Против течения. Десять лет в КГБ

Аутер Бэнкс, Северная Каролина

Пляж уже полностью обезлюдел, и я повернул назад. Солнце стремительно клонилось к закату, к тому же я был голоден.

„Пора возвращаться, — подумал я.

— Надо еще разыскать дорогу к отелю".

Где-то в сотне метров от берега летел, параллельно ему, пеликан. Я невольно залюбовался им: как спокойно и легко скользил он над волнами! Как вдруг он стрелой нырнул в воду А через секунду вновь взмыл в небо, защемив в клюве большую рыбину. Продолжая плавный, словно не стоивший ему никаких усилий полет, он переместил трепыхавшуюся рыбину в подклювный мешок. И тут за ним увязались чайки в надежде поживиться плодами удачного улова.

„Это тоже часть игры, — подумал я.

— Ты — охотник, пока не поймал дичь. А как только поймал, ты уже сам жертва, за которой охотятся"

ЯПОНИЯ, 1975-1979

Наконец-то, после многих месяцев приготовлений и казавшегося бесконечным ожидания, я вместе с женой и сыном отправился в Японию. Это случилось в феврале 1975 года, и трудно сказать, кто был более взволнован — Наталья, десятилетний Александр или я. Мы были так заняты предотъездными сборами, прощальными визитами и вечеринками, что, добравшись до Токио, почувствовали себя полностью выдохшимися. С нами был наш маленький пудель, и в самолете Александр все волновался за него — тем более, что собаке по прибытии в Японию предстояло целый месяц пробыть в карантине. Однако в аэропорту я сумел добиться, чтобы пудель наш избежал карантина, так что мы тут же забрали его с собой.

Предельно измученный, я надеялся, что, прежде чем приступить к работе, мне дадут несколько дней отдохнуть в одном из отелей — благо гостиниц, чистых и комфортабельных, в Токио было полным-полно. Я не сомневался, что меня поселят именно в такой отель, поскольку прежде в Японии мне всегда резервировали что-нибудь очень приличное. Но на этот раз нас поместили в дешевую, шумную и отнюдь не чистую гостиницу поблизости от посольства.

„Ну что же, — подумал я про себя, — пропагандистские поездки — это нечто другое, надо полагать. Ясно, что КГБ своих людей не балует"’. Более того — в гостинице меня уже поджидало распоряжение явиться следующим утром в посольство.

Утром я встал пораньше, чтобы успеть выпить чашку чаю, прежде чем отправиться в посольство. Я пришел даже чуть раньше — двери были еще заперты. Здание посольства было внушительным, массивным, в одиннадцать этажей.

Первым, кого я увидел, войдя, был Вячеслав Пирогов. Тот самый, что когда-то в университете разыгрывал из себя офицера КГБ. Он приветствовал меня, словно я был вернувшийся из небытия его брат. При этом он чуть ли не лопался от гордости, что мечта его сбылась — он таки стал офицером КГБ!

„Он ничуть не изменился, — отметил я про себя. — Как был стукачом… Ничуть не изменился”. В университете все мы умели мгновенно распознавать стукачей. Без такого умения не выжить. Но Пирогов был безвреден. Он был виден насквозь. Такие всегда безвредны.

Пирогов взялся показывать мне, где и что есть в посольстве — вплоть до облицованного мрамором фойе. Начали мы с десятого этажа, где размещался кабинет резидента Дмитрия Ерохина. Ерохин оказался поразительно моложавым — и не мудрено: ему было всего сорок два года. Он был самым молодым генералом в советской разведке. Пожав мне руку, Ерохин тут же отпустил меня, небрежно бросив: „Говорят, вы отличный специалист по Японии. Так что принимайтесь за дело”. Выйдя вместе с Пироговым из кабинета Ерохина, я увидел, что по коридору к нам направляется какой-то черноволосый, щеголевато одетый человек.

— Вы — Станислав Александрович, — заявил он, протягивая мне руку. — А я — Владимир Алексеевич.

Так я познакомился со знаменитым Пронниковым, относительно которого меня так предупреждали в Москве. Он был невысок — от силы метр шестьдесят пять, — но мускулист и подтянут.

— Давайте зайдем ко мне, — сказал он и при этом, дернув бровью, дал понять Пирогову, что на него приглашение не распространяется.

Мы пошли к нему в кабинет. И там он начал с того, что попытался создать у меня впечатление, словно он ничем другим ранее не занимался, кроме изучения моей биографии. И в самом деле, как я позже узнал, он всегда пытался всесторонне оценить всякого новичка, чтобы сообразить, как тот впишется в его собственные планы. В ходе разговора он то и дело демонстрировал, насколько хорошо знает обо мне все, до мельчайших деталей. Ничто не ускользнуло от его внимания, вплоть до нашего пуделя. Он даже знал его кличку. Неожиданно он спросил: „Ну и как ваша Красотка перенесла перелет из Москвы?” Он то и дело повторял, что рад моему появлению в Токио, улыбался добродушно, а холодные серые глаза его все время ощупывали меня, изучая, оценивая, анализируя.

Когда я наконец распрощался с ним, я твердо знал две вещи: Пронников — человек большого ума и способностей; и при этом человек, поставивший себе целью знать все о своих сотрудниках. Все. В то время он был главой ПР — политической разведки, и к тому же вторым человеком в резидентуре. Знающие люди в Москве говорили, что он куда влиятельней, чем можно было предположить, судя по его погонам подполковника. В Москве считали, что со временем Пронников станет начальником Первого главного управления. Я понял, что в его лице встретил человека, которого не имею права недооценивать.

Пирогов поджидал меня возле кабинета Пронникова, чтобы продолжить экскурсию по резидентуре, которая занимала два верхних этажа посольства. Вдоль коридоров резидентуры были расположены различные кабинеты: переводчиков, Линии X (научно-техническая разведка), радиоэлектронной разведки, „активных мероприятий” (операции дезинформации и влияния) и, конечно, всяческих подсобных служб. Планировка резидентуры мало чем отличалась от московской учебной резидентуры — правда, тут было полным-полно всякой хитроумной электроники, иным был размах операций, да повсюду царила поразительная тишина.

— Так тихо, — заметил я. — Прямо, как в могиле.

— Тут все двойное — стены, полы и потолки, — пояснил Пирогов. — А промежутки „озвучиваются” музыкой и электронными импульсами, чтобы нейтрализовать подслушивающие устройства.

Первые несколько дней я посвятил знакомству с сотрудниками резидентуры, и прежде всего с моим предшественником — Борисом Пищиком, веселым, симпатичным молодым человеком, отличным знатоком японского языка. Когда он вскоре вернулся в Советский Союз, нам дали его квартиру в Токио — в очень старом доме в районе Сендагайя. Комнатки там были малюсенькие, и мне никак не удавалось выкроить место для кабинета. Поскольку я в Японии считался журналистом, мне нужны были условия для работы в качестве такового. И потому, когда в Токио прибыл главный редактор „Нового времени”, я продемонстрировал ему выделенную мне КГБ квартиру.

— Годится ли корреспонденту такого престижного журнала жить так? — спросил я.

— Нет, — согласился он. — Я думаю, можно будет что-нибудь сделать для вас. Я попробую. В конце концов, вы корреспондент и чертовски хороший. Вы не зря получаете свои деньги.

И вскоре мне разрешили снять просторную и дорогую квартиру в Сибуя Удагавате. Четырехкомнатная квартира эта очень нам нравилась, да и с точки зрения „прикрытия” она была хороша.

Я познакомился с несколькими японскими журналистами, вступил в пресс-клуб и вообще утвердился в Токио в качестве корреспондента. В то же время я с головой погрузился в свои основные обязанности — разведывательные. Я был прикомандирован к политической разведке токийской резидентуры и работал под непосредственным руководством подполковника Пронникова. Я должен был завязывать знакомства в журналистской среде и в политических кругах, с тем чтобы потом можно было приступить к вербовке тех, с кем удастся сойтись поближе.

Я трудился в рамках отлично продуманной программы, возникшей путем проб и ошибок после второй мировой войны. После войны Советский Союз постарался извлечь максимальную пользу из того, что Япония была обессилена — в промышленном, экономическом и военном смыслах. Япония была совершенно неспособна к каким-либо агрессивным действиям на Дальнем Востоке; она вообще не пользовалась достаточным влиянием и не располагала возможностью оказывать соответствующее давление, чтобы считаться серьезной силой где бы то ни было в мире. И СССР счел тот момент самым подходящим, чтобы заполнить вакуум, образовавшийся в поверженной стране.

Сперва СССР задумал превратить Японию в социалистическую страну, создав в ней род пятой колонны. Для этого началась обработка японских военнопленных, сидевших в сибирских и дальневосточных лагерях. Дабы внушить им идеи марксизма-ленинизма, была запущена беспрецедентная по интенсивности программа промывки мозгов. Для военнопленных были открыты „сталинские” школы, специально для них печатались газеты по-японски.

Следует, кстати говоря, упомянуть, что японскому языку меня учила Иваненко, работавшая в свое время переводчиком в одном из лагерей для военнопленных. А Иван Коваленко, начальник Японского сектора в Международном отделе ЦК в те времена, когда я работал там, в молодости был редактором выходившей на японском языке газеты для военнопленных.

Характерно, что, хотя война окончилась в 1945 году, этим пленным разрешили вернуться домой только в 1949-м. И уже в начале 50-х годов в Токио и других больших городах начались сопровождавшиеся бесчинствами демонстрации — толпы хулиганов перевертывали машины и выкрикивали антиамериканские лозунги. В ответ на это японские власти ввели запрет на деятельность компартии, вынудив ее уйти в подполье. Советский план перекроить Японию по собственному образу и подобию провалился.

К концу 50-х годов Япония справилась с послевоенным экономическим кризисом, а потом начался бум, в результате которого валовый национальный продукт Японии стал одним из высочайших в мире. И Советскому Союзу пришлось пересмотреть свою тактику. К 60-м годам Советы избрали политику нормализации отношений с Японией и использования ее экономической мощи для развития своей экономики, особенно в районе Сибири и советского Дальнего Востока.

Однако осуществить этот план было трудно. В технологическом отношении СССР отставал от США, Японии и других промышленно развитых стран лет на 15–20. Он планировал начать закупку целых заводов и фабрик, в том числе предприятий химической промышленности. Япония, торговавшая практически со всеми странами мира, была идеальным местом для такого рода закупок. Советские лидеры отлично понимали, что такого объема закупки чреваты дефицитом торгового баланса, но намерение заполучить все необходимое из Японии было столь велико, что они решили пренебречь этим риском. Москва начала культивировать контакты с японскими политическими кругами, прежде всего — в Либерально-демократической и Социалистической партиях, завязывать отношения с представителями деловых кругов Японии — и все это для того, чтобы оказать давление на правительство и принудить его одобрить предстоящие торговые соглашения с СССР.

Один из главных результатов этой смены тактики состоял в том, что Москва сумела добиться в Японии долгосрочных кредитов, которые практически были равноценны субсидиям. В результате, в рамках двусторонней торговли Советский Союз изрядную долю денег получает из карманов японских налогоплательщиков и инвеститоров. Японцы идут на это ради стимулирования развития своей промышленности и экспорта.

Советы домогались нужных им связей в японских политических и деловых кругах, не скупясь на всевозможные обещания. Торговля с СССР — гарантия политической стабильности в отношениях с Японией, утверждали они. Советскому рынку не свойственны колебания, говорили они, а следовательно, ему не грозят спады. Если Япония переориентирует часть своей торговой активности, в отплату за это Советский Союз даст ей доступ к обширным залежам минералов в Сибири и советском Дальнем Востоке. Советы даже обещали продавать нефть — сделка, очень выгодная для Японии, вынужденной ввозить нефть из-за тридевять земель. Однако в 70-х годах, когда СССР сам стал испытывать трудности с нефтью, он отказался от этого обязательства.

В период этих советско-японских сделок я и прибыл в Японию, как раз тогда, когда Москва всячески обхаживала японских дельцов, склоняя их к тем или иным выгодным ей решениям. Известных японских бизнесменов то и дело приглашали в СССР, где их размещали в шикарных отелях, закармливали деликатесами и окружали подчеркнутым вниманием — в полном соответствии с планом, разработанным прикомандированными к министерству внешней торговли специалистами из КГБ.

Характерной в этом смысле является работа с Тосио Доко, президентом Федерации экономических организаций Японии — влиятельной организации японских предпринимателей. Доко пригласили в Москву для встречи с представителями министерства внешней торговли. А потом, когда он уже был в Москве, известили, что с ним хочет встретиться сам Брежнев. Однако генсек в то время отдыхал в Крыму, а посему: не захочет ли мистер Доко поехать в Крым для встречи с товарищем Брежневым? Мистер Доко, конечно, согласился. И его доставили в роскошный дворец — летнюю резиденцию Брежнева. Иностранцев весьма нечасто приглашали в этот дворец — бывшую царскую дачу. Таких приглашений случалось удостаивались члены правительственной верхушки да главы стран советского блока, но бизнесмены — никогда. Так что, доставив туда Доко, Советы продемонстрировали, что считают его исключительно важной фигурой. И, конечно, во время пребывания в Крыму его усиленно обхаживали, внушая просоветские идеи, особенно когда дело касалось вопросов японско-советской торговли. Что повлияло на Доко, — эта обставленная всяческими почестями поездка, или деловые соображения, — сказать со всей определенностью трудно. Но так или иначе он в течение многих лет был влиятельным сторонником торговых соглашений с СССР.

Тут необходимо сделать одно маленькое замечание. Когда бы представители японских деловых кругов ни вступали в переговоры с Советами, они всегда оказываются в явно невыгодном положении, поскольку КГБ ухитряется заранее получить информацию о позиции японцев и вооружить этим знанием советскую сторону. Советский Союз держит в Японии огромное количество агентов именно для того, чтобы всегда знать все и вся.

Все время, что я работал в Японии, Москва настоятельно требовала, чтобы мы прибрали к рукам как можно больше различной новейшей технологии, связанной с химической промышленностью, тяжелым машиностроением, компьютерами, полупроводниками, оптикой, радио- и телеоборудованием, со всем, что может быть использовано для военных целей. Несколько лет назад Москва сделала по-настоящему удачный ход. Она убедила Японию продать ей сухой док огромной вместимости, заверив, что он будет использоваться исключительно для нужд рыбного флота. Я не думаю, что японцы столь наивны, чтобы поверить такого рода заверениям, тем более что в то время Советы открыто осуществляли политику интенсивной гонки вооружений. В Японии наверняка были люди, подозревавшие, что Москва использует этот док для военных целей. Так оно, конечно, и было: через несколько месяцев после доставки дока во Владивосток, он был использован для ремонта авианосца „Минск”, а сразу после этого — нескольких ядерных подлодок.

Летом 1987 года свободный мир потрясло известие о том, что дочернее предприятие корпорации Тошиба совместно с одной норвежской фирмой продало СССР оборудование, которое позволит советской военной промышленности улучшить качество винтов подлодок — лодки будут более бесшумны и, следовательно, обнаружить их станет сложнее. Продажа такого рода оборудования запрещена как в Японии, так и в Норвегии, но этот случай всего лишь красочный и единичный пример извечного умения Советов закупать современную технику. Я знаю множество такого рода успехов Москвы в ведении дел с японскими компаниями.

Для создания эффективного лобби в японских деловых и политических кругах, Советы направляли в Японию своих лучших специалистов. В 70-х и начале 80-х годов главой советской торговой миссии в Японии был известный специалист по экономике Спандарьян. Он занимался только заключением торговых договоров — в полном соответствии с законом. Зато его заместителем был Папушин, полковник КГБ, прежде работавший в Великобритании. А после возвращения Папушина в СССР ему на смену пришел тоже гебист — подполковник Жарков.

Около половины сотрудников торговой миссии — офицеры КГБ. Многие из них специализируются на сборе научно-технической разведывательной информации, поскольку даже Япония (при всей легкости, с которой можно получать у нее современную технологию и оборудование) порой отказывается продавать некоторые технологические процессы и оборудование. И тогда в действие вступает другая половина советской торговой миссии. Офицеры научно-технической разведки стараются похитить документацию или образцы нужной техники, порой задействуя в такого рода операциях армию агентов. Когда я был в Токио, в тамошней резидентуре КГБ трудились около двадцати пяти разведчиков из Линии X, ответственной за сбор научно-технической информации.

Офицеры КГБ из Управления Т (научно-техническая разведка) работают не только в торговых миссиях. По меньшей мере половина из двадцати сотрудников Аэрофлота в Японии были в мои времена офицерами научно-технической разведки. Пятьдесят процентов сотрудников ТАСС — офицерами КГБ, и по меньшей мере один из них — из Линии X. В советском посольстве советником по вопросам науки был высокий чин из Линии X. ГРУ тоже занимается хищением современной технологии, и многие сотрудники резидентуры ГРУ — офицеры, специализирующиеся на сборе научно-технической информации.

У каждого офицера на связи находятся три-четыре агента, так что легко подсчитать число агентов, занятых сбором научно-технической информации, — их не меньше 75, а может, 100 и даже больше. Многое, в чем нуждаются Советы, агентура добывает секретным путем. Это выгодный бизнес. К примеру, КГБ, скажем, заплатит агенту от 10 до 100 тысяч долларов за кражу какого-либо технического или технологического секрета, однако, если бы СССР сам занимался разработкой этой технологии, это обошлось бы ему не менее чем в 200 миллионов долларов. Даже всего лишь похищая образцы изделий и копируя их, Советы экономят большие деньги. А они, надо сказать, похищают большое число таких образцов. Даже техника, при помощи которой японская резидентура КГБ осуществляет перехват переговоров между группами наружного наблюдения Национальной полиции, была похищена в Японии.

В конце 70-х годов резидент сказал нам нечто крайне интересное относительно операций Линии X. „Годовая выручка от операций, которые эти офицеры осуществляют, способна окупить стоимость работы всей нашей токийской резидентуры в течение нескольких лет. И еще кое-что останется. На самом деле, только научно техническая разведка покрывает все затраты служб зарубежной разведки КГБ”.

Я помню случай, когда один из офицеров Управления Т, работавший в токийской резидентуре, сопровождал делегацию советских технических специалистов, приглашенных осмотреть химическое предприятие. Хозяева устроили им сердечный прием, а затем показали свой завод, включая и те его отделы, куда иностранцев обычно не допускают. Японцы, конечно, полагали, что Советы намерены купить если не весь завод, то по крайней мере технологию производства, чтобы скопировать ее. И вот где-то на этом заводе офицер КГБ увидел на стене нечто, от чего чуть не остолбенел — там висела огромных размеров схема технологического процесса этого предприятия.

„Задавайте побольше вопросов, — прошептал он кому-то из членов советской делегации. — Отвлекайте внимание гида”.

Советская делегация окружила гида и засыпала его вопросами, а гебешник в это время скопировал ту схему со стены. Вернувшись в резидентуру, он тут же отправил ее в Москву. Одна только эта кража, как стало известно две недели спустя, принесла барыш, который мог бы покрыть стоимость содержания токийской резидентуры в течение двенадцати лет.

Для проверки закупаемого в Японии оборудования туда приезжает на короткое время множество советских специалистов. Пробыв в Японии от трех до шести месяцев, они ходатайствуют о продлении визы. Таким способом может быть увеличено число людей, приписанных к посольству, — без увеличения его на бумаге. Все продлевая и продлевая визу, многие из этих специалистов остаются в Японии на один, два, а то и на три года. По меньшей мере половина из этих специалистов — профессионалы из Управления Т. Не будет преувеличением сказать, что весь легион советских шпионов ежедневно занимается кражей современной технологии. Так было в мои дни, так оно, несомненно, и сейчас. В самом деле, порой они собирали такой богатый урожай информации, что отправить его в Москву было проблемой. Дипломатические курьеры прибывали из Москвы дважды в месяц, и иногда их багаж, состоящий из технической документации и образцов украденных изделий, весил до тонны. Это — одна из причин, почему советскую диппочту доставляли из посольства в аэропорт на микроавтобусе. В ящиках, заполнявших автобус до потолка, хранился урожай, собранный офицерами КГБ.

Логически рассуждая, японское правительство давным-давно уже должно было знать о существовании разветвленной сети научно-технического шпионажа, и мне не понятно, почему оно не пытается прекратить эти открыто совершаемые хищения и не наказывает виновных. Более того, многие японские научно-исследовательские учреждения, лаборатории и корпорации тесно связаны с аналогичными учреждениями Америки, интенсивно обмениваются с ними делегациями, инженерами и учеными. КГБ активно охотится за японскими специалистами, регулярно посещающими США и норовит завербовать их, чтобы заполучить технологические секреты Америки. И порой им это удается.

Сам я в Японии трудился, как уже было сказано, в сфере политической разведки и поисков путей влияния на различные области жизнедеятельности этой страны. Журналистское прикрытие идеально для такого рода деятельности. Для Советов значение операций научно-технической разведки чрезвычайно велико. Но при всем том значимость политической разведки стоит на первом месте. В том числе и в Японии. Благодаря ей Политбюро располагает секретной информацией о внутренней и внешней политике Японии, о планах японского правительства. Равным образом богатый информационный урожай собирается в Японии, США и Южной Корее. В качестве представителя журнала я получал доступ в такие места, куда большинство иностранцев попасть не могли. Однако те из нас, офицеров КГБ, кто не значился в посольском списке дипломатов, не обладали дипломатическим иммунитетом. В случае поимки нас ожидала высылка на родину.

Первым объектом моих профессиональных усилий стал влиятельный деятель Социалистической партии Японии, человек, которому КГБ присвоил кодовое имя Кинг. Он был очень вежлив, лицо его светилось добротой, а улыбка обезоруживала. Я знал, что идеологически он очень близок к позициям КПСС, что он пламенный социалист. У него был доступ к потенциально полезной нам информации, и потому я всячески культивировал дружеские отношения с ним.

Для определения того, насколько подходит тот или иной человек для роли агента иностранной державы. разведывательные службы всего мира пользуются американской формулой: MICE — money, ideology, compromise, ego — то есть: деньги, идеология, компрометация, самомнение. Пытаясь нащупать слабые места у объекта вербовки, офицер разведки прежде всего прибегает к помощи этой формулы.

К Кингу эта формула вроде бы никак не подходила. Он неплохо зарабатывал и жил с женой и двумя детьми хоть и в небольшой, но хорошей квартире. Из досье КГБ не следовало, что он чрезмерно тщеславен или обладает какими-либо порочными наклонностями. Но я продолжал присматриваться к нему, выискивая что-нибудь, что даст мне возможность его завербовать.

Встречаясь с Кингом, я старался не забывать о некоторых особенностях японской психологии. Японцы — большие трудяги и неодобрительно относятся к пустому времяпрепровождению. При этом они исполнены глубокого пиетета к своей культуре и традициям. Так что я изо всех сил старался, чтобы каждая встреча с Кингом за обедом или ленчем была бы ему полезна ему — я подбрасывал ему обрывки всяких сведений, которые он мог использовать в качестве деятеля Социалистической партии. Он полагал, что я снабжаю его пока еще не доступной прочим информацией о ситуации внутри КПСС. На самом же деле я пересказывал ему вычитанное в „Правде”. В то же время полученные от него сведения о Социалистической партии Японии порой были важны для оказания влияния на позицию этой партии и ее действия.

Как только мы с Кингом подружились достаточно прочно, я стал прибегать к тонкой лести — одному из важнейших орудий разведчика. И вот настало время, когда я сказал ему: „Мне хотелось бы кое-что сообщить вам, но при условии, что никто об этом не узнает. Журнал, на который я работаю, формально считается всего лишь „органом профсоюзов” Но это не совсем так. В действительности „Новое время” — орган Международного отдела ЦК КПСС, причем он регулярно публикует конфиденциальный бюллетень для советской элиты — его читают не кто нибудь, а члены Политбюро. Так что информация, которую я даю журналу, должна быть точной. Тут не должно быть никаких ошибок — ни в фактах, ни в источниках. Вот почему дружба с вами так важна для меня. В вопросах политики вы — эксперт высочайшего уровня, и я всегда могу положиться на точность всего, что вы говорите” (Иными словами это означало: „Видите ли, господин Кинг, вы общаетесь не с простым журналистом, но с одним из тех, чьи слова доходят до самой советской элиты. И через меня вы можете оказывать влияние на советское руководство”.)

В конце концов я нащупал его ахиллесову пяту. Кинг более всего на свете хотел издавать свою собственную газету, но у него не было на это средств.

Как-то за очередным ленчем я спросил его о ситуации с газетой.

— Это безнадежно, — сказал он. — Я не могу наскрести достаточно денег.

— Не знаю, не знаю, — возразил я как можно более небрежно. — Полагаю, для вас есть очень неплохой шанс. Пожалуйста, примите вот это — по-дружески, от всего сердца. — И я выложил на стол пухлый желтый конверт с миллионом иен.

Затем, чтобы как-то сгладить возникшую напряженность, я завел речь о том, сколь полезной была бы газета Кинга и о том, как я доволен, что могу хоть чем-то помочь столь благому делу.

Наконец, он протянул руку к конверту и торопливо сунул его в карман. В конце ленча я, вновь разыгрывая небрежность, сказал:

— Кстати, желательно, чтобы у меня была расписка — чтобы никто не подумал, что я эти деньги прикарманил. Всего лишь ваша подпись.

Кинг достал свою визитную карточку и на обороте ее поспешно написал расписку.

Это было в пятницу. А в понедельник Кинг позвонил мне, и в его голосе слышалось отчаяние. Я согласился встретиться с ним во время ленча. Как только я его увидел, я понял, что он, вероятно, намерен потребовать назад свою расписку.

— Что случилось? — спросил я. — Вы выглядите совсем больным.

— Да нет, — ответил он. — Я вполне здоров. Дело не в этом. Вы должны вернуть мне мою визитную карточку. Боже мой, если она окажется в плохих руках, она разрушит мою карьеру, повредит моей семье…

— Полагаю, что она действительно может быть использована таким образом, — прервал я его. — Но этого не случится.

— Где она сейчас? В советском посольстве?

— Увы, она уже в Москве. Вчера она была отправлена с дипкурьером.

Он тяжело опустился на стул. Лицо его выражало полное отчаяние. Я даже и не пытался как-то приободрить его. Несколько месяцев спустя я вручил Кингу „пожертвование” на его избирательную кампанию — 3 миллиона иен. Хотя он так и не стал членом парламента, его отношения с Советами сделались — после этого „пожертвования” — куда более тесными. Так Кинг стал моим человеком.

Я всегда был вежлив с ним и всячески выказывал уважение, однако с того момента я постепенно приучил его к необходимости следовать моим инструкциям и распоряжениям. И Кинг оказался надежным агентом. Сверяя полученные от него сведения с информацией от других агентов, мы всегда убеждались, что он — на уровне.

Более сложными оказались мои отношения с одним из ветеранов японской журналистики, работавшим в популярной газете „Иомиури”. Меня познакомил с ним один офицер КГБ, и с самого начала он мне пришелся по душе. Наши вкусы совпадали: мы любили те же рестораны, тот же тип блюд, ту же школу японской живописи. Даже отношение к жизни у нас было сходным. Так что чуть ли не во всем мы отлично подходили друг другу.

Ему было за сорок, и его эрудиция была замечательной — никто другой из моих японских знакомых не мог с такой полнотой объяснить мне все, что меня интересовало относительно культуры Японии. Я то и дело расспрашивал его об истории японской литературы, и ответы его всегда были очень подробны. Он был само терпение и такт. Когда я спрашивал его о тех или иных особенностях японской жизни (к примеру, о кошмарно сложной юридической системе), он продолжал свои разъяснения, пока не убеждался, что я действительно понял что к чему. Нас можно было бы считать настоящими друзьями, если бы, вернувшись в резидентуру, я не был обязан писать подробные рапорты обо всем, что мы с ним обсуждали.

Я должен был сообщать о его финансовой ситуации, о том, что он любит и что нет, о том, не заказывает ли он одежду у дорогого портного, о его отношениях с начальством и подчиненными и о том, какого рода решения он уполномочен принимать самостоятельно. Заместитель резидента Пронников и сам резидент Ерохин подробно разбирали мои рапорты и составляли рекомендации, как мне упрочить дружеские отношения с этим журналистом и в конце концов склонить его к агентурной работе.

Когда я задумывался над тем, во что я превратился, над тем, чем я занимался, я понимал, что день ото дня лицемерие все глубже въедается в меня. Циничным лицемерием — этим клеймом советской системы — были отмечены и моя работа, и я сам. Порой, в абсурдном порыве защитить своего друга от моих же собственных маневров, я не упоминал в рапорте те или иные сведения, которые, как я знал, КГБ сочтет полезными для себя. Двойственность эта была для меня пыткой. Я страстно желал иметь друга в Японии, но, работая на КГБ, я был лишен этой возможности.

Когда в конце концов я сумел завербовать его, и он стал еще одним винтиком в машине КГБ, мной овладело отвращение — словно я вывалялся в грязи. По ночам сон не приходил ко мне и наваливалась депрессия. Я чувствовал себя, вероятно, так же, как чувствует себя тюремщик, посадивший за решетку человека, который, он знает, ни в чем не виновен. Конечно, умом я понимал, что моего друга трудно считать вполне невиновным: он сознательно сотрудничал с Советами и получал плату за это. И все-таки именно я склонил его к этому — склонил человека, который мог бы быть моим другом. Вот что причиняло мне боль.

Недавно кто-то спросил меня, в чем, в сущности, смысл моей былой профессии. Я ответил: „Это вторая из древнейших в мире профессий. И она сильно отличается от первой. Первая древнейшая профессия совращает тело, вторая — душу”.

Мои попытки завербовать другого известного журналиста, одного из редакторов „Токио Симбун”, завершились полным провалом. К установлению дружеских отношений с Феликсом (он получил это имя в качестве кодового), я приступил обычным образом — во время ленча или за выпивкой заводил с ним разговор на интересовавшие обоих нас темы. С Феликсом меня познакомил полковник КГБ Геннадий Евстафьев, накануне получения им другого задания.

Мы с Феликсом обсуждали различные тревожные события местного и международного характера, говорили о прочитанных книгах. И, конечно, я потом писал рапорты о наших встречах. И рапорты эти изучались не только в токийской резидентуре, но и в штаб-квартире КГБ в Москве.

Наконец, когда наша дружба вполне окрепла, пришло время посмотреть, не согласится ли Феликс сотрудничать с нами. Как-то во время очередного ленча я сказал ему, что „Новое время" выпускает бюллетень, предназначенный для узкого круга, — он, дескать, рассылается только членам Политбюро.

— Было бы отлично, — сказал я, — если бы вы писали статьи для этого бюллетеня. Конечно, анонимно, — добавил я. — Это было бы очень важно, особенно если в этих статьях будет информация о каких-то ожидаемых шагах японского правительства на международной арене.

— Нет, — сказал он решительно. — Прошу прощения, но я не намерен сотрудничать с иностранной державой. — И, к моему удивлению, прибавил: — Я опечален, Левченко-сан, тем, что вам приходится работать на разведку. Вы — хороший журналист. Мне очень вас жаль.

Хотя он был вежлив, та встреча в кафе токийского отеля „Пасифик” была последней нашей дружеской встречей. Время от времени мне случалось видеть его на всяких приемах для журналистов, но он делал вид, что просто не замечает меня. Он был из числа тех многих хороших людей, которых, живя в Японии, я научился любить и уважать. И я до сих пор жалею, что у нас не было возможностей для нормального общения — общения двух обычных людей, общения, из которого вырастает дружба.

Нельзя сказать, что каждый мой оперативный шаг завершался успехом. К примеру, один из тех, кого я пытался завербовать (известный журналист, в то время работавший внештатником), знал, что я — офицер КГБ. Более того, он гордился этим знанием. Подобно человеку, всю жизнь мечтающему стать пожарником и потому отирающемуся возле пожарного депо, чтобы хоть вчуже вкусить всяческих треволнений, он „выискивал шпионов” Он „работал” без устали, то и дело поставляя мне информацию, явно почерпнутую из утренних газет. Когда я указывал ему, что этого недостаточно, он фабриковал сенсационные небылицы о том или ином выдающемся политическом деятеле. Как-то раз он, к примеру, заявил, что член парламента Токума Уцуномия и известный религиозный деятель Дайсаку Икеда — американские агенты. По его словам, Икеда вскоре после поездки в Советский Союз, где он встречался с председателем Совета министров Косыгиным, "передал все секреты, обсуждавшиеся на этой встрече, одному американцу”.

— А почему бы и нет? — спросил я. — Что уж там такого секретного было? В конце концов, Косыгин — известная фигура, и люди любят упоминать о знакомстве с такими людьми.

— Ну, как вам сказать, — вяло возразил он. — Я уверен, что Косыгин не хотел бы, чтобы об этой встрече кто-то рассказывал. — И тут же, без остановки, посвятил меня в другой, не менее фантастический „секрет”, сказав, что Уцуномия — связник между правительствами США и Северной Кореи.

Наконец, я устал от всей этой ерунды. „Если вы мне понадобитесь, я вам позвоню сам”, — сказал я, на этом наши контакты и закончились.

Кодовое имя одного из полезных агентов, которых мне удалось завербовать, было Васин. Любопытны обстоятельства, приведшие к тому, что мы обратили на него внимание. Один из наших офицеров был в контакте с агентом по кличке Рамзес, и однажды этот Рамзес сообщил ему, что знает одного издателя информационного бюллетеня, который был бы превосходным агентом. Мне поручили познакомиться с ним, прозондировать его и, если он окажется подходящим объектом, — постараться его завербовать.

Я позвонил ему, представился как корреспондент „Нового времени”, сказал, что восхищен его бюллетенем и попросил о встрече, дабы получить ответ на ряд довольно путаных проблем, освещавшихся в нем. Несколько дней спустя мы встретились за ленчем. Он произвел на меня положительное впечатление. Ему было лет пятьдесят с небольшим, тонкие черты лица. Прежде чем подойти ко мне, он очень внимательно изучил всех, сидевших в кафетерии пресс-клуба, причем сделал это так незаметно, словно был опытным офицером разведки. Это говорило о том, что он крайне осторожный человек.

Наши следующие встречи были столь дружелюбны, что я быстро пришел к выводу, что Васин не просто созрел для вербовки — он, словно перезревший плод, был готов упасть с дерева прямо в наши руки. Между тем КГБ, как обычно, собирал о нем всякие сведения. И вскоре стало известно, что ряд других советских агентов получают через него различную информацию и считают эту информацию надежной, а его мнения весомыми. Где-то во время четвертой или пятой встречи, когда я начал осторожно вести дело к вербовке, он практически опередил меня, предложив сотрудничество. Вербовка произошла так стремительно, что мой приятель в резидентуре, передавший мне задание по обработке Васина, даже посоветовал не спешить с рапортом об успехе.

„В Москве никогда не поверят, что это могло произойти так быстро, — пояснил он. — Они решат, что ты начал вербовать слишком поспешно, не соблюдая должных мер предосторожности — возможно, даже слишком безрассудно, что ставит под сомнение вопрос о доверии твоему агенту. Не спеши. Потяни малость с этим делом”.

Как мне позже стало известно, Васин был ветераном японской компартии. Так что ничего удивительного, что он с такой готовностью согласился работать на нас. Он был активистом компартии с начала 50-х годов, пока не был исключен из нее за несогласие с ее внешнеполитической линией. И несмотря на это, он по-прежнему оставался в душе коммунистом.

Васин стал поставлять мне интересную информацию о внешнеполитических проблемах японского правительства, о КНР и других важных политических проблемах. Порой он не ждал, пока ему поручат что-то разузнать, а проявлял в поисках разведывательной информации инициативу. Как я и полагал с самого начала, он не нуждался в подробных инструкциях относительно различных мер предосторожности, необходимых при встречах со мной. Основные навыки секретной работы он усвоил еще в те времена, в 50-х годах, когда японская компартия была под запретом, и ничего с тех пор не забыл.

С самого начала Васин без колебаний принял плату за свою службу, хотя сперва суммы были и незначительны. Каким бы ни было мое задание, он его никогда не подвергал сомнению. У меня сложилось впечатление, что ему нравилось водить за нос окружающих, и он находил в этой игре большое удовольствие. Агентом влияния он был превосходным и активно помогал мне распускать всякие сенсационные, но в то же время вполне правдоподобные слухи, полезные Москве.

Ценность его услуг была признана моим начальством. Если бы я не попросил убежища в США, уверен, что Советы до сих пор активнейшим образом использовали бы Васина — и не только для сбора информации, но и в операциях „влияния”, введения в заблуждение и распространения дезинформации.

Я был офицером разведки, чья работа состояла в том, чтобы изыскивать подходящих людей и вербовать их для агентурной работы на другую страну. Меня часто спрашивают. велик ли риск такой работы. И да и нет. Я не шатался по Токио с огнестрельным оружием и со всякими хитроумными штуками из арсенала Джеймса Бонда. Конечно меня обучили тому, как пользоваться оружием, но подлинным моим оружием были осторожность и здравый смысл. Главная цель состояла в том, чтобы действовать и не быть пойманным.

Следующая аналогия может объяснить специфику моей работы. Когда я кого-то склонял к сотрудничеству с КГБ, я был охотником, но, когда я преуспевал в этом и завербованный начинал работать против своей страны, я сам превращался в объект для охоты. Японская контрразведка, может быть, и слаба, но она все же существует. Встречаясь с кем-либо из своих агентов, я всегда имел наготове какое-то правдоподобное объяснение этим встречам. Если он журналист (как это было зачастую), то на случай интереса к нам японских властей, у меня была готова легенда: он, мол, пытался выудить у меня какую-нибудь информацию о СССР или что он брал у меня интервью. По так или иначе, как только я завлекал в свои сети кого-нибудь, возникала опасность самому оказаться в сетях. Да, опасность часто подстерегала меня, но редко это была опасность, угрожающая моей жизни.

С другой стороны, кое-какие из эпизодов моего шпионского прошлого представляются мне сегодня в комическом свете. Впрочем, тогда они виделись совершенно иначе. Я помню случай, когда мне надо было встретиться с одним их моих агентов. Я вышел из дому ранним утром и, как обычно, несколько часов петлял на машине по узким улочкам, чтобы убедиться, что никто не висит у меня на хвосте. Потом, запарковав машину в неприметном месте, я взял такси, доехал до большой площади и смешался с толпой озабоченно спешащих по своим делам японцев. Оттуда на метро я добрался до места встречи. Все было в порядке, и я был уверен, что за мной не следят. Как вдруг я обратил внимание, что несколько пассажиров как-то странно посматривают на меня. Это было крайне необычно: японцы не любопытны, и иностранец в Токио — вовсе не редкость.

Инстинктивно я проверил все пуговицы и молнии на своей одежде — все было в порядке. И все же что-то было не так. Наконец я взглянул на свои ботинки и — словно на меня вылили ушат ледяной воды: из-под брюк у меня свисал кусок проволоки сантиметров двадцать пять длиной. Ничего удивительного, что пассажиры таращились на меня? Я, вероятно, представлял из себя забавное зрелище, но самому-то мне было не до смеха. Перед отправкой на встречу, ответственный за техническое оснащение офицер дал мне некий прибор под названием „ятаган". Это маленькая черная коробка, по виду — телефонный бипер, но на самом деле она служила другим целям. Если резидентура КГБ, подслушивая переговоры японской службы наружного наблюдения, обнаруживает, что один из ее офицеров в опасности, она — с крыши советского посольства — посылает ему радиосигнал, и „ятаган"’, спрятанный в одежде оперработника, начинает вибрировать. Это означает приказ тут же прервать встречу. Антенна „ятагана" пряталась в брюках, пристегнутая английской булавкой. Видно, я потерял эту булавку, и антенна соскользнула по ноге вниз, ее вид и шокировал пассажиров метро. Я вышел из поезда на ближайшей станции и какое-то время провел в туалете, приспосабливая „ятаган’" на надлежащее ему место.

Но далеко не всегда приключения мои были так забавны. Однажды опасность нависла надо мной со всей серьезностью. Это случилось одним зимним вечером 1978 года, когда я готовился к встрече с агентом по кличке Эдо. Администратор одной из влиятельных газет, Эдо был агентом нашей резидентуры еще до моего появления в Японии. А потом он поступил в мое ведение. Я с самого начала не питал к нему доверия. Что ни встреча, он сообщал, что как раз накануне обедал в ресторане с тем или иным важным лицом — генеральным секретарем Либерально-демократической партии, с министром иностранных дел или с каким-нибудь другим членом кабинета — и вручал мне для оплаты счет за обед — от 90 до 150 тысяч иен. Когда я просил его написать мне рапорт об очередной такой встрече, он представлял мне клочок бумаги с несколькими словами, не имеющими никакого отношения к его предполагаемым беседам с важным лицом. А потом начинал нудно торговаться насчет того, какие из его расходов должны быть покрыты мною и сколько ему надлежит получать за столь тяжкие труды. Мне этот шут все более надоедал, тем более, что он никогда не поставлял хоть сколько-нибудь ценной информации. Так что от встречи с ним в тот вечер я не ожидал ничего стоящего.

Я вышел из дому около шести часов вечера, доехал на машине до станции Иойоги, оставил машину в переулке, доехал поездом до Синдзюку, а там — на метро до Икэбукуро. Выйдя из поезда метро, я сперва направился в туалет. Когда я там мыл руки, мной овладело знакомое чувство, что кто-то наблюдает за мной. Поскольку я знал, что до этого момента за мной слежки не было, это значило, что она началась именно тут. А, следовательно, филеры заранее знали о моей встрече.

Я вышел на улицу и увидел поджидавшего меня на углу Эдо. Меня все не оставляло чувство, что за мной следят, а потому я направился в противоположную от Эдо сторону, прибегая к различным ухищрениям, чтобы выявить филеров. Где-то минут через пятнадцать я понял, что молодой человек, идущий передо мной и все время вроде бы не знающий, в какую сторону ему направиться, на самом деле выполняет труднейшую часть работы группы наружного наблюдения: не следовать за объектом слежки, а идти перед ним. Чтобы убедиться, что он идет в верном направлении, ему приходилось то и дело застревать в дверях магазинов, чтобы посмотреть, куда я направляюсь. Еще минут через десять я убедился, что за мной следуют еще три или четыре филера. Хотя я и не доверял Эдо, нельзя было, чтобы они засекли его. Если это он навел на меня полицию, он, несомненно, еще раз попытается заманить меня в ловушку, а если это не из-за него, я обязан был позаботиться о его безопасности.

Из телефонной будки я позвонил жене, прежде убедившись, что мои филеры слышат меня.

— Куда ты к черту запропастилась? — закричал я. — Ты что, забыла, что мы договорились встретиться здесь и пообедать вместе?

— Боже мой, Стас, ты в опасности?

— Нет, конечно, я не буду ждать. Тебе, чтобы добраться сюда, понадобится часа полтора, а ты, я уверен, еще и не одета. — Выждав, словно бы слушая, что мне говорит жена в ответ, я добавил: — Нет, ты уж поужинай тогда без меня. А я найду тут чего-нибудь перекусить.

— Тебе нужна помощь? — в тревоге спросила она.

— Да нет. Хотя я расстроен, конечно. Ну, да ладно, сходим в ресторан в другой раз.

Повесив трубку, я направился в ближайший ресторан, заказал ужин и сел за столик у окна, чтобы видеть улицу. На той стороне, возле остановки автобуса, я заметил подозрительного человека. Вот появился автобус, несколько человек вошли в него, и он отъехал. Тот человек остался на остановке. Подошел другой автобус — он и его пропустил. Значит, это был еще один член группы наружного наблюдения. Я был блокирован буквально со всех сторон. Все, что я мог сделать, это вести себя естественно, завершить свой ужин и отправиться домой.

В рапорте об этом инциденте я высказал убеждение, что Эдо — двойной агент, и дальнейшие контакты с ним опасны для меня. Отметив, что он вообще, по моему мнению, ненадежен, я в то же время указал, что, в лучшем случае, он может снизить эффективность моей работы, а в худшем — „сжечь” мое журналистское прикрытие. Я предложил, дабы убедиться в обоснованности моих подозрений, подвергнуть его проверке или вообще отказаться от его услуг.

Я еще дважды встречался с ним и наконец полностью убедился в том, что он двойной агент. Он стал слишком алчным, слишком одержимым желанием разбогатеть. С одобрения резидентуры я, в конце концов, дал ему знать, что мы в его услугах более не нуждаемся.

С чувством подлинного удовлетворения пришел я на очередную встречу с ним, которая, я знал, была последней. Когда он обнаружил, что в этот раз я не намерен вручать ему обычный желтый конверт с деньгами, лицо его стало пунцовым. Я было подумал, что с ним удар.

— Ты — сволочь? — закричал он. — Ты должен заплатить мне, или я устрою скандал?

— Давай, — сказал я. — Иди на улицу, позови полицейского и скажи ему, что ты — советский агент. Ну, делай! Посмотрим, кому будет хуже — тебе или мне.

Я вышел из ресторана и принялся ловить такси. Эдо догнал меня, уцепился за мой рукав и завопил на всю улицу:

— Ты — вор и мошенник? Скупердяй? Подлец!

Я впихнул его в первое попавшееся такси и, захлопнув дверцу, сказал:

— Говорю тебе по-хорошему: не попадайся мне на глаза.

Примерно через два месяца после того, рано утром меня разбудил телефонный звонок. Это был Эдо, абсолютно пьяный. Он начал было что-то объяснять мне, совершенно бессвязно, но я повесил трубку. С тех пор он не объявлялся.

Все же меня отчасти беспокоила мысль, что он может как-то навредить мне. В течение нескольких месяцев я принимал усиленные меры предосторожности, чтобы избежать слежки, когда отправлялся на встречи со своими агентами. Однако я не заметил усиления активности японской службы наружного наблюдения — за мной время от времени следили, но не чаще и не интенсивнее, чем обычно.

Поскольку работа моя была секретной, я пользовался различными хитроумными приспособлениями, такими как радио, магнитофоны, портфели, чье содержимое уничтожается, если их открывают непосвященные люди, и разными видами фотокамер. Все, что я делал, должно было выглядеть нормальным, естественным — на случай, если за мной велась слежка. Во время встречи с агентами я должен был быть абсолютно уверен, что за мной нет хвоста. Так что я был вынужден пользоваться атрибутами игры „рыцарей плаща и шпаги”.

Вообще говоря, слежка в Японии не была интенсивной. Порой дня три-четыре за мной вообще не бывало хвоста. Но надо сказать, что, если слежка велась, она велась на высоком профессиональном уровне, и, словно мышь в игре в кошки-мышки, я делал все возможное, чтобы не упускать из виду своих преследователей. Я умудрился установить хорошие отношения с одной из групп, ведшей наблюдение за советским посольством. Иногда, запарковавшись на огромной стоянке, я делал вид, что не могу вспомнить, где моя машина. Если я знал, что в тот день за мной была слежка, я обращался к филеру в штатском и спрашивал: „Вы не помните, где я поставил машину? Совершенно не представляю, где я ее пристроил”. И филер, рассмеявшись, показывал, где моя машина.

Частенько, отправляясь на встречу с кем-то из агентов, я, чтобы не привести за собой хвост, сперва заходил в здание пресс-центра в Утисайвайте. Вход туда был воспрещен всякому, не обладавшему карточкой члена пресс-клуба, которую надлежало продемонстрировать стоявшему у входа охраннику. И охранники были столь строги, что не позволили бы войти в здание даже агентам японской контрразведки. Агенты эти не раз натыкались на отказ охранников, что ставило их в дурацкое положение и весьма раздражало. Так что в конце концов филеры приучились спрашивать меня, куда именно я направляюсь. То и дело случалось, что один из них украдкой обращались ко мне: „Прошу прощения, сэр, вы не в пресс-центр?” И услышав „да”, зачастую даже не следовали за мной. Им претили унизительные ситуации, в которые они то и дело попадали у входа в пресс-центр.

Один из филеров, опекавших советское посольство — низкорослый человек с круглым лицом почему-то невзлюбил меня. Не знаю, в чем там было дело, но так или иначе я чем-то раздражал его. Раз он преследовал меня на машине до самого моего дома в Удагавате и дошел до двери моей квартиры, словно намереваясь войти в нее. В воздухе повисло напряжение и едва-едва не дошло до кулаков.

6 сентября 1976 года старший лейтенант советских ВВС Виктор Беленко бежал из СССР на истребителе МИГ-25 и приземлился на японском острове Хоккайдо. Советское посольство развило бешеную активность. Оно начало неистовую кампанию, требуя, чтобы Япония вернула СССР пилота и самолет. Однако Беленко категорически отказался от встречи с офицером резидентуры и, решительно заявив, что не намерен возвращаться в Советский Союз, попросил США предоставить ему политическое убежище. Япония разрешила ему отправиться в США, а американцы получили доступ к МИГу. Эта история вымотала всех нас до предела. Когда я в тот день вышел из посольства, было уже поздно, а на улице меня поджидал мой круглолицый приятель.

— Ваш летчик убит? — закричал он мне, очевидно не зная, что Беленко не только бежал из СССР, но и доставил США весьма ценный подарок. — Теперь мы все знаем о вашем МИГе? — добавил он.

— Давай-давай, проваливай? — оборвал его я. Этот парень просто действовал мне на нервы.

Оказавшись в Соединенных Штатах, я познакомился с Виктором Беленко. Теперь мы с ним друзья, и стоит мне упомянуть о том круглолицем японце, как Виктор начинает громко хохотать, приговаривая: „Я рад, что он тебя допекал! Ты это заслужил!"

Он прав. Я в самом деле заслужил это.

Нормальная жизни невозможна для разведчика. О каком-либо нормированном рабочем дне говорить не приходится. Часто самые важные встречи назначались на позднее время, так что по вечерам я редко бывал дома. А если и бывал, то чувствовал такую усталость, что засыпал в кресле. Простейшие вещи, само собой разумеющиеся для большинства людей, были для меня невозможны или, в лучшем случае, были трудно разрешимой проблемой. Выйдя через парадную дверь, отправиться на работу? Я не мог этого себе позволить, так как вечно был настороже, опасаясь слежки. Редко бывало, чтобы филеры стерегли меня прямо возле моего дома (их для этого было слишком мало в службе наружного наблюдения), однако портье при нашем доме сообщал им о моих передвижениях. В тех редких случаях, когда я все-таки выходил через парадную дверь, он фиксировал время и сообщал об этом службе слежки. Так что я в течение нескольких лет пользовался пожарным выходом. Когда мне случалось, как нормальному человеку, пользоваться парадной дверью, я просто-напросто чувствовал себя не в своей тарелке.

Весной 1977 года Восьмое управление КГБ направило в Японию на три месяца одного из специалистов по радиоэлектронной разведке. По прибытии ему дали визу, по которой он не мог выезжать из Токио, не известив об этом предварительно японское министерство иностранных дел. И вот меня вызвали в кабинет резидента — кроме владельца кабинета, был там и тот приезжий офицер.

— Ему надо провести визуальную разведку американской базы в Иокоте, — сказал резидент.

— Ну что ж, — ответил я.

— Мне кажется, ты не понял, Станислав, — снова приступил он ко мне. — Это рискованное дело, поскольку ему запрещено покидать Токио, не предупредив о том министерство иностранных дел. Так что тебе надо будет доставить его на место скрытно.

Я, кажется, присвистнул от удивления. Проклятье! Все это могло обернуться большими неприятностями, если японская полиция зацапает нас. Я сказал об этом резиденту.

— Ну что же, — возразил он, — тогда не попадайтесь. Как бы там ни было, но полиция не должна вас зацапать. Ты, Левченко, полностью отвечаешь за безопасность этой операции.

Еще того хуже!

Мы решили, что лучше всего отправиться в Иокоту в следующую субботу. Мне там никогда не приходилось бывать, и потому резидентура снабдила меня самыми точными картами и подробнейшими инструкциями. Еще более осложнило проблему то, что мой напарник из Восьмого управления сказал, что ему надо как можно ближе подобраться к базе, чтобы наверняка засечь все коммуникационные антенны. Проверив и перепроверив карты, изучив инструкции, я наконец завел машину. Добравшись до Иокоты, нам пришлось плутать по узким улочкам и вскоре мы безнадежно заблудились — большинство этих узких улочек на карте не значилось.

Но вот, наконец, мы как будто нащупали верное направление. Не тут-то было — мы вкатили в базу, прямо через главные ворота. „Хана! — прошипел мой напарник. — Попались!” Охранники, не веря собственным глазам, бросились вдогонку за нами, яростно свистя в свои дуделки. Один из них даже начал извлекать из кобуры пистолет.

Я лихо развернулся, и, взвизгнув тормозами, остановился у ворот. Притворившись пьяным, я высунулся из окна машины и сказал заплетающимся языком: „Прошу прощения, но мы заблудились. Эти проклятые дороги — они там должны быть, а их нет… Куда они делись?.. Пропади они пропадом!”

Часовой оскалился во весь рот и махнул рукой — езжайте, мол, отсюда. Когда я, отъехав, взглянул в зеркало заднего обзора, то увидел, что охранники таращатся нам вслед. Один — тот, кто махнул нам рукой, — осуждающе покачивал головой.

Во время моего пребывания в Японии — почти пять долгих, трудных лет — я работал по 12–15 часов в день. Каждый месяц у меня было от двадцати до двадцати пяти встреч с агентами или с объектами разработки. Такого рода график был нарушением всех правил безопасности, но начальство требовало от меня все большего и большего, ряд моих агентов оказались поставщиками столь полезной информации, что она требовалась от них во все большем объеме. В иные дни я бывал предельно измотан. Помнится, один из таких дней, который, казалось, никогда не кончится.

Проснулся я, как обычно, в 7 утра, а к 9-ти уже был в резидентуре. В 9.15 с заместителем резидента Пронниковым я обсуждал план двух встреч, намеченных на этот день, — с Васиным и с Аресом. К 9.30 я отметил на карте маршруты, по которым намеревался передвигаться по городу, чтобы избавиться от слежки, если она обнаружится, — эта карта предназначалась для офицера, ответственного в тот день за работу системы „Зенит” (система связи, используемая для перехвата переговоров между группами наружного наблюдения).

В 9.45 я вышел из посольства и принялся петлять по городу. Сначала отправился в Харадзюку — словно бы для покупок. Оттуда покатил на своей машине в Сибуя, и, покрутившись с полчаса по узким улочкам, устремился в Синзюку и там запарковался. Минут 10–15 я бродил по всяким переулкам, тут и там „застревая” возле магазинных витрин. Но вот, взглянув на часы и словно вдруг вспомнив о чем-то очень важном, я бросился на улицу ловить такси. Доехав до Синбаши, в полдень я встретился с Васиным в кафе. Наша встреча продолжалась до 1.30. После ухода Васина, я подождал минут десять и только потом и сам ушел.

Доехав на такси до Синзюку, я сел в свою машину и около половины третьего вернулся в посольство. Там я составил рапорт о встрече с Васиным, а в 5.00 уже был в кабинете Пронникова, где мы обсудили предстоящую встречу с Аресом. Обговорив все необходимое с офицером, отвечавшим за систему „Зенит”, я разыскал оперативного шофера, который должен был отвезти меня к месту встречи — с ним мы обсудили маршрут, каким будем добираться до нужного места и где он будет меня ждать. Около семи часов я добрался до дома, посмотрел по телевизору вечерние новости, заглянул в вечерние газеты и час спустя уже был на улице. На машине я доехал до сада возле посольства Южной Кореи, по пути петляя по улочкам, чтобы увериться в отсутствии слежки, и в 9.00, как и было условлено, встретился с опершофером. На его машине мы всякими хитроумными путями поехали к месту встречи с Аресом. Было около 10 часов вечера, когда мы добрались до Ягумо. Там мы объехали квартал, поджидая Ареса. Спустя минут пятнадцать я заметил его идущим по улице и, покинув машину, присоединился к нему. Шофер же наш продолжал кружить поблизости. Машина должна была быть у меня под рукой, чтобы немедленно уехать, если в игру вступит команда филеров.

Мы с Аресом начали „прогуливаться” по улице, беседуя на ходу. В общей сложности встреча заняла около 20 минут: Арес успел передать мне четыре ролика фотопленки, а я ему — конверт с деньгами. Мы условились о времени и месте следующей встречи и наскоро распрощались. Я вернулся в машину, и мы с шофером покатили в „наш” ресторан, чтобы пропустить по стаканчику. Затем шофер повез фотопленки в посольство, а я вернулся туда, где стояла моя машина. Наконец-то я мог отправиться домой. Я замертво свалился в постель — позади был восемнадцатичасовой рабочий день. И день этот отнюдь не был необычным.

Однако, уже погружаясь в сон, я вдруг вздрогнул и очнулся, вспомнив, что нельзя было давать фотопленки шоферу — он ведь только шофер, а не курьер. Мне надо было предупредить его, что контейнер с пленками взорвется, если он вздумает его открыть. КГБ использует специальные контейнеры для транспортировки фото-пленок. Это металлические ящички, покрытые черным винилом. Внутри ящичка шесть отделений для роликов. После того как ролики фотопленки вложены внутрь и ящик заперт, — это уже натуральная бомба. Любая попытка открыть ящик, не зная, как обращаться с его замком, приводит к тому, что внутри вспыхивает запал, а затем заряд взрывчатого вещества уничтожает фотопленки. Мне самому разрешалось открывать ящик только в помещении резидентуры КГБ. Инструкция гласила: „В случае любой опасности или если вас остановит полиция, нажмите на кнопку и выбросьте ящик из окна машины как можно дальше от себя”. Даже и в таком случае трудно избежать ожогов.

Шофер мог решить открыть ящик по самым разным соображениям вполне невинного свойства. К примеру, зная, что в ящике фотопленки, он мог решить извлечь их оттуда, чтобы вручить их резиденту. Тогда там такой пожар разыграется?..

Было уже слишком поздно, чтобы успеть предотвратить возможную опасность. Встреча с Аресом была относительно недалеко от посольства, и к тому времени, как я добрался до дома, шофер уже должен был давным-давно оказаться в посольстве. И вот я хладнокровнейшим образом решил ничего не предпринимать до утра. К счастью, контейнер был открыт в посольстве не шофером, а специалистом, и мне не пришлось отвечать за возможные последствия этого упущения.

Источником другой проблемы был все тот же Арес. Поскольку он считался одним из самых ценных агентов, в его машине было установлено специальное электронное устройство, чтобы он, в случае опасности, мог послать сигнал бедствия приемному устройству на крыше советского посольства. Устройство это было встроено в радиоприемник в машине Ареса — всего несколько дополнительных транзисторов. В случае опасности, ему надо было всего лишь включить радио и нажать нужную кнопку. Только профессионал-радиотехник сумел бы понять, что радио это не совсем обычное, к тому же для этого надо было разобрать его.

Арес любил спортивные машины и терпеть не мог, когда они дряхлели, а потому каждые три года покупал новую. КГБ приходилось оплачивать значительную часть стоимости этих покупок. И вот пришло время очередной такой покупки. Через несколько дней после получения от меня энной суммы наличными, он стал гордым обладателем машины новейшей марки. В прошлом он, прежде чем отдать старую машину продавцу, извлекал из нее свое радио, а тут забыл это сделать. Когда он сказал мне об этом, я едва удержался от желания отколотить его. Ситуация была отчаянной — если новый владелец машины задумает отдать радио в ремонтную мастерскую, не пройдет и нескольких дней, а то и часов, как Аресу придется предстать перед японской контрразведкой для крайне неприятной беседы. И тогда над многими из нас нависнет опасность.

Стараясь сохранить хладнокровие, я велел Аресу утром прежде всего отправиться к продавцу машин и сказать — как бы это ни звучало идиотски, — что он привык к старому своему приемнику, что он лучше нового, а потому, мол, он хочет забрать его. К счастью, продавец оказался человеком не подозрительным, и уловка эта сработала, но я не мог ни забыть, ни простить Аресу его беззаботности.

Арес завербовал для меня агента — правительственного чиновника, имевшего доступ к важной информации. Он добывал эту информацию, руководствуясь моими указаниями, и все получалось отлично, но сам я никогда не видел нового агента — все контакты с ним осуществлялись через Ареса. Однако штаб-квартира КГБ хотела, чтобы я представил ощутимое доказательство того, что вербовка и в самом деле имела место. Начальство требовало, чтобы я тайно присутствовал в баре, когда Арес будет получать от завербованного им агента документы и взамен даст тому деньги.

Чтобы зафиксировать ту встречу, меня снабдили специальным портфелем, неказистым, как и миллионы его близнецов. Но внутри его была вмонтирована фотокамера. Чтобы сделать снимок, надо было нажать на кнопку, замаскированную в ручке портфеля. Тогда сбоку приоткрывалась маленькая щелка для объектива — и через малую долю секунды снимок уже готов. По крайней мере так утверждалось в инструкции. К несчастью, реальная жизнь не совпадает с написанным в книгах, и тем более — жизнь разведчика.

Я получил этот портфель от офицера, отвечающего за оперативную технику. Прямо в резидентуре мы с ним проверили, как работает фотоаппарат и убедились, что все в порядке.

Для маскировки я взял с собой в бар жену, дабы создать впечатление, что мы пришли туда просто так — выпить пару кружек пива и слегка перекусить. Мы заняли столик, с которого было видно всех, кто появлялся в барс. Вот-вот должен был появиться Арес, а потом его агент — так что я приготовился сделать их „семейный портрет".

Однако довольно скоро я сообразил, что ситуация моя до идиотизма сложна, ибо угол действия скрытой камеры был слишком узким. Чтобы не ошибиться и сфотографировать именно того, кого нужно, мне придется буквально нацелить мой портфель на него. Часто ли вам приходилось видеть, чтобы в баре или ресторане кто-то целился портфелем в другого человека?

И вот появились Арес и его агент. Полностью забыв о жене, я, повернувшись к ней спиной, тайком нацелил проклятый свой портфель на них и несколько раз нажал на нужную кнопку. Я был очень горд собой — успешно справился с таким хитроумным делом и при этом никто вроде бы не обратил внимания на мои манипуляции. Штаб-квартира будет довольна.

Но когда я вернулся тем вечером в резидентуру и разбудил техника, чтобы он тут же проявил пленку, разочарованию нашему не было предела. На пленке ничего не вышло. Все в этой операции было отлично продумано, кроме одного: пленка была хороша для ярко освещенной комнаты, но не для полусумрака бара.

Трудно сказать со всей точностью, когда именно я понял, как ничтожна и несчастна жизнь, которую я вел. Ретроспективно мне представляется, что я осознал это сравнительно быстро по приезде в Японию, но я был так занят, что не было времени всерьез задуматься над всем этим. Я знаю, что несчастным чувствовал себя не я один. Мои коллеги частенько толковали о стрессе, который испытывают наши семьи вследствие нашего образа жизни, о том, как сказывается этот стресс на нашем психическом и физическом здоровье. В справедливости этих разговоров мне пришлось вскоре убедиться: по ночам я стал просыпаться в холодном поту. Но самое худшее было то, что у меня начались сердцебиения, и доктора ничем не могли мне помочь.

„Это стресс”, — говорили они и прописывали успокаивающее. Я отказывался употреблять его. Только этого мне не хватало. Мне, к примеру, надо быть настороже, когда я выявляю, нет ли за мной хвоста, — а как быть настороже, если наглотался успокоительных таблеток?

Помнится, я видел один фильм о природе, и в конце его ведущий сказал, что закон джунглей — это „охотиться и быть объектом охоты, есть и быть съеденным”. „Если это правда, — подумал я тогда, — то я живу, как в джунглях. Я охочусь и за мной охотятся. Я и охотник, и жертва. И я ненавижу это”.

В тот момент я понял, что рано или поздно мне надо будет обрести иной, лучший образ жизни. Я устал от охоты и от жизни в джунглях.