Против течения. Десять лет в КГБ

Аутер Бэнкс, Северная Каролина

С наступлением прилива волны становились все выше. Казалось, сама земля сотрясалась, когда огромные валы с грохотом бились о дамбу. Мимо меня прокатил джип береговой охраны. Проехав несколько сотен метров, он стал — и вот над пляжем затрепыхались флаги, предупреждающие об опасности. Отлив!

„Стоит подойти слишком близко, — подумал я, — и тебя затянет!"

МОСКВА И ЯПОНИЯ, 1964-1967

В середине 60-х годов моя личная жизнь претерпела не меньше изменений, чем профессиональная. В начале 1964 года, как раз когда я обосновывался в Институте океанографии и рыболовства, мы с Еленой расстались. Наша совместная жизнь была свободна от стычек, мы никогда не ссорились и редко в чем-то друг с другом не соглашались. В сущности, мы больше походили не на мужа с женой, а на брата с сестрой, все еще живущих под крышей родительского дома. Любовь наша друг к другу не росла, и мы теперь уже были достаточно зрелыми людьми, чтобы понять, что в наших отношениях не хватало чего-то существенного, без чего невозможен поистине счастливый брак.

Но спешить с разводом нам тоже было ни к чему — ни мне, ни Елене. В течение какого-то периода жизнь наша была безмятежной и скучноватой. Но вот как-то один из моих друзей сказал мне: „Стас, мы в субботу собираемся — приходи. Там будет один человек — я хочу тебя с ним познакомить”.

В субботу я заколебался — идти или нет. И лишь в последний момент решил пойти в кафе, где собрались друзья и знакомые Николая. Я опоздал, и Николай искренне обрадовался моему появлению.

— Давай сюда, — сказал он. За столом сидели и оживленно беседовали человек пять-шесть. Николай тронул темноволосую девушку за плечо: — Наталья, познакомься со Станиславом.

Она повернулась ко мне. Это была самая прекрасная женщина из всех, кого мне случалось видеть — высокая, отлично сложенная, с черными, до блеска, волосами, карими бархатными глазами и ртом, который тянуло непрерывно целовать. Еще до конца того вечера я понял, что безумно влюблен. Я не представляю, о чем тогда говорил с ней. Позже она бывало подтрунивала надо мной за это.

— Я думала, что ты заика, — говорила Наталья. — И еще жалела: надо же, такой привлекательный парень и — заика.

— С какой стати? Я что, действительно заикался?

— Ну, не то чтобы… в общем мычал что-то вроде б-б-б-б, — и она восхитительно фыркала.

Я узнал, что Наталья — студентка архитектурного института, что ее отец — важное лицо в отделе Лесного хозяйства в Академии наук, что у нее есть младшая сестра и что ее мать — истинная интеллигентка. Отношения с властями у ее родителей были безупречными. Наталья жила с родителями в двухкомнатной квартире — свидетельство высокого положения ее отца.

В тот вечер я проводил Наталью до дома и условился, что мы увидимся на следующий день. Всю ночь я пролежал без сна, с открытыми глазами. Как только настало утро, я занялся бумагами, необходимыми для развода. Встретив Наталью в тот день, я прежде всего сказал: „Я люблю тебя! — А потом: — Ты пойдешь за меня?” Я думал, что сердце выскочит у меня из груди, когда услышал в ответ: „Я люблю тебя. Да?”

К концу недели у нас уже не было сил ждать, когда я получу этот несчастный развод — и дорогая моя Наташа придумала, как нам быть. Она заняла одну из комнат в родительской квартире, а сестра и отец с матерью спали в Другой.

— Стас, — сказала она, — ты жди на лестнице, пока все не заснут, а потом я тебя тайком проведу в квартиру.

Она вовлекла в заговор свою сестру, и та, убедившись, что родители заснули, дала нам знак. Более месяца Наталья что ни ночь пускала меня к себе в спальню, и никто, кроме ее сестры, не знал об этом. И во все последующие годы сестра ее хранила эту тайну. Это был большой секрет.

Если бы отец Натальи обнаружил меня у нее в постели, он бы убил меня. Я ничуть в этом не сомневаюсь. Даже теперь я содрогаюсь при мысли о риске, которому мы подвергались. И тем не менее, вернись те времена, я сделал бы то же не задумываясь. В те колдовские ночи я узнал, что можно вести себя в постели очень тихо. Как только, в конце 1964 года, я получил развод, мы с Натальей поженились. Мы поселились в квартире ее родителей, в той самой комнате, куда она приводила меня до брака.

Первые семь лет мы так и жили у Натальи — впрочем, родители ее не всегда бывали дома: когда их младшая дочь вышла замуж, они частенько навещали ее. К тому же работа отца Натальи позволяла ему много разъезжать вместе с женой. Когда отец Натальи неожиданно умер в 1971 году, ее мать перебралась жить к своей сестре, так что квартира оказалась более или менее в нашем распоряжении.

Почти два года я проработал в институте, изучая вопросы японского рыболовства возле советских берегов, переводя с японского и английского языков специальную литературу. Это была безопасная тихая заводь — „работай, не думай ни о чем, домой и снова на работу”. Затем, в один из неспешных дней, ко мне подошел мой начальник с новостью, положившей начало моему сотрудничеству с КГБ.

— Только что был звонок из ЦК, — сказал он встревоженно. — Вас просили надо позвонить туда. Прямо сейчас! Спросите Романова.

Я знал, почему он выглядел таким встревоженным. Я тоже был встревожен. Звонок из ЦК — дело для института редкое, и, когда такое случалось, это, как правило, было чревато какой-то неприятностью.

— А что им от меня надо?

— Не знаю. Но вы позвоните. Сейчас же?

Не то чтобы я тут же бросился к телефону, но и оттягивать тоже не стал. Меня соединили с Романовым, и он сказал, что хочет со мной побеседовать. „Университет рекомендовал вас для работы в Международном отделе, так что нам нужно как можно скорее встретиться”, — сказал он.

Рекомендовал? Для чего именно? О Международном отделе ЦК у меня были самые минимальные сведения. В середине 60-х годов советская пресса редко упоминала об этом отделе. Следующим утром я явился в бюро пропусков, где мне вручили пропуск в Международный отдел ЦК. Я разыскал высокое здание, где размещался Международный отдел и предъявил свой пропуск вооруженному охраннику. Подымаясь на лифте на пятый этаж, я был преисполнен чувства благоговения. Кругом царила такая тишина, что невольно закрадывался суеверный страх.

Нужный мне кабинет было не так-то просто разыскать. Дверь всего лишь с одним словом на ней — „Романов” — оказалась в дальнем конце коридора. Романов встретил меня вполне сердечно, хотя был немногословен и загадочен. Прежде чем приступить к делу, он выдержал нарочитую паузу, чем заставил меня насторожиться.

— Левченко, — начал он наконец, — человеку с вашим образованием и знаниями незачем гнить в таком второразрядном учреждении, как Институт океанографии и рыболовства.

Я молчал. За два года в институте меня время от времени привлекали для работы в Международном отделе в качестве переводчика, но никто из здешнего начальства никогда не вступал в беседы со мной. Так что я не понимал, в чем тут дело и решил, что лучше всего — хранить спокойствие и молчание.

— Кажется, я могу вам предложить более перспективное дело. — Опять недолгая пауза. — Мы хотим, чтобы вы стали секретарем и переводчиком при московском корреспонденте „Акахаты”.

Я знал, что „Акахата" — официальная газета японской компартии, но продолжал сидеть молча.

— Вам, вероятно, надо будет помогать корреспонденту „Акахаты” с переводами, со сбором всякой документации и так далее. Работа эта на самом деле не простая. — Вероятно, на лице моем отразилась некая тревога. Я и в самом деле был встревожен. — В действительности, — продолжал с едва заметной улыбкой Романов, — вам надо будет сообщать в японский сектор Международного отдела о всех контактах корреспондента как с иностранцами, так и с советскими гражданами. Такого же рода рапорты вы будете писать лично мне.

Теперь я уже был не только встревожен, но и удивлен. Как и каждый грамотный советский гражданин, я знал, что одна из задач Международного отдела в том, чтобы поддерживать хорошие отношения с компартиями некоммунистического мира. Но из слов этого человека следовало, что ЦК систематически шпионит за этими самыми компартиями. Я был шокирован. Такое недоверие к друзьям казалось абсолютно нелогичным. По мере расширения горизонта знаний моему отчасти наивному и идеалистическому пониманию жизни предстояло пережить еще в тысячу раз большее число потрясений. В конце концов воды морского отлива захватили меня, и я принимал участие в выполнении другой важнейшей задачи Международного отдела — в планировании и осуществлении за рубежом операций по насаждению „агентов влияния”, то есть людей, способных оказать влияние на умонастроение политиков и населения.

Уже в тот день мне предстояло узнать много нового из разговора с Романовым. Он сообщил, что большинству иностранных корреспондентов коммунистических газет платит СССР, а не их страны или газеты. Финансовым источником для выплаты этих жалований и „крышей” для всей этой операции служил советский Красный Крест.

— Мы используем Красный Крест, — сказал Романов, — так как этого никто не должен знать, он приписан к Международному отделу. Так что для всех прочих, вы работаете на Красный Крест.

Позже я понял, насколько хитрой была эта идея использовать Красный Крест в качестве прикрытия разведдеятельности. Общество Красного Креста и Красного Полумесяца СССР входит в состав Международного Красного Креста. Оно неукоснительно платит причитающиеся с него взносы и на словах декларирует верность семи ведущим принципам этой организации. Принципы эти таковы: 1) служение гуманности, 2) добровольность, 3) универсальность, 4) союз с другими государствами, состоящими в Красном Кресте, 5) строгий нейтралитет, 6) беспристрастность. Седьмой, и самый важный, принцип гласит, что служение гуманности должно быть полностью „независимым от правительств, правительственных действий, правительственных и политических целей”. Свой Красный Крест и его фонды, куда рядовые советские граждане вносят деньги для помощи тем, кто оказался в беде. Советский Союз использует для поддержки корреспондентов иностранных коммунистических газет. Но и это еще не все — он черпает средства из того же кармана для вербовки агентов, в чьи обязанности входит следить за этими корреспондентами.

Романов сказал мне, чтобы я подумал над этим предложением. Когда состоялась наша следующая встреча, ситуация накалилась.

Я отказался от его предложения. Он был взбешен.

— Вы что, не понимаете, что ни о какой карьере для вас и речи быть не может вне сотрудничества с партийными организациями? Если вы не воспользуетесь этим шансом, вы, вероятно, так и будете до конца жизни перебирать бумажки в Институте океанографии и рыболовства.

Я заверил его, что ничего такого не имел в виду, что просто я хочу поступить в аспирантуру Института востоковедения.

— Я хочу посвятить себя исследовательской работе, — сказал я ему.

— У вас будет больше шансов поступить в аспирантуру, если вы проявите себя в японском секторе Международного отдела, — зловеще произнес он. — А нет, так ваше будущее окажется под серьезным вопросом. Международный отдел, как вы знаете, влиятельная организация, и, если мы дадим о вас отрицательный отзыв, вашим планам, каковы бы они ни были, не сбыться.

Романов не преувеличивал. Более того, он даже и не пытался как-то замаскировать угрозу. Так что я сдался, по крайней мере, частично. Чуть более трех месяцев я работал в японском секторе — делал переводы из „Акахаты” и других японских газет, но, несмотря на прозрачные намеки-угрозы Романова, я отказывался работать при корреспонденте „Акахаты”. Большую часть этого периода заведующий японским сектором Иван Коваленко был за границей. Едва вернувшись, он тут же вызвал меня к себе.

— Ты еще не передумал насчет работы с корреспондентом „Акахаты"? — спросил он.

Понимая все рискованность своего упрямства, я все же ответил отрицательно.

Он взглянул на меня раздраженно.

— Если ты хочешь быть дураком, дело твое. Но учти, что это твой конец. Отправляйся тогда в Институт востоковедения.

Вскоре после этого я сдал вступительные экзамены в аспирантуру. Научным руководителем мне назначили Игоря Латышева, который в свои сорок с небольшим лет уже был доктором наук. В качестве специалиста по Японии он считался восходящей звездой. Латышев окончил московский Институт востоковедения в 50-х годах и несколько лет провел в Токио как корреспондент „Правды” И с того времени он работал, прямо или косвенно, на Международный отдел.

Во время первой нашей встречи Латышев сказал, что если я намерен стать специалистом по Японии и при этом преуспеть в данной сфере, надо избрать тему современную и к тому же имеющую политическое значение. После долгих размышлений я решил посвятить себя изучению истории пацифистского движения в послевоенной Японии. К моему удивлению, Латышев засомневался насчет моего выбора, однако в конце концов одобрил его, хотя и предупредил: „Если ты намерен проделать серьезную исследовательскую работу по этой теме, она будет предназначена лишь для внутреннего пользования”.

Меня это удивило, однако Латышев вместо всякого объяснения просто улыбнулся и сказал: „Сам увидишь”.

И я увидел. В самом деле, были на то причины, чтобы исследование этой темы оставалось документом лишь для внутреннего пользования. В 1963–1964 годах японское движение за мир раскололось на две основные группы: Гэнсуйкин, которое пользовалось поддержкой японской социалистической партии (ЯСП), и Гэнсуикё, во главе с японской компартией (ЯКП). В те годы японская компартия встала на независимый от Москвы путь. К тому же произошел раскол и внутри самой компартии: образовалась группа „Голос Японии” во главе с ветераном компартии Йосио Сига.

Описать этот раскол в рамках японского движения за мир не понадобилось много времени, но когда я сел за диссертацию, то все никак не мог понять, какой была позиция Международного отдела. Насколько я мог во всем этом разобраться, позиция эта была путаной и нечеткой. Москва склонялась к тому, чтобы поддерживать группу Гэнсуйкин (ЯСП), поскольку она симпатизировала Советскому Союзу, тогда как группа Гэнсуйкё, будучи номинально коммунистической, заявляла о своей независимости от СССР и частенько подвергала политику последнего критике. Впрочем, обе эти организации выступали против американского присутствия в Японии.

Парадокс состоял в том, что, хотя японская компартия выбрала независимую от Москвы линию, ни Международный отдел, ни ЦК КПСС не могли себе позволить потерю одной из крупнейших и активнейших компартий мира. Международному отделу не оставалось ничего иного, как упорно (и безрезультатно) искать компромисса с ЯКП.

Мой научный руководитель Латышев предупредил меня, что исследование мое будет делом нелегким. „Твоя диссертация имеет шансы на успех лишь при условии, что в ней будут дельные рекомендации Международному отделу относительно того, как справиться со всей этой ситуацией. Они знают о сложностях в пацифистском движении в Японии, но, надеюсь, они не ожидают, что ты предложишь им окончательное решение, коль скоро они сами не могут его найти. И не забудь, — добавил он, — что твоя диссертация будет одобрена как документ для служебного пользования при условии, что она понравится Международному отделу, а именно — Коваленко, заведующему японским сектором".

И в самом деле, задача, стоявшая передо мной, была трудоемкой. Чтобы лучше разобраться в делах японского движения за мир, я начал довольно регулярно появляться в Советском комитете защиты мира, став там консультантом. Комитет этот, так же как и Советский комитет солидарности стран Азии и Африки, размещался на Кропоткинской улице в прекрасном старинном особняке. Это штаб-квартира, где советское руководство разрабатывает тактику влияния на международные организации сторонников движения за мир, искренних в своих устремлениях и преданных своему делу. Именно среди тех, кто вовлечен в движение за мир или в другие аналогичные движения. Советский Союз вербует агентов влияния. Агенты эти не обязательно социалисты или коммунисты по убеждениям, но в страстном своем стремлении избавить земной шар от ядерного оружия, в стремлении достичь мира во всем мире они зачастую становятся объектом манипулирования и начинают поддерживать именно ту позицию, которая на руку СССР: раздробление и ослабление Запада, хотя ни к миру, ни к уничтожению ядерного оружия это отнюдь не ведет.

Я работал в Советском комитете защиты мира в годы войны во Вьетнаме. Работа моя была прежде всего связана с антивоенной пропагандой. Если описать кратко мои обязанности, то сводились они к следующему: разрабатывать и осуществлять пропагандистские программы, планировать демонстрации и составлять инструкции для советских подставных организаций за границей; направлять все усилия на то, чтобы убедить США в том, что весь мир выступает против американского присутствия во Вьетнаме и что нет иного пути к миру, кроме ухода Соединенных Штатов из Юго-Восточной Азии.

В конце рабочего дня я бывало вместе с другими сотрудниками Комитета защиты мира спускался в подвал, где у тамошнего фотографа была лаборатория. Фотограф был парнем изобретательным и придумал, как, не шибко тратясь, устраивать вечеринки. Привязав нитку к хлебной горбушке, он бросал ее на верхней ступеньке лестницы, возле ведущей в подвал двери. Вскоре к горбушке слетались любопытные голуби, и фотограф осторожненько заманивал их вниз, в подвал. Свернув голубям шею, ощипав их и поджарив на мангале, он приготовлял соответствующую приправу, накрывал стол и давал нам знать: „Пора полюбоваться птичками!” Из чего мы заключали, что после работы можно будет отведать поджаренной на углях голубятники. В водке недостатка тоже не было.

Вечеринки эти удавались на славу, всего было вдосталь — и еды, и выпивки, и смеха, и музыки, и всяческих забав. Насытившись, гости разбивались на пары и исчезали в комнатах, которых немало было в том старом подвале.

В том же 1966 году мне довелось познакомиться с рядом активистов японского движения за мир. Среди них был профессор Итиро Моритаки, председатель организации, объединявшей жертв Хиросимы. Благодаря ему мне удалось многое узнать о том, насколько искренни были японцы, боровшиеся за мир во всем мире. Я узнал, что после поражения во второй мировой войне Япония пережила замечательную и полную драматизма психологическую революцию, затронувшую весь народ. В результате практически все население страны стало выступать за мир и демократию.

В мои обязанности в Советском комитете защиты мира входило сопровождение японских делегаций, приезжающих в СССР. При помощи местных парторганизаций Комитет защиты мира организовывал эти поездки таким образом, чтобы гости видели только самые привлекательные стороны советской жизни. Они посещали нечто вроде потемкинских деревень — самые процветающие колхозы и совхозы, дающие весьма искаженное представление о реальном положении дел в советской деревне, которая вот уже более шестидесяти лет едва влачит свое существование под гнетом бесчисленных бед.

Я уже написал было две трети своей диссертации, как вдруг оставил ее с отвращением. Латышев был прав насчет трудности взятой мною на себя задачи. Невозможно было наврать столько, чтобы исследование стало приемлемым для Международного отдела, и одновременно включить в него достаточное количество правдивой информации, дабы от него была какая-то польза. Учитывая особую чувствительность советского доктринерства, просто не было возможности выработать реальные предложения относительно ситуации в Японии. А из этого следовало, что вожделенной научной степени мне не дождаться. Однако оказалось, что у начальства уже были на меня особые виды. И мне повезло в другом плане.

Как оказалось, сотрудники Международного отдела, включая и самого Коваленко, все же считали меня вполне серьезным специалистом по японскому пацифистскому движению. Равным образом, они ценили мое знание японского языка. И вот в один зимний день мой научный руководитель сказал, что Международный отдел намерен направить меня в Японию как переводчика при делегации Совета профессиональных союзов Москвы.

Меня это так взволновало, что я места себе не находил. Наконец-то я увижу страну, изучению которой посвятил столько лет? Однако до поездки в Японии было еще далеко. Надо было представить в ЦК и КГБ бесчисленное количество бумаг о себе. И лишь спустя примерно шесть недель меня вызвали в выездной отдел ЦК КПСС, где расспрашивали часа два. Кабинет занимавшегося мною чиновника был просторен, стол из красного дерева — весьма впечатляющ, а кресла удобны. На столе лежала увесистая папка, и я поразился, увидев ее название: „Станислав Александрович Левченко”. В ней было страниц 250 рапортов КГБ о моем поведении и степени моей лояльности. Так что агентура КГБ и вездесущие его стукачи не дремали.

В конце собеседования мне пришлось прослушать длинную лекцию о том, как советскому гражданину надлежит вести себя за границей. Я был предупрежден о всяких трюках, при помощи которых американские империалисты, охотящиеся де за советскими гражданами по всему миру, норовят завербовать их или скомпрометировать. Мне было сказано, что я должен держаться подальше от баров и стараться не ходить по улицам Токио в одиночку. В самом зловещем виде было сообщено о том, что японская разведка будет стараться собирать обо мне всякую информацию и что она не упустит ни одной возможности, чтобы попытаться завербовать меня. Потом мне пришлось пройти собеседование с моим старым „другом” Коваленко, заведующим японским сектором Международного отдела. Было бы неестественно, если бы я не припомнил в тот момент, как он когда-то пролаял мне: „Это твой конец. Отправляйся в Институт востоковедения”. Я понимал, что мне чертовски везет — я ходил по высоко натянутой проволоке и мог свалиться с нее в любой момент.

— Теперь, Станислав, начал Коваленко неофициальным тоном, весьма удивившим меня, — твоя миссия в том, чтобы быть переводчиком при делегации. Кроме того, ты будешь встречаться с активистами японского движения за мир, прежде всего из Гэнсуйкин, и выкачивать из них информацию об их планах и политической платформе.

Такого рода инструкций я, конечно, ожидал, но то, что последовало за ними, было для меня полной неожиданностью. Коваленко заговорил о председателе Московского совета профсоюзов и был при этом откровенен до грубости. У меня создалось впечатление, что неофициальность этого разговора была способом, которым Коваленко исподволь посвящал меня в подноготную „святая святых” японского сектора, а то, может, и всего Международного отдела.

— Не обращай внимания на этого дурака председателя, — выпалил Коваленко. — Он действительно полный дурак. Выполняй его распоряжения только во время переговоров с японскими представителями, в прочее время игнорируй его. Твоя задача — работать на Международный отдел.

В апреле 1967 года делегация Московского совета профсоюзов вылетела в Хабаровск, там мы сели на поезд, направлявшийся в порт Находка, где поднялись на борт пассажирского парохода „Дзержинский” и поплыли в Иокогаму. Первое, что я увидел в Японии с борта нашего парохода, была гавань — гигантские супертанкеры, грузовые суда, громадные, покрашенные в белый цвет резервуары для нефтепродуктов, а также высоченные заводские трубы. Наконец-то я в Японии. Нервничал я просто ужасно.

Нашу делегацию разместили в токийском отеле „Таканава-принс”, и я глазел по сторонам с несказанным интересом. Особенно восхищало меня соседство прекрасных современных зданий со старыми традиционного типа домами. При виде буддистских храмов, синтоистских святынь и прекрасных японских садов мне сперва все казалось, что я очутился в каком-то нереальном мире. Аккуратность во всем и чистота были поразительны — в одежде японцев, на улице, в магазинах. Но Токио ошеломляюще перенаселенный город, и в часы пик от бесчисленных толп на улицах голова у меня шла кругом. Как это возможно, чтобы такое количество людей топталось на одном пятачке? И в то же время японцы были уверены в себе, вели себя непринужденно, на лицах у всех были улыбки — не то что на раздраженных и озабоченных лицах москвичей в часы пик. Поразило меня и уличное движение: никогда в жизни я не видел такого числа машин — они неслись так быстро и по столь узким улицам, что казалось чудом, что они не сталкиваются.

Из всего, с чем я намеревался ознакомиться, прежде всего стояла японская кухня. Я помню, как, впервые узнав, что японцы едят сырую рыбу, испытал чувство брезгливости. Но надо было так или иначе отведать ее, и я отправился в ресторанчик, где подавали суси и сасими. С тех пор я стал приверженцем японской кухни.

Каждый день мне приходилось тратить два-три часа на встречи с представителями Гэнсуйкин и Гэнсуйкё, чтобы собирать информацию о различных фракциях пацифистского движения. Вражда между этими двумя организациями все углублялась, и представители их то и дело направляли стопы свои в Москву, ища там поддержки и благоволения. Одна из моих задач в Токио состояла в том, чтобы разобраться на месте и сообщить в Москву, какой группе и в каком именно вопросе надлежит оказать поддержку.

Несколько человек из организации „Жертвы Хиросимы” специально приехали в Токио для встречи со мной. Мы провели вечер в отличном ресторане, обсуждая дела их организации и взаимоотношения ее с другими пацифистскими группами. Конечно, это была деловая встреча, но при всем том я чувствовал, что они приехали из такой дали еще и для того, чтобы лично повидаться со мной.

В Японии мы пробыли всего десять дней и уезжать оттуда мне было решительно неохота. Информация, накопленная мною, была столь обильна, что мне потребовалось целых три дня, чтобы уместить ее в рапорт, который я вручил лично Коваленко.

— Отлично, — сказал он. — Нам кажется, что твоя поездка была успешной, и мы думаем включить тебя в качестве консультанта в делегацию комсомола, которая едет в Японию в июле.

Конечно, я был счастлив. Делегации комсомола всегда отлично принимают во всех концах света. Во время десятидневного пребывания в Японии я был так занят, что мне фактически было не до осмотра достопримечательностей. И все же какой-то частью души я уже прикипел к этой стране. Так что еще одна возможность посетить ее была вроде дара небес.

Итак, в начале июля 1967 года я оказался в составе группы деятелей комсомола. Эта группа должна была принять участие в фестивале японской молодежи на берегу озера Яманака. Делегация в основном состояла из секретарей районных и областных комитетов комсомола, однако входили в нее и функционеры меньшего ранга, а также несколько тщательно отобранных рабочих. Кроме того, для показухи в делегацию включили спортсменов, певцов, танцоров и прочих знаменитостей. Среди последних оказался и Владимир Комаров — космонавт, из числа самых незаурядных. На второй или третий день плавания нас прихватил шторм и практически всех свалила морская болезнь. Комаров, человек отлично тренированный и к тому же побывавший в космосе, посоветовал нам:

— Шевелитесь. Бегайте. Делайте гимнастику, всякие упражнения. — Однако, увидев, как вывернуло одного из пассажиров, он почувствовал себя плохо. — Меня обманули, — сказал он, придя в себя. — Мне никогда не говорили, что морская болезнь заразна.

К сожалению, в следующем космическом полете Комаров погиб. Аппаратура космического корабля „Союз”, на котором он летел, забарахлила, и корабль сошел с заданной орбиты. Контрольная станция сумела вернуть „Союз” на нужную орбиту, но не сработало устройство, замедляющее падение корабля. Зная, что гибель неизбежна, Комаров, однако, продолжал сообщать контрольной станции на земле ценные данные, и голос его при этом был спокоен. Его до сих пор помнят как героя. Я рад, что познакомился с ним — он был хорошим человеком.

Японцы почемун’о решили поселить нас в Олимпийской деревне, и оказалось, к нашему удивлению, что вся территория этой деревни окружена забором из колючей проволоки. Ворота запирались с 11 вечера до 8 утра. КГБ эта ситуация была по душе, так как облегчала контрразведчикам, замаскированным под членов комсомольской делегации, вести наблюдение за своими согражданами — обычными делегатами. Однако большинству из нас эти ограничения были весьма огорчительны.

В конце концов я решил что-то предпринять. Однажды, когда группа делегатов завела речь о жизни в Японии, я упомянул об огромном рыбном рынке в Цукидзи.

— Он самый большой в мире, — сказал я с видом знатока.

— Если ты столько знаешь о нем, устрой, чтобы и мы его посмотрели, — предложил кто-то.

На самом деле, я никогда этого рынка не видел, однако не хотел признаваться в этом.

Я знал, что если хочешь действительно посмотреть, как там и что на этом рынке, надо быть в Цукидзи не позже полшестого утра. При нашей делегации был шофер Морозов — девятнадцати летний парень, сын русского эмигранта, говоривший и по-русски и по-японски. Я условился с ним, что в 5 часов утра он будет ждать нас с машиной возле Олимпийской деревни. Тем утром, выскользнув из наших комнат, мы перелезли через забор и погрузились в машину. Фактически нашим гидом на рыбном рынке был Морозов, но все были так поглощены глазением по сторонам, что никто не обратил на это внимания.

Представьте себе рыночную площадь — тысячи квадратных метров, — всю под крышей, и улов — тысячи тонн рыбы, от крохотной сельди до гигантских тунцов. Все вокруг предельно чисто, как в операционной, все отлично организовано, работа так и кипит. За каких-нибудь полчаса рабочие разгружают сейнеры, и вот улов уже на рынке, где он продается оптом и в розницу. Никто из нас, посетивших тогда рынок в Цукидзи, ни на минуту не пожалел, что пошел на этот риск. День или два спустя после того мы отправились на озеро Яманака — одно из самых красивых мест на земле, — где у нас состоялась серия встреч с сотнями представителей японской молодежи. Разница между советскими и японскими делегатами была разительной. Всех нас, включая и меня, Международный отдел проинструктировал относительно того, как использовать такие встречи для пропагандистских заявлений и политических выступлений. Мы прославляли политику своего правительства и деяния нашей компартии, норовя убедить собеседников, что весь советский народ поддерживает эту политику и эти деяния. В то же время мы осуждали американское присутствие в Японии и вообще поносили американский милитаризм.

Японские же делегаты были совершенно искренни с нами — рассказывали о своих проблемах, о личных делах, о работе и учебе, о своих надеждах и мечтах. И более всего их заботили поиски путей к миру.

Между тем я встретился с представителями Гэнсуйкин, Гэнсуйке и Общества японско советской дружбы, чтобы заполучить у них информацию для Международного отдела. Позже, в Москве, мои докладные записки заслужили похвалу.

Один человек недавно спросил меня: „Стас, по тебе почти сразу видно, что ты нонконформист, даже в душе ты — мятежник. Как же тебе удавалось все эти годы делать карьеру?”

Я и сам частенько задавал себе этот вопрос и должен сказать, что простого и однозначного ответа на него не существует. Это верно, что я вечно, все подвергал сомнению и зачастую приходил к выводам, противоположным тем, что всем нам втолковывали. Но более существенным было то, что я был молод, честолюбив и жаждал сделать карьеру. А кроме того, я в то время искренне верил, что занимаюсь правильным делом, правильным и необходимым для блага моей страны. Веря в это, я прилагал все усилия к тому, чтобы в совершенстве овладеть своим делом, которое состояло в том, чтобы выискивать подходящих иностранцев и склонять их к принятию советской точки зрения. С течением времени я становился все изощреннее, все опытней в своем деле.

А потом мне подсунули „наживку” — Международный отдел сообщил, что мне пора перейти из Комитета защиты мира в Советский комитет солидарности стран Азии и Африки. Внешне это выглядело, как продвижение по службе. В сущности же это был замаскированный перевод в Международный отдел ЦК. Так я оказался в зоне действия обратного прибойного потока, который в конце концов захватил меня и увлек в воды КГБ.