Против течения. Десять лет в КГБ

Аутер Бэнкс, Северная Каролина

Несколько рыбаков, неспешно волоча ноги по пляжному песку, приблизились ко мне. Они остановились там, где океанский прибой выхлестывал на мелководье, и принялись насаживать наживку на крючки.

— Что клюет? — спросил я.

— Голубая рыбка, — ответил тот, что помоложе, одарив меня белозубой улыбкой — Так и прет…

— Ну да, — подал голос другой, — прет… Если подцепишь ее на крючок.

— Угу, — снова подал голос первый. — Зацепить что хочешь можно, была бы хорошая наживка.

МОСКВА И ЯПОНИЯ, 1967-1973

Когда я перешел из Комитета защиты мира в Советский комитет солидарности стран Азии и Африки, обе эти организации вели гигантскую кампанию так называемых активных мероприятий, нацеленную на то, чтобы вынудить США уйти из Индокитая, дабы последний оказался под контролем коммунистов. Термин „активные мероприятия” означает операции, нацеленные на то, чтобы оказывать влияние на действия других стран, на формирование их политических позиций, принятие политических решений, на то, чтобы воздействовать в интересах СССР на общественное мнение в этих странах. Не следует смешивать „активные мероприятия” с обычной шпионской или контрразведывательной деятельностью. В реализации „активных мероприятий” принимает участие существенная часть аппарата ЦК КПСС, КГБ и государственного аппарата. „Активные мероприятия” — интегральная часть традиционной советской дипломатии.

В те времена я полностью отдавал себя делу вытеснения США из Индокитая. Как я тогда думал, сверхмощная Америка с ее суперсовременным оружием нападает на беззащитных вьетнамских крестьян. Цели, провозглашенные Комитетом защиты мира и Комитетом солидарности стран Азии и Африки в качестве основных были и моими личными целями. А именно — мир и ядерное разоружение.

Впрочем, это не мешало мне видеть лицемерие политики Советского комитета защиты мира и Комитета солидарности стран Азии и Африки. В основном деятельность обоих комитетов финансировалась из тех денег, которые вымогались у простых людей. „На дело мира” принуждали жертвовать большие суммы православную церковь. В понуждении населения жертвовать деньги принимали участие многие известные люди, — от спортсменов до артистов эстрады. Люди бывало расставались с самым дорогим — с фамильными драгоценностями, а то и с жалкими своими сбережениями, которые они отдавали „на дело мира”, вместо того чтобы истратить их на еду.

Когда я начал работать в Комитете, он был занят обработкой Организации солидарности народов Азии и Африки, стремясь к тому, чтобы она во всем следовала советской линии. Эта организация, чья штаб-квартира располагалась в Каире, была создана в 1955 году, после Бандунгской конференции, и в первое время была независима от советского диктата. В те годы важную роль в ней играл президент Египта Гамаль Абдель Насер, благодаря которому она занимала вполне умеренные позиции. Но с конца 50-х годов контроль над Организацией захватил в свои руки Международный отдел ЦК КПСС. И с тех пор Организация солидарности народов Азии и Африки стала одной из активнейших подставных организаций, оказывающих моральную, финансовую и прочую помощь так называемым национально-освободительным движениям вроде тех, что действовали в Анголе, Намибии и Вьетнаме. Так Организация солидарности народов Азии и Африки стала инструментом расширения влияния Москвы в странах „третьего мира” К середине 60-х годов она была уже полностью под советским контролем и заботилась о создании тренировочных баз для бойцов Организации Освобождения Палестины и Народного движения за освобождение Анголы (до захвата последними власти в стране). Советская армия и КГБ взяли на себя заботу о военном тренаже на этих базах.

При Советском комитете солидарности стран Азии и Африки трудились трое или четверо офицеров КГБ, чьей задачей была вербовка агентуры среди лидеров этих национально-освободительных движений. За работу со студентами отвечал подполковник КГБ Смирнов — основная его задача состояла в том, чтобы решить, кто из студентов может стать хорошим агентом, и потом завербовать его. Эта работа считалась крайне важной, поскольку завербованные студенты возвращались по домам, и некоторые из них могли сделать отличную карьеру, даже стать членами правительства в своей стране.

Я оказался ответственным за операции, связанные с Японией, Индией и другими странами Азии. Мне приходилось принимать активное участие в различного рода встречах со всеми делегациями из национальных комитетов Организации солидарности народов Азии и Африки и зачастую сопровождать их в поездках по СССР. Весомой частью моих обязанностей было составление подробных рапортов о каждом иностранце, с которым мне довелось встретиться, — я представлял анализ его прошлого, политических взглядов и личных склонностей. Все рапорты я направлял в Международный отдел, а копии отсылались в соответствующие отделы Первого главного управления КГБ, руководящего советской разведкой.

Конференции с участием иностранных групп — членов Организации солидарности стран Азии и Африки — были спектаклями, которые с начала и до конца ставились советскими властями — даже копии речей они получали за несколько дней до их произнесения. Если им что-то в этих речах не нравилось, в дело вступали советские „агенты влияния", действовавшие в рамках национальных комитетов Организации солидарности. Если все же текст выступления не удавалось изменить, тогда устраивали так, чтобы те или иные члены Организации дали отпор выступающему.

Одно из интересных событий, случившихся со мной в те первые дни моей работы, было связано с главой ООП Ясиром Арафатом. В те времена ООП еще не имела официального представительства в СССР, хотя переговоры об этом уже велись. Арафат регулярно наезжал в Москву — формально для переговоров под эгидой Комитета солидарности стран Азии и Африки. На самом же деле в этих переговорах участвовали высокопоставленные чины из Международного отдела, КГБ, ГРУ (Главного разведывательного управления генштаба) и Министерства иностранных дел.

Я присутствовал на двух встречах Арафата с представителями Международного отдела ЦК. Более всего мне запомнилась одержимость Арафата вопросом обеспечения личной его безопасности. Телохранители его (палестинцы) были вооружены до зубов. У главнокомандующего силами ООП, находившегося в Москве вместе с Арафатом, на поясе висел огромный револьвер. Внешне Арафат был обычным человеком средних лет, с вечной улыбкой на губах. Но глаза его неустанно рыскали по сторонам, ни на секунду не задерживаясь ни на одном предмете. Контраст между улыбчивостью и холодной подозрительностью глаз облегчал восприятие Арафата в качестве главы одной из самых активных в мире террористических организаций.

Основной темой этих переговоров был вопрос о позициях СССР и ООП на Ближнем Востоке. Интересно отметить, что советские представители старались, хотя и безуспешно, умерить риторику главы ООП, который не признавал права Израиля на существование. Было ясно, что СССР и ООП руководствуются хотя и сходными, но все же в чем-то отличающимися интересами в ближневосточном регионе.

Советский комитет солидарности стран Азии и Африки создал кроме того Комитет поддержки Вьетнама, который более всего уделял внимания американским солдатам, дезертировавшим из армии во время отпуска в Японии. В конце концов дезертиров этих переправляли в Стокгольм, но по пути туда они проводили три-четыре недели в Москве или в каком-нибудь другом советском городе, с тем чтобы советская пропагандистская машина могла их использовать на благо антиамериканской пропаганды.

Я сопровождал многих из этих дезертиров в поездках по СССР, но только сам став офицером КГБ, узнал, что организация доставки их в Советский Союз — целиком и полностью дело рук КГБ. В конце 60-х и в начале 70-х годов ряд японцев (интеллектуалов и студентов университетов) активно участвовали в деятельности комитета „Мир Вьетнаму”. КГБ завербовал секретаря этой организации и через него контролировал всю его деятельность. Да и вообще основной целью этой организации было поощрение дезертирства. Комитет помогал американским солдатам бежать из армии и находил им тайные убежища в Японии. На японских рыболовных судах их доставляли в территориальные воды СССР, где они пересаживались на советские корабли пограничной службы, принадлежащие КГБ.

Одни из этих дезертиров были просто напуганными войной юнцами, другие — действительно пацифистами, которые по религиозным или моральным соображениям, были против войны и убийства. Случались среди них и люди сомнительной репутации, из тех, что дезертировали бы при любых обстоятельствах.

Мне хотелось бы рассказать о том, что произошло с одной из групп дезертиров. Их было шестеро и, оказавшись в Москве, они потребовали политического убежища.

„Мы хотим осесть в Москве”, — твердили они.

Это ломало задуманный план. Международный отдел и КГБ были не против того, чтобы использовать дезертиров в целях пропаганды, но они вовсе не были нужны им в качестве постоянных жителей СССР. Меня вызвали к А.Дзасохову, ответственному секретарю Комитета солидарности стран Азии и Африки.

— Мы их тут оставить не можем, — заявил он мне. — Пусть с ними шведы возятся. Так что, Левченко, потолкуй с ними и отговори от намерения остаться у нас. Меня не интересует, как ты это устроишь, — это твое дело. Используй все мыслимые аргументы, можешь даже критиковать нашу систему, если понадобится. Понятно?

— Так точно! — ответил я и удалился, улыбаясь.

Я предчувствовал, что это задание даст мне возможность позабавиться от души, и я оказался прав. На следующее утро, встретившись с дезертирами, я заговорил с ними чуть ли не шепотом, словно опасаясь быть услышанным кем-то посторонним.

— Слушайте меня внимательно, — начал я. — Учтите, меня могут шлепнуть за то, что я собираюсь сказать вам. Но вы должны знать всю правду. — И тут я им такого порассказал о жизни в СССР, что все они, как один, решили отказаться от намерения поселиться в Москве.

Года два или три канал КГБ работал безотказно. Но потом случился прокол. Обычно дезертиров в Москве встречали представители Советского комитета солидарности стран Азии и Африки и после беседы их расселяли в гостинице „Спутник” Кто нибудь из сотрудников Комитета солидарности всегда был при них — даже в ресторан они ходили группой и с сопровождением.

Но как-то вечером один морской пехотинец, вышел из своей комнаты, не дождавшись эскорта, и сам добрался до ресторана, где, купив бутылку водки, изрядно надрался. По некоему стечению обстоятельств в том же ресторане ужинали две американки из посольства США.

— Я ставлю выпивку, — по-английски объявил дезертир. — Есть желающие выпить с морским пехотинцем?

Поскольку советские люди никогда не спешат завязывать знакомства с иностранцами, никто из местных не откликнулся на этот призыв, зато американки были тут как тут.

— Как приятно услышать голос американца, — сказала одна из них.

А другая спросила:

— Какими ветрами американского морского пехотинца занесло в Москву?

Прежде чем прочие дезертиры появились в ресторане, морской пехотинец изложил собеседницам свою историю, и они убедили его вернуться в Штаты. Заливаясь пьяными слезами, он начал умолять их помочь ему вернуться на родину. Американки, чья машина была запаркована в весьма удобной от ресторана близости, тут же усадили в нее пьяного соотечественника и доставили его в посольство. Охранники у посольства видели, что нечто лежит на полу машины, однако не остановили ее.

После этого поток дезертиров иссяк.

„Рано или поздно это должно было случиться, — говорили все. — Просто неудача, совпадение”, — таково было официальное заключение.

Я никогда не соглашался с этим мнением. На взгляд профессионального разведчика, тут было слишком много совпадений. Прежде всего, этот морской пехотинец ухитрился оказаться именно в нужном ресторане, и никто не видел его ни по дороге туда, ни тогда, когда он покидал гостиницу. Во-вторых, две американки тоже оказались в ресторане, который нечасто посещаются американцами. В-третьих, дезертир этот опорожнил не всю бутылку и все же вроде бы напился до положения риз. И наконец, он умудрился спрятаться в машине, когда она въезжала в ворота посольства.

С моей точки зрения, все это было отлично осуществленной операцией разведки. Я подозреваю, это было организовано военно-морской разведкой США, и есть ряд доказательств, подтверждающих мое подозрение. Позже мне стало известно, что тот морской пехотинец, вернувшись в США, выступил в качестве свидетеля на слушаниях в Конгрессе. Я считаю, что тайный путь, который дезертиры проделывали из Вьетнама в Японию, а потом в Москву, был открыт, а потом о нем публично заявил этот смельчак — морской пехотинец. Поток дезертиров был перекрыт. И значение этого факта трудно переоценить.

В составе одной из последних групп дезертиров был молодой негр, которого все звали Ромео. Когда его спрашивали, почему он дезертировал из армии, он, закинув голову назад, отвечал с важным видом: „Я не боец, я живу во имя любви".

Как вскоре выяснилось, он не врал. К моменту, когда мы его разместили в гостинице, он уже успел назначить свидание с четырьмя или пятью женщинами. Он флиртовал со всеми женщинами, случавшимися на его пути. Приятели вечно подсмеивались над броской претенциозностью его одежды и над мощным запахом одеколона, исходившим от него. Один из них говорил, что нет надобности видеть появление Ромео — вы узнаете его по запаху.

Сопровождающего из Комитета солидарности заинтриговали успехи Ромео. Как-то во время обеда он спросил его:

— Правда ли, что ты с момента приезда ни одной ночи не провел без женщины?

— Правда, парень. Шесть дней — это не так уж много.

— Да ладно тебе, Ромео… Ну а все-таки, в чем секрет твоего успеха?

Ромео ответил театральным шепотом:

— Они любят… — он помедлил, дабы усилить эффект. — Они любят обонять меня!

Моя работа не сводилась к таким простым вещам, как сопровождение американских дезертиров. Основная миссия Советского комитета солидарности стран Азии и Африки состояла в организации антиамериканских (они назывались антиимпериалистическими) кампаний. К тому времени я был уже искусным пропагандистом и знал все нужные трюки. Обычно мои писания отсылались в Международный отдел. Если там они получали одобрение, их пересылали в Политбюро, которое утверждало их в качестве официальной программы СССР. Одна из получивших одобрение разработок, в подготовке которой я участвовал, была посвящена способам разжигания в Азии, Африке, Европе и Латинской Америке кампании против войны во Вьетнаме. Руководство Советского комитета солидарности стран Азии и Африки было столь близко к руководству Международного отдела, что мне то и дело случалось видеть личные подписи Брежнева или партийного идеолога Суслова под различного рода секретными директивами.

С 1966 по 1970 год я несколько раз бывал в Японии — то в качестве переводчика, то в составе той или иной делегации. Когда нужно было отправить меня в Японию, тут же изобретался подходящий предлог, и мой титул соответствующим образом подгонялся под обстоятельства. Во время одной из таких поездок я побывал в Хиросиме, в дни, когда там отмечалась годовщина атомной бомбардировки.

Тогда я только что выполнил одно из наиболее циничных и лицемерных заданий и был под впечатлением от проделанной мною работы. Искренность людей, участвовавших в печальных церемониях в Хиросиме, беспредельно тронула меня, и контраст между ними и тем, чем занимался я, показался мне разительным. Церемонии были величественны, всюду молитвенно просветленные лица — люди эти действительно были озабочены тем, чтобы избавить мир от войн. Теперь мне тот момент видится как веха на моем пути в мир свободы.

Следующий шаг по направлению к миру шпионажа скорее можно считать окольным путем, нежели движением напрямик. Похоже, что всякий раз, когда наступал поворот в моей жизни, все начиналось с телефонного звонка. Не обошлось без такового и в этот раз. Итак, в 1966 году мне позвонили и попросили явиться в военкомат.

Встретивший меня там полковник представился как сотрудник ГРУ. После нескольких ничего не значащих фраз он поднялся со стула.

— Давайте-ка прогуляемся, — сказал он. — Здесь мы разговаривать не можем.

Я был удивлен.

Возле военкомата было нечто вроде парка. Туда мы и направились. Он сказал мне, что на случай войны уже разработаны планы действий.

— В стратегически важные пункты на Западе будут сброшены на парашютах наши агенты. Вас, Станислав, к примеру, можно забросить в район Ливерпуля, поскольку вы знаете английский, да и саму страну тоже.

„Большой британский порт” — это все, что мне удалось в тот момент вспомнить о Ливерпуле.

— Мы хотим, чтобы для подготовки к такому заданию, вы прошли обучение, — продолжал он. — И я не буду врать: если вам будет приказано выполнить это задание, вряд ли вам удастся продержаться там дольше нескольких дней, но ценность информации, которую вы сможете там раздобыть, будет велика.

— Ну а если я все же уцелею, как я оттуда выберусь?

Полковник ответил далеко не сразу.

— Ну, когда вы там окажетесь, мы вам дадим знать.

Взглянув друг на друга, мы расхохотались.

Летом 1966 года я в течение шести недель был на военных сборах. Меня обучали распознавать на местности склады ядерных боеприпасов, я прошел курс радиооператорского дела и овладел основами искусства работы с шифрами. Следующим летом во время военных сборов я прыгал с парашютом с вышки, тренировался в „выживании на подножном корму”, обучался пользоваться стрелковым оружием.

Мне нравилось на этих сборах. Офицеры ГРУ, с которыми мне довелось встречаться, были полностью преданы делу защиты родины и любили свое дело превыше всего. Мне нравилось заниматься военным делом — это было честное мужское дело, дававшее физическое и душевное удовлетворение, и я гордился принадлежностью к ГРУ. Я узнал, что офицеры ГРУ, как правило, относились к КГБ с презрением, но вместе с тем они понимали, что КГБ все же помощнее их организации.

Уже было запланировано, что и летом 1968 года я буду обучаться диверсионному делу, как вдруг меня вызвали на встречу с офицером ГРУ, который смущенно сказал, что моим контактам с ГРУ пришел конец и что я перехожу в распоряжение Второго главного управления КГБ. От ярости у меня потемнело в глазах.

Второе главное управление — одно из важнейших в составе КГБ. Оно отвечает за всю контрразведывательную работу и совмещает следовательские и репрессивные функции. Американцев всегда отчасти шокирует такое совмещение явно противостоящих друг другу интересов, ведь им кажется таким естественным разделение функций, когда следователь не может быть к тому же и судьей, определяющим меру наказания своему подследственному. На Второе главное управление работает бессчетное множество информаторов, поставляющих обильные сведения чуть ли не о каждом советском гражданине, а также об иностранных туристах, дипломатах, газетчиках и бизнесменах. Платные информаторы втираются в диссидентские организации, провоцируют людей на откровенность и потом пишут на них доносы. При посредничестве других отделов КГБ Второе главное управление следит за каждым шагом иностранцев. Вот уж какого вида работы я желал для себя менее всего. Мне неприятна была мысль, что меня будут использовать против японцев, приезжающих в Советский Союз.

Несмотря на присутствие офицера ГРУ, я не мог удержаться от проклятий, перемежая их трехэтажным матом. Он сидел безучастно, пока я не выпалил:

— Эти ебанные тюремщики!

Тут он вздохнул и сказал:

— Мы знаем. Мы тоже не любим их, и все же, черт возьми, тебе придется подчиниться!

Хотя теперь я начал работать на КГБ, обязанности мои в основном оставались теми же: сопровождать иностранцев в поездках по СССР, показывая им образцовые, специально предназначенные для такого рода демонстраций колхозы, заводы, школы, больницы и детские ясли; быть всегда настороже и уметь устранить все, что может испортить этот тщательно отрепетированный спектакль; любой ценой скрывать правду; подробно сообщать обо всех иностранцах; обрабатывать зарубежных гостей, чтобы их взгляды носили просоветский характер. Рутина эта нарушалась лишь поездками в Японию, куда я чуть ли не каждый год отправлялся по делам Комитета солидарности стран Азии и Африки.

Всякий раз, приехав в Японию, видя как богато и гармонично живет эта страна, я не мог не задавать себе все тех же вопросов о природе советской системы. Я видел, как работает экономика, основанная на рыночной системе, я видел улицы, забитые машинами, магазины с обилием продуктов и товаров — и все это в стране, жизнедеятельность которой лишь в незначительной степени регламентировалась правительством.

Работа моя была связана с постоянным напряжением, и я все острее чувствовал это, ненавидя ее день ото дня все больше. Юношеский идеализм мой постепенно испарялся от соприкосновения с грубой реальностью моей работы. В конце концов я пришел к тому, что испанцы зовут „моментом истины” — осознанию утраты наивности. Мне пришлось признаться самому себе: то, что я делаю, — аморально. Но вечно жить в духовной пустыне невозможно. Я, во всяком случае, так не мог. Так путь от переводчика к шпиону обернулся для меня поиском душевного умиротворения, и я обрел его в лоне православной церкви.

Вообще говоря, быть верующим в СССР не запрещено законом, но официально Советский Союз — атеистическое государство. И хотя исповедовать ту или иную религию не воспрещено, это не значит, что верующий человек защищен от преследований за свою веру.

Никакого религиозного воспитания я, конечно, не получил. Таким образом мое первое знакомство с церковью было знакомством извне — просто в качестве наблюдателя. Я поразился, поняв однажды, что я уже не вне церкви — я ей принадлежу. Это было началом долгого, многолетнего пути к окончательному обращению.

Было в моей работе нечто, приносившее мне немалое удовольствие, — показ иностранцам культурных центров России: дворцов, музеев и соборов. Сперва я в них ничего, кроме внешней красоты, не видел. Но постепенно (настолько постепенно, что я даже не помню, когда именно это началось) мне стало открываться нечто более глубинное. Пока кто-нибудь из священников водил иностранцев по церкви, я бывало всматривался в лица прихожан. Порой лица эти были смятенными, искаженными страданием, беспокойством и страхом. Но более всего меня поражало то, что едва они преклоняли колени для молитвы, как их лица прояснялись. Церковь они покидали умиротворенными и даже счастливыми. Мне никогда не надоедало наблюдать за этими превращениями.

Постепенно меня все более захватывало великолепие церковной службы, сладкозвучие музыки и красота икон. Постепенно уши мои открылись для смысла проповедей священников. Постепенно я начал верить в Бога, дающего утешение тем, кто взывает о помощи. Но я не знал, как мне быть. Я не осмеливался обратиться к священнику с просьбой посвятить меня в основы православия, поскольку работа моя была такова, что любой из них отнесся бы ко мне с подозрением, да и сам я никому полностью довериться не мог. Так я стал тайным христианином.

Я и без того был завсегдатаем библиотек, а тут и вовсе зачастил в них, выискивая все о православной церкви, вычитывая новейшие доводы в защиту веры, доводы, идущие в ногу с нашим, двадцатым веком. Я читал работы о происшедшем в девятом веке церковном расколе, читал все, что мог найти об Иоанне Дамаскине, читал труды Августина и Фомы Аквинского, а также описание церковных обрядов. Самообразование это требовало известной осторожности: в библиотеках я работал преимущественно прямо в читальном зале, а если уносил с собой, то только книги с вполне невинными названиями.

Более всего меня беспокоило, что я не знал ни одной молитвы и вообще не представлял себе, как надо молиться. Я истово верил в Господа и не знал, как обращаться к Нему. В конце концов, испытывая потребность обратиться к Нему, я стал делать это в форме мысленных писем, начиная их со слова „дорогой” и прося прощения за невежество свое, за то, что не знаю, как надо к Нему обращаться. Я чувствовал, что „письма” мои читаются, и это давало мне утешение.

Порой лишь вера помогала мне сохранить рассудок. Но я никому не говорил о ней, даже жене. Хотя православный должен причащаться святых таинств и исповедоваться, я не мог позволить себе этого до самого приезда в Америку. Не мог, ибо никому не доверял.

Жизнь моя и без того была полна стрессов, а религиозное обращение стало дополнительным фактором внутреннего напряжения. Всю свою жизнь я старался быть искренним с собой, как учил меня мой отец. Меня все более и более мучило противоречие между необходимостью служить безбожному государству и пониманием аморальности этого служения. Я уговаривал себя, что работа моя — на благо моей страны, и надеялся, что это именно так, а не иначе.

Парадоксальным образом как раз в то время, когда я тайно искал утешения в лоне религии, мне пришлось вступить в партию. Отнюдь не по собственной воле, ибо я никогда не был фанатичным сторонником марксистско-ленинских идей и к тому же знал, что слишком многие вступали в партию прежде всего из карьеристских соображений. Однако к тому времени я уже несколько лет работал в организациях, непосредственно подчиненных Международному отделу ЦК — одному из важнейших органов партии. Все мои коллеги были партийцами, один я — словно белая ворона. И начальство не раз обращало на это внимание. Наконец мне было прямо сказано: или я вступаю в партию или должен распрощаться со своей работой. Ситуация была весьма серьезной, так что я все-таки представил соответствующие бумаги в райком.

Год спустя я получил партбилет и перестал быть белой вороной. Но все же я умудрялся увиливать от партийной работы, ссылаясь на большую занятость (что, кстати говоря, было правдой).

Несколько лет спустя, когда я уже обосновался в Японии в качестве офицера разведки, я был назначен заместителем секретаря парторганизации советских журналистов, работавших в Японии. Секретарем ее был корреспондент „Правды” Латышев, мой бывший научный руководитель в Институте востоковедения — прожженный карьерист. Он использовал партийную должность для укрепления своего положения в советской колонии. Это меня вполне устраивало, поскольку давало возможность практически не участвовать в жизни партячейки. В то же время я знал, что меня не смогут упрекнуть в лени, поскольку моя разведывательная деятельность требовала тайных встреч с агентурой, и таковых встреч бывало по 20–25 в месяц. Так что я действительно был перегружен работой.

В конце 1969 года меня вызвали в Международный отдел к Юрию Кузнецову, старшему референту японского сектора. Работа, которую он предложил мне, и заинтересовала и удивила меня: впервые она была официально связана с журналистикой.

Международный отдел и агентство печати „Новости” решили назначить меня сотрудником пресс-бюро при советском павильоне на выставке в Осаке — Экспо-70. Выставка эта должна была работать восемь месяцев, и я тут же догадался, что мои обязанности отнюдь не будут состоять лишь в сочинении статей. Кузнецов тут же подтвердил правоту моей догадки.

— Вам, Станислав, и Андрею Жудро, — сказал он, — надо будет организовывать максимально многолюдные собрания во всех больших городах и на борту советских туристских пароходов, которые будут приходить в Осаку и Кобе. Цель этих собраний — способствовать дружеским чувствам по отношению к СССР. От вас, Левченко, мы ждем, что вы будете оказывать соответствующее влияние на активистов Общества японско-советской дружбы. Кроме того, вы также должны оказывать влияние на Тайгай бунке кекай (Японское общество культурных связей с зарубежными странами).

Я знал, что значит это „влияние”. Мне надо будет изобретать всяческие пропагандистские трюки, чтобы побудить эти японские организации к деятельности, отвечающей интересам Советского Союза.

Кузнецов пояснил, что, культивируя в максимально большом числе японских организаций уже наличествующие просоветские настроения, мы с Жудро будем работать под прямым руководством советского посольства.

— Это крайне важное дело, — продолжал он, — и потому вам придается еще один человек — Иваненко, майор контрразведки. Он будет проверять все ваши контакты.

„Ага, — подумал я, — значит, к нам приставят надсмотрщика!” Без них мы и так, конечно, никуда, но не часто это делалось столь откровенно. Далее, как сказал Кузнецов, нам надо будет в конце каждой недели составлять рапорт о нашей деятельности, затем один из нас будет приезжать в посольство в Токио для отправки этих рапортов в Москву. Перспектива пожить в Японии целых восемь месяцев и, таким образом, обрести редчайшую возможность получше узнать эту страну была крайне соблазнительной, и потому я принял это предложение.

В Осаку я приехал в начале марта, когда сооружение советского павильона еще не было закончено, хотя уже и близилось к завершению. Здание павильона было гигантским и формой своей напоминало красное знамя, развевающееся на ветру. Местами оно было сравнительно невысоким, зато там, где уходило ввысь, оно довлело над всеми прочими павильонами. Я не поверил, узнав, во сколько Советскому Союзу обошелся этот павильон — более миллиарда иен! Кое-кто из специалистов, не впервые участвовавших в международных выставках, говорил мне, что на этот раз решено запустить пропагандистскую машину на всю мощь, дабы за эти восемь месяцев обработать максимально большое число японцев.

Советский павильон был битком набит различного рода экспонатами. Там было выставлено современное сельскохозяйственное оборудование, далеко не типичное для колхозов. Красовались образцы сибирских минералов в великолепной обработке лучших мастеров. Отличным пропагандистским материалом была и модель советского космического корабля. Выставочный отдел „Сибирь” украшали деревья, привезенные для этой цели из Сибири.

Около трехсот советских гидов должны были по-английски или по-японски рассказывать посетителям выставки о достижениях социалистической системы СССР. Эта армия агитаторов день и ночь втолковывала всем и вся, сколь беспредельно миролюбив Советский Союз и что единственная угроза миру — американский империализм. Тяжелей всего им было оправдывать советское вторжение в Чехословакию в 1968 году, представляя его как братскую помощь чешскому народу. Правдоподобие такого рода объяснений было крайне сомнительным.

Чешский павильон был невелик по размерам, зато архитектура его была просто великолепна, да и декорирован он был с изящным артистизмом. С вторжения советской армии прошло всего полтора года, и было очевидно, что большинство чехов и словаков на выставке преисполнены гнева и горечи. И они нашли способ выразить свои чувства, несмотря на то что советских это приводило в ярость: из репродукторов чешского павильона что ни день лилась печальная, поистине похоронная музыка. Если кто-нибудь спрашивал, в чем дело, они неизменно отвечали: „Чехословакия в трауре". Советские были взбешены, но лишь несколько месяцев спустя представитель советского павильона добился от чехов, чтобы они прекратили трансляцию печальной музыки. Однако к тому времени ущерб, нанесенный советской пропаганде, уже был весьма существен.

Мы с Жудро, работая при Экспо-70, были в полном подчинении московскому начальству — Коваленко и его заместителю Кузнецову. Жудро знал их обоих лучше, чем я, поскольку был многолетним секретарем Общества японско-советской дружбы — организации из тех, что наиболее активно используются Международным отделом для своих целей. В связи с особым характером ряда возложенных на меня заданий, свободного времени у меня было весьма немного, и я ценил всякую минуту, когда мог остаться наедине с собой.

Одним из тех, кто наиболее часто навещал меня, был Сайто Нобуо — активист японской социалистической партии и одна из ведущих фигур в местном Обществе японско-советской дружбы. Это был добрый, искренний и предприимчивый человек, достаточно наивный, чтобы принимать на веру многие клише советской пропаганды. Его нельзя было назвать человеком, сознательно сотрудничающим с Советами, — он помогал им лишь в силу убеждения, что делает правое дело. Порой именно те, кто не ведают о подлинном смысле своего сотрудничества, оказываются самыми полезными агентами влияния.

Жизнь в Осаке иссушала и выматывала меня. Каждый день меня не оставляло ощущение, словно я одновременно живу в двух разных, не похожих друг на друга мирах. Один — в пределах советского павильона, где, если не знаешь, что находишься в Японии, можно поклясться, что это всего-навсего некое советское учреждение — в любой части Советского Союза. Другой мир располагался за пределами советского павильона и нашего жилого комплекса. Там я бывал просто счастлив. Поскольку у меня была масса дел, связанных с необходимостью вступать в контакты с множеством общественных организаций, мне разрешалось разъезжать самостоятельно — привилегия, которой пользовались лишь немногие из сотрудников выставки. Свои выходные дни (когда они у меня бывали) я использовал на походы в музеи, кинотеатры и парки. В такие дни я отдыхал душой и набирался сил. Мне нравилось зайти в какой-нибудь маленький ресторанчик, где, наслаждаясь суси, сасими и пивом, я завязывал разговор с хозяином.

Наконец-то я мог действительно осмотреть исторические места, побывать в буддистских храмах и синтоистских святынях в Киото и Наре. Меня весьма впечатлил дзэн-буддистский храм в Реандзи. Увидев там сад камней, я никак не мог поверить, что такое чудо вообще возможно. Я пробыл там чуть ли не два часа и все никак не хотел уходить. Посетителей в тот день было немного — я сидел и сидел, чувствуя, как на меня снисходит покой. Камни в саду рисовались мне как острова в море или как горные вершины, вздымающиеся над облаками. И вот постепенно я начал чувствовать себя все более спокойным и умиротворенным, в душе воцарилась безмятежность. Я знал, что происходящее со мной — нечто необычное, нечто глубинное и прекрасное, но я так никогда и не мог понять, почему созерцание такого немудреного пейзажа так глубоко подействовало на меня.

Моховый сад в Сайходзи оказал на меня не меньшее впечатление. Игра цветовых оттенков сорока разновидностей мха, красота растущих там деревьев создавали впечатление, что ты находишься в волшебном саду. Это было место, где в голову приходили только чистые, почти детские мечты. Я часто бывал в Наре и мне полюбились окрестности этой древней столицы. Гуляя по ухоженным тропинкам парка, кормя ручного оленя, я впитывал в себя красоту Хорюдзи — древнейшего храмового комплекса Японии.

В Киото мне также удалось побывать на знаменитом празднике Гион, глубоко впечатлившем меня. В тот день я понял, с какой гордостью японцы относятся к своим древним традициям. Эта гордость связывает их с поколениями предков, чьими трудами создано великолепие всех этих традиций и сама японская культура. Заполнившие улицы толпы были праздничны, женщины в кимоно — прекрасны до умопомрачения, мужчины (некоторые из них в традиционной одежде) — уверены в себе и обаятельны. Кругом были улыбающиеся лица. Мне стало грустно при мысли, что, вероятно, больше мне уже не доведется увидеть такое. В Советском Союзе уж точно не увидишь ничего подобного. Не потому, что у русских, украинцев или любых других народов СССР нет своих великолепных культурных традиций, а потому, что партия систематически и безжалостно уничтожает все проявления этих культур, отнимая у людей радость приобщения к национальному наследию и приумножения его.

Более напряженно я никогда не работал, как в те месяцы в советском павильоне. Каждый день я читал японские газеты „Асахи”, „Майнити” и „Иомиури”, смотрел японские телепрограммы и все поражался тому, сколь открыто, демократично, динамично и предприимчиво японское общество. Каждый может придерживаться своих мнений и беспрепятственно выражать их, будь они консервативного толка или левацкого, коммунистического или радикального. Шаг за шагом я приходил к пониманию разницы с Советским Союзом, где средства массовой информации находятся под строгим контролем и людям дозволено знать лишь то, что им преподносит партийная пропагандистская машина. И в то же время своим японским друзьям я должен был расписывать советское общество как миролюбивую, демократическую общественную структуру, которая — само собой разумеется — лучшая в мире.

Работая порой по 12–15 часов в день, я дошел до истощения физических и моральных сил. Атмосфера в советском павильоне день ото дня ухудшалась. Сотрудники КГБ все усиливали меры безопасности. Кое-кого из гидов отослали в Москву за аполитичность или за романы с иностранками. Я постоянно пребывал в ощущении, что кто-то не спускает с меня глаз. Я готов был поспорить на изрядную сумму, что такое же чувство владело каждым в советском павильоне. В таком напряжении не стоило жить даже в столь прекрасной стране, как Япония.

Я решил обратиться к заместителю директора советского павильона с просьбой о разрешении вернуться в Москву. Этим заместителем был генерал КГБ Пашоликов — человек вспыльчивый и грубый. Одновременно я обратился с просьбой в Международный отдел и Советский комитет солидарности стран Азии и Африки. И получил разрешение. Так в июне 1970 года я наконец отделался от этого изматывающего и все же интересного задания и вернулся в Москву.

По возвращении из Японии мною все более овладевало чувство неудовлетворенности всем и вся. Я то и дело впадал в депрессию, чувствовал себя прямо-таки несчастным и без устали копался в себе. В результате этого самокопания мне пришлось признаться себе, что мне не нравится многое из того, что я вижу вокруг. И ясно, по-чему. Каждый день я имел дело с лицемерием. Я сам что ни день творил ложь, совершенствовался в ней — и ненавидел ее.

С каждым днем я становился все более циничным, все более сардонически относился к системе, на которую работал, и к методам, которыми эта система пользовалась. Я снова, словно робот, трудился над составлением речей, выступал как представитель Советского комитета солидарности стран Азии и Африки. Я редактировал речи, составленные для членов президиума Комитета, дабы удостовериться, что на очередной международной конференции или конгрессе будут произнесены подобающие случаю слова об американцах как поджигателях войны, империалистах и фашистах, развязавших войну во Вьетнаме, о преследовании негров в США и Южной Африке. Лицемерие протестов против преследования негров было разительным. Я знал, что в нашем советском городе Киеве убили несколько негров-студентов только потому, что они гуляли с белыми девушками — просто гуляли, болтали с ними и смеялись. Но моя работа состояла в том, чтобы осуждать Америку и Южную Африку, а не в том, чтобы выявлять недостатки советской действительности.

В январе 1971 года меня направили в Каир в качестве пресс-атташе при советской делегации на 4-й конференции Организации солидарности народов Африки и Азии. Я должен был общаться с местными журналистами и вести пропагандистскую работу. К тому времени все эти конференции стали для меня неразличимы, так что такого рода поездки уже не доставляли мне былого удовольствия. И эта конференция тоже не была исключением. Каждый день одно и то же: представители Международного отдела обрабатывали в коридорах делегатов стран Азии и Африки. Как обычно, случались столкновения между теми или иными африканскими группками „борцов за освобождение”.

Ближе к ночи устраивались вечеринки. Мы жили в шикарном отеле „Шератон” — пребывание в нем такого количества представителей разных стран стоило, вероятно, астрономические суммы, но все это оплачивалось Советским Союзом. А коль скоро не надо было расплачиваться из собственного кармана, все делегаты вели себя, как откровенные потребители, — толпились в барах, заказывали еду себе в номер и вообще не отказывали себе ни в одной гастрономической причуде. Да и не только гастрономической.

Давая иностранцам возможность всячески развлекаться, Советский Союз подкупал их, дабы они штемпелевали все выгодные Москве предложения и резолюции. Мне этот обычай претил. Зная, что такого рода чувства опасны, я искал какой-то выход. Но возможности мои были невелики. Я не мог сделать того, что, к примеру, мог бы сделать американец: оставить эту работу и найти что-то другое. Если бы я это сделал, в каждом отделе кадров мне стали бы задавать один и тот же вопрос: „Как это случилось, что вы по собственному желанию отказались от такой перспективной карьеры?" И у меня не нашлось бы приемлемого ответа на этот вопрос.

Но вот семь месяцев спустя после возвращения из Японии, подполковник КГБ Долудь, курировавший Советский комитет солидарности стран Азии и Африки, пригласил меня в кафе неподалеку от штаб-квартиры Комитета. Мы немного выпили, и я с удовольствием начал ощущать, как напряжение мало-помалу вытесняется винными парами. Подполковник был отличным собеседником, и, когда он предложил мне поужинать вместе с ним, я с готовностью согласился.

— Может, я суюсь не в свое дело, — сказал он не без некоторого колебания, когда ужин уже подходил к концу, — но вы, мне кажется… Как бы это сказать?.. Вы разочарованы кое-чем в Комитете солидарности. Не так ли?

В ответ я только пожал плечами. Помолчав, он продолжил:

— Я вас за это винить не могу. Я и сам вижу, что представляет из себя это учреждение — скукотища, бюрократия и дикая фальшь. Вам нужно нечто действительно достойное вас, работа для настоящего мужчины!

Долудь поднес стакан к глазам и принялся изучать его содержимое на свет, словно это был волшебный кристалл, способный дать ответ на поставленный им вопрос. Но вот он опять заговорил. Теперь голос его звучал куда более серьезно и деловито. Я тут же насторожился — это уже была не просто дружеская трепотня за стаканом вина.

— Левченко, я хочу быть откровенным с вами. Я работаю в Первом главном управлении и давно наблюдаю за вами. Мне кажется, что у вас есть данные для того, чтобы стать отличным офицером разведки. Я искренне считаю, что вы могли бы сделать поистине блестящую карьеру в КГБ.

Я, конечно, знал, что Первое главное управление КГБ занимается сбором разведывательной информации за рубежом.

— Не удивляйтесь тому, что я вам сейчас скажу, — продолжал Долудь с улыбкой. — Через контрразведку мы уже проверили вас со всех сторон, и результат оказался положительным. Второе главное управление не может сказать о вас ничего, кроме хорошего. И в самом деле, они там очень довольны вашей работой. В частности, нас особенно впечатлило задание, которое вы выполнили для Второго главного управления в 60-х годах.

Я знал, что он имел в виду. После того как в 1966 и 1967 годах я прошел в ГРУ военные сборы, Второе главное управление дало мне в 1968 году особое задание. (Так как я был связан с ГРУ, КГБ завело на меня объемное дело, где фиксировались все мои слабые и сильные стороны. Я не сомневался, что в деле том были десятки страниц разного рода сообщений обо мне, написанных стукачами, часть из которых, вероятно, числилась в моих личных друзьях.) Мне было велено явиться в гостиницу „Берлин" — прямо возле штаб-квартиры КГБ. В номере-люкс, отвечавшем стандартам первоклассного европейского отеля, меня поджидал, покуривая данхилловскую трубку, человек среднего роста, в безукоризненно сшитом костюме. Он представился как полковник КГБ Азизов. Разговор наш был недолгим. Азизов сказал, что КГБ знает обо мне все — каждый мой шаг проверен и перепроверен. И, конечно же, КГБ знал о том, что я прошел курс тренажа в военной разведке.

— А теперь, — сказал он, — вы нужны нам. У нас есть для вас важное задание.

Как следовало из его слов, задание мое состояло в том, чтобы помочь КГБ завербовать двух молодых японских дипломатов, недавно приехавших в Москву. Я должен был подружиться с ними, видеться с ними как можно чаще и сообщать о каждом их шаге. КГБ уже начал заниматься ими, изучая все их слабости, но ему нужно было мое знание японского языка и умение общаться с японцами.

— Один из них, вероятно, гомик, — сказал Азизов. — Он тут уже полгода, а ни на одну шлюху, сколько мы ему их ни подсовывали, не клюнул. Каждая комната его квартиры под нашим наблюдением — при помощи всякой там оптики, — и нам известно, что он даже не онанирует. Разве не странно?

Затем он объяснил, что работать я буду не один, а в команде, причем, возможно, не все члены этой команды будут мне по душе — к примеру, проститутки и спекулянты. Но, заверил он меня, лично я ничем скомпрометирован не буду. Я буду играть роль человека во всех смыслах „чистого”, роль друга. Если я в этом деле преуспею, мое будущее обеспечено. Тогда они мне помогут, и я смогу часто ездить в Японию. Я заколебался, и, вероятно, колебание это отразилось на моем лице, так как Азизов внезапно наклонился ко мне и, выпустив клуб дыма из своей изысканной трубки, сказал:

— Не отказывайтесь от этого предложения. Если откажетесь, будете жалеть об этом всю жизнь. Помните: без нашего одобрения вам никогда не бывать даже в Монголии.

Я слишком хорошо понимал, что он имеет в виду. Он запросто мог включить меня в черный список КГБ, и тогда я не смог бы получить никакой приличной работы, не говоря уже о работе за границей. И я согласился сотрудничать с КГБ: подписал соответствующую бумагу, обязался следовать приказам полковника Азизова и представлять письменные сообщения о моих будущих японских друзьях. Сообщения эти я должен был подписывать кодовым именем Артур.

Две недели спустя меня представили двум молодым японцам. Я начал часто встречаться с ними, стал их другом, ходил на вечеринки к ним домой, познакомился с их подружками — гебистскими „ласточками”. Оказалось, что тот из них, кого Азизов подозревал в гомосексуализме, был совершенно нормален в сексуальном смысле. Но то, как мне случилось это узнать, ударило по мне крайне болезненно. Азизов знал, что у меня была приятельница — молодая, привлекательная девушка по имени Люба, архитектор. Он потребовал, чтобы я ввел ее в игру, и, к несчастью для нее, они с тем японцем полюбили друг друга. Это была возвышенная любовь двух молодых, одиноких людей. Но Азизов требовал, чтобы она регулярно докладывала ему обо всем, в том числе и о всех подробностях их интимных отношений. После длительных душевных мучений Люба отказалась предавать того, кого любила. Азизов заявил, что если она не будет сотрудничать с ним, то своего возлюбленного она никогда больше не увидит, но она стояла на своем. И вот как-то хмурым осенним днем в 1969 году Любу — возле парадной ее дома — окружила группа хулиганов: „Встретишься с этой желтой обезьяной еще раз — прощайся с жизнью!” — услышала она. В том, что хулиганы эти были гебистами, сомневаться не приходилось. И с тех пор Люба более уже никогда не виделась со своим возлюбленным.

Поскольку сотрудничества Любы добиться не удалось, гебистам пришлось разработать другой план. Они выяснили одну интересную для них подробность: дипломат этот любил играть в карты, причем играл на деньги. Так что КГБ решил постараться разорить его за карточным столом, а потом завербовать при помощи подкупа.

Меня попросили познакомить этого дипломата с неким Владимиром — офицером из контрразведки КГБ. Он знал много всяких грязных уловок, но специализировался в шулерстве. В ряде карточных игр, если ставки невысоки, для того чтобы изрядно проиграться, нужно играть долго. Поэтому Азизов приказал мне: „Напои японца и предложи сыграть в очко. Потом все время подымайте ставки и разденьте этого сукина сына догола”. В картах я не был силен, поэтому мне пришлось потренироваться с Владимиром, который посвятил меня в систему всяких шулерских трюков.

В квартире японца нас ждал легкий ужин, который мы обильно сдобрили спиртным. Потом началась игра. До самого утра. Японец проиграл кучу денег — по советским понятиям. Когда мы с Владимиром вышли на улицу, он протянул мне часть выигрыша, сказав, что это вознаграждение за отличную работу. Я спросил, не обязаны ли мы сообщить об этих деньгах КГБ. „Пошли они к черту, — ответил он. — Мы провернули это дело и выиграли эти деньги. А им они все равно не нужны”.

Из участия в операции против тех двух японских дипломатов мне удалось выйти только чуть ли не два года спустя. КГБ так и не сумел завербовать их. С одним из них я встретился несколько лет спустя. Это было в памятный для меня день — в октябре 1979 года, когда меня в международном аэропорту Нарита допрашивали представители японских властей. И одним из тех, кто меня допрашивал, был работник японского министерства иностранных дел — мой старый приятель. Конечно, я не стал напоминать ему о приключениях в Москве — я не знал, доложил ли он о них своему начальству, и не хотел ставить его в неловкое положение. Допрашивая меня, он всего лишь выполнял свои обязанности. Для меня же, однако, видеть его в этом качестве было в некотором смысле облегчением — это свидетельствовало, что он благополучно выбрался из той тяжелой ситуации.

— Вы доказали, что вы отличный работник, — подвел итог Долудь — и, значит, вам, если хотите, открыта дорога в советскую разведку.

Вряд ли Долудь действительно был искренен со мной, но так или иначе я решил быть откровенным.

— Я презираю Второе главное управление, — выпалил я.

— Почему?

— Странный вопрос? Боже мой, да вы только вспомните о зверствах, которые КГБ чинил в сталинские времена? Да и сегодня — мне не нравятся их методы?

— Забудь ты про этих мудаков из Второго главного управления, — ответил он. — И не надо сравнивать их лавочку с работой в разведслужбе. Они это одно, а мы — совсем другое. Эти выродки будут горбатить тут, внутри страны, со всеми их гнусными стукачами и всеми этими мелкими мошенническими трюками, а ты станешь членом элиты, будешь офицером разведки. Только подумай, Станислав? Ты станешь работать за границей, на территории иностранных государств, добывая разведданные и вербуя агентуру. Это один из самых трудных способов служения нашему народу. К тому же он требует мужества. Это действительно мужская работа. Там тебя могут ранить, арестовать, объявить персоной нон грата — там вечная опасность. Разведчик должен быть сообразительным и стойким. Настоящим мужчиной?

— Против какой страны я буду работать? — спросил я.

— Гарантировать я ничего не могу, — ответил Долудь, — но ты ведь специалист по Японии. Ты знаешь язык и бывал там неоднократно. Вот туда, скорее всего, и поедешь.

Сотни тысяч, а может, и миллионы холуев и сатрапов — кто добровольно, а кто и нет — служат на благо культу КГБ. Но лишь малому числу советских граждан предлагается возможность стать действительным членом этой конгрегации — самого тайного ордена советской языческой религии. Я не мог не оценить все значение того факта, что меня допустили в эту святая святых советского государства.

— Подумай об этом, — сказал Долудь, когда мы прощались. — И через два-три дня зайди ко мне в кабинет — мы обсудим детали.

Мне хотелось верить, что, согласившись с предложением Долудя, я смогу приносить пользу своим соотечественникам, а, кроме того, это избавляло меня от тягомотины службы в Советском комитете солидарности стран Азии и Африки. Я старался тщательно обдумать это предложение, трезво взвесить все „за” и „против”, но едва я принимался размышлять, как в сознания всплывали, словно пузырьки в бокале шампанского, пьянящие мысли: я смогу жить в Японии! И все, что для этого надо сделать, — это сменить работу?

Через два дня я явился в кабинет Долудя и сказал, что принимаю его предложение. Он поздравил меня, а потом вручил несколько анкет, которые мне предстояло заполнить.

Я, вероятно, никогда не узнаю, воспринял ли Долудь мою моральную и духовную опустошенность как нечто, делающее меня уязвимым, или как всего лишь следствие моей амбициозности. На самом деле, это не имеет значения. Но что имеет значение, так это то, что едва он завел тот разговор, я уже понял, куда он клонит, — и ответ мой уже был предопределен, сознавал я это или нет. Так или иначе я заглотил наживку.