Против течения. Десять лет в КГБ

Аутер Бэнкс, Северная Каролина

Как это бывает на юге, на все побережье сразу и вдруг мягко упала тьма, и я прибавил шагу. В сумерки всегда чувствуешь себя особенно одиноким, а я был одинок вдвойне — и тут, на берегу, и в своих воспоминаниях, от которых даже теперь сердце начинает колотиться быстрее и прерывается дыхание.

И вот я наконец добрался до крутого уклона, а там уже было недалеко и до ступенек, вьющихся меж песчаных дюн.

„Не так уж и далеко, — сказал я себе. — Всего еще шаг-другой — и я дома".

ТОКИО, ОКТЯБРЬ 1979

Когда бы я ни возвращался в мыслях к тому 1979 году, меня снова обволакивает пустота постоянного пребывания в замотанном состоянии, охватывает боль, причиняемая тем что разрыв с Натальей все увеличивался, звучит вопрос: „Уйти? Или остаться?"

Для КГБ мой последний год работы был во многих отношениях плодотворным. И в то же время, благодаря стараниям Пронникова, в тот год я получил наименьшее число похвал за служебное рвение. Иного я от него и не ожидал, хотя, когда я, покидая Москву после отпуска, позвонил ему из вежливости, голос его казался поразительно сердечным.

— Мне какого неспокойно за тебя, — сказал он. — Тебя слишком загрузили всякими заданиями — для одного человека это чересчур. Можно и споткнуться под такой тяжестью. Слушай, Станислав, почему бы тебе иногда не черкнуть мне личное письмецо-другое? Просто дать мне знать, как идут твои личные дела. Обещаешь?

— Конечно, черкну, — ответил я. — Спасибо за заботу.

Это была все та же типично советская манера, которую я окрестил как „беспредельный цинизм”. Пронников врал („Мне как-то неспокойно за тебя, Станислав”), и я тоже врал („Конечно, черкну” и „Спасибо за заботу”). Он знал, что я знаю, что ему на меня наплевать, а я знал, что он знает, что я вовсе не испытываю к нему благодарности.

И вот, после всех этих теплых, полных заботы обо мне слов, он постарался, чтобы мои заслуги в вербовке двух ценных агентов не были признаны. Но в то время меня это просто-напросто не волновало. Что бы я ни делал тогда в рамках моих обязанностей, все было для меня очередным неправедным деянием, еще более увеличивающим чувство вины. Кто был действительно расстроен за меня, так это резидент Гурьянов. Но я успокоил его, сказав, что все это для меня не важно.

Не думаю, что он поверил мне, хотя это и было чистой правдой. Я более уже не нуждался в дополнительных доказательствах того, насколько прогнившим насквозь был КГБ. Я уже давным-давно понял, что такого рода разложение — норма советского образа жизни, да и мой собственный цинизм стал безграничным. После того случая с инспектором ГАИ и японской коробкой спичек, мне приходилось говорить на эту тему с офицерами КГБ, работающими в Москве, и, по их словам, то, что я видел, было не более чем верхушкой айсберга.

— Могу биться об заклад, что в твои времена ты никогда не слышал, чтобы офицеры КГБ промышляли на черном рынке. Я не говорю о покупках там, я говорю о продаже всякого барахла на черном рынке, — заметил мне один из собеседников.

— Недавно, — подхватил эту тему другой, — арестовали офицера КГБ — торговал японскими кассетами прямо на улице. И оказался ни много, ни мало, а полковником.

— Таких историй более чем достаточно, — вновь вмешался первый. — И начальство наше, в самых верхах, весьма всем этим обеспокоено. Один мой приятель, человек действительно знающий, говорит, что в Министерстве иностранных дел разложение достигло критической точки, так что оно просто нашпиговано людьми, завербованными ЦРУ.

— То есть вы хотите сказать, что разложение приняло такие масштабы?

— Мы даже еще и не начали рассказывать тебе, насколько все плохо.

Перед самым отъездом из Москвы я пошел в церковь — на этот раз открыто. Я молился о даровании помощи и укреплении моих сил, и мне было плевать, увидит меня кто-нибудь или нет.

По возвращении в Токио мне пришлось более заниматься различными операциями, нежели своими делами. Я знал, что это следствие доверия, которое питал ко мне резидент Гурьянов, однако нагрузка была почти непереносимой. Однажды мне пришлось выполнить поручение, из числа самых опасных за все время моей работы в КГБ.

Одним из наиболее тщательно охраняемых секретов резидентуры было существование агента, имевшего доступ к совершенно секретным документам японского правительства. О нем знала лишь горстка офицеров: резидент, имевший его на связи офицер Шумов и я — когда понадобилось привлечь меня к этому делу. Впрочем, я так никогда и не узнал настоящего имени этого агента. Работники КГБ из соображений безопасности редко встречались с ним.

И вот однажды на меня в дополнение ко всем моим заботам свалилась еще одна. Меня вызвал к себе резидент и очень взволнованно сказал: „Станислав, тебе придется помочь нам в одном деле, которое может оказаться крайне рискованным. В чем оно состоит, я тебе сказать не могу. Все, что тебе надо сделать — это осмотреть один дом и сообщить мне, старый он или новый.

— Это как-то связано с моей агентурой?

— Нет.

— Где этот дом расположен?

— В том-то и проблема. Он в отдаленном пригороде, где иностранцы бывают очень редко.

Я тут же насторожился. Это действительно могло оказаться проблемой, так как, в отличие от горожан, для которых контакты с иностранцами привычны, жители пригородов порой не скрывают ксенофобии. А опознать иностранца легче легкого, когда кругом одни японцы.

— А почему бы не послать туда агента X? — спросил я, назвав по имени одного агента, исключенного из японской компартии за просоветские убеждения. Яростный марксист, он бывал довольно полезен в ряде случаев.

— Нет, — отрезал Гурьянов. — Дело касается крайне деликатной операции. Мы должны проверить сведения об агенте, который не знает, что сотрудничает с КГБ. Это тот самый сверхсекретный агент.

Я тихонько присвистнул: операция под чужим флагом! Это значит, что на этот раз КГБ охотится за человеком, который, узнав, что сотрудничает именно с советской разведкой, может прекратить сотрудничество. Следовательно, моя задача не сведется лишь к тому, чтобы взглянуть на дом в том пригороде, надо еще и умудриться, чтобы во мне не опознали русского, не говоря уж о том, чтобы не быть опознанным в качестве советского официального лица. Гурьянов продолжил, и слова его подтвердили мою догадку:

— Мы остановили выбор на тебе, так как я уверен, что в опасной ситуации тебе не изменит хладнокровие. Тебе надо добраться туда, посмотреть, как выглядит этот дом и вернуться, не „сгорев”. Успех всей операции лежит на тебе.

— Я поеду один?

— Нет. Вместе с майром Бирюковым.

Я знал Александра Бирюкова, корреспондента „Комсомольской правды”.

— Хорошо, — сказал я Гурьянову. — Лучше всего нам двинуться туда в воскресенье утром, пока большинство ребят из японской контрразведки еще в постели.

В следующее воскресенье мы с Бирюковым встретились, когда кругом еще царила предрассветная тьма. Прокрутившись по городу чуть ли не пять часов, пока не убедились, что позади все чисто, мы направились в сторону пригорода, а до нужной нам улицы — узкой, набитой людьми — и вовсе добрались лишь к полудню. С встречной машиной на этой улице нам было бы не разминуться. Да и вообще мы скоро сообразили, что машины здесь — редкость. На проезжей части резвились детишки. Увидев нашу машину, они подымали крик, призывая и всех прочих полюбоваться этим чудом. Через какое-то время мы вообще уже еле продвигались. Вдруг кто-то углядел, что в машине иностранцы и начал хлопать ладонью по капоту, выкрикивая: „Иностранцы! Иностранцы!”

— Делай вид, что мы их не понимаем, — сказал я Бирюкову. — И ни в коем случае не останавливайся. Пробивайся вперед.

Так мы и миновали наш дом во всем этом хаосе, однако я успел как следует разглядеть его. В самом конце улицы нам пришлось таки окончательно остановиться — впереди стояла группа подростков и взрослых, явно намеревавшихся не уступать нам дорогу.

— Придется пойти объясниться, — сказал я. — Постой, я выйду. А ты — ни слова по-русски.

Я знал, что вряд ли эти японцы заподозрят, что мы советские. Прежде всего они, вероятно, подумают, что мы американцы. В этом направлении я и решил действовать, зная, что для большинства японцев всякий английский язык — английский, так что маловероятно, что они сумеют уловить мой акцент. Во всяком случае я очень надеялся на это. Выбравшись из машины, я направился к перегородившей улицу толпе.

— Эй вы, там, — сказал я, широко улыбаясь. — Кто-нибудь говорит по-английски?

Из толпы вышел пожилой человек и низко поклонился.

— О? Отлично. Слушай, дружище, я ищу… — и я назвал место где-то в полумиле оттуда.

Пожилой японец объяснил мне, как туда добраться. Я поклонился ему, и он мне поклонился в ответ. Вальяжно, словно бы мне принадлежит весь мир, я направился к машине. Когда мы двинулись, толпа, словно по мановению волшебной палочки, расступилась.

— Большое спасибо, папа-сан! — выкрикнул я в окно.

Руки у Бирюкова так дрожали, что он с трудом справлялся с переключением скоростей. За всю дорогу обратно, к посольству, мы не перемолвились и словом.

— Кстати, — спросил он, когда мы уже почти доехали, — так что тот дом — старый или новый?

— Новый.

— Ага, — сказал он. — Это хорошо.

Гурьянов остался очень доволен проделанной нами работой.

— Забудь обо всем этом, — предупредил он меня. — Считай, что этого просто никогда не было.

Действительно, я так никогда и не узнал, с чем все это было связано и почему было так важно, чтобы тот дом оказался новым.

Однажды Гурьянов вызвал меня к себе, вручил мне журнал, в котором фиксировались все „активные мероприятия” и сказал:

— С сегодняшнего дня ты — руководитель группы „активных мероприятий”. Давай прикинем кое-что на будущее. Твой срок пребывания в Японии близится к концу, так что пора уже начать передавать своих агентов под опеку других офицеров. Кроме того, я прошу тебя поменьше работать на „Новое время” и в основном сосредоточиться на делах, связанных с „активными мероприятиями”.

Он был прав, подняв загодя вопрос о подготовке к моему отъезду и потребовав, чтобы я полностью сконцентрировался на „активных мероприятиях”. Стать руководителем этой группы — это значит значительно увеличить нагрузку. К тому же, поскольку я уже принял решение бежать, надо было использовать все возможности, чтобы планы мои не сорвались.

Я каждый день получал распоряжения из Москвы относительно проведения различного рода кампаний дезинформации, нацеленных против Японии, Китая или Соединенных Штатов. Для выполнения этих заданий мне надо было каждый раз анализировать список всех „агентов влияния”, чтобы выяснить, кто может наилучшим образом с ними справиться. Но доступ к этим спискам агентурной сети я использовал и для своих собственных целей — мне надо было знать, не проникла ли агентура КГБ в американские учреждения в Токио. Мне не удалось обнаружить свидетельств того, что такое проникновение имело место.

Итак, в начале той осени я уже передал всех своих агентов офицерам, которые должны будут „курировать” их после моего отъезда, а сам полностью отдался работе в мозговом тресте службы „активных мероприятий” Однако случилось так, что в середине октября мне пришлось принять участие еще в одной большой операции. Начальник Линии КР Юрий Дворянчиков отправился в отпуск, и мне было приказано временно вновь взять под свою опеку Ареса. (Линия КР отвечает за проникновение в иностранные разведорганы и службы безопасности, за проверку лояльности советских граждан за границей и за обеспечение безопасности советских посольств.)

С Аресом мы встретились как старые друзья.

— Как я рад снова увидеть тебя, — проговорил он, пожимая мне руку. — Надеюсь, мы снова будем работать вместе?

— Увы, — ответил я. — Это меня временно послали. Я скоро уже должен вернуться домой.

— Жаль, Левченко-сан, очень жаль. И когда ты возвращаешься?

— Боюсь, это может случиться в любой день. Но уж до конца-то месяца я наверняка уеду.

— Мне будет тебя не хватать, — сказал он, а потом, криво усмехнувшись, прибавил. — Сперва ты мне не понравился. Потом мы подружились. Нам случалось вместе переживать опасные моменты, и кое-что ведь нам удалось сделать. Не так ли? Да, да, мне тебя будет недоставать.

— Такова уж жизнь офицера разведки, — ответил я. — Встречаешься с массой людей и некоторых из них действительно начинаешь любить, а потом приходит время, когда надо с ними прощаться. И добрые друзья становятся не более чем воспоминанием о прошлом. Печально…

— Смогу ли я как-то связаться с тобой?

Мне надлежало ответить ему так, как в таких случаях предписывает инструкция, — мол, он всегда может связаться со мной через своего „куратора”. Но что-то внутри помешало мне выговорить эту банальную фразу — мне не хотелось врать ему.

— Нет, это невозможно, — сказал я. — Когда я покину Японию, это будет уже все, но пока нам еще рано прощаться: мы еще увидимся несколько раз до моего отъезда.

— Грустно все это, Левченко-сан, — сказал он. А потом, вдруг просветлев, продолжал. — Может быть, я смогу сделать тебе на прощанье подарок… Подарю нечто такое, что вы там все всегда хотели заполучить.

— Что именно?

— Адресную книгу.

Адресная книга — это семисотстраничный секретный список имен, адресов и телефонов большей части сотрудников японской полиции и контрразведки. Все годы, что я пробыл в Японии, Советы охотились за этой адресной книгой (а фактически еще и задолго до моего приезда туда). Она была бы бесценным подспорьем для сбора информации о работниках японской контрразведки.

Резидента эта новость привела в не меньшее возбуждение, чем меня самого, и он велел мне оставить прочие дела и полностью сконцентрироваться только на Аресе, пока не завершится эта операция с адресной книгой. Я встретился с Аресом через несколько дней.

— Я достану для вас адресную книгу, — сказал он. — Но, — тут же предупредил он, — всего на два часа — с часу до трех ночи.

— Нам с тобой никак не успеть переснять ее за такое время, — сказал я то, что и так было очевидно. — Сделать это можно только в резидентуре. Ты согласен?

— Согласен, но это значит, что времени у ваших там, в резидентуре, будет еще меньше. Вы должны вернуть мне книгу с тем расчетом, чтобы я успел передать ее моему контакту до 3.00, — предупредил он.

— Ничего себе! — воскликнул я. — Это будет очень трудно… Но дай мне малость подумать, как нам все это устроить.

В следующую встречу я изложил разработанный в резидентуре план — простой и в то же время, как мы надеялись, эффективный.

— В день встречи, в четверть второго, — сказал я ему, — подойди к зданию Японско-французского культурного центра. Я буду там и ты на ходу передашь мне книгу. — Такого рода передачи я делал сотни раз еще в те времена (такие, кажется, немыслимо далекие теперь), когда проходил практику на московских улицах, обучаясь шпионским навыкам. В те дни мне это представлялось чем-то вроде забавы. Теперь же — дело другое. Все внутри меня трепетало от напряжения, почти невыносимого — ведь тут еще примешивались и мои планы побега. — Я верну тебе книгу в 2.45 — там же, тем же способом.

Мы оба понимали, что времени для копирования книги в самый обрез — всего полтора часа, к тому же часть времени уйдет на ее доставку в посольство и назад.

— Хорошо, — сказал Арес. — Если что-то пойдет не так, я позвоню тебе по нашему обычному коду.

На меня навалилась печаль.

— Послушай, мы больше уже не увидимся. Желаю тебе всего хорошего, дружище.

— И тебе того же, — каким-то отсутствующим, вялым голосом отозвался он.

Та ночь выдалась звездной и тихой. Я направлялся к Японско-французскому культурному центру, и мне все казалось, что эхо моих шагов гремит, как большой барабан. Навстречу мне показался Арес, все ближе, ближе — и вот я почти споткнулся об него.

— Извините.

— Прошу прощения, — вежливо ответил он. — Это моя вина.

Операция была закончена — пакет оказался у меня. В конце квартала меня поджидала машина, я передал пакет шоферу и поспешно ретировался — укрылся в ночном ресторане. Примерно в двух километрах от места нашей встречи шофера поджидал офицер КГБ — книга была передана ему для доставки в резидентуру, где ее в лихорадочном темпе принялись переснимать — страницу за страницей. В 2.40 ее вернули мне, и я вновь направился к Японско-французскому культурному центру. Во всем этом присутствовала некая ирония: успех выпал на мою долю как раз накануне момента, когда мне предстояло рискнуть всем, и потому для меня было очень важно, чтобы эта разведывательная операция прошла удачно и, таким образом, не обнаружились бы мои личные планы.

Когда я приблизился к Аресу, мной владело только одно чувство — печаль расставания, а в горле словно застрял комок. Я передал ему адресную книгу и зашагал дальше — навсегда из его жизни. Вдруг Арес, этот опытнейший агент, окликнул меня. Это было неслыханное и опасное нарушение всех правил безопасности. Он приблизился ко мне и пожал руку.

— До свиданья, русский друг.

— Спасибо, дорогой Арес, — сказал я, едва не заплакав. — Прощай.

Чем дальше уходил я от Ареса, тем больше думал о том, что попрощался не просто с другом, но и со всей так полюбившейся мне Японией, этой прекрасной страной добрых, спокойных и таких вежливых людей.

„Помоги мне, Господи, — молился я про себя. — Пора. Сегодня мой день”.

24 октября я добрался до постели только около четырех часов ночи. Наталья спала в другой комнате и не слышала, когда я пришел. Встал я около половины девятого, когда ее уже не было дома, она ушла на работу. Однако на столе меня поджидал солидный завтрак, и хотя трудно было затолкать в себя хоть что-то, я все-таки поел, помня, что для осуществления задуманного мне понадобятся все мои силы, без остатка.

Я намеревался вести себя, как обычно, прикидываясь до самого последнего момента, что все в норме. Обычно, прежде чем отправиться на службу, я просматривал газеты, однако в тот день мне было не до них — я принялся взвешивать всю степень риска и попытался нащупать ответы на ряд вопросов.

Более всего меня беспокоил вопрос, на который я не мог найти вполне определенного ответа. Этот вопрос, мучивший меня, когда я изучал соответствующие документы в службе „активных мероприятий” сводился к следующему: нет ли агентуры КГБ в американской разведке, причем на достаточно высоком уровне. Если есть, то это значит, что Советы будут иметь возможность заполучить меня обратно. Я и сегодня не страшусь смерти, не боялся я умереть и тогда. Но я боялся, как боюсь и до сих пор, того, что они могут сделать со мной, прежде чем дать мне умереть. Я знал достаточно много о пытках, доводящих людей до полной потери человеческого облика. Эти пытки ожидают „предателей” в Лефортовской тюрьме в Москве. Я очень живо помнил показанные нам еще в разведшколе фотографии полковника КГБ — как его, одурманенного наркотиками и втиснутого в смирительную рубашку, волокут в советский самолет в Стамбуле. Нам было сказано, что он пытался бежать, но советский агент в британской разведке, Гарольд (Ким) Филби вовремя предупредил об этом КГБ. Я не хотел вводить в заблуждение самого себя: такое могло случиться и со мной, если только Советы ухитрились проникнуть в американскую разведку.

Однако, всесторонне изучив сеть резидентуры, я такого агента в Японии не обнаружил. И, уверен, что не ошибся. Хотя относительно штаб-квартиры ЦРУ в Виргинии у меня такой уверенности нет.

Предположив, что мое рассуждение верно, я перешел к следующему вопросу: достанет ли у американцев сообразительности, чтобы принять меня должным образом, суметь (после того, как они убедятся в том, кто я) обеспечить мою безопасность и затем быстро вывезти меня из Японии? Ответа на эти вопросы у меня не могло быть — мне оставалось лишь пожать плечами и сказать: „Скоро увидим”.

Еще задолго до побега я облюбовал для себя отель „Санно” — там часто бывали сотрудники американского посольства, армейские офицеры и видные чиновники. Этот отель служил местом встреч для многих людей, там устраивались различные приемы и банкеты. Я давно уже решил, что именно в этот отель и отправлюсь. Однако 24 октября мне прежде всего надо было соблюдать видимость того, что жизнь моя идет в обычном русле. Я вышел из дому около одиннадцати утра, на мне были, как частенько, бежевые брюки, рубашка с открытым воротом и коричневый твидовый пиджак. Доехав до клуба журналистов, я просмотрел там сообщения телетайпов, а потом вклинился в вязкий поток заполнявших все улицы машин и начал продвигаться по направлению к окраине Токио, то и дело сворачивая в боковые улицы, чтобы убедиться, что за мной нет слежки. Потом вернулся в центр города, запарковал машину и пошел пешком, застревая время от времени у витрин книжных магазинов и разглядывая всякий антиквариат. В маленьком кафе я попытался успокоить расходившиеся нервы чашкой чаю.

Наконец около восьми часов вечера я направился к отелю „Санно”. Когда я пересекал холл, в моем животе — я мог бы поклясться в этом? — перекатывался кусок льда. Подойдя к столу дежурного, я сказал: „Я на прием” — в надежде, что хоть какой-то прием должен быть в отеле.

Мне повезло. Меня направили к просторному залу, у входа в который стоял часовой. В дверной проем я высмотрел в наполнявшей зал толпе человека, в форме военно-морского флота США.

— Передайте, пожалуйста тому капитану, что мне надо поговорить с ним, — обратился я к часовому.

— Будет сделано, сэр, — ответил он и, энергично отсалютовав, вклинился в толпу. Я видел, как он что-то сказал капитану — тот взглянул в мою сторону, явно заинтересованный, и потом направился к дверям.

— Чем могу служить? — вежливо спросил он.

— Меня зовут Станислав Левченко. Я токийский корреспондент советского журнала „Новое время”. Мне необходимо как можно скорее встретиться с кем-нибудь из американской разведки.

Моряк заколебался — для меня это тянулось целую вечность. Потом он тихо произнес:

— Пойдемте со мной. — Он провел меня дальше по коридору, и мы вошли в какую-то пустую комнату. — Ждите тут, — сказал он, прежде чем уйти.

Через секунду у дверей комнаты расположились двое военных — для охраны меня. Я ждал. Время тянулось бесконечно долго, царили молчание и напряженность — я ждал. Почему так долго? Черт подери!

Через полчаса дверь открылась и появился джентльмен аристократического вида.

— Подождите в коридоре, пожалуйста, — сказал он охранникам. Потом, повернувшись ко мне с вежливой улыбкой, представился: — Меня зовут Роберт. Ну, так чем я могу быть вам полезен?

— Не сочтите за невежливость, — сказал я, — но не могли бы вы показать мне ваши документы? Мне необходимо знать, кто вы.

Он извлек из кармана бумажник и показал мне служебное удостоверение. На меня нахлынула волна облегчения, и наконец-то я выговорил слова, которые так часто произносил про себя:

— Я не только корреспондент „Нового времени”. Я еще и майор КГБ и прошу США предоставить мне политическое убежище.

Роберт был ошарашен.

— О Боже? — воскликнул он. — Я, конечно, слышал ваше имя, но и представления не имел о том, что вы работаете в КГБ. А мне ведь надлежит знать всех офицеров КГБ в Токио. — Он помолчал с выражением крайнего изумления на лице, а потом спросил: — Как вы можете подтвердить сказанное, мистер Левченко?

— У меня с собой нет никаких документов, — ответил я, и голос мой показался мне самому лишенным всяких эмоций, чуть ли не равнодушным. — К тому же и времени у меня тоже нет. Мне угрожает, как вы понимаете, опасность, и с каждой минутой она все серьезней.

— Да, я вас понимаю… Мне надо сообщить обо всем этом в Вашингтон. Мы должны действовать наверняка… Вы понимаете? Так что попытайтесь облегчить мою задачу. Кто сейчас советский резидент?

— Олег Гурьянов.

— А кто был до него?

— Дмитрий Ерохин.

— Кто в данное время начальник Линии ПР?

— Крармий Константинович Севастьянов. Кстати говоря, ему не нравится его имя — оно от слов „красная армия”.

— Пользуется ли он каким-то другим именем?

— Да. Он просит, чтобы друзья звали его Романом.

— Почему именно Романом?

— Понятия не имею.

— Вы знаете Владимира Пронникова?

— Да.

— Что он из себя представляет? Опишите его.

— Это самый опасный сукин сын во всем КГБ.

— Отлично? Хорошо сказано? — Роберт расплылся в улыбке. — Теперь я вас оставлю ненадолго — мне надо бежать в посольство. Не беспокойтесь. Я скоро вернусь.

И снова потянулось ожидание — еще более напряженное, чем прежде. Вот теперь-то, подумал я, и выяснится, инфильтрована американская разведка или нет. Если этот Роберт двойной агент, он просто-напросто передаст меня в руки КГБ. Не стану врать: именно такая возможность и пугала меня в тот момент.

Минут через двадцать пять Роберт вернулся — очень быстро, учитывая ту массу дел, которые, как я знал, ему надо было утрясти. На этот раз вместе с ним был еще один американец. Я впился взглядом в лицо Роберта, пытаясь хоть что-то угадать, но, увы, не преуспел в этом. Снова попросив охранников выйти в коридор, он повернулся ко мне. Лицо его было серьезным.

— Соединенные Штаты Америки предоставляют вам политическое убежище, — абсолютно формально и торжественно провозгласил он.

Меня окатила волна облегчения при этих словах.

— Большое спасибо, — сказал я. — Я вам крайне признателен, но кое-что все же беспокоит меня. Мы ведь с вами знаем, что японцы, если захотят, могут причинить нам массу хлопот. Если я не окажусь за пределами Японии до того, как КГБ обнаружит мое исчезновение, Советы начнут оказывать невероятной силы давление на японское правительство. Так что крайне важно, чтобы я убрался отсюда как можно скорее. Дайте мне возможность просто исчезнуть. Доставьте меня на вашу авиабазу в Ацуги и отправьте оттуда самолетом куда угодно — лишь бы за пределы Японии!

— Я с вами согласен и сделаю все возможное. Но решение, как вы понимаете, зависит не от меня. А сейчас пойдемте отсюда.

Мы беспрепятственно покинули отель и подошли к машине, совершенно заурядной, не бросающейся в глаза. Роберт сел за руль. Мне понравилось, как он петлял по улицам, проверяя, нет ли слежки, — делал он это с добросовестностью профессионала. Наконец, мы въехали в фешенебельный пригородный район, Роберт запарковал машину, и, пройдя четыре или пять кварталов, мы оказались перед большим особняком, отгороженным от улицы садом. Нac встретила какая-то женщина неопределенного возраста.

— Заходите, Роберт, — сказала она моему спутнику — Давненько вас не было видно.

Сегодня я не один, — сказал Роберт и, обернувшись ко мне, добавил: — Эта дама — наш друг, причем хороший ДРУГ.

— Ужин вот-вот будет готов, — сказала хозяйка. — Но вы еще успеете сполоснуть руки и что-нибудь выпить. Давайте я покажу вам вашу комнату. — Она отвела нас в удобную комнату, проверила, на месте ли полотенца и ушла, еще раз напомнив, что ждет нас к ужину.

Потом был аперитив и отличный ужин, после которого наша хозяйка испарилась — больше я никогда ее не видел.

Вскоре появился тот американец, что был вместе с Робертом в отеле.

— Я припрятал вашу машину, — сказал он мне. — Теперь она у черта на куличках — в другом конце Токио. Вернуть вам ключи?

— Они мне не понадобятся.

Американцы рассмеялись.

— Станислав, в норме, — сказал второй американец и, обращаясь к Роберту, добавил: — Пока все идет нормально.

Ночь выдалась тяжелая. Роберт намертво прилип к телефону, ведя с американским посольством переговоры по какой-то закодированной системе. Около трех часов он подошел ко мне — я сидел на стуле, полумертвый от усталости.

— Мне надо ненадолго в посольство, — сказал он. — Я не знаю, в чем там дело… Что-то слишком деликатное, чтобы обсуждать это по телефону, даже иносказательно.

Вероятно, увидев признаки тревоги на моем лице, он быстро прибавил:

— Забудьте о всех тревогах. Теперь вы наш приятель? Мои друзья и сам я никогда не отдадим вас. Никогда? Обещаю!

Уже рассветало, когда Роберт вернулся — принесенные им новости крайне встревожили меня.

— Вашингтон отверг предложение вывезти вас из Японии на военном самолете.

У меня упало сердце. Я знал, что я все еще не был в безопасности, а у КГБ длинные руки, он еще вполне мог добраться до меня.

— Знай они о КГБ то, что должны бы знать, они бы поняли, в какое опасное положение они меня ставят, — взорвался я.

— Стан, — голос Роберта звучал спокойствием и уверенностью. Впервые ко мне обратились на этот американизированный лад — Стан. С тех пор меня только так и зовут, и я привык к этому. — Послушайте, Стан, все будет нормально. Смотрите, что уже сделано. Вот ваш паспорт — со штампом, с визой. Вот ваш билет — на самолет авиакампании „Пан Америкен”, первым классом. Вы летите сегодня. Я буду с вами — для меня это честь, сопровождать вас.

— В аэропорту у нас будут неприятности, — угрюмо предсказал я. — Вот увидите.

Несколько часов спустя мы были в аэропорту. Мы беспрепятственно прошли регистрацию пассажиров, паспортный и таможенный контроль и направились в зал ожидания для пассажиров первого класса. Казалось, что все мои страхи напрасны. И тут я почти столкнулся с двумя офицерами японской контрразведки. Я сразу узнал их, они меня тоже.

— Сейчас, — сказал я Роберту — они поднимут по тревоге все свои силы. Вон те двое. Известят свое полицейское управление, а раз так, можете не сомневаться, что и КГБ об этом тоже узнает.

— Ну, что ж, — сказал Роберт. — Вот и начались неприятности. Только не нервничайте, и мы с ними справимся. Вам ведь случалось и не в таких переделках бывать.

Я не был уверен, что мне приходилось бывать в худшей ситуации. Если КГБ преуспеет в том, чтобы вынудить японцев вернуть меня в СССР, я — покойник.

В зале ожидания в мгновение ока собралась добрая дюжина японцев из контрразведки и еще человек пять-шесть спешили в нашем направлении. Один из них, явно старший, подошел к Роберту и обратился к нему по-английски:

— Мне надо поговорить с этим джентльменом, — кивнул он в мою сторону.

— Очень сожалею, — ответил Роберт, — но у нас нет времени. Наш самолет отлетает через десять минут.

— Нам надо побеседовать с этим джентльменом до его отлета, — настойчиво повторил офицер.

Роберт запротестовал:

— С какой стати?

— Это официальное дело, — ответил офицер.

— У меня американский паспорт, у этого джентльмена есть американская виза. Мы ничего не нарушили, так что я не вижу никакой причины для этой задержки.

— Очень сожалею, — офицер вежливо поклонился. — Я уверен, что вам нет необходимости напоминать, что вы находитесь на территории Японии. А кроме того, извините меня, но мы намерены побеседовать с этим джентльменом наедине.

Я даже и не понял, как именно это было сделано, но так или иначе меня мгновенно окружили, а Роберта и другого американца, сопровождавшего нас, бесцеремонно оттеснили в дальний угол зала.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — предложил мне офицер. Сказано это было вежливо, однако звучало, как приказ.

— Минуточку, — разозлился я. — Я не собираюсь разговаривать ни с вами, ни с кем-либо другим, пока не узнаю, кто вы.

— Кое-кто тут из полицейского отдела местной префектуры, другие — из службы безопасности. Среди последних есть такие, чья обязанность — охранять вас.

— Меня задержали как свидетеля преступления или что-нибудь в этом роде?

— Никто вас вовсе не задерживал. Мы просто хотим задать вам несколько вопросов.

— Меня обвиняют в каком-то преступлении?

— Об этом нет и речи.

— Кто-то угрожает моей жизни?

— Насколько мне известно, нет. — Офицер начал проявлять признаки раздражения.

— Тогда, — сказал я как можно спокойнее, — я не вижу повода, почему я должен вообще о чем-то говорить с вами. Вы задержали меня, хотя я ничего предосудительного не сделал. Я не преступник. Да и свидетелем какого-либо преступления тоже не был. А поскольку вы признали, что мне никто не угрожает, я, полагаю, что сумею позаботиться о своей безопасности сам.

Все еще продолжая быть вежливым, он ответил:

— Я прошу прощения за причиненное вам неудобство, но, если вы хотите покинуть Японию, вам придется с нами побеседовать. Кто вы такой?

— Вам это известно.

— Чем вы занимаетесь?

— И это вы тоже знаете. Я — журналист, корреспондент советского журнала „Новое время”.

— Вы сотрудник КГБ? — требовательно спросил он.

— Я журналист. И я отправляюсь в Соединенные Штаты с разрешения американского правительства. А по вашей вине я опоздал на свой самолет. Он уже взлетел.

— Прошу прощения, но в конце концов ничего ужасного в этом нет. Вы сидите в шикарном зале ожидания, кругом всяческий комфорт… И этот самолет не последний сегодня. Итак, продолжим… Кто вы такой?

Так вот мы беседовали. Он снова и снова задавал все те же вопросы. Между тем улетел первый самолет, улетел и второй — шел третий час этой пытки. Наконец, я взорвался.

— Я настаиваю — или освободите меня или арестуйте?

— Об аресте в вашем случае и речи нет, — заверили меня. — Но у нас есть консульское соглашение с Советским Союзом. И мы намерены соблюдать его, дабы не вызвать недовольство Москвы. Мы обязаны известить советское консульство и дать его представителю возможность встретиться и побеседовать с вами, прежде чем сможем позволить вам покинуть Японию.

Пока мы так препирались, в зале ожидания скапливалось все больше народу. Я распознал нескольких американских бизнесменов, дожидавшихся своего самолета в США. И хотя мы разместились в более или менее изолированном углу зала, число пассажиров поблизости от нас все росло, так что они могли слышать наши голоса. Особенно близко к нам расположился один маленького роста японец — до него доносилось каждое наше слово, но, как и положено хорошо воспитанному человеку, он делал вид, что ничего не слышит. Я снова повернулся к допрашивавшему меня офицеру.

— Очень интересно, — сказал я предельно саркастически. — Я и понятия не имел, что в обязанности полиции входит забота о том, как бы не вызвать недовольство Москвы. А я-то думал, что проблемами такого рода занимается министерство иностранных дел.

Он покраснел и парировал довольно глуповато:

— Представители министерства на пути сюда.

— Ну, значит, теперь еще и они, чтоб им провалиться, начнут задавать всякие вопросы… А сейчас, извините, мне надо в туалет.

Вслед за мной направились четверо или пятеро японцев. „Какого черта? Мне там помощь не нужна — уж помочиться то я сумею и сам!" Тем не менее они от меня не отставали. Когда я был в туалете, туда вошел Роберт. Он кипел негодованием.

— Наше посольство сейчас как раз звонит заместителю министра иностранных дел Японии, — прошептал он мне. — Вы держитесь молодцом. Не поддавайтесь?

Потом я решил учинить моим стражам одну гадость. Зная, что во время исполнения служебных обязанностей им пить нельзя, я заказал себе шампанского и принялся демонстративно смаковать каждый глоток холодного, как лед, напитка. На самом же деле я решительно ничего не чувствовал — шампанское ли это было, чай ли спитой… Не буду скрывать: с каждой минутой меня все более и более одолевал страх.

Когда мы вернулись в зал ожидания, там уже была группа сотрудников японского министерства иностранных дел, и я почувствовал, что офицер, ведший допрос, явно вздохнул с облегчением.

— Ну вот, — сказал он, когда к нам подошел представитель министерства, — теперь вас будут допрашивать на законном основании, так что возражать вам не придется.

„Да ну? — подумал я. — Еще как буду возражать”.

И вот начались те же вопросы.

— Кто вы такой?

— Я уже говорил об этом. Вы можете меня спрашивать, пока я не посинею, но ответы мои будут теми же. Когда вы спросите что-нибудь новенькое, я, может, отвечу вам, а в эту игру я больше не играю.

— Вы не в том положении, чтобы говорить нам, что нам надлежит делать. Вы в нашей стране, а не в своей, так что не надо навязывать нам своих правил. — Он явно решил вести себя со мной грубо.

— Я всегда восхищался в Японии тем, что тут есть закон. А то, что вы делаете сейчас, незаконно, насколько я понимаю. Те, что допрашивали меня до вас, вели себя по крайней мере вежливо, чего я не могу сказать о вас.

В этот момент к нам подошла служащая авиакомпании „Пан Америкен” и, обратившись к моему мучителю по имени, сказала:

— Извините, сэр, но вас просят к телефону. Вы можете говорить прямо отсюда, — и она подсоединила переносной телефон к розетке на кресле.

Если бы мне понадобилось описать одним словом, как он направился к телефону, я бы сказал, что он промаршировал. Я не спускал с него глаз во время этого разговора, но не мог угадать ни того, кто ему звонил, ни того, что ему было сказано. Однако было очевидно, что сей бравый служащий министерства иностранных дел был унижен и огорчен услышанным по телефону. Закончив разговор, он пробормотал что-то стоявшему рядом помощнику и подошел ко мне.

— Можете идти, — почти пролаял он. — Вы свободны.

— Большое спасибо, — миролюбиво ответил я.

Окруженные двумя десятками японских полицейских мы с Робертом прошествовали через здание аэропорта, вышли на взлетное поле и по бетонке дошли до уже готового к отлету Боинга-747. Когда мы выходили из зала ожидания, американцы, которые крутились там последние четыре, а то и пять часов, казалось, вдруг решили, что им вовсе не надо никуда лететь — большая часть их просто ушла, а некоторые незаметно присоединились к толпе окружавших нас с Робертом японцев.

Поднимаясь по приставной лестнице в самолет, я был вне себя от радости. Я направлялся в новую страну, и все, что у меня было, это костюм на мне, какое-то количество иен, равное примерно 30 долларам, да стодолларовая бумажка, которую один из американцев, пробившись через толпу японцев, сунул мне в руку. „Это на счастье, — сказал он мне. — Вы смелый человек, Стас. Удачи вам и да благословит вас Господь”.

Пока мы шли по бетонке и подымались по лестнице в самолет, один полицейский офицер то и дело взывал ко мне:

— Пожалуйста, сэр, скажите, кто из офицеров КГБ возглавляет работу против Японии? Пожалуйста… Прежде, чем вы улетите… Кого нам следует больше всего опасаться?

Только когда мы уже были в самолете, в полной безопасности, я, прежде чем дверь самолета закрылась, высунулся наружу и окликнул того офицера:

— Эй, вы хотите знать, кто опаснее всего для Японии?.. Сукин сын Владимир Пронников?

Самолет уже тронулся, а полицейский все бежал за ним, крича:

— Спасибо, спасибо…

Я взглянул на Роберта:

— А ведь чуть-чуть все не сорвалось.

— Да, чуть-чуть… — ответил он. Потом, дружески ухмыльнувшись, прибавил: — Но так или иначе, вы теперь „хоум фри”?

Это выражение из американского сленга — первое из множества подобных выражений, которые мне предстояло усвоить. Но для меня это выражение — больше чем сленг или коллоквиализм. Я узнал, что слова эти („хоум” — дом, и „фри” — свободный) из детской игры в прятки. Когда один из прячущихся, ускользнув от преследователя, успевает добежать до своего убежища, он — спасен, он „дома” и он „свободен”.

Как точно это выражение подходило ко мне. Еще шаг-другой, и я, Станислав Левченко, бывший офицер КГБ, обрету наконец „хоум фри”.