Против часовой стрелки

Бродяга

Когда почти совсем стемнело, бродяга Клемен Цепин поднялся. С самого полудня он лежал за густым кустом орешника и дремал.

— Вот и ночь, — произнес он вполголоса, подвязывая лозой штаны, — хорошо бы попроситься к кому-нибудь на ночлег. Черт возьми! Неприятно, конечно, попрошайничать у знакомых и бывших приятелей в таком мундире, как мой. А может, не узнают? На того Клемена я не похож, да и кому какое дело до него!..

С горы донеслась песня. Протяжные голоса лились над потемневшей долиной, отдавались эхом и исчезали в шуме ближнего потока.

«Эге! — подумал Клемен. — Если у них нет батрака, я бы пошел, пожалуй! Правда, далековато. Лучше уж поближе поискать ужина».

И он стал размышлять, куда бы ему свернуть. Неподалеку от дороги светились окна большого крестьянского дома, а напротив него слышался стук цепов.

«Куда ж пойти? — раздумывал Цепин. — У Кланчника уже пошабашили, у Ораша еще молотят. В былые времена тут везде жили добрые люди».

В этот момент до него донесся грохот телеги, и скоро на дороге показался запоздалый возчик. Двое крупных белых волов легко тянули большую телегу, на которой дремал батрак. Когда он поравнялся с Клеменом, тот быстро выскочил на дорогу и мгновенно взобрался в телегу. Он проделал это так спокойно и уверенно, будто был хозяином и телеги, и волов, и самого батрака. Шум разбудил возчика.

— Кто это там? — закричал он, различив в задке телеги скорчившуюся фигуру.

— Твой друг! — так же громко прокричал Клемен и добавил: — По правде говоря, кому до этого дело.

— Что? — протяжно спросил возчик и остановил волов. Затем стал слезать с кучи сена, помахивая толстым кнутовищем.

— Оставался бы ты на месте, человече, — беззаботно отозвался бродяга, — лучше я переберусь к тебе, а то мне неловко сидеть на краю.

Он пролез мимо пораженного возчика и уселся на сене. Тот не знал: то ли дивиться, то ли сердиться на такое нахальство.

— Кто ты такой? — спросил он, изумленно глядя на бродягу.

— Придет время, узнаешь, а сейчас садись и погоняй, поздно уже, — ответил Клемен.

Возчик удивился еще больше и никак не мог решить: сесть ли ему, или выкинуть наглеца из телеги. В конце концов он уселся и погнал волов.

— Куда едешь? — спросил Клемен, когда телега двинулась дальше.

— К Михеву, в Нарье.

— К Михеву! Знаю такого. А что, старый Михев жив еще?

— Помер, — ответил возчик. — А откуда ты его знаешь?

— Я все знаю, — сказал Клемен, — а как ты думаешь, приятель, пустят они меня переночевать? Старый Михев не отказал бы, а вот как молодые…

— И молодые пустят. Они тоже хорошие люди.

Оба замолчали. Возчик старался угадать, что это за человек, которому все известно. Никогда он его не видел, а может, и видел, да в темноте нельзя различить.

А Клемен размышлял о старом Михеве, у которого он батрачил, о давнишних своих знакомых и особенно о старинном своем друге Лукаче. Где-то он теперь: жив ли еще, или, может, умер? Может, тоже бродяжит по свету или выпала ему доля счастливее?

Он засмотрелся на сияющее небо, где трепетали звезды, совсем как в те времена, когда он молодым парнем ухаживал за девушками. Ночь совсем такая же, как и тридцать лет тому назад, чудесная ясная ночь, пробуждающая в сердце любовь… и горы такие же, и долины…

У бродяги Клемена Цепина стало так тепло на сердце и так тоскливо, что захотелось плакать. Как ни огрубело его сердце, как ни было оно закрыто добрым чувствам, все же возвращение в родные края, которых он не видел столько лет, не могло не волновать его.

— Прекрасная ночь! — вздохнул он.

— Прекрасная, — откликнулся возчик, — так бы и запел.

— Я тоже, — заметил Клемен, — ты знаешь эту?

— Как не знать!

И оба запели. К великому удивлению возчика, незнакомец пел отлично, точь-в-точь как поют в их краях, и так ладно подтягивал. Вот так же когда-то, бывало, пел он сам с одним парнем, своим ровесником. Незнакомец еще более заинтересовал его, и он решительно спросил:

— Скажи мне, кто ты и откуда? Ведь ты обещал мне!

— Ладно, скажу. Я бездельник, бродяга, вор, жулик, мошенник, все, что хочешь, только не убийца, и пришел я издалека. Но не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого. Не надо бояться того, кто откровенно расскажет о себе; бойся того, кто станет бахвалиться перед тобой.

Батрака пробрала дрожь. Не то чтобы он испугался незнакомца, страшно стало ему за человека, который откровенно, как на духу, говорит о себе, не утаивая ни одного из своих грехов.

Приехали в Нарье. Село тянулось вдоль большой дороги до самого подножия ближайшей горы. Батрак проехал через все село, в верхнем конце его свернул на проселочную дорогу и вскоре въехал на широкий двор усадьбы Михева. Перед хлевом они слезли, и батрак выпряг волов.

— Иди со мной, подождешь здесь до ужина, — сказал он, заводя волов в хлев.

Клемен медленно пошел за ним. Длинное, узкое строение освещала керосиновая лампа, подвешенная к потолку. По обеим сторонам были расположены стойла, где стояли хорошо откормленные животные. В одном из углов обычно спал батрак. Здесь бродяга увидел простую кровать и сбитый из толстых досок шкаф. Подбросив сена волам, батрак уселся на постель и позвал Клемена.

— Садись сюда. Пока я накормлю скотину, поспеет и ужин.

Клемен подсел к нему, и они стали разглядывать друг друга.

Батрак увидел перед собой человека среднего роста, статного и на вид не очень сильного. Давно не бритое лицо его заросло так, что даже нос еле виднелся. Его не удивили лохмотья незнакомца, так как он знал, что тот бродяга. Клемен в свою очередь рассматривал незнакомца. Низенький, коренастый, с короткими крепкими руками и свисающими усами на приветливом лице, — таков был батрак.

— Теперь в хлеву светло, — начал разговор Клемен, — а когда я здесь служил, окон не было. Все перестроили: хлев стал просторнее, чем прежде, и выбелен, будто горница.

— Ты что, служил здесь?

— Конечно, тридцать лет назад, на восемнадцатом году поступил и до двадцати лет. Хорошо было тогда и, может, стало бы еще лучше, если бы черт не понес меня на чужбину. Был тут еще Лукач, мой однолеток, тоже за волами ходил. Он остался, когда я ушел. Здесь ли он еще, Лукач Добродел?

— Добродел!.. — забормотал батрак. — Лукач! Ха-ха! Лукачей много… а Добродела я не знаю… Эхе-хе!

— Что с тобою?

— Ничего… Лукач Добродел, говоришь? — торопливо бормотал батрак.

— Да, Лукач, — продолжал Клемен, не обращая внимания на собеседника, — с Лукачом мы работали вместе два года, и проживи я сто лет, не забыть той поры. Веселый он был парень и добрый. Мы любили друг друга, как братья. Никогда никакой обиды не было между нами. Оба были не дураки выпить, и когда один бывал пьян, то и другой навеселе. В ясные ночи ходили мы вместе, и пели так, что все заслушивались. Эх, и умел же петь Лукач! Он всегда запевал, а я подхватывал, так мы вдвоем и пели. И когда потом случалось мне петь чужие песни, всегда вспоминал я его, иной раз со слезами. Останься я здесь, может, долго мы пели бы так хорошо. Упустил я свое счастье! А как он меня любил… В тот вечер, когда я уходил, он проводил меня до городка и всю дорогу плакал. Так обнимал меня, что спина заболела… Вот как он любил меня, Лукач…

Он запустил руки в длинные лохматые волосы и заплакал. Судорожно всхлипывал и батрак. Дрожа от волнения, он протягивал руки и шептал:

— Клемен… Клемен… — Шепот его становился все громче и перешел в крик: — Мой Клемен! Ты — мой Цепин!

Бродяга вздрогнул, услыхав свое имя, и удивился, увидев согнувшегося на кровати батрака, с плачем повторявшего его имя. Он потряс его за плечо:

— Чего тебе?

Батрак заревел во весь голос и взмахнул руками.

— Я — Лукач… Клемен, это я!

— Ты!..

Крепко обнялись друзья юных лет. Обнимались долго и горячо. Прижимались друг к другу, обливаясь слезами, так что у обоих щеки и усы стали мокрыми.

Когда улеглась первая радость встречи и они выпустили друг друга из объятий, пришла служанка — звать батрака к ужину.

— Не буду я есть, я не голодный, — сказал ей весело батрак.

— Зато я бы поел, — заявил Клемен, — я очень голоден.

— Сегодня получишь такой ужин, что наешься вволю, — ответил ему батрак и сказал служанке: — Друга нашел я, Клемена; ты его не знаешь. Пойдем, принесем ему мою долю.

Клемен остался один в хлеву, но ненадолго. Вскоре оба вернулись: служанка несла ужин — краюху хлеба и большую миску салата с колбасой; Лукач — глиняную, окрашенную в зеленый цвет бутыль с молодым вином.

— Ешь! — скомандовал он, разложив на краю кровати припасы. — Хозяин рад, что ты вернулся, хотя и мало тебя помнит, ведь он был малышом, когда ты у них батрачил. Дал мне ключ от погреба и сказал: «Пейте вина, сколько захотите, завтра воскресенье, и у нас будет время послушать его истории». Ты ешь, а я пойду, управлюсь пока.

Когда Цепин съел ужин и вдоволь напился, Лукач подсел к нему, налил себе кружку и спросил:

— Что же ты делал эти тридцать лет?

— Что делал? Гм… Все рассказать — времени не хватит. Бродил по свету, работал сначала на фабрике, потом на рудниках, мало ли где… Быстро покатился под гору, стал лодырничать и помаленьку воровать. Нарушил первую заповедь, перестал церемониться и со второй. Запирали меня, словно какое сокровище: сегодня я отдыхал в свинарнике у жупана далекой загорской общины, завтра бросали меня в городскую тюрьму, потом был заперт при суде, потом еще в пересыльной; на принудительных работах пробыл два года. Оттуда выпустили, подумали, что я исправился. А я тебе скажу, что нигде, ни в каком другом месте не научишься стольким мерзостям, как на этих самых принудительных работах. Много натерпелся, бродя по свету, и никогда б такого не было, оставайся я в родном краю. Видно, суждено это.

— Суждено, суждено, — подтвердил Лукач мрачно, хотя не верил слову «суждено». Он полагал, что каждый сам кузнец своего счастья, но не сказал этого, чтобы не огорчить вновь обретенного друга.

— Суждено… суждено… Многому ты научился за то время, что я торчал в этом хлеву. Все эти тридцать лет прослужил у Михева, сначала у старого, теперь у молодого. И не жалею! Зарабатываю хорошо, работа не слишком тяжелая, и угол до самой смерти обеспечен. «Работай сколько сможешь и пока сможешь, а потом останешься в доме, пока смерть не заберет», — сказал мне хозяин. Дал мне большой запечатанный конверт и сказал, что если он умрет и станут продавать усадьбу или еще что-нибудь стрясется, чтобы я показал это письмо, и тогда никто мне ничего не сможет сделать. Говорят, даже от кесаря медаль получу, потому что тридцать лет здесь служу. Денег я не копил, пропивал всегда, но не так, чтобы хозяину во вред, и долгов не наделал.

Так сидели они и разговаривали о жизни. Когда опорожнили первую бутыль, батрак пошел за другой. И вскоре они так напились, что если раньше обнимались и проливали слезы, радуясь встрече, то теперь уже лили пьяные слезы и несли несуразицу о верности до гроба и за гробом и прочую ерунду.

Наутро первым проснулся Лукач. Он испугался, увидев, что уже наступил день, и поспешил задать корм скоту; было воскресенье, а если батрак в этот день хочет пойти в церковь, он должен пораньше напоить и накормить скотину. Лукач смутно припоминал все, что было ночью, хорошо он помнил только о возвращении Клемена.

А тот все время, пока батрак ухаживал за скотом, храпел во все носовые завертки. Спал он, и когда хозяин пришел в хлев, чтобы поздороваться с ним! И хозяин, и батрак, и прочие домочадцы пожелали ему приятных снов и ушли в церковь, все, кроме двух школяров, которые остались пасти телят возле дома.

Наконец Клемен проснулся и удивился, увидев себя в хлеву.

— Опять, что ли, заперли в каком-то свинарнике? — пробормотал он, подымаясь и тараща глаза. Встал, открыл ворота сарая и выглянул наружу. Вспомнил вчерашний вечер, Лукача и Михева, вспомнил, что сегодня воскресенье, поэтому снаружи никого нет, потом закрыл ворота и сел на кровать. Снова почувствовал себя прежним Клеменом-бродягой. «Вчера я был пьян и говорил глупости, чего только ни сделает пьяный человек», — размышлял он. Думал о Лукаче, о Михеве, о родном крае, но думал как истый бродяга; жалел о том, чего никогда уже не сможет вернуть.

— Все потеряно, все прошло! Нет для меня спасения, напрасно ждать его. Такого уж я нрава, видно суждено мне бродяжничать. А вчера я просто был пьян. — Словно чья-то чужая воля подняла его с места, он подошел к шкафу, открыл его и стал осматривать вещи.

— И выбрать-то нечего, — бормотал недовольно, — будничная одежда, дешевка, но все же лучше моей. — Он разделся, и через две минуты с головы до пят был во всем Лукачевом. Вышел во двор и наметанным глазом осмотрелся вокруг. Потом направился к дому и, когда дошел до порога, увидел двух мальчишек, которые возле забора возились с молодым бычком.

— Лукач! — закричал один из них. — Разве вы не пошли в церковь?

«Этот меня не знает», — подумал Клемен и крикнул мальчишке:

— Отпусти теленка, а то скажу отцу, он вам обоим задаст как следует!

Мальчишки выпустили теленка и исчезли среди деревьев.

Клемен неуверенно нажал ручку двери — она открылась. Бродяга несколько смущенно вошел в комнату, как вошел бы долгожданный гость; кругом было тихо, только в большой горнице тикали стенные часы. Все здесь ему было знакомо. Он прошел через горницу в спальню и занялся ближайшим шкафом. После небольших усилий замок поддался, и Цепин увидел массу женских платьев.

— Тряпок напихали, ничего путного нету, — бормотал он, продолжая шарить. Наконец в углу наткнулся на шкатулку; он вытащил ее, взломал, и перед его глазами заблестели старые серебряные монеты. Он быстро сунул их в карман, положил шкатулку обратно, запер шкаф и вышел. Опыт научил его, что лучше благополучно удрать с пятачком, чем попасться с тысячью.

Прошел по двору, перескочил через забор и направился в поле…

Засунув в отвисшие карманы руки, он торопливо шагал по пустым нивам и лугам к лесу. Не думал больше ни о родном крае, ни о Лукаче; все его мысли сосредоточились на серебряных монетах и удачном побеге. Он спешил, очень спешил и, лишь добравшись до опушки леса, оглянулся назад и перевел дух.

День был прекрасен и полон жизни. Ярко сияло солнце, искры его мерцали в ветвях деревьев, вереск на полях купался в его блеске, буковые и березовые рощи пылали в его пламени. Ветер доносил с лугов перезвон колокольчиков, отголоски песен и ауканье…

Птицы на полях собирались в стаи, садились на деревья, на крыши домов и исчезали в высоте.

А в церкви звонил большой колокол.