Против часовой стрелки

Рождение джентльмена

Это случилось, когда я снимал номер в одной из гостиниц на окраине Парижа. Помню, собрался навестить одну пожилую даму, только переоделся — заявляются Вальтер и Бертольд и тащат меня в гости к своему новому знакомому. Я вообще-то легок на подъем, особенно когда ничего не надо решать самому, и вот я уже спускаюсь вместе с ними в метро, которое везет нас под землей на другой конец города.

Выбравшись на поверхность, сворачиваем в переулок, заходим в гостиницу, вроде той, в которой остановился я. На пятом этаже Вальтер стучит в нужную дверь, а поскольку никто не отзывается, толкает ее, и мы попадаем в тесную, убого обставленную комнатушку.

Мои товарищи ведут себя так, будто пришли к себе домой: тут же с размаху плюхнулись на кровать, которая взвыла под их тяжестью, словно от боли. Присаживаюсь и я на довольно шаткий стул, чувствуя себя как посетитель харчевни, которому нечем расплатиться за все, что он съел и выпил.

Пока ждем, я узнаю, что живет здесь некий Сергей Михайлович, magister iuris[24], который ныне трудится где-то на заводе и, помимо этого, зарабатывает на хлеб уроками английского. Мои приятели пришли к нему, собственно, для того, чтобы стребовать деньги за ботинки, которые Вальтер ему продал, поскольку те сильно жали, и он не смог их носить. Меня же позвали с собой, чтобы я как психолог имел возможность лицезреть этого весьма занятного малого.

В разгар нашей непринужденной беседы дверь распахивается настежь, и в комнату с громогласным хохотом вламывается человек, словно выстреленный какой-то мощной пружиной из самого ада. Вальтер порывается меня представить, но незнакомец небрежно отмахивается: церемонии излишни.

— Wissen Sie, meine Herren[25], — начинает он по-немецки, резко выговаривая «r» и произнося шипящие с типичным русским акцентом. — Представляете, господа, вчера вечером я познакомился с двумя дамами и назначил им встречу сегодня в восемь. Товар отменный, уверяю вас! Так что, прошу меня простить, но, дабы не тратить время зря, я пока что буду переодеваться.

Он перемежает свои слова хохотком, но я подмечаю, что исподволь он внимательно меня изучает. Видя, что речи его меня слегка озадачивают, товарищи подмигивают: говорили же тебе — экземпляр что надо! А мне думается: ну быть того не может, чтобы такой охламон имел успех у прекрасного пола! Да и лицо его, с резкими, как у сатира, чертами отнюдь не внушает симпатии, вряд ли оно может нравиться женщинам. К тому же он прихрамывает — последствия сибирской ссылки, отморозил пальцы на ноге… Ничуть не стесняясь нашего присутствия, тип начинает раздеваться и при этом тараторит без умолку, зыркая в нашу сторону серыми с беспокойным блеском глазами из-под бровей вразлет. Вот он уже расшнуровывает свои облезлые ботинки, при этом на его упрямый лоб свешивается прядь светлых прилизанных волос.

— Небезызвестно, господа, — продолжает он свой монолог (так как никто из нас его не перебивает), — что это особое удовольствие — привести к себе в гости сразу двух дам… Только не подумайте, что я какой-то жалкий сластолюбец. Я все что угодно, только не это. Дело в том, что любителей женского пола я делю на три существенным образом разнящиеся между собой категории, низшая из которых — те, кто готов довольствоваться лишь плотским наслаждением. Таковых, как мне представляется, большинство, и я бы заклеймил их глубочайшим и самым искренним презрением…

Второй, также весьма распространенный тип — это, как я их называю, гедонисты-украшатели. Существа, которые потребляют женщину только при подобающем оформлении, когда все изысканно, пристойно, всему придана, так сказать, некая волнительная нотка. Я и к этим отношусь с не меньшим презрением. Но есть люди — коих очень мало, и к ним я причисляю себя, — которые наслаждаются исключительно духовными субстанциями — для них и женщина как таковая, и обстановка — дело десятое. Они находят усладу в чем-то гораздо более интимном…

Теперь он снимал с себя исподнее. Я хотел было отвести взгляд, чтобы не смущать его. Но он, очевидно, предвосхитил мою мысль, потому как ухмыльнулся столь ехидно, что я оставил это благое намерение и нагло вперил взор в его штопаные-перештопанные носки. Попутно я снова перехватил его взгляд и, поскольку мне удалось его выдержать, тип скривил губы в снисходительную усмешку, как бы подчеркивая свое очевидное превосходство надо мной: пусть даже я и наделен рельефно очерченными скулами, но где уж мне с ним тягаться…

Все это время он, никем не прерываемый, продолжал сыпать словами.

— …Потому что, заметьте, господа: если привести в гости сразу двух дам, то удовольствие начинается вовсе не с того момента, как погасишь свет… Это всего лишь рутинное действие, которое следует совершить, чтобы двинуться в направлении истинных, чисто духовных радостей, суть которых кроется в комбинаторных построениях, вероятностном допущении, моделях последовательности, взаимосочетаемости объектов и так далее… Одним словом, чистое, духовное ликование…

Он снова захохотал, и я заметил, что его белые острые зубы чуть скошены назад, что делает его похожим на зевающую пантеру, которую однажды я наблюдал в зоопарке. Он стоял перед нами, нагой, как Адам за миг до того, как вкусил от древа познания. Потянулся всем телом до хруста в суставах. Отвернул кран и стал мыться, шумно фыркая и брызгая далеко вокруг. Затем энергично вытерся.

Покончив с этим занятием, снова потянулся. Прохромал из одного угла комнаты в другой, закурил сигарету, протянутую ему Бертольдом, и, по-прежнему голый, уселся на кровать посередке между моими товарищами, блаженно выдувая облачка дыма — демон, покинувший преисподнюю и затершийся в нашу компанию.

Внезапно он отшвырнул сигарету в сторону.

— А теперь, господа, — возобновил он свою речь, — меня ждет самый главный, так сказать, поистине созидательный акт. Ибо моя задача — соединить изобилие деталей, которые порознь совершенно ущербны, в единое целое, возвести из них образ настоящего джентльмена… Вот пара носков, купил по дороге (отдал три франка с полтиной)! Дешевка, однако удачно подобран цвет, а уж если рассматривать их при электрическом освещении…

Он вскрыл пакет и вынул из него носки — наихудшего качества, однако с модным узором. Полез в ящик, ухватил сорочку, местами дырявую, и стал ее надевать, не прерывая своей лекции.

— На груди ткань цела, господа, — а что еще требуется от рубашки?

Затем достал из стенного шкафа темные наглаженные брюки, верхняя часть которых подозрительно махрилась. Когда он их надел, там и сям обнаружились лопнувшие швы, а полотнища кое-где даже выбились из пояса. Нашарив в ящике стола коробку с иголками, он прихватил отставшие лоскуты парой стежков.

— Вот так, друзья мои, — приговаривал он. — Все эти огрехи скроет пиджак. А теперь на очереди жилетка, и с нею тоже беда… Однако приходится исходить из того, чем располагаешь…

Он надел жилет, спинная часть которого истерлась начисто, а то, что осталось, было стянуто сзади простой тесемкой. Однако спереди еще имелись две пуговицы — верхняя и нижняя. На месте остальных красовались огромные булавки. Потом он примостил на шею воротничок и поверх него пристроил галстук — кусок видавшего виды темного сукна, который, будучи заправлен под жилет, смотрелся вполне достойно.

— Свежий воротничок и приличный галстук, — снова заговорил он, — это ручательство того, что перед вами истинный джентльмен. Именно они первыми бросаются в глаза и воспринимаются атрибутами умудренности и основательности.

И он опять разразился своим сатанинским хохотом. Потом выдвинул из-под кровати почти еще новые ботинки и, постанывая, попытался их надеть. Затем пнул их от себя прочь, в бешенстве вскочил, устремил гневный взор на Вальтера и заорал:

— И за это орудие пыток вы еще требуете денег? А вот как подам в суд — отольются вам мои страдания, чинимые вашими проклятыми тисками!

Вальтер опешил, побагровел, но русский тут же с отчаянием махнул рукой и возобновил свои усилия. Натянуть ботинки ему все-таки удалось. Он смазал их, потер ветошкой — они обрели веселый лоск, а он продолжал вещать:

— Ботинки, равно как и воротничок, и галстук, — крайне значимый атрибут любого уважающего себя кавалера. Блестящая обувь бросает блик на своего хозяина, и тот волей-неволей предстает персоной предприимчивой и уверенной в себе…

С этими словами он подошел к висевшему на стене расколотому зеркалу, чтобы привести в порядок свои прямые светлые волосы. Снял с вешалки темный, приличный на вид пиджак и надел его. Недостатки жилета и брюк при этом скрылись. Шелковый платочек, кокетливо выбивавшийся из нагрудного кармана пиджака, он слегка надушил. Затем нанес на лицо розовую пудру, и я с изумлением отметил, что резкость его черт сгладилась, и он, оказывается, еще очень юн.

Сняв со стены зеркало, он оглядел себя с головы до ног. Расправил плечи, и его фигура приобрела элегантный, и даже аристократический вид, а лицо казалось благородным и утонченным. Всматриваясь в свое отражение, он погримасничал перед зеркалом и остановился на образе загрустившего юноши.

И вдруг дико гоготнул, да так, что мы, зрители, вздрогнули.

— Voilà un vrai gentleman![26] — победоносно воскликнул он, выхватил откуда-то из-под раковины полную бутылку вина и залпом ее выпил. — Ваше здоровье, господа!

Потом влез в пальто, надел новую модную шляпу и вышел из номера. Мы последовали за ним. Он запер дверь, кивнул нам на прощание и побежал, слегка прихрамывая, по лестнице вниз, больше не обращая на нас внимания. Мы плелись за ним, и лишь в парадном Вальтер вспомнил, зачем приходил.

— А за ботинки так и не заплатил, каналья! — воскликнул он.

Выйдя на улицу, мы только и увидели, как светловолосый дьявол исчезает за углом.

Странность старика Хмелякова

Одним прекрасным днем мы с Вальтером и Хмеляковым сидели в «Ротонде» и пили пиво. Рассуждали о литературе, вечности и других праздных вещах, довлеющих над умами людей без особого рода занятий. Хмеляков — человек своеобразный, а уж повеса и жуир такой, что равного ему не сыщешь. Он гремел на весь Монпарнас.

Вдруг нашу беседу прервал звук крепкой пощечины. Оглядываемся, видим: разгневанная дама удаляется от столика, за которым сидит некий господин, при этом щека у него пылает.

— Вот так амазонка! — восклицает Вальтер, и мы выжидающе смотрим на Хмелякова: чтобы он, да не высказался по такому поводу! Но — странное дело… Сидит, потупился — похоже, ему неловко.

— Ваша знакомая? — спрашиваю.

— Отнюдь, — отвечает. — Но благодаря ей мне вспомнилась история, которая приключилась со мной в этом же заведении.

— Неужто и вы пережили подобный казус? — полюбопытствовал я.

Русский повел плечом:

— Да уж дело прошлое… Хотя… могу и поделиться.

Он закурил и начал повествование.

— Представьте себе, господа, такой банальный факт: мне тоже съездили по физиономии. Да-да, не удивляйтесь! Женщина влепила мне звонкую, увесистую оплеуху. За что? — спросите вы. Причиной тому — некоторая моя, так сказать, странность и то, что я имел несчастье ненароком ее обнаружить.

Он пробурчал еще что-то себе под нос, словно вступая в спор с невидимым собеседником, после чего продолжал:

— Да, наш внутренний мир порой неисповедим. Зачастую мне кажется — и многие согласятся — что внутри нас будто сидит некое существо, диктующее нам те поступки, которых по своей воле нам ни за что не совершить. Лицемеров я знавал достаточно, да таких, что диву даешься. Что это были за притворщики! Сам черт не вывел бы их на чистую воду! Но стоило им обронить словцо — и они представали как на ладони. Сколько ни таись, порой достаточно одного-единственного жеста, который выдаст тебя с головой.

Хмеляков прерывисто затянулся. Запустил костистую пятерню в редеющие, отливавшие жирным блеском волосы, вернул на место прядь, ниспадавшую на лоб.

— А было так, — продолжал он. — Я писал едкие сатиры, их печатали по всей Европе, во всех русских эмигрантских газетах. И даже переводили на другие языки. Идеи так и роились у меня в голове — днем и ночью, без малейшей передышки. Жизнь я вел бурную и даже распутную. Слыл ненасытным ловеласом. Одна авантюра сменялась другой. Женщин я менял чаще, чем носовые платки! И вдруг знакомлюсь с соотечественницей, Ольгой, у нас завязывается бурный роман… Редкого ума и красоты женщина… Неописуемой красоты…

Он заелозил на стуле, словно сидел на иголках. Худощавое выразительное лицо исказилось гримасой. Издал смешок, ссутулился. Осклабился так, что его длинный острый нос чуть не прилип к широко растянутой верхней губе. Потом заговорил опять:

— Взять, например, философов… Хлебом их не корми — дай поразглагольствовать о взаимосвязи души и тела. Одни говорят: меж ними зияет пропасть, иные утверждают, что это две ипостаси одной и той же сути… Кто что ни говори, господа, я знаю одно: мой дух свободнее всего именно тогда, когда тело заключено в земные оковы. А что может заполонить нашу плоть сильнее, нежели любовная страсть?

Он трепыхался, как карась на сковороде. Маленькие беспокойные глазки метались по лицам посетителей. Встречаться взглядом со мной или Вальтером он избегал.

— Так вот, господа, — продолжал наш приятель. — Женщины — они вроде капкана для тела. Не то чтобы я был ветреником. Я и менял-то их, стремясь найти ту самую, настоящую, мою! И каждый раз, невзирая на всепоглощающую плотскую страсть, я предвкушал, что вот-вот создам литературный шедевр! Но суть моей странности не в этом.

Он откашлялся.

— Суть моей странности в том, что самые яркие идеи приходят ко мне именно в момент, когда я охвачен страстью. В этом смысле Ольга была для меня просто клад. Ни до, ни после нее я не был столь одержим самыми различными замыслами. Именно тогда я понял, к каким высотам может воспарить человеческий дух, вырвавшись из телесных оков! Тот год у меня был самым плодовитым, я творил!

Внезапно, словно утратив над собой всякую власть, он разразился истерическим смехом. Прошло немало времени, прежде чем он успокоился и смог продолжить.

— Друзья мои! Женщина — всего лишь женщина, ей чужда всяческая духовность. Она живет моментом, беря от него все — здесь и сейчас. Ей совершенно неведомы «высшие побуждения». То ли дело мы, мужчины! Наш взор устремлен вперед, в грядущее. Все нынешнее для нас — лишь ступень, ведущая к конечной цели. Я не слишком зануден? Потерпите: развязка уже скоро. Сидим мы, значит, с Ольгой в этой «Ротонде», после жарко проведенной ночи. И, как это принято у женщин, она осыпает меня нежными подробностями — что и каким образом она испытывала. А я, понимаете ли, почти не слушаю. Моя голова уже занята новым великолепным проектом. Более того — Ольга своей болтовней мне сильно мешает, не дает сосредоточиться. И тут она говорит: знаешь, у меня чуть сердце не разорвалось в твоих объятиях, так мне было хорошо… Ну, а ты, милый, — как было тебе со мной?

Наверное, в тот миг моим языком завладел сам дьявол. Ибо я, не подумав, брякнул: распрекрасно, дорогая, ведь именно на пике блаженства у меня родился замысел произведения всей моей жизни — это будет жестокая сатира на то, что обыватель именует «неземными чувствами».

Я понял, что дал маху, но поздно! Видели бы вы Ольгу в тот момент! Ее глаза широко распахнулись. Пару мгновений она смотрела на меня, как на чудовище. Потом побледнела, судорожно поджала губы, вмазала мне по щеке и ушла.

— И правильно сделала! — воскликнул Вальтер.

— Да кто спорит, — отозвался Хмеляков обожженно-сиплым голосом. — Если рассматривать любовь и сопутствующие ей наслаждения как самоцель, то эта моя «странность» достойна порицания. Но разве истинная женщина в минуту страсти не думает о ребенке, который будет зачат? А ведь мужчина — не что иное, как половинка той самой женщины. Только ее творчество телесно, а его — духовно. Мужчина для женщины — орудие для создания ребенка, в котором она будет реализовываться дальше; но что, если и женщина для мужчины — инструмент для того, чтобы в ее объятиях зачать проект, который переживет своего автора? Неужели в этом есть нечто предосудительное, из ряда вон выходящее?

— Ну, пожалуй, само по себе это не из ряда вон, — возразил Вальтер. — Предосудительно лишь то, что труд, который вы зачали, явился как бы оплеухой всему, что для вашей подруги представляло наивысшую ценность. И даже не это, а сам факт вашего саморазоблачения в совершенно неподходящий момент.

— А разве я с самого начала не сказал, что здесь наверняка замешан дьявол? — осерчал Хмеляков. — Уж поверьте, сам себя я бы под удар не подвел. Тем более что вместе с Ольгой меня покинуло вдохновение, а с ним — и радость труда, и заработок. Что же касается «духовной оплеухи», которая видится вам в моем замысле, то это не что иное как проявление мятущегося духа, и только. Впрочем, Ольга не осталась в долгу, она отплатила по-женски, вполне телесной пощечиной. Что ж, господа! Надеюсь, я вас неплохо позабавил своим «случаем». Душа моя выморожена, ей хочется еще пива, вас ведь не затруднит уплатить за меня? Эй, гарсон!

— Ну и фрукт этот Хмеляков, — шепнул мне Вальтер уже у выхода. — Впрочем, странность у него лишь одна: он говорит вслух о том, что известно многим, но что в приличном обществе обсуждать не принято.

Неудачник

В год, когда я жил в Париже, весь Монпарнас только и говорил, что об истории, которая произошла с русским эмигрантом Иваном Федоровичем Калининым. Этот Калинин был статным молодым человеком лет примерно тридцати, с очень бледным лицом. Каждый вечер он появлялся в «Ротонде» или «Кафе дю Дом» в сопровождении красивой дамы, происхождением из тех же краев, что и он, — пара была видная, яркая.

С некоторых пор с ними стал мелькать некий юноша, тоже эмигрант, и мало-помалу пылкая русская дама начала на него засматриваться. Бросив Калинина, она переметнулась к нему. Раз-другой мужчины довольно шумно повздорили, после чего отставной любовник вышел из игры, уступив даму сопернику. А вскоре после этого Вальтер и свел знакомство с Калининым. Придя ко мне, он восторженно сообщил, что этот русский — интереснейшая личность, жаль только, что его же соотечественница столь скверно с ним обошлась.

— Ох уж эти бабы! — сердился он. — От их глупости чертям тошно. Такие замечательные люди, как этот Калинин, на дороге не валяются! Эрудит, кладезь остроумия, а джентльмен — просто редкостный! Я пригласил его в гости. Наши тоже будут. Ну что, придешь? Собственно, я затем и забежал, чтобы тебя позвать…

Вечером, явившись к Вальтеру — а жил он в небольшой гостинице на окраине, — я застал оживленную компанию. Преимущественно иностранцы, да еще боевой соратник Вальтера Бертольд, которого невесть каким ветром занесло в Париж.

Вскоре пришел и Калинин. Поклонился в дверях, прошагал через всю комнату и повесил шляпу на гвоздь возле платяного шкафа, как бы показывая, что здесь он свой человек. Вальтер нам его наскоро представил, и он с ходу включился в беседу, причем настолько изящно, что я, видевший его до сих пор на Монпарнасе лишь мельком, не мог не восхититься им вблизи. За считанные минуты я убедился в том, что, рассказывая о нем, Вальтер ничуть не преувеличивал.

Хозяин постарался на славу: на столе был большой выбор бутербродов и всевозможных сладостей, и мы объедались ими в свое удовольствие, запивая отменным вином.

— Эх, жаль, не позвали женщин, — заметил кто-то из присутствующих.

— Да и слава Богу! — ответил Вальтер, запихивая в рот огромный кусок торта. — Ничего хорошего от них не жди — только лишние хлопоты и убытки, — и он тут же, указывая глазами на Калинина, шепнул своему ретивому товарищу, что данная тема здесь весьма неуместна. Русский перехватил его взгляд и лукаво улыбнулся, однако лицо его при этом приняло несколько саркастическое выражение, потому что левая складка, спускавшаяся от носа к уголку губ, прорезалась сильнее, чем правая.

— Не извольте беспокоиться, — произнес Калинин. — В этом разговоре вполне могу поучаствовать и я — более того, даже готов поделиться кое-каким куртуазным опытом.

Он бросил окурок в неплотно прикрытую раковину и, как если бы впал в некоторую задумчивость, прошелся по комнате широким шагом взад-вперед, сложив руки за спиной. Он был похож на хищного зверя, которого загнали в клетку.

— Когда вы тут подавали знаки, наверняка имели в виду мою недавнюю любовную интрижку, которая завершилась столь драматическим образом, — заговорил он некоторое время спустя, в упор глядя на Вальтера. — Так вот что я вам скажу. Сколько себя помню, все мои истории заканчиваются довольно оригинально. Мое амплуа — неудачник в любви «par excellence»[27]…

Произнося последние слова, он через силу улыбнулся. Закурил новую сигарету, расхаживая туда-сюда по комнате. Мы сидели вокруг — кто на стульях, кто-то развалился на кровати, и все внимательно его слушали. А он продолжал:

— Прежде чем я пролью свет на это странное обстоятельство, позвольте мне, господа, сделать небольшое отступление. Видите ли, такая штука как невезение в любви самым пагубным образом сказывается на жизненном пути человека. Сколько самоубийств проистекает из сего прискорбного факта — вам расскажет любая газета. Мужчины стреляются, вешаются… Женщины принимают яд или бросаются в реку. Война, мор, голод омрачают человеческую историю лишь от случая к случаю. А самоубийства по причине неразделенной любви испокон века красной нитью проходят через всю историю человечества, не минуя ни одну народность. Сколько великих людей погибло на дуэли, в сражении за любимую женщину! Вспомним хотя бы Пушкина, Лассаля… А незримые трагедии, которые происходят в четырех стенах — и все из-за разочарований в любви! Глядя на жизнь широко открытыми глазами, нельзя оставаться безучастным. Посудите сами: мужчина, обманутый женщиной, которую он любил, как правило, выбивается из колеи, предается разврату и пьянству, и нередко бывает так, что общество в его лице лишается весьма полезного своего члена. А как не сострадать женщине, покинутой возлюбленным?! Чаще всего она получает травму на всю жизнь и, будучи не в силах выправиться, чувствует себя брошенной, униженной, растоптанной. Что ж тут странного, если она вступает на путь, откуда уже нет возврата?

Он прервался на миг, чтобы подкрепить свои силы бокалом вина. Мы с Вальтером в удивлении переглянулись. Так спокойно говорить о том, что бередит сердечную рану! А он, снова закурив, продолжал:

— Задавая эти вопросы, я хотел продемонстрировать вам, господа, что невезение в любви способно сильно удручить человека, стереть его в порошок! А чтобы мои умозаключения вам были понятнее, позволю себе небольшой экскурс. Спрошу: каким во времена наших предков был человек, который хотел слыть идеальным мужчиной? Ответ простой. Он был рыцарем, всегда и везде. Ну, а теперь? Теперь он, как мы знаем, должен быть джентльменом, причем неукоснительно.

Сущность же этих понятий — истинный рыцарь и истинный джентльмен — одна и то же. Открытость, решительность и любезность по отношению к мужчинам, а по отношению к женщинам — уважение, такт и постоянная готовность защитить от всяческих посягательств. И вот теперь скажите, господа: мужчина, который причинил женщине зло, — остается ли он после этого джентльменом?

Он опять перевел дух.

— Интересно, куда он клонит! — шепнул мне Вальтер. А Калинин все ходил, сложив руки за спиной, взад-вперед между нами, слегка сутулясь, словно из скромности и такта хотел убавить себе росту. Он ловко огибал предметы, попадавшиеся на пути, и по-прежнему напоминал тигра в клетке. Помолчав, он заговорил опять:

— Самый неджентльменский поступок — и я думаю, вы все со мной согласитесь, господа, — это когда женщине наносит удар тот, кого она любит. Как же избавить ее от страданий, если вы, скажем, обладаете ветреным легкомысленным нравом? Словом, если она вам вдруг надоела — что делать? Этот вопрос стал одолевать меня сразу, как я осознал себя. И теперь я вам расскажу, каким образом мне удалось его решить. Как это часто бывает в жизни, помог случай. Была у меня подруга, и она мне стала докучать. Однако, будучи джентльменом, я не смел ей открыться. Тогда-то и вспомнил я о товарище, которому в свое время эта девушка была небезразлична. Мы встретились, и я стал нахваливать ее, расписывая, как я с ней счастлив. С ней проделал же самое — упоминая о нем, не скупился на самые лестные слова. Я зазывал его в наше общество, и вскоре между ним и моей пассией возникла тайная связь. Потихоньку продолжал подливать масла в огонь, и — гляди-ка! — прошло не так много времени, а между ними уже разгорелся настоящий пожар. Чтобы упрочить их заблуждение, я устроил несколько сцен ревности, а потом тихо сошел со сцены, оставив на ней героя, который упивался ролью непревзойденного любовника, и даму, которая, несмотря на угрызения совести, считала себя, хоть и ошибочно, могущественной завоевательницей мужских сердец.

— Вот оно что! — воскликнул Бертольд. — Значит, тогда, в «Ротонде», вы их обоих просто околпачили?

— Именно так, — рассмеялся русский. — А представьте, что было бы, если бы я не лукавствовал! Он не влюбился бы, а она, сознавая свое поражение, вообще могла отчаяться встретить кого-то еще. Таким образом, на меня пало бы двойное проклятие. Но я, прибегнув к невинной уловке, поднял жизненный тонус обоим, и при этом никоим образом не повредил себе.

— Неужели вас не уязвляло то, что эти голубки за глаза насмехаются над вами, а люди считают вас неудачником? — спросил Вальтер.

— Ничуть, — ответил Калинин. — Мнение досужей толпы меня совсем не волнует, а что касается этих двух, то мне-то доподлинно известно, кому принадлежит заслуга в том, что они нашли друг друга. Так с чего переживать?

— А если бы вам попалась женщина, которая настолько привязалась бы к вам, что от нее нельзя было бы избавиться тем способом, который вы только что описали? — прервал его я. — Полагаю, такая категория женщин тоже довольно многочисленна?

Калинин опять заходил по комнате, пуская густые клубы дыма. Потом сказал:

— Ну, милейший, я думаю, что число таких идеальных дамочек вы сильно завышаете. К тому же тихие, покорные существа меня не привлекают. Я люблю прежде всего огонь, а женщины, несущие его в себе, быстро загораются и столь же скоро охладевают. Поэтому мне вряд ли грозит опасность влипнуть надолго. А если бы это и случилось — есть старое испытанное средство: In fuga salus![28]

И он расхохотался.

— Да вы отпетый циник, — заметил Бертольд. Он был возмущен не на шутку.

— А что бы вы предприняли, если бы изменили вам?

— Хорошо, что вы заострили на этом внимание, — русский опять оживился. — Через это я тоже проходил, и неоднократно. И даже разработал особо эффективную методику. Если я вдруг замечаю, что любовница от меня отдаляется, а я еще не начал ею тяготиться, то становлюсь с ней особенно нежным, чтобы опять на некоторое время расположить ее к себе. Ведь сердце женщины распахивается настежь, когда она видит, что вы к ней со всей душой. А я тем временем готовлю сюрприз, который ей предстоит запомнить надолго. Чаще всего обзавожусь новой дамой и знакомлю с ней подружку именно в тот момент, когда ей и невдомек, что между нами наступает развязка. Тем самым я, предвосхитив ее коварный шаг, сам поражаю ее оружием, которое она уготовила мне. Любовь, господа, это очень опасная игра: из нее можно выйти только победителем или побежденным. Если ты проиграл, страдаешь, чувствуешь себя облапошенным, хотя иной раз просто-напросто не хватает считанных часов, чтобы повергнуть противника и покинуть поле боя триумфатором. В результате многолетнего опыта я, слава богу, приобрел значительную искушенность, и надо быть дьяволом, чтобы опередить меня в этой игре, где, как вы сами понимаете, господа, уже не до джентльменства…

— А не кажется ли вам, Иван Федорович, что в вашем поведении с самого начала джентльменством и не пахнет? Разве вы своим обманом, ложью не оскорбили элементарного чувства человеческого достоинства двух добрых людей, один из которых был вам другом, а другой — любимой женщиной? — не выдержал Вальтер.

Калинин едко усмехнулся.

— «Элементарного чувства человеческого достоинства», — передразнил он Вальтера. Уж поверьте, господин хороший: повсюду только и твердят, что о «человеческом достоинстве». А что, собственно, такое — человек, чтобы считаться с его «элементарным чувством»? Разве еще Декарт не усомнился в существовании всего, нас окружающего? И разве он не доказал, что реально только наше сознание, при всей призрачности его наполнения? Чем отличается их сознание того, что они меня обманули, от сознания того, что они меня видят? Ничем. А поскольку важно лишь осознаваемое и совершенно безразлично, насколько оно реально, то с моей стороны было бы не по-джентльменски и — более того — не по-человечески лишать счастливую парочку их иллюзии, только для того, чтобы внушить им нечто столь же, быть может, нереальное, как и то, во что они уверовали! Это погубило бы их счастье! Да и кто может доказать, что мы все, а заодно и наши слова, и действия — не порождение дьявольского мозга, который распростерся над вселенной, погруженный в свои омерзительные сны?! Мы же, уродцы из его фантазий, суетимся, давимся, думая, что космос был создан ради нас, и вопим о неприкосновенности какого-то «человеческого достоинства», а это просто исчадие нашего мозга, который, в свою очередь, есть лишь воплощение скверных снов дремлющего демона? И кто знает, почему нам этот демон не откроет нашей настоящей сути? Может быть, его мрачная натура ликует, когда мы блуждаем во тьме, и ничто его так не забавляет, как наша дурацкая напыщенность? А может быть и в нем есть эта пресловутая джентльменская жилка — та, что и мне велит оставить счастливую парочку в неведении, чтобы не нарушить их призрачного счастья, тем более что я не придаю значения тому, что эти влюбленные, а с ними все окружающие думают обо мне.

— Боже мой, да вы еще и философ?! — воскликнул Вальтер.

— Это единственное, что мешает мне пустить себе пулю в лоб. Ибо, уж поверьте, жить ради самой жизни просто не стоит. Особенно когда не знаешь, живешь ли ты на самом деле, либо ты — лишь смесь страстей, приготовленная демоном, гнусная фантазия которого сделала нас всех своими марионетками. Я следую дорогой, прочерченной его адской рукой, и поэтому моя жизнь проходит не самым худшим образом. Но когда наступит мой последний час, я встречу его не дрогнув…

Он сел, давая понять, что выговорился.

— Кто бы мог подумать, что под личиной «неудачника в любви» кроется циничное чудовище? — прошептал Бертольд.

Все как-то сникли, и остаток вечера прошел довольно тоскливо. Немного еще выпили, после чего стали расходиться по домам.

Мы с Вальтером вышли проводить Калинина. Он жил неподалеку. Всю дорогу молчали. Перед тем как попрощаться он вдруг тихо произнес:

— А может, и вправду лучше было пустить себе пулю в лоб… Что за смысл в этой жизни? Настоящую любовь я испытал один-единственный раз, и сейчас упоминаю об этом только потому, что слишком много выпил. С той поры прошло немало лет. Ну и что. Подумаешь, какой пустяк. Безделица. Измышление дьявола, как и все, что мы считаем реальностью. Стоит ли об этом говорить…

Он вошел в подъезд, притворив за собой дверь. Его шаги гулко отдавались во тьме.