупный областной и промышленный центр Украины — город Запорожье…»

А дальше была Хортица, остров бывшей казачьей вольницы, а теперь — немецкий бастион, который требовалось взять. После десяти дней отдыха командир артиллерийского дивизиона Ламин сказал Кравцову:

— С темнотой ударная группа пойдет на Хортицу двумя понтонами. Ты пойдешь со вторым и будешь корректировать наш огонь. Возьмешь радиста и двух связистов.

Ламин понимал, на что посылает Кравцова, и, словно извиняясь, добавил:

— Мы вас поддержим. Будь спокоен.

Кравцов тоже понимал, на что его посылают. Раз всего двумя понтонами, значит — только создать видимость наступления. А основные силы станут форсировать Днепр где-то в другом месте.

Когда понтон ткнулся в мель у противоположного берега, вода доходила попрыгавшим в воду солдатам до пояса. Илистое дно засасывало сапоги, выдергивать их приходилось с трудом. Он добрался до берега и упал на песок. Рядом повалились разведчики. Борис приказал связисту Хрисанфову разведать, что делается слева, а связиста Трегубенкова послал вправо. Десант оказался неподалеку: расположился в только что отбитых траншеях и в блиндаже. Удар был так дерзок и неожидан, что гитлеровцы бежали, бросив в траншее пушку, а в блиндаже — железные кресты и какие-то бумаги, напоминающие анкеты. Наверное, наградные листы.

— Со свиданьицем, — сказал вошедшему Кравцову капитан Кузнецов, командовавший десантом. — Как искупались?

— Прилично. А вы тоже сухими из воды не вышли? — кивнул он на мокрые брюки Кузнецова.

Увидев Кравцова и его солдат, в окопах обрадовались:

— «Длиннорукие» пришли… Это дело.

Артиллерийские разведчики олицетворяли для пехотинцев связь с тем, нашим берегом, готовым поддержать их огнем. И они уже не чувствовали себя такими оторванными от всех.

Мозгунов настроил рацию и вызвал «Чайку». Та отозвалась знакомо спокойным голосом Ламина. Кравцов доложил, что у них полный порядок.

— Нам тут приготовили награды за храбрость. Только хозяева отлучились. Наверное, ненадолго.

Они действительно объявились скоро. Сначала открыли огонь из минометов. Кравцов засек их и передал координаты «Чайке». Четырьмя залпами орудия дивизиона подавили огневые точки.

— Отлично, — сказал Кравцов, — больше пока не нужно.

Он знал, что это лишь начало. Их во что бы то ни стало постараются сбросить с острова. Особенно когда поймут, что имеют дело с маленьким отрядом. И действительно, очень скоро совсем рядом ударили автоматные очереди. Кравцов выбежал из блиндажа и увидел, что стреляют откуда-то сверху, наверное, с высоты.

— Приготовить связки гранат, — скомандовал Кузнецов. — Тимошкин, Жуков, ко мне!

Через несколько минут на высоте полыхнули три взрыва. В траншею спрыгнул Кузнецов.

— Блиндаж там совсем целый. Для твоего НП очень подходит. Советую занять.

Блиндаж был сделан основательно. Кравцов снова связался с Ламиным и передал, что сменил наблюдательный пункт.

— Мы теперь на той высотке, на которой столб стоит.

— Ясно, — ответил командир дивизиона. — Знаю вашу высотку.

Разведчики не успели толком оглядеться, как снова заухали минометы. Огонь не был прицельным, но велся густо. Кравцов достал из планшета карту, включил фонарик, над увеличительным стеклом которого был укреплен колпачок, чтобы не рассеивался свет. Быстро определил углы отклонения, сделал поправки и произнес в микрофон:

— По миномету. Гранатой. Взрыватель осколочный, заряд полный, буссоль двадцать девять двадцать, уровень ноль-ноль, прицел сто восемь. Два снаряда, огонь!

На той стороне приняли команду. Скоро Кравцов услышал подтверждение: нарастающий свист снарядов.

Всю ночь он корректировал огонь батарей своего дивизиона, помогая пехоте отбивать атаку за атакой. А с рассветом гитлеровцы прорвались сквозь заградительный огонь наших батарей. Кравцов видел в бинокль бегущие, падающие и снова бегущие фигуры. Они охватывали полукольцом и траншеи, в которых сидел десант, и высотку, на которой был наблюдательный пункт. Трегубенков с Хрисанфовым встали с автоматами к узкой, длинной амбразуре, положили рядом немецкие гранаты — трофеи, захваченные в траншеях пехотой. Кравцов, чтобы видеть всю обстановку, стоял рядом, в окопе. Теперь темные фигуры были хорошо видны и без бинокля.

— Меньше два, шесть снарядов, беглый огонь, — передавал Кравцов Мозгунову, а тот — на наш берег.

— Еще меньше два, шесть снарядов, беглый огонь.

Взрывы встали совсем рядом. А когда осела земля, многие темно-серые фигуры остались лежать неподвижно. Но врагов будто не убыло. Кравцов услышал, как короткими очередями стреляют автоматы Хрисанфова и Трегубенкова, и одновременно увидел, что метрах в двадцати фашисты устанавливают пулемет. Он вскинул автомат и дал очередь. Один гитлеровец упал. Второй схватил пулемет и бегом покатил его обратно, за деревья небольшой рощицы.

— Уровень меньше ноль-ноль два, — сказал Кравцов, и Мозгунов тут же передал команду.

На этот раз почему-то долго не было свиста. А может, так показалось. Зато когда ударили — угодили по самой первой цепи. Остальные залегли. Кравцов достал из кармана платок, чтобы вытереть вспотевшие ладони, и подумал, что хотел постирать его в Днепре, да не успел.

Фашисты вновь поднялись.

— Гранаты к бою! — крикнул Кравцов в блиндаж и положил около себя две. — Меньше ноль-ноль один! — скомандовал он Мозгунову.

Воздух, перемешанный с песком, хлестнул по лицу, осколки впились в бревна блиндажа. Фашисты снова залегли. Однако ненадолго. Они поднялись для последнего броска, но были встречены гранатами.

И вдруг наступила тишина. Что-то заставило Кравцова оглянуться: на крышу блиндажа вскочил усатый немец с автоматом в одной руке и с гранатой — в другой. Борис выстрелил из пистолета и поглубже втиснулся в земляную стену окопа, ожидая взрыва. Но его не было. Видно, попал. Тогда он кинулся в блиндаж и встал в проеме двери. Посреди блиндажа стоял Мозгунов и по-прежнему держал связь с «Чайкой», только лицо у него стало каким-то странным — бледным и неподвижным.

— Вызывай огонь на нас, — как-то очень уж спокойно сказал Кравцов.

Мозгунов закричал в микрофон:

— Давай огонь на меня! На меня давай! Понял? — И, обернувшись к Кравцову, сказал с отчаянием: — Не слышат. Дают настройку.

— Какую настройку?! — Борис схватил микрофон. — Оглохли, что ли? Огонь на нас! Огонь на нас! Ясно?

Выключил микрофон, включил настройку. Но ответа они так и не получили. Рядом, в проходе, разорвалась граната. Кравцов не успел нырнуть в блиндаж, и его с силой ударило по руке. Взрывная волна сорвала провода рации. Мозгунов поднял ее, несколько раз тряхнул.

— Ну вот… Теперь все, — сказал он по-рязански нараспев.

Кравцов зачем-то потянул на себя дверь, плотно закрыл ее, словно она могла их защитить.

Теперь действительно было все. Оборвалась последняя живая жилка, соединявшая их с большим и надежным миром на том берегу. И вот так же легко и просто должна оборваться их жизнь, что пока еще стучит в висках. Они остались вчетвером и знали, что выхода из этого блиндажа им не будет.

— Есть! — закричал Мозгунов.

Они услышали такой знакомый нарастающий свист и застыли. А потом содрогнулся блиндаж. «Перелет, — спокойно отметил Кравцов. — Недолет… Все правильно. Вилка». Больше он ничего подумать не успел. Лишь все внутри у него сжалось, и тело согнулось в три погибели.

Третий снаряд пришелся как раз по крыше. Там, на левом берегу Днепра, рассчитали точно.

…Выполнив последнюю просьбу старшего лейтенанта Кравцова, артиллеристы молча присели у своих орудий. Кто закурил, кто просто сидел, устало опустив руки и не поднимая глаз. Они не хотели встречаться взглядом друг с другом, потому что тогда потребовалось бы сказать какие-то слова, а их сейчас не было.

Капитан Ламин тоже молчал и смотрел в сторону Хортицы. Потом повернулся и тяжело пошел на свой командный пункт. Каждый постарался найти себе занятие, все равно какое, лишь бы не говорить о том залпе. Но из головы его выкинуть было нельзя. И нельзя было прогнать лицо Кравцова: его пшеничные волосы, добрые глаза. Рядом виделся ровесник Бориса радист Мозгунов, белокурый паренек, чем-то похожий на Есенина, и тоже рязанец; статный, высокий Хрисанфов и плотный, коренастый Трегубенков.

— Что?! Кравцов? Как Кравцов? Живой? Фу ты, елки-палки!.. Понимаю. Даю «Чайку».

Телефонист передал трубку Ламину и выбежал на улицу:

— Ребята! Живой! Кравцов живой!

Его обступили, спрашивали, как и что говорил Кравцов и что там, на острове.

— Не успел я спросить. Просил капитана. Некогда, говорит. Фашисты прут.

— К орудиям! — прозвучала команда.

Люди бросились исполнять ее легко и радостно, будто кто-то снял с них огромную усталость.

А Кравцов с того берега снова диктовал цифры: буссоль… уровень… прицел…

…Он очнулся от тишины и не мог понять, где находится.

Тело, руки, ноги сдавлены могильной тяжестью. И темно тоже, как в могиле. Кравцов испугался, дернулся что было сил и встал, расшвыряв комья земли и щепки. Мягкий свет занимавшегося дня показался ему ослепительно резким. В голове шумело, а ноги мелко-мелко дрожали. Одной правой рукой — левая висела словно плеть — он стал растирать их, чтобы вернулась чувствительность. И с радостью почувствовал, как под кожей начинают колоть маленькие иголки. Потом прислонился лбом к расщепленному бревну, силясь понять, что же произошло. Но не мог.

Вдруг сзади послышался какой-то шум. Кравцов повернулся и увидел, что рядом с ним шевелится земля. Не успел он сообразить, что бы это могло быть, как поднялась серая от пыли фигура Мозгунова. Он стоял, пошатываясь, и тер ладонями глаза: то ли от попавшего в них песка, то ли от света. И тут Кравцов вспомнил все.

«Живой», — робко стукнуло в мозгу. А потом все тело полыхнуло радостным жаром: «Живой! Живо-о-й!» И сразу исчезла слабость в висках и ногах, ясной и легкой стала голова. Он шагнул к Мозгунову:

— Толя! Что с тобой? Ты меня слышишь?

Но тот стоял и никак не реагировал на его слова.

«Наверное, контузило, — подумал Кравцов. — Ничего, отойдет…»

Потом он увидел Трегубенкова и Хрисанфова. Наклонился, потрогал одного, второго: «Все».

В это время кто-то застонал совсем рядом. Борис повернулся на звук и увидел лежащего немца, того, усатого, что залез с гранатой на крышу блиндажа. Приподняв голову, он смотрел на Бориса, и в глазах его был такой страх и такая мука, что Кравцову стало не по себе. Он обнял Мозгунова и повел на левый фланг, к траншеям, в которых должны были находиться пехотинцы.

Десант уже был оттеснен к самой воде. Спустившись в траншею, Борис спросил у бойца, где Кузнецов, но тот ответил, что командир убит и что командует капитан Боровиков. Борис посадил Мозгунова в окоп, попросил солдата присмотреть за ним и пошел по траншее.

— Постой, — удивленно сказал Боровиков. — Кравцов? Ты же убитый!

— Нет, как видишь. Как дела?

— Отбились… Хорошо, что ты воскрес. Вот чудеса!

— У вас есть связь с берегом?

— Там телефон. — Боровиков махнул рукой в сторону Днепра и повторил, не переставая удивленно улыбаться: — Очень кстати ты воскрес.

Кравцов прошел узкой траншеей, увидел зеленые ящички телефонов и солдата-связиста возле них.

— Соедините меня с «Чайкой», — попросил Борис.

— «Чайка» слушает, — отозвался в трубке знакомый голос связиста с того берега.

— Это я, Кравцов…

Им надо было продержаться до темноты, а сейчас только-только вставало солнце. Но уже на исходе были патроны, и после каждой отбитой атаки все меньше оставалось людей. Поэтому крепкая артиллерийская поддержка с той стороны была как нельзя кстати. Однако противник тоже подтянул артиллерию. Один из разрывов порвал телефонную связь. Напрасно Кравцов звал «Чайку», напрасно посылал исправлять повреждение: «Чайка» молчала, а связисты не могли добраться до места обрыва.

Никогда еще день не казался ему таким бесконечным. От дыма стало нечем дышать. И стрелять стало нечем. Правда, пока еще были гранаты, но если дело доходит до них, значит, совсем плохо, значит, враг подобрался вплотную. Так и случилось к исходу дня. Гитлеровцы хотели во что бы то ни стало скинуть десант с Хортицы засветло. Они двинулись напролом, и, казалось, этой ярости и этой силе уже нечего было противопоставить. Разве что выдержку и сильное желание жить.

Солдаты подпускали вражескую пехоту почти вплотную и били наверняка. Однако если бы за этой атакой последовала еще одна, то сдержать ее они едва ли смогли бы.

Наверное, фашисты выдохлись и решили дождаться нового утра. Они больше не шли вперед. Зато теперь могла бить их артиллерия. Один снаряд разорвался рядом с Кравцовым. В глазах полыхнула холодная молния, и фонтан взрыхленной земли обрушился на него…

Когда Кравцов разомкнул ресницы, кругом была темнота. Наверное, его вытащили из засыпанного окопа, потому что лежал он на ровном, чистом месте.

До его слуха донеслись тихие всплески воды. Борис с трудом поднялся и почувствовал, что ноги держат плохо. Пошатываясь, пошел к понтону, большой галошей черневшему у берега. Понтон мягко отошел от берега, и Кравцов увидел справа и слева большие, черные, как тени, понтоны. Шла подмога…

В окровавленной рубахе, разорванной гимнастерке пришел Борис в штаб дивизиона. Ламина не было. Встретил его начальник штаба. Кравцов хотел доложить по всей форме, что явился, но тот замахал рукой:

— Все вижу. Иди к фельдшеру. Или я его сюда вызову.

— Не стоит, сам дойду.

— Ну давай. И делай, как он скажет, не геройствуй зря. — А, когда Борис пошел к выходу, добавил: — Провертывай дырку на гимнастерке.

…В окошечке комендатуры Кремля у Спасских ворот Кравцов получил пропуск и прочитал свою фамилию, имя и отчество, выведенные красивым, затейливым почерком. Они были не написаны, а именно выведены черной тушью и напоминали старинную русскую вязь.

«Наверное, специально подбирали писаря, — подумал он. — Тоже нужно: Кремль ведь».

Кравцов обогнул ворота и направился к боковому входу. Предъявил пропуск часовому, но только прошел под башней, как пропуск у него спросили снова. Решил больше не прятать и понес в руке. В непривычной тишине, отгороженной зубчатой стеной от московского шума, от гудков машин на Красной площади, гулко отдавались его шаги по брусчатке.

В Свердловском зале их собралось человек шестьдесят. Секретарь Президиума Верховного Совета Александр Федорович Горкин прочитал Указ о присвоении им звания Героя Советского Союза и начал вызывать по алфавиту. Заместитель Председателя Президиума Верховного Совета Николай Михайлович Шверник вручил Борису красную папку и две красные коробочки: в одной была Золотая Звезда, в другой — орден Ленина, а в папке лежала грамота:

Шверник жал каждому руку и что-то говорил, но слов не было слышно, потому что все хлопали, и гром стоял от пола до высоких сводов. А потом, сияя звездами и орденами, они вышли из Свердловского зала и пошли по Кремлю, где многие были впервые в жизни.

А Кравцов родился здесь и рос до пяти лет.

Он помнил очень смутно, но мать часто рассказывала, как возился Боря с ребятишками во дворе и как Сталин грозил трубкой в оконное стекло, если они поднимали гвалт под его окнами.

Отец рассказывал о другом. Сейчас, когда Борис снова оказался в Кремле, эти рассказы как бы соединились и ожили. Он зримо представил, как в кабинет вошел Ленин. Поздоровался, сел за стол и начал просматривать свежую почту. Он делал пометки, что-то подчеркивал, что-то записывал в блокнот. Одно письмо его вдруг заинтересовало особенно. Он пробежал письмо глазами, усмехнулся и сказал:

— Вот, товарищ Кравцов, пишут, что мы с вами плохо топим. Холодно в кабинете. Крестьяне, которые у меня были, обещают дров прислать.

Кравцов не уловил интонации и принял упрек всерьез:

— Так и я говорю, что холодно, Владимир Ильич. Но ведь сами не велите…

— Я пошутил. Топите вы отлично. Жарче ни в коем случае не надо. В бодрящей обстановке голова лучше работает.

— Так бодряще некуда — всего четырнадцать градусов.

— Вот и прекрасно. Ни на градус больше. Лично отвечаете.

В кабинете Владимира Ильича действительно было весьма прохладно. Ленин не любил работать в жарко натопленной комнате. В последние годы жизни у него от переутомления, от ранения часто болела голова. А крестьянские ходоки, возвращаясь из Кремля в свои деревни, рассказывали на сходках, как и что говорил Владимир Ильич, как холодно и голодно живет Москва, и добавляли: мерзнет товарищ Ленин. Мы, мол, в овчинах сидели и то почувствовали, а он в одном костюмчике.

Василий Алексеевич Кравцов и его жена Гликерия Львовна жили в квартире номер семь Потешного дворца. Того, что был первоначально домом тестя царя Алексея Михайловича — боярина Милославского, а потом перешел в казну. В нем останавливались приезжавшие из Санкт-Петербурга в Москву на коронацию императрицы Анна и Елизавета. Дворец знаменит и тем, что здесь устраивались разные представления — «потехи».

После Октябрьской революции в Потешном поселились рабочие и служащие Кремля и Совнаркома. Сотрудников в Совнаркоме было тогда не так уж много.

Василий Кравцов работал курьером, но иногда выполнял и обязанности истопника. Относился он к ним со всей добросовестностью. Но волновался. Вроде бы нехитрое дело для бывшего крестьянина сжечь охапку дров. Но одно дело — в своей избе, а другое в Кремле. Хотелось, чтобы и горели весело, настроение поднимали, и чтобы натопить в самый раз и вовремя закрыть заслонку: чтобы тепло не улетело и чтобы головешка не затерялась среди углей. Не дай бог, угорит.

Кравцов приходил в кабинет Ленина раньше всех, а уходил, когда в соседней комнате появлялся дежурный секретарь. В число разнообразных обязанностей секретарей входила и проверка температуры в кабинете Владимира Ильича.

Василий иногда заставал хозяина кабинета по вечерам, когда приходил подтопить на ночь. Старался все делать бесшумно, чтобы не помешать. Но Ленин все равно хоть ненадолго отвлекался: здоровался, спрашивал о житье-бытье. Очень заинтересовался, когда Кравцов рассказал однажды, что его дед по матери жил в принадлежавшей Льву Толстому деревне Старая Крапивна Тульской губернии и не раз ездил к графу просить дров.

— Ну и как, давал граф?

— Про всех не скажу, а деду вроде не отказывал.

— А дед знал, что граф — писатель?

— Слышал, конечно. Но это его не очень интересовало. Важно, что добрый был.

В другой раз Владимир Ильич поинтересовался, не собирается ли Кравцов учиться. И когда Василий сказал, что без образования, конечно, плохо, спросил, почему не идет на рабфак. Василий засмущался и ответил, что, наверное, опоздал ходить в школу. Но Ленин решительно возразил: у нас и пятидесятилетние не стесняются за букварь садиться, а вам еще и тридцати нет, и начальную школу кончили.

На другой день после этого разговора Ленин протянул Кравцову записку:

— Вот, пойдете по этому адресу. Завтра же. Это рабочий факультет. Думаю, что вас примут. И никаких стеснений. Учиться никогда не стыдно…

Потом, когда Ленин жил в Горках, Кравцов ездил туда как курьер. Но Владимира Ильича видел только раз, и то издали, на аллее парка. Почту принимали у Кравцова то Надежда Константиновна Крупская, то Мария Ильинична Ульянова. Они ни разу не отпустили курьера без обеда или хотя бы без стакана чаю.

Рабфак Василий Алексеевич окончил. До самой войны он работал в Совнаркоме РСФСР по хозяйственной части. Оттуда же, с Делегатской улицы, где располагалось тогда правительство Российской Федерации и ее Президиум Верховного Совета, в июле сорок первого года ушел на фронт. Провожал его старший сын Борис. Письма от отца приходили до января сорок второго…

Провожая отца на фронт, Борис не знал и думать не мог, что и его жизнь тесно свяжется с тем домом на Делегатской (там теперь расположен музей народного творчества). Он станет приезжать сюда, в Президиум Верховного Совета РСФСР, на заседания комиссии по рассмотрению ходатайств о помиловании, будет участвовать в обсуждении проектов новых законов, выступать в поддержку законов или предложений, внесенных прокуратурой. В том же здании был расположен и Совет Министров Российской Федерации. Там Борису Васильевичу тоже приходилось бывать довольно часто, потому что правительство России рассматривает вопросы, в курсе которых прокурору республики нужно быть непременно.

Но и в июле сорок первого, когда провожал отца, и в августе, когда сам шел на сборный пункт, и сейчас, летом сорок четвертого, получив знак высшей воинской доблести, Кравцов считал, что единственная его дорога — военная. Наверное, получился бы из него хороший военный специалист, потому что Кравцов из породы тех людей, которые умеют не только ставить перед собой цель, но и добиваться ее. В детстве он решил стать моряком и все подчинил мечте. Не его вина, что мечта эта не сбылась, помешала война. Пошел на фронт — вернулся Героем. Но случилось так, что пришлось отказаться и от армии. Кравцов стал юристом, и теперь уже ничто не могло свернуть его с избранного пути. Всего за тринадцать лет он прошел путь от рядового судьи в трибунале до первого заместителя прокурора Российской Федерации в ранге государственного советника юстиции II класса, что соответствует званию генерал-лейтенанта. И вот уже тринадцать лет возглавляет Прокуратуру России уже в ранге государственного советника юстиции I класса. В его петлицах — три больших звезды, как и у генерал-полковника.

В работе Кравцова нет поспешной суетливости, а есть неторопливая основательность. Железная организованность позволяет прокурору одолеть за день уйму дел и выкроить резерв времени для непредвиденных телефонных звонков или посещений. Потому двери его кабинета открыты для любого прокурора, которому нужен совет. Потому в его приемной почти не бывает ожидающих людей. Потому не бывает у него завалов и прорывов и его никогда не видели раздраженным. Всегда ровен, спокоен, доброжелателен. Ведь раздражение чаще всего — результат недовольства самим собой.

Казалось бы, человек, все время наблюдающий изнанку жизни, имеющий дело с самым низким, что есть в ней — цинизмом, подлостью, рвачеством, разгильдяйством, — сам должен огрубеть неминуемо. Ведь с утра до вечера проходят перед ним дела о насильниках, жуликах, хулиганах, матерых мошенниках, ловкачах, пытающихся обойти законы. Проходят во всех омерзительных подробностях. Прокурор читает материалы, в которых самым подробным образом, скрупулезно, во всех деталях описаны далеко не героические сцены.

Нельзя сказать, что эти картины не вызывают у прокуроров никаких чувств. К преступлению нельзя остаться равнодушным. Но к нему можно научиться относиться профессионально. Юристы, как правило, не сентиментальны. Лунная ночь, упомянутая в материалах дела, интересует их лишь постольку, поскольку она может пролить свет на происшествие.

Юристы, для которых всего дороже истина, исследуют мотивы поступков человека, воссоздают цепь событий, чтобы установить, кто и почему совершил преступление, кто этому способствовал и, вообще, как оно могло произойти.

Однако сказанное можно отнести к любому прокурору. А в нашем случае есть существенные нюансы. Прокурор республики — своего рода камертон, который задает тон и работе своего аппарата, и руководителям прокуратур областей, краев, округов. Его стиль работы — это и их стиль. И тут у Кравцова можно поучиться многому. Умению увидеть в любом деле главное, не опекать людей по мелочам, не подавлять своим авторитетом, уметь слушать, анализировать, делать выводы и принимать единственно верное решение в самых сложных ситуациях.

А помимо всего этого — обладать кругозором государственного деятеля, видеть перспективу, знать самые актуальные задачи сегодняшнего дня, вникать буквально во все сферы жизни страны, не оглядываться на авторитеты, какими бы высокими они ни были, потому что закон одинаков для всех. Ведь совсем не случайно же носит он звание государственного советника юстиции.

Все проекты законов и важнейших постановлений, которые готовятся в Президиуме Верховного Совета и в правительстве республики, непременно присылаются в прокуратуру Федерации на имя Б. В. Кравцова. Там должны дать заключение: все ли в этих документах соответствует Конституции, не нарушают ли они в какой-то мере, хоть в самой незначительной, ранее принятые решения, не расходятся ли со статьями утвержденных прежде законов, сведенных в различные кодексы: трудовые, правовые и прочие.

А сколько делается представлений в различные ведомства, вплоть до Совета Министров РСФСР после тщательных прокурорских проверок на местах. Вот лишь несколько из них, из числа последних: «О плохой сохранности грузов на железнодорожном транспорте»; «О спекуляции»; «О практике расследования в судах дел, связанных с посягательствами на рыбные запасы страны»; «О нарушении законов об охране социалистической собственности и борьбе с бесхозяйственностью в системе Министерства плодоовощного хозяйства».

Одновременно с этой работой лично прокурору республики приходится нередко выступать в разных организациях по правовым вопросам, читать лекции для аппарата Совета Министров и Президиума Верховного Совета республики о социалистической законности в деятельности советских органов, о вопросах государственной дисциплины. Это не просто сухие изложения истин, а разговор сведущего человека, отлично владеющего материалом и умеющего преподнести его эмоционально, снабдить примерами, представляющими интерес для аудитории. Как правило, такие лекции вызывают желание послушать их, уяснить, на них не увидишь человека с отсутствующим взглядом.

Приходится прокурору и отвечать на выступления прессы, вскрывающей негативные стороны нашей жизни в критических статьях, фельетонах, очерках, и самому писать для газет и журналов — взывать таким образом к общественному мнению, будоражить его, фокусировать внимание на проблемах, которые сегодня особенно актуальны.

Однако за всей этой нескончаемой чередой важных государственных дел Борис Васильевич не упускает из поля зрения и гражданина, которому нужна защита закона. Тут он не жалеет ни сил, ни времени. И требует того же от подчиненных как в республиканской прокуратуре, так и в областных, краевых, автономных. Едва ли возможно сказать, сколько людей признательны этому человеку за то, что осталось неопороченным их честное имя, что сохранилась вера в отзывчивость людей, в то, что есть на земле правда и справедливость.

Одно такое дело запомнилось ему особенно.

Внешне было оно совсем не броским: не требовало ни бессонных ночей для обдумывания, ни изнурительных допросов, когда тебя стараются запутать, навести на ложный след, а то просто молчат и от всего отпираются; не было затаившихся преступников, которых непременно нужно отыскать, а затем изобличить.

Была обыкновенная работа, однако до одурения въедливая и невероятно монотонная, в кабинетах, заставленных шкафами с папками документов, в просторных кабинетах с массивными полированными столами и в тесных клетушках, где пахло пылью.

Старший бухгалтер базы № 6 Мосгосснабпродторга В. А. Петренко работала сначала, видимо, неплохо, ибо никаких замечаний за пять лет не получила. А за следующие полтора года на нее наложили семь (!) дисциплинарных взысканий, не раз лишали премий и в конце концов уволили. Бухгалтер обращалась в торг, в районную, а затем и в городскую прокуратуру. Однако там в действиях администрации базы ничего противозаконного не нашли, а факты, предоставленные в распоряжение следствия, свидетельствовали против Петренко.

Дело тянулось почти три года. Бухгалтер писала, протестовала, доказывала, что не виновата, а дирекция, точнее, исполняющий обязанности директора базы И. М. Асписов, документально подтверждал, что старший бухгалтер отказывалась от выполнения служебных обязанностей и даже была уличена в незаконном приобретении дефицитных товаров с базы.

Логика борьбы привела молодую женщину в Прокуратуру РСФСР. Дело было поручено прокурору управления общего надзора Александру Нездыменко. И тот начал прокурорскую проверку.

Что такое бухгалтерия — известно в общих чертах любому человеку. И так же известно, что дело это весьма далеко от понимания несведущих людей.

Именно здесь, в бухгалтерии, все подчинено строгим законам арифметики, где бесстрастные цифры дают специалисту полную картину состояния любого дела в любом хозяйстве любой отрасли промышленности и сельского хозяйства нашей страны. Прокурор и начал исследовать нескончаемое количество финансовых документов, от одного вида которых можно было впасть в уныние. Но чем дальше забирался он в дебри балансов, счетов, отчетов и накладных, актов ревизий и проверок, тем яснее становилась картина.

Честный человек встал поперек дороги махинаторам и превратился в их жертву. С одной стороны — правда, закон, с другой — амбиция, страх разоблачения.

Поначалу схватка носила явно неравный характер. Исполняющий обязанности директора базы действовал не один. Нашлись верные подручные, люди без особой щепетильности и твердых моральных принципов. Унять строптивого финансиста им показалось делом весьма не сложным. Петренко ставили в такие ситуации, в которых она вынуждена была отказываться от выполнения указаний администратора, ибо потом они обернулись бы против нее. В ход пошли слухи и даже клевета.

Петренко обращается к руководству базы, торга, в контрольные органы. Но все оборачивается против. Ревизионные комиссии почему-то приезжают с опозданием, а об их визитах становится известно заранее, и на базе успевают в срочном порядке стянуть концы с концами.

Провела, к примеру, Петренко вместе с материально ответственными кладовщиками внезапную проверку тары в бакалейно-кондитерской секции базы. Вскрыла значительные несоответствия тому, что должно иметься в наличии по документам, составила акт, направила его вместе со своей докладной запиской непосредственно своему начальнику — главному бухгалтеру торга Л. Беровой и попросила создать новую, более авторитетную комиссию для скрупулезной проверки.

Однако Берова на записку не отреагировала. А поскольку официальный сигнал проигнорировать все же было невозможно, комиссию создали. Только приступила она к работе через два дня после сообщения старшего бухгалтера о злоупотреблениях. Срок вполне достаточный, чтобы ликвидировать элемент внезапности.

И комиссия застала на базе вполне благопристойную картину. Недостача товаров выразилась в пустяковой сумме — семнадцати рублях и двух копейках. Понятно, что Петренко под такой инвентаризационной описью поставить свою фамилию не могла. Написала свое особое мнение. Однако председатель комиссии наотрез отказался приобщить его к материалам. Тогда Петренко посылает свое особое мнение фототелеграммой на имя все той же Беровой. И опять должной реакции нет.

Эта история стала быстро обрастать всевозможными письмами, жалобами, приказами. Женщину старались опорочить всюду, где только можно, даже в институте, в котором она училась: послали туда отрицательную характеристику, хотя ее никто не запрашивал.

Уже саму Петренко обвиняют во всех грехах, пытаются доказать: не кладовщики злоупотребляют своим служебным положением, а она беззастенчиво требует от них продукты и получает их без оплаты.

Так было заявлено в прокуратуру Севастопольского района Москвы. Пришлось возбудить против бухгалтера уголовное дело. Правда, вскоре его прекратили за отсутствием состава преступления. Кладовщики во время очных ставок признались, что умышленно наговорили на невинного человека, ибо она мешала им спокойно жить.

Когда картина стала проясняться благодаря дотошной работе прокурора, о ней доложили Б. В. Кравцову. Тот распорядился держать его в курсе дела.

Конец этой истории вполне закономерен и справедлив. Вот он.

Тут надо сделать некоторые пояснения.

Дело в том, что прокуратура Севастопольского района, проявила себя во всей этой истории не с лучшей стороны. Она то возбуждала против бухгалтера уголовное дело, то прекращала его, поскольку база снабжала ее все новыми «фактами». Причем следователь, которому было поручено вести дело, занял тенденциозную позицию в отношении Петренко, что совершенно недопустимо с точки зрения процессуального кодекса. Никто не провел такой добросовестной проверки всех материалов, какую осуществил в конце концов работник прокуратуры республиканской.

Вот почему пришлось вмешаться Б. В. Кравцову.

И самый последний документ.

Уйма неотложных дел часто даже в выходные дни держит его на работе. Но если вдруг выдается свободное воскресенье, Кравцов любит отправиться на рыбалку. Лучшего отдыха он себе не представляет.

Однажды такой приятный день выдался в начале осени. Накануне, в субботу, Борис Васильевич вместе со школьным другом Глебом Сочевко, дипломатическим работником, поставили палатку на берегу одного из искусственных подмосковных морей. Наступил вечер. Уютно пощелкивал костер, будто кто-то невидимый грыз орешки.

— Послушай, как тихо, — сказал Кравцов.

— Да, здорово, — негромко откликнулся Глеб. — Пожалуй, только у нас в России осталось такое приволье: рядом со столицей и рыба клюет, и гриб растет, и олень бродит. В Западной Европе такой благодати давно уже нет.

— А сколько мы бьемся, чтобы сохранить все это.

— Кто «мы»?

— Прокуратура. К закону об охране природы имеем самое прямое отношение: следим, чтобы не нарушали.

— Закон-то хороший, а следите вы плохо. Сколько рек без рыбы осталось. Всю потравили…

— Может, и недостаточно следим. Но ведь не так давно почти не наказывали за вред природе. Теперь и судят и наказывают крепко. У нас для этого специальная служба есть.

— Речная или рыбная?

— Служба общего надзора. Слышал про такую?

— Слышать-то слышал, а толком не представляю. Я так думаю, что первое дело прокуроров — карать преступников.

— Вдвойне не прав. Во-первых, караем не мы, а суд. А во-вторых, главное наше дело — защита. Защита закона. — Кравцов пошуровал в костре и продолжал: — До чего же у многих людей убогое представление о нашей работе! У тебя даже. Впрочем, мы сами во многом виноваты: мало рассказываем о прокуратуре в печати, в школе, по телевидению. Вот и кажется многим, что прокуроры только обвиняют. А это так же неверно, как если бы сказать, что главное для вас, дипломатов, уметь лавировать, не говорить ни да, ни нет.

— Ну, чем вы занимаетесь, можно понять из названий ваших отделов. Я, когда к тебе шел, читал на дверях кабинетов: «Отдел по надзору за рассмотрением в судах уголовных дел», «Отдел по делам несовершеннолетних», «Отдел по надзору за местами лишения свободы»…

— Но у нас еще много отделов на других этажах. Контрольно-инспекторский, систематизации законодательства, отдел по надзору за следствием в органах государственной безопасности…

— За ними тоже надзираете?

— Закон для всех одинаков. И главное назначение прокуратуры — следить за тем, чтобы эти законы не нарушал ни один орган управления, ни одно должностное лицо, ни один гражданин. Так было записано в положении о прокуратуре еще в двадцать втором году, когда она была создана. И потому прокуроры подчиняются только закону.

— Отделены, как церковь…

— Не совсем так. Даже совсем не так. Вера у нас с государством одна. А то, что ни от кого не зависим, кроме закона, это факт. И быть иначе не может.

Глеб хотел, видно, вставить какое-то слово, но Борис его опередил:

— А кто, по-твоему, борется с бесхозяйственностью, расточительством, выпуском недоброкачественной продукции, приписками?

— Вы! Вы боретесь. Угадал? Хотя я-то полагал, что не только вы.

Кравцов улыбнулся:

— Конечно, не одни мы. Но дело часто и до нас непосредственно доходит. И тогда привлекаем к ответственности, невзирая на лица. От бригадира и цехового мастера и до министра.

— Ну, положим, что касается министра…

— Не скажи. Совсем недавно на имя одного внесли представление. Написали, что на заводах его министерства плохо выполняется трудовое законодательство. А перед этим провели проверку. По цехам ходили, говорили с людьми, смотрели приказы, коллективный договор, другие документы. И выяснили, что довольно часто в системе министерства превышаются нормы сверхурочных работ. Вскрылись и другие нарушения трудового законодательства.

— А профсоюзы на что?

— Они тоже не всегда принципиальны. Директор попросит — не очень перечат. Вроде бы на благо государства стараются, а какими мерами — неважно. Лишь бы план вышел.

— Что же дальше было?

— Министр собрал коллегию, пригласил директоров предприятий, председателей завкомов. Прокурор по общему надзору при этом присутствовал. После весьма бурной коллегии появился приказ. Министр обещал строго наказывать за нарушение закона. Копию приказа нам прислали. А мы через полгода-год проверим, как на местах исправляют положение. Если снова обнаружим нарушения, напишем в Совет Министров республики. Вот так обстоят дела. Понял?

— Просветился малость…

— Тогда вот тебе еще пример. Для общего развития. Видел, как продавцы отпускают вино подросткам?

— Случалось.

— А знаешь, скольких поснимали за это с работы?

— Вот этого не ведаю.

— Точную цифру я тебе назвать сейчас не смогу, но уволили довольно многих. С запрещением работать в торговле. Есть специальное постановление, не разрешающее продавать спиртные напитки несовершеннолетним. Продавцы о нем прекрасно знают, а нарушают. Значит, должны отвечать.

— Ну, в каждый магазин по контролеру не поставишь…

— И не надо. Они в любой магазин могут прийти в любой момент. А я лично пока пойду за дровами. — Он шагнул в сторону и сразу растворился в темноте.

Глеб слышал, как Борис ломает сушняк. Через несколько минут Кравцов появился, прижимая к себе охапку толстых сучьев. Поникший было костер снова начал набирать силу. Сухие дрова занялись дружно и жарко. Темнота отступила за круг света и стала еще плотнее. Лишенный звуков лес казался таинственным

— Слушай, — заговорил Глеб. — Все хочу спросить, да забываю. Что, «медвежатники» совсем перевелись?

— Чего это ты о них спохватился?

— Да так, ничего. Интересно, в кого они переквалифицировались? В слесарей?

— Я для него бесплатный лекторий устроил, а его все на шутки тянет.

— А ты на рыбалке, а не на заседании ученого совета университета.

— Я там лекций не читаю, а проблемы обсуждаю. Считай, что просвещаю тебя по другой линии — как член общества «Знание». Так что можешь написать отзыв о прослушанном.

— Тем более, после лекции положено отвечать на вопросы. Так что же теперь «медвежатники» делают?

— В основном воспоминания пишут: «Тайны забытой профессии». Ты бы еще о бандитизме вспомнил и об организованной преступности. С этим тоже давно покончено.

— Знаю, видел по телевизору, как Высоцкий с ними расправился.

— Ну, это лишь один эпизод, доведенный авторами до обобщения. Впрочем, тенденция там схвачена верно: с бандитизмом после войны пришлось повоевать основательно.

— А теперь?

— Что теперь?

— Почтовый поезд, как было в Англии, у нас ограбить не могут? Там взяли, если не ошибаюсь, на семь миллионов фунтов стерлингов.

— Да пока не было такого.

— Нет, ты скажи, могут или не могут?

— Даже если допустить такую возможность, то все равно не будет означать, что у нас появилась организация преступников. Организация — понимаешь? Именно с организованной преступностью не могут справиться во многих странах. Там есть целые корпорации, для которых никакие законы не писаны. Возьми контрабандистов, валютчиков, морских пиратов, которых день ото дня становится все больше. Справиться с ними весьма непросто.

— Съездил бы, поделился опытом.

— А мы делимся. И сами ездим, и к нам приезжают из-за границы. И знаешь, что их больше всего интересует? Служба общего надзора. Такой на Западе нет и быть не может. Там только профсоюзы разговаривают с администрацией. Прокуроры в это дело не встревают. А попробуй у нас уволить человека без особых оснований — тут же в прокуратуру пойдет. И правильно сделает.

— У нас один начальник любит приговаривать: «Иди, иди, и никакой профсоюз тебе не поможет».

— Шутить вот может, а уволить не выйдет.

— Да он и не увольняет, это у него присказка такая.

На берегу залился колокольчик. Рыбаки вскочили и побежали к воде. Кравцов включил фонарик и осветил сигнализацию — короткие донные удочки с крепкими лесками и звонками. Колокольчик на одной из донок продолжал позвякивать.

— Посвети, — он передал фонарик Глебу, а сам начал выбирать леску.

Наживку — пескарика — схватил большой, примерно на полкилограмма окунь. Темно-зеленый, с широкими поперечными полосами, яркими красными плавниками и таким же хвостом, он был очень красив.

— Хорош! — сказал Глеб. — Даже жалко, что попался.

— Нет, это он хорошо сделал. Еще бы с десяток таких. — Кравцов снял рыбину с крючка и прикинул вес на руке. — Уха из окуней — большой деликатес. А если еще и ершиков добавить… Эх!

Они вернулись к костру. Огонь почти уснул. Воздух набирал свежесть и влагу.