Против часовой стрелки

Декадентская история

Она подошла к окну, слегка раздвинула шторы и стала ждать, чтобы не пропустить его. Она внимательно прислушивалась после того, как он вышел из комнаты, поцеловав ей руку на прощанье. Она слышала, как он надел плащ и за ним закрылись двери ее квартиры. Она услышала его шаги на лестнице и вздрогнула, когда он хлопнул входной дверью. Неизменно, всякий раз снова и снова она вздрагивала, когда до нее доносился этот грохот, вызванный его несносной, нахальной и неисправимой привычкой. Вот, вот он покажется на улице.

Она следила за ним взглядом, и не могла избавиться от мысли о тигре, ступающем пружинисто, победоносно и вальяжно к своему логову, утолив голод. Его шаг был осторожным и легким, несмотря на то, что сам он был крупным и мощным. Самоуверенная и горделивая осанка с немного наклоненной царственной головой. Теперь, удовлетворив свои страсти, он возвращался в свою контору. Он целиком погрузится в свои повседневные торговые дела, и ни одна мысль его не уплывет на сторону. Она утешала его, как ребенка, убаюкивая его, чтобы тот заснул и его не одолевали страхи.

Когда наступит десять часов, раздастся звонок. Придет посыльный от цветочника и принесет цветы. Он знал, что она любит, чтобы в ее комнате были цветы. Возможно, его мучила совесть оттого, что он не думал о ней все дни напролет, поэтому свою совесть он успокаивал коммерческим способом. Он заказал у цветочника посылать по такому-то адресу каждое утро ровно в десять часов букет цветов или горшок с цветами, каждый раз разными, и желательно не совпадающими с временем года. Цветочник рьяно взялся за это поручение, исполняя его с педантизмом — исправно и четко. Мария слишком хорошо изучила Тигра, чтобы не видеть, с какой унылой деловитостью он организовал всю свою куртуазность. И поэтому когда точно в десять раздался звонок, она машинально вздохнула. Служанка внесла цветы в комнату:

«Ах, садовник? Поставьте их в воду».

Обычно это был большой букет тщательно подобранных цветов или необыкновенно красивый цветок в горшке. И, тем не менее, ни одному из них она еще ни разу не обрадовалась. Если бы она только знала, что именно для нее и только для нее их выбирала любящая рука, чутким взором находя самые прекрасные из прекрасных, может быть, тогда бы ее всякий раз снова трогало. А так, ее не радовал даже самый дивный цветок.

Как нарочно, она ездила в город, делала остановку у цветочника и покупала анемоны, или же брала целую корзину подснежников, вербы и нарциссы. Придя вечером точно в семь и найдя свои чудесные цветы стоящими в углу, а по всей квартире расставленные подснежники и вербу, он крайне возбудился. Он шагал взад вперед, обдумывая вопрос, и, наконец, произнес. Спросил скорее униженно и с опаской:

«Откуда у тебя подснежники?»

Злясь про себя, она ответила: «Я была в городе, вот и накупила их».

«Гм».

На следующий день он позвонил цветочнику, чтобы тот посылал помимо привычных и весенние цветы.

Цветочник исполнил поручение аккуратно, и теперь она начала вздыхать и при виде подснежников. Недолго думая, она находила новые забавы, каждый день что-то новенькое. Сегодня купит себе маленького попугая, назавтра резак по меди, послезавтра книгу. Не прошло и недели, как у нее оказались три породистых собаки, шесть попугаев и целая полка новых книг. Все первосортное и заказанное по телефону.

Он приходил точно в семь вечера, и если у нее не было выступления, они отправлялись в театр, в кино, на концерт или куда-нибудь еще, а если у него не было особых дел, еще и в кафе. Утром он прощался с ней всегда в одно и то же время в одних и тех же выражениях, даже руку ей целовал каждый день в одной и той же позе.

Когда они познакомились год назад, он заинтересовал ее. В нем была какая-то удаль, увлеченность, упрямство, по-мужски весьма привлекательное.

Он исчез за углом. Она задернула штору и усмехнулась своему былому восхищению. Ее отношение к нему уже давно было сочувственным, по-матерински покровительственным, не считая тех легких и непосвященному глазу незаметных уколов, которые она с таким наслаждением наносила. Из-за них, ввергавших его в состояние постоянной досады, желания угодить всем ее прихотям еще до того, как они возникнут (что ему никогда не удавалось), он не замечал, что мыслями она всегда отсутствует, а тешит его, как мать изнеженного ребенка.

Она прошлась по комнате. Как давно она стала на пути у законных жен? Как давно, с тех пор, как отпустила поводья своих стремительных страстей, своих сиюминутных увлечений, не задумываясь куда, не спрашивая зачем? Давно ли она стала лишь предметом роскоши для того или иного мужчины и никем больше, если не считать ее пения в театре?

Она ходила по своей богато обставленной квартире, которая была забита всякой мелкой всячиной. Любая фарфоровая безделушка, любая картина на стене, даже тот или иной предмет обстановки напоминал певице Марии о различных сюжетах ее жизни — продолжительных, либо недолгих.

Она остановилась возле миниатюрного Лангуса[22]. Когда Фран принес его, — сколько лет тому? да уж десять будет! (как время бежит, а человек этого и не замечает), — он сгорал от нетерпения. Понравится ли ей?

Она знала, как тяжело он ему достался. Вчерашний студент, он только-только окончил курс истории искусств. Он недоедал и почти наверняка влез в долги из-за этой картины. Она в точности знала, сколько он за нее выложил. Она понимала, что он хотел подарить ей нечто особенное, и как был горд, найдя этого Лангуса.

И, тем не менее, она лишь с легкой улыбкой сказала: спасибо.

Ее пронзил взгляд, полный ненависти, затаенной страсти, а может, даже любви. Она так жестоко ранила его самолюбие! И все-таки он не смог уйти. Он не хотел рвать, он продолжал говорить о своей бесконечной любви, просто ужас и только. Она смотрела на него как на глубокое озеро, гладь которого озарило солнце, и слишком хорошо понимала, чего требует его молодая кровь, и куда он клонит. Она заглянула в самую бездну его сердца и увидела там лишь одну бесспорную истину — честолюбие, только одно жгучее желание — подняться высоко и все выше и выше. Он уже видел себя «первым из мужей» своего отечества. Ее же в порывах необузданной страсти он называл «первой из жен», потому как своим пением она очаровывала всех, стар и млад. И хотя он был еще бедным студентом, любовь к ней служила оправданием его смелых, честолюбивых и амбициозных желаний.

Как же холодно ей было с ним! Как ни на мгновение ее не покидало ощущение одиночества!

Она еще плотнее закуталась в кашемировую шаль.

А этого Грохара[23] ей подарил Йоже Вовшек еще тогда, когда он готовился к вступлению на политическое поприще. Как же жалко он капитулировал! Как он спешил, чтобы впрячься в воз общественного блага!

Зал заседаний был заполнен до отказа. Один из делегатов внес необходимое предложение по поводу униформы для членов Общества. Тогда поднялся худощавый, молодой человек и попросил председателя предоставить ему слово. Получив его, он чрезвычайно серьезно произнес:

«Прошу Вас, господин председатель, покажите нам того уникума, этого гения, который в тысяча девятьсот двадцатом году от рождества Христова внес это спасительное предложение!»

Зал, естественно, наградил оратора гомерическим весельем, аплодисментами и смехом. Великолепное предложение не прошло, так Йоже Вовшек стал трибуном. Да к тому же таким молодым, зажигательным, подающим надежды и решительным, что за короткое время увлекло даже Марию.

Ну и, конечно, вскоре после этого он сам шагал в форме по мостовой.

Она с удовольствием вспоминала эти пьянящие дни, и вспоминала бы и дальше, если бы вслед за ними не наступило отрезвление. Никогда не испить чаши до дна!!

Пресс-папье для писем с гравировкой в виде серпа и молота, было подарком шахтера Лойзе. Ее пригласили участвовать в концерте для рабочих. Она помнила тот вечер, словно это было вчера. Новая незнакомая публика. Ей показалось, что она хорошо пела. После концерта к ней подошел шахтер Лойзе, попросил автограф и проводил до дома. С тех пор он каждую неделю, когда только мог, заходил к ней, брал книги, расспрашивал ее о том, о сем, иногда фанатично рассказывал о деле, которому себя посвятил. Его вера так сильно сплавилась с его честолюбием, что оно растаяло, как снег на весеннем солнце. Жизнь представлялась ему только в ясных прямых линиях. Для нее, жившей деталями и оттенками, эти грубые, прямые черты были в новинку, оттого особенно привлекательными. Все жизненные вопросы, запутанные, почти что неразрешимые, он подчинил неким простейшим, понятным, обыденным тождествам. Он казался ей человеком, который смотрит со склонов вершины Стола на долину Савы от Ратеч до Любляны. Сверху не разглядеть перемежающихся возвышенностей и низин. Все видится ровными линиями. Однако стоит лишь самому ступить в эти низины, только тогда их и узнаешь по-настоящему.

Однажды он пропал, и больше никогда она его не видела.

Листая спустя каких-то три четверти года газету, она прочитала в ней имя шахтера Лойзе. Он был осужден на четыре года. А полтора года назад она получила от него открытку из Парижа.

Подаривший свою книгу был писателем. На первой странице довольно-таки убористым, колючим и ажурным почерком написано посвящение: «На память о писателе Божидаре Хладнике».

Nomen est omen — Имя говорит само за себя — звучит латинское изречение, и к чему отвергать эту мудрость. Как же можно, унаследовав такое имя от своих дедов, иметь такое холодное сердце.

Поэтому-то он и предается этим интеллектуальным экзерсисам, что огонь, который он в себе носит, горит слишком тускло. Он бережет его, подливая масла рассудочности, чтобы он не затухал. Чего не скажешь о нас, певцах, подумала Мария. Спой хотя бы раз в жизни, что есть мочи, засмейся и расплачься, даже если сгоришь в собственном пламени. Эта его осмотрительность, педантичная расчетливость, намеченный и обдуманный путь к успеху, не слишком-то были ей по душе.

И все-таки, было время, когда его едкий цинизм очаровал ее!

Слегка сердясь, пустившись в воспоминания о своем друге писателе, она бросила взгляд на вазу, бесценную работу из венецианского стекла. Будто бы в волшебном сосуде, исполняющем все твои желания, она увидела перед собой Вильгельма Мейстера (так она его называла в шутку). Длинная, стройная фигура, темные глаза, кантовский лоб. Быть может, этот Вильгельм Мейстер тронул самые чувствительные струны ее сердца, быть может, рядом с ним она бы и забыла о себе, будь у него больше времени. Работа занимала его сверх меры, днем и ночью он торчал в своей лаборатории, и бог его знает, что замышлял. Он приходил к ней всегда будто в горячке, иногда в полночь, другой раз в два часа дня, затем снова в шесть утра. Для него вообще не существовало понятия времени. Ему и в голову не приходило, что шесть утра слишком ранний час для визитов и разговоров, а полночь довольно-таки поздний.

Она никогда ему в полной мере не соответствовала, никогда не могла быть с ним на равных. Она четко ощущала бесконечную дистанцию знания, разделявшую их. Она чувствовала, что он далеко впереди нее, что мир его мыслей так обширен, что сейчас она ему не ровня, а может, и не будет никогда. Он рвался в отчаянные и неприступные предприятия, время от времени приоткрывая двери своего мира. Она была робкая и подавленная. Ей казалось, что рядом с ним она такая маленькая и незначительная, что впору зарыться лицом в его ладони. Для ее грусти и одиночества не нашлось ни места, ни времени.

Да и как, когда он не знал ни отдыха, ни покоя. Он постоянно натыкался на тайны природы и заглядывал не в одну пропасть. Он вкусил сладость познания, сладость открытия, и всеми фибрами души отдавался страсти, ей не ведомой.

Так сходились и расходились их пути. Если, когда они сидели и беседовали, ей становилось грустно, он просил ее спеть. Была приятно петь для него, тем не менее, она всегда волновалась и дрожала, словно на первом выступлении.

Где его носит, где отгадывает он сейчас загадки природы?

В углу на тонком черном постаменте стояла белая мраморная голова. Она подошла туда. Все ее одиночество с болью отозвалось в ней. Ей казалось, что она знает все мысли, которые за всю долгую человеческую жизнь, родились в этой голове. Ей казалось, что они почти что ее. Невольно она посмотрелась в зеркало и отметила сходство. Ее охватило теплое, родное чувство, давно ею забытое, и одновременно острое чувство тоски по тому времени, когда ей не нужно было облекать свои мысли в слова, он все понимал и все знал. Она видела напряжение пролегшей через лоб жилки и вместе со своими детскими ощущениями уносилась вслед за его мыслями.

Эти глаза, уже давно закрывшиеся, смотрели на нее, согревая ее молодость. Как страстно всю свою жизнь она желала их теплоты, их простоты и естественной чистоты! Нигде больше она ее так никогда и не нашла.

Нигде больше не встречала она такого благородного профиля, какой сыщется разве что лишь у изваянного Фидием Аполлона. Красоту этой головы на этом свете уже не с чем было сравнить. И аристократичный изящный рот, из которого ни разу не вырвалось ни одного слова, которое не было бы подстать этой надменной красоте, больше не шевелился, ничего не произносил.

Она склонилась над головой из белого мрамора. Время бежит, и ее годы пошли на убыль. Еще немного и придет конец этим блужданиям и страстным попыткам вырваться из своего одиночества, из своей отрешенности, за которую она никогда никого не впускала. Только здесь, вспоминая эти глаза, свет которых струился из прошлого, эти прекрасные уста, из которых слова лились как песня, звуки которой уносили ее в детство, этот лоб, в котором рождались смелые мысли, ей становилось тепло, и только с ними она не чувствовала себя одиноко. Только тогда бы нашло утешение ее сердце, когда бы эти уста снова ожили, когда бы эти глаза снова открылись. Теперь ей стало ясно, что их она искала на каждом шагу и каждую минуту. Она понимала, что успех ее пения был вызван тем, что она получила крещение огнем безутешности. Она без устали взывала к нему, не переставая, искала его. Блуждая ли по дорогам любви, выступая ли в незнакомых залах, она шла за ним и пела только ему и о нем.

Ее жизнь клонилась к вечеру, она все еще искала, всякий раз заново отправляясь на поиски утешения. Теперь она вдруг поняла, что больше никогда никуда не пойдет. Она склонилась над белой мраморной головой и прикоснулась губами к холодному высокому лбу. И из недр ее жизни вырвалось короткое, спасительное слово: имя того, чьей дочерью она была.

В этот момент раздался резкий звонок. Время было ровно десять, и посыльный цветочника принес цветы от Тигра.