Против течения. Десять лет в КГБ

Аутер Бэнкс, Северная Каролина

Тени становились все длиннее по мере того, как я брел по пляжу — прочь от рыбаков. Вскоре мне стало казаться, что все побережье Северной Каролины опустело — там были только морские птицы да я. Стайка куликов опустилась па песок, и я остановился понаблюдать за ними. Волна накатила на песок, и птицы заспешили прочь, подальше от морской пены, чтобы не замочиться. Но вот волна схлынула, и они бросились вдогонку, словно охотясь за морской пеной. И опять накатила волна — они отступили, она схлынула — они за ней… Отступление и погоня, отступление и погоня…

„Я знаю эту игру, — сказал я им. — Я играл в нее многие годы".

МОСКВА, 1971-1975

Прошло почти восемь месяцев прежде чем мне наконец велено было явиться на заседание специальной коллегии Первого главного управления, рассматривавшей вопрос о моем приеме в КГБ. Вопросы, которые задавали мне члены коллегии, оказались поразительно заурядными: о советской внешней политике и о марксизме-ленинизме. Я сообразил, почему эти вопросы столь элементарны: находившиеся в их распоряжении сведения обо мне были столь исчерпывающими, что они уже знали меня вдоль и поперек. Так что вызвали они меня лишь для того, чтобы убедиться в правильности своих выводов, а заодно составить обо мне личное впечатление. По окончании заседания я стал офицером КГБ.

…Неподалеку от Кремля, на площади Дзержинского расположено огромное, массивное, серое здание. На нем нет вывески. В центре площади стоит обреченный на вечное одиночество бронзовый памятник Железного Феликса — первого шефа советской тайной полиции, пользующейся зловещей репутацией во всем мире.

Впервые я побывал на Лубянке в 1971 году. Все там было преисполнено мрачной серьезности: часовой, сперва изучивший фото на моих документах, а потом мое лицо; покряхтывающие от старости лифты; длинные, сумрачные коридоры, устланные выцветшими коврами; угрюмые лица офицеров в штатском — подтянутых и вежливых. На лицах большинства тамошних работников — печать секретности, умудренности и загадочности. Это поражало. И лишь много позже я понял, что эти лица выражают сознание собственного превосходства людей, знающих нечто, не доступное прочим смертным. Каждый из них как бы говорил: „Я знаю такое, что тебе никогда не будет известно”.

И в самом деле, они знают такое, что большинству людей никогда не откроется. Только-только приехав в Америку и начав выступать перед американской аудиторией, я был шокирован тем, как мало тут известно о КГБ и о том, чем опасна эта организация для свободного мира. Но меня вернул к реальности другой бывший советский гражданин, оказавшийся в США за несколько лет до меня. „Стан, — сказал он, — откуда им знать все это? В конце концов, даже в Советском Союзе мало кто знает правду о КГБ”.

Он, конечно, прав. Теперь, обращаясь к публике, я, дабы дать ей представление о сущности КГБ, не пренебрегаю исторической информацией. КГБ был создан два месяца спустя после Октябрьской революции и назывался тогда ЧК (Чрезвычайная комиссия). Возникла ЧК по личному распоряжению основателя советского государства Ленина. Почему социалистической революции понадобилась тайная полиция? Ответ на этот вопрос лежит в истории самой революции.

Последствия первой мировой войны были разрушительными для России. Разоренная войной страна погрузилась в хаос, всюду царили беззаконие и грабежи. Не обошел страну и голод. Экономическое положение масс все ухудшалось, и вместе с этим росло их возмущение деятельностью коррумпированного и бюрократического царского правительства. Общественный климат становился все более неустойчивым.

В феврале 1917 года свершилась буржуазная революция, и Временное правительство во главе с Александром Керенским даровало народу все гражданские права. Никогда ранее жители России не имели такого объема демократических свобод. Но новое демократическое правительство не сумело покончить с войной и решить основные экономические и социальные проблемы. Не хватило у него и власти, чтобы справиться с хаосом и беззаконием, царившими в стране.

Только у одной политической партии была четкая платформа, у большевиков — группы радикально настроенной интеллигенции, имевшей большой опыт ведения подпольной борьбы. В 1900-х годах социал-демократическая партия раскололась на две фракции: меньшевиков и большевиков. На самом деле названия этих фракций дают ложное представление об истинном соотношении сил, так как почти 50 тысяч членов партии примкнули к меньшевикам, а к большевикам — менее 10 тысяч человек. Февральская революция застала главу большевиков Ленина врасплох, и ему надо было действовать быстро, чтобы захватить власть. Пользуясь царившим в стране хаосом, Ленин выступил с рядом лозунгов — в большей части весьма примитивных, прямо-таки оруэлловских, и все же привлекательных для масс. „Хлеб народу?", „Долой империалистическую войну с Германией?”, „Долой эксплуататоров!” Однако поддерживавшие эти лозунги массы по-прежнему не знали истинной платформы большевистской партии. И многие из них потом дорого заплатили за это невежество.

После Октябрьской революции Ленин и его сторонники столкнулись с трудной ситуацией — захватив власть, они обнаружили, что удержать ее нелегко. Ленин тут же ввел так называемую диктатуру пролетариата — диктатуру по отношению к былым „эксплуататорам”. И, ясное дело, партия большевиков и советское правительство нуждались в механизме осуществления этой диктатуры. Так появилась ЧК.

Руководителем ЧК был назначен один из ближайших соратников Ленина — Дзержинский. Поляк по происхождению, профессиональный революционер по собственному выбору, ветеран царских тюрем, он был самой подходящей для этого фигурой. За хладнокровную безжалостность товарищи по партии прозвали его Железным Феликсом. Прежде всего он принялся за чистку самой партии большевиков. В результате тщательного расследования Дзержинский пришел к поразительному выводу: еще с начала века царская охранка начала внедрять свою агентуру в большевистскую партию и значительно преуспела в этом. В самом деле, даже главный представитель Ленина в московской парторганизации Малиновский был активным агентом охранки. Редактор и казначей официального органа большевистской партии — газеты „Правда” — тоже были на содержании охранки. Руководством большевистской (а позже — коммунистической) партии овладела параноическая идея о том, что партия кишит тайными врагами. И подозрения эти зародились именно в результате открытий, сделанных ЧК в первые дни ее существования.

ЧК объявила кампанию Красного террора, в ходе которой были казнены сотни тысяч противников Октябрьской революции. Тысячи людей исчезли просто из-за своего социального происхождения — потому что их родители были помещиками, богатыми купцами или капиталистами. Партия именовала ЧК карающим мечом революции. По мере укрепления положения правительства ЧК начала арестовывать все большее число членов самой партии большевиков — тех, кто в том или ином вопросе расходился с партийным руководством. К концу 20-х годов ЧК стала пугалом для всей страны. В тюрьмах и концлагерях оказались многие тысячи сторонников впавшего в немилость Троцкого. По указаниям Сталина, с 1937 по 1953 год советская тайная полиция заливала страну волнами кровавого террора, невиданного в истории. В результате его были уничтожены 20 миллионов советских граждан. В сталинские годы название тайной полиции неоднократно менялось. ЧК стала ОГПУ (Объединенное главное политическое управление), ОГПУ переименовали в НКВД (Народный комиссариат внутренних дел), затем появилось МГБ (Министерство государственной безопасности).

Самым важным является то, что советская тайная полиция стала основной опорой социалистического режима. Деятельность ее не связывали никакие ограничения закона, и она быстро уничтожила любые намеки на инакомыслие. Она была над законом; над законом она стоит и сейчас. Советская тайная полиция — безжалостное орудие в руках советской социалистической диктатуры, орудие подчинения народа интересам нового социального класса, порожденного Октябрьской революцией: партийной элиты и правительственной бюрократии.

На основании стандартных представлений о шпионских организациях, представлений, вероятно, базирующихся на том малом, что им известно о Центральном разведывательном управлении, большинство американцев имеют тенденцию приравнивать КГБ к ГРУ. Однако зарубежная разведка и шпионаж — относительно малая часть прочих форм деятельности КГБ. В штате этой гигантской карательной организации трудится четверть миллиона человек. А если сюда добавить легион тайных доносчиков, то число людей, работающих на КГБ. превысит миллион человек. Это самая большая в мире организация, занятая подрывной работой за рубежом. — она не идет ни в какое сравнение с любым разведывательным сообществом в демократических странах, где деятельность разведывательных организаций регулируется законом. КГБ подотчетен только Политбюро и располагает практически неограниченными фондами. Деятельность же ЦРУ жестко контролируется Конгрессом США.

Одна из основных целей этой книги — постараться донести до максимально большого числа людей правду о КГБ, о его целях и методах их реализации. Для меня это единственный способ отблагодарить Америку за мою свободу — рассказать людям свободного мира о том, что я знаю.

В качестве новоиспеченного офицера КГБ я прежде всего должен был изучить историю ЧК — ее первые разведывательные операции за рубежом и то, как эта деятельность развивалась вплоть до нынешнего времени. Я узнал, что ЧК, возникшая как сугубо внутренняя карательная организация, очень скоро начала заниматься зарубежной разведкой. К 20-м годам она развернула зарубежные операции, действуя на двух уровнях. Первый — сбор разведывательной информации и осуществление тайных акций при помощи агентуры, в основном из числа работников Коминтерна. Второй — внедрение агентуры в различные группы русской эмиграции во Франции, Германии, Югославии, Болгарии и Польше. ЧК сумела внедриться в самые активные антисоветские организации русских эмигрантов в Германии и Франции, и, в частности, в группу, во главе которой стоял известный в прошлом террорист Борис Савинков. По его указанию, эти группы засылали в Советскую Россию множество агентов для ведения подрывной деятельности и сбора разведывательной информации военного и политического значения.

ЧК ухитрилась нейтрализовать деятельность Савинкова при помощи создания фиктивной, якобы контрреволюционной, организации, действующей на территории СССР. В этой операции, получившей название „Операция трест”, были задействованы десятки агентов ЧК. В результате Савинкова заманили в СССР, арестовали и приговорили к длительному тюремному заключению. Однако несколько лет спустя ЧК инсценировала его самоубийство. В ходе той же „Операции трест” в СССР заманили одного из самых талантливых офицеров английской разведки Сиднея Рэйли, который так и исчез бесследно в подвалах ЧК.

ЧК очень энергично расширяла свою зарубежную деятельность, и к 30-м годам уже располагала разветвленной разведывательной сетью зарубежной агентуры в большинстве европейских стран. Москва внедрила свою агентуру чуть ли не во все правительственные учреждения нацистской Германии, включая и гестапо. Знаменитый разведчик Рихард Зорге, действовавший в Японии, сумел стать своим человеком в немецком посольстве в Токио. В качестве прикрытия Зорге избрал работу журналиста. За несколько недель до вторжения немецких войск в СССР он предупредил об этом советское руководство.

Но и эта машина жуткого террора, эта дьявольская мельница, перемоловшая миллионы людей и разрушившая будущее еще большего числа миллионов, сама тоже не была защищена от сталинских чисток. Верховный диктатор страны Сталин старался уничтожить всех чекистов, знавших о преступлениях, совершенных им против собственного народа. Тысячи советских разведчиков исчезли в ходе чисток только потому, что они слишком много знали.

После смерти Сталина в 1953 году советская тайная полиция была реорганизована и переименована в КГБ. Во время кампании так называемой десталинизации Никита Хрущев старался внушить советскому народу, что чистки были всего лишь следствием злобного характера Сталина и делом рук горстки его марионеток, работавших в рядах советской тайной полиции. Согласно Хрущеву, партия не имела никакого отношения к ужасу чисток и большинство членов партии вообще не знали о зверствах, творимых Сталиным и верными ему чекистами. Но Хрущев лгал. ЧК всегда была орудием партии, послушным инструментом в руках партийной олигархии. То же справедливо и относительно наследника ЧК — КГБ. Никто из серьезных людей ни на минуту не поверил хрущевским заявлениям.

Первое главное управление КГБ расположено далеко от центра Москвы — в пригородном районе Ясенево, в элегантно спроектированном комплексе зданий, похожем на штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли.

Я стал курсантом школы внешней разведки КГБ. Школа эта размещалась в четырехэтажном кирпичном здании в лесном массиве под Москвой, недалеко от Юрлово. Вокруг школы постоянно патрулировали офицеры КГБ в штатском. Ночью — с собаками. Вокруг высился двухметровый забор, заканчивающийся колючей проволокой. Нам порой казалось, что мы не столько в школе, сколько в тщательно охраняемой тюрьме. Инструкторы наши прибегали ко всяческим мелким трюкам, дабы внушить нам максимально серьезное отношение к изучаемым дисциплинам. Нам, к примеру, запрещалось пользоваться своими подлинными именами. Мы знали своих соучеников, но нам было известно, что каждый из нас по окончании школы растворится в безвестности — мы не забудем облика друг друга, но прочих данных знать не будем. В той школе я был известен под фамилией Ливенко.

Режим был жестким. День начинался в 8 утра с интенсивной зарядки, занятия в классах кончались в 6 часов вечера, но учеба бывало затягивалась до позднего вечера. Учебный курс был рассчитан на год. Я занимался с полной отдачей сил, целиком погрузившись в изучение шпионского дела.

Надо было овладеть многим. Нас обучали искусству слежки и умению уходить от нее, учили обращению со всяким электронным оборудованием, тому, как осуществлять операции „влияния”. Из лекции в лекцию нам приходилось убеждаться в том, что деятельность, связанная со сбором разведывательной информации, всегда тяжела и рискованна. Нам говорили, что жизнь наша будет напряженной, что опасность будет вечно подстерегать нас. Все инструкторы подчеркивали, что мы обязаны полностью овладеть своим „ремеслом”, поскольку, оказавшись с заданием за границей, мы уже не будем иметь времени для тренировок. Они не уставали повторять, что ряд навыков должен быть освоен до полного автоматизма, тогда как некоторые другие аспекты шпионского дела требуют природных талантов. К примеру, большинство людей могут научиться тому, как вести слежку, тогда как значительно труднее овладеть умением вербовать агентуру. Позже мне, к собственному удивлению, довелось обнаружить, что к вербовке у меня особый талант, и я несколько лет занимался этим в Японии.

Нам читали лекции о наиболее значительных зарубежных разведывательных и контрразведывательных организациях и методах их работы. Инструктор, читавший нам эти лекции, подполковник Халтуев, говорил о высоком уровне профессионализма ЦРУ, британской разведывательной службы МИ-6, французской и немецкой разведок. Подробно говорил он также о мастерстве и дотошности таких контрразведывательных служб, как американское Федеральное бюро расследований, английская МИ-5, службы Западной Германии и Франции, которые хотя и не в силах парализовать деятельность КГБ, все же могут быть вполне эффективны в деле разоблачения агентов КГБ и ГРУ в своих странах.

На лекции, посвященной Японии и прочитанной одним из высоких чинов КГБ, мне впервые открылось, почему Япония так важна в качестве базы для разведывательной деятельности и почему она играет столь особую роль в сборе секретной информации политического, военного и технологического характера. В других странах свободного мира службы контрразведки преуспели в аресте и высылке множества советских граждан, уличенных в сборе научной и технологической информации. Особенно большое число их было выслано из США, Великобритании, Франции и Италии, тогда как японская контрразведка очень слаба.

Как указал лектор: „Советский Союз может сконцентрировать интенсивные усилия на Японии, и при этом мы не должны ограничиваться лишь сбором научной или технологической информации. Мы можем использовать Японию как базу для получения всего, что нам нужно. Мы можем добывать огромное количество информации политического, экономического и военного значения, причем информации, касающейся не только Японии, но и сведения о США, Южной Корее, КНР”.

После нескольких месяцев лекционных занятий наступило время перебраться в Москву для практики. Нас расквартировали в большом особняке на одной из улиц возле Зубовской площади. Извне он выглядел, как большинство слегка запущенных старых особняков, некогда принадлежавших былой аристократии. Внутри же он был копией резидентуры КГБ за границей. Поскольку функции резидентур, в какой бы части света они ни были, одинаковы, планировка офисов в них тоже стандартная, а посему можно было вообразить, что ты не в Москве, а в столице любой другой страны.

Каждый день мы отправлялись в разные районы Москвы с особой миссией — встречаться со своими „агентами'" и уходить от слежки. Мы совершенствовали технику, чтобы через через несколько недель или месяцев быть готовыми применять ее всерьез. Мне это дело нравилось. Я с азартом пытался переиграть профессионалов и более всего любил разгадывать ходы „противника”.

Совершенствуясь в навыках, необходимых всякому разведчику, мы закладывали и изымали документы из тайников, сигнализировали о вызове на срочные встречи, принимали радиодонесения от „агентов”, находящихся за несколько кварталов от нас, а чаще всего практиковались в ведении наружного наблюдения.

Наружное наблюдение используется прежде всего для одной из двух целей: выяснить, куда направляется объект слежки, или же, дав ему возможность обнаружить слежку, заставить его нервничать и таким образом помешать его действиям. Последнее может повергнуть объект слежки в панику и вынудить к поспешным шагам, порой весьма много говорящим филеру.

Однако следить так, чтобы тебя не заметили, — дело куда более трудное, особенно в городе, когда вокруг полным-полно людей. И поэтому слежка, как правило, ведется группой филеров. Если один агент потеряет объект слежки из виду, в дело вступает другой агент. Слежка такого рода — дело мудреное, и потому мы практиковались в ней постоянно, охотясь друг за другом по всей Москве.

Нас поставили в известность, что во время тренировок за нами в любое время может быть установлена слежка, причем вести ее будут профессионалы из Управления наружного наблюдения. Заподозрив слежку, надо было убедиться в справедливости подозрений, и, если таковая подтвердилась, — „трубить отбой” и возвращаться на базу. Потом надо было отчитаться: где и как ты засек филера, что сделал, чтобы убедиться в наличии слежки. Если ты не заметил „хвост”, считается, что ты провалился. Провалом считается и сообщение о наличии слежки, когда таковой на самом деле не было.

Офицеры, выступавшие в роли агентов, и те, что вели слежку, должны были потом представить детальные рапорты о том, как ведет себя в той или иной ситуации курсант, о том, насколько он сообразителен и выдержан. Завершить эту фазу тренажа с отличными отметками трудно. В школе ходили слухи, что, если курсант сумеет дважды обвести профессионалов, они тогда сделают все возможное, чтобы в конце концов провалить его.

Я до сих пор отчетливо помню эти тренировки на улицах Москвы. Первая моя встреча с „агентом” должна была состояться ровно в полдень в одном из популярных ресторанов в центре Москвы. Я вышел из особняка пораньше, в половине десятого, сел на автобус и принялся исподтишка изучать пассажиров, стараясь запомнить их приметы. Выйдя возле ГУМа, я, покупая газету в киоске, наблюдал за теми, кто покинул автобус вслед за мной. Они разошлись кто куда, кроме двоих мужчин, которые продолжали топтаться на остановке, увлеченные беседой. Казалось, они ничего не замечали вокруг себя. Я зашел в ГУМ и, не спуская глаз с дверей, помедлил у прилавка. Вскоре в магазин вошел один из тех, кто был на автобусной остановке. Оглянувшись по сторонам, словно ища кого-то, он с деловым видом направился в другой отдел.

Я решил воспользоваться моментом и купить кое-что, а потому пристроился в очередь к прилавку с детскими игрушками. Купив подарок к дню рождения Александра (ему должно было исполниться семь лет), я еще отстоял очередь в кассу и только потом покинул магазин. Невдалеке, вроде бы дожидаясь автобуса, топтался какой-то человек, ростом и сложением похожий на того, которого я видел в магазине. Однако этот был по виду старше, седой, с большими усами и в очках. И все же я понял, что это один и тот же человек.

Я сел в автобус, идущий в противоположную сторону от ресторана, где у меня была назначена встреча, вышел возле одного кафе, перекусил там, сходил в кино, купил буханку хлеба в булочной и пошел домой.

На вопрос полковника КГБ, состоялась ли встреча, я ответил:

— За мной была слежка, поэтому я не пришел в ресторан. Двое следили за мной до ГУМа, потом один из них вошел за мной в магазин и успел сменить одежду и одеть парик. Когда я вышел из ГУМа, он поджидал меня на автобусной остановке.

— Почему вы решили, что это тот же самый человек? — спросил полковник. — Если он, по вашим словам, сменил одежду и надел парик…

— Легко, — ответил я. — Он забыл сменить обувь.

В тот же вечер я должен был встретиться с „агентом” на стадионе, во время хоккейного матча. Я три часа кружил по Москве, пересаживаясь с автобуса на автобус, пока полностью не удостоверился, что за мной нет слежки. Затем на стадионе я встретился со своим „агентом”. Во время матча мы, как и прочие болельщики, делились впечатлениями о ходе игры и сумели незаметно обменяться необходимой информацией. Матч был отличным, так что я получил немалое удовольствие. Потом я вернулся домой без всяких приключений. Я не ошибся и в этот раз — слежки за мной не было.

Мой третий выход на встречу с „агентом” поверг меня в настоящую панику. Встреча должна была состояться в одном из популярных ресторанов в центре Москвы. Слежки за собой я не заметил. „Агентом”, на встречу с которым я пришел, оказался полковник КГБ Алтынов. О нем было известно, что он какое-то время назад „сгорел” в Японии и с тех пор ищет утешения в водке. По возвращении в Москву его, вообще говоря, должны были уволить из „органов”, но у него были какие-то высокопоставленные приятели, которые спасли его, прикомандировав к разведшколе. И вот он сидел передо мной, то и дело подливая себе из бутылки. Я не на шутку встревожился. Если я сообщу, что он во время выполнения задания был пьян, этого побитого жизнью бедолагу уволят. А если промолчу и это как-нибудь обнаружится, меня обвинят в нарушении долга, а это тоже чревато увольнением — на этот раз моим. Более того, даже если я промолчу, откуда мне знать, что заявит Алтынов, протрезвев.

Как я его ни отговаривал, полковник все же принялся за следующую бутылку коньяку и все говорил, говорил и говорил.

— Ты должен понять, — все повторял он, — ты должен понять, через что я прошел. Мы там могли погибнуть. — Он начал всхлипывать, и слезы покатились по его щекам, капая с подбородка. — Мы могли загубить пол-Японии.

— Ну, хватит, полковник, — сказал я как можно спокойнее. — Пора по домам.

— Не раньше, чем я расскажу тебе об этих сволочах, — свирепо заявил он. — Ты должен понять.

Рассказывал он довольно путанно, порой трудно было понять что к чему, но позже мне удалось получить дополнительные сведения об этом деле. Во время пребывания полковника Алтынова в Японии Линия X (научно-техническая разведка) сообщила в Москву, что японские ученые ведут лабораторные исследования ряда смертоносных бактерий для получения новых вакцин в медицинских целях. Москва приказала похитить один из образцов смертельно опасной культуры и переправить его в СССР для исследования. Советские специалисты предупредили, однако, что ввиду особой опасности этой культуры ее нельзя отправлять в СССР самолетом, поскольку, если самолет разобьется, смерть обрушится на огромные пространства страны. Тогда советская резидентура в Токио приказала Алтынову сопровождать шофера, который должен был доставить ампулу со смертоносной бактерией на советское судно. Всякий знающий, что такое уличное движение в Японии, сразу поймет, каково было Алтынову, — в случае автомобильной аварии от вакцины погибли бы очень многие.

В конце концов мне удалось вытащить его из-за стола.

— Товарищ полковник, — тянул я его к выходу, — нам с вами давно пора быть дома. — Он норовил вырваться, и я стиснул его так сильно, что едва не поломал ему ребра. — Идиот! Они же собираются вызвать милицию! — прошептал я. — Вам не поздоровится. Вам надо домой, и немедленно. Ну!..

Отперев алтыновскую квартиру, я сказал на прощание:

— Полковник Алтынов, в рапорте я укажу лишь, что встреча прошла успешно.

— А пошел ты!.. — буркнул он и, шатаясь, ввалился в квартиру.

Я со страхом ждал, что он напишет в своем рапорте. Наконец курировавший меня полковник показал мне рапорт Алтынова. Там говорилось, что я проявил „последовательность, выдержку и смекалку, вел себя, как опытный офицер”, а посему он считает, что на меня „можно положиться в агентурной работе”.

Отправляясь на последнюю встречу с „агентом”, я вышел из особняка в 7 часов утра — встреча была назначена на полдень, но я хотел иметь в запасе достаточно времени, чтобы отделаться от любой слежки. Вскоре я обнаружил, что сколько бы я ни пересаживался с автобуса на автобус, сзади всегда пристраивалась „Волга” — то одна, то другая. Я прибег ко всем трюкам и уловкам, которым меня учили: входил в автобус и в последнее мгновение выпрыгивал из него; стремительно нырял в подъезды; входил в магазины, смешивался с толпой и неожиданно выскакивал в другие двери… Наконец мне показалось, что я отвязался от слежки. До встречи в ресторане оставалось около получаса, и я спустился в метро. В вагоне рядом со мной оказался какой-то мужчина средних лет, спокойный, добродушный. Теперь мне представляется, что у него было лицо праведника, но, возможно, это всего лишь проделки памяти. Так или иначе, поднявшись, чтобы выйти на своей остановке, он прошептал, не глядя на меня: „Товарищ, за вами следят”. И исчез в дверях, даже не оглянувшись.

В замешательстве я вышел на следующей остановке. Верить или нет, спрашивал я себя, в глубине души зная, что незнакомец не ошибся. Вероятно, он увидел нечто, чего сам я не заметил. Я знал, что поведение того, кто ведет слежку, порой странно, чуть ли не эксцентрично — если наблюдать его со стороны. Цель филера — следить, и при этом незаметно для объекта слежки. Филер всегда настороже, так как тот, за кем он следит, может увидеть его не только оглянувшись, но и боковым зрением. И в результате филер вынужден то вилять из стороны в сторону, то отпрыгивать назад, то резко отворачиваться. Тот, за кем следят, может этого и не видеть, но со стороны все эти трюки заметны.

Решив, что незнакомец не ошибся, я, вместо того чтобы явиться на встречу со своим „агентом”, пообедал в одиночестве и, сев в метро, направился домой — на базу. Однако в поезде метро я тут же понял, что за мной следят. Невозможно определить, откуда появилось это ощущение, но оно было отчетливым.

Позже я узнал, что вся система московского метрополитена пронизана линиями связи, так что филеры могут незаметно поддерживать постоянный контакт друг с другом. Группа филеров может находиться в поезде и при этом поддерживать связь с другой группой — на любой станции; затем она выходит на остановке, а в поезде оказывается вместо нее другая группа. В таких случаях требуется, чтобы в каждый данный момент в зоне визуального контакта с объектом слежки находился хотя бы один человек. Это было частью игры. Я знал, что кто-то не спускает с меня глаз, но, даже и зная это, не обратил внимания на приземистую колхозницу с сумкой огурцов. Я запомнил ее, но „вычислить” не сумел. Что и признал позже.

Мое объяснение причин, по которым я отказался от встречи, было признано удовлетворительным. Один из офицеров сказал мне: „Никогда не пренебрегайте интуицией. Бывает, что она дороже денег”. Но поскольку я не смог вычислить филера — ту колхозницу, — вместо пятерки мне поставили четверку. И все равно сумма моих отметок была вполне хорошей.

Этот год в разведшколе был трудным, но вскоре я понял, что по сравнению с другими курсантами у меня были кое-какие преимущества. Прежде всего, благодаря военным сборам в системе ГРУ я уже кое-что знал о технике слежки, о том, как пользоваться шифрами и симпатическими чернилами, как закладывать тайники, договариваться с „агентами” о системе сигнализации, пользоваться радиосвязью и фотоаппаратурой. Кроме того, я говорил достаточно хорошо по-японски и, следовательно, не нуждался в особой помощи преподавателей японского языка. Самым большим моим преимуществом было то, что я уже бывал в той стране, где мне предстояло работать. Чуть ли не столь же существенным было и мое умение писать статьи.

Этот год был не менее трудным и для моей семьи — хотя и по другого рода причинам. С семьей я мог видеться только по вечерам в субботу да в воскресенье, так что Наталья все остальное время была для нашего маленького сына и матерью и отцом. Ей одной приходилось возиться со всеми его простудами, ушными болями и прочими детскими недомоганиями. Она бывало шутила, не намерен ли КГБ выдать ей особый диплом за заботу о домашнем очаге.

И в некотором смысле она такой диплом получила. Собеседованиям с членами семьи курсантов разведшколы придавалось чуть ли не такое же значение, как оценке личности самого курсанта. В один из выходных полковник, курировавший наш курс разведшколы, беседовал с моей женой целых три часа — она покинула его кабинет с видом победительницы. То, что она очень привлекательная женщина и умеет очаровывать собеседников — тоже делу не вредит, но в тот день полковник оценил в ней иное — ее интеллигентность. По мнению Натальи, полковника прежде всего интересовало, насколько она устойчива эмоционально и достаточно ли прочен наш брак. Эти вопросы относительно семьи профессионального разведчика существенны. Сохранить нормальную семью, когда один из ее членов подвержен стрессам и опасностям, — дело непростое. Это, несомненно, объясняет высокий процент разводов среди сотрудников КГБ.

Общая характеристика на меня, составленная перед окончанием школы, была отчасти странной. Полковник, отвечавший за мою группу, был добродушный, почтенного возраста седой человек, относившийся к нам по-отечески. Он пригласил меня к себе в кабинет, глянул на меня с сожалением и сказал:

— Ливенко, мне нужна ваша помощь.

Я, вероятно, не сумел скрыть удивления, потому что он, прежде чем продолжить, улыбнулся.

— Видите ли, я не могу представить на вас абсолютно точную характеристику.

Похоже, я разинул рот от удивления и страха.

— Вы удивлены, но это факт. У вас, Ливенко, превосходные отметки — и на госэкзаменах и вообще. Истина такова: я не могу найти у вас никаких минусов. А найти их необходимо, иначе моей характеристике — грош цена. Никто ей не поверит. — Ну, так вы поможете мне? — спросил он.

Излишне говорить, что я был крайне польщен написанной полковником характеристикой. Всячески расхвалив меня, он в конце приписал два негативных замечания. Одно о том, что я склонен писать длинные, подробные донесения, когда достаточно и кратких; другое о том, что я, увлекаясь какой-либо темой, перескакиваю с предмета на предмет, вместо того, чтобы строго придерживаться одной идеи.

После окончания школы я был откомандирован в Седьмой отдел Первого главного управления, ответственный за операции в Японии, на Филиппинах, Таиланде и в других странах Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии.

С учетом курса, пройденного мною в системе ГРУ, мне вместо звания младшего лейтенанта присвоили старшего. Но все равно в Японском отделе я читался новичком, и меня по самые уши загрузили работой — я должен был изучить около двадцати дел агентов, политических групп и партий. Вскоре я понял: изучение этих дел было средством приблизить теорию, усвоенную мною в школе, к тем реалиям, с которыми мне придется столкнуться в будущем при выполнении заданий.

Только пролистывая 200-300-страничные папки, можно было многое узнать о процессе „разработки” кандидата в агенты, о методах связи оперработников с агентурой. Начав с обычных, вполне невинных, дружеских отношений, оперработник постепенно нащупывает у „разрабатываемого” уязвимые места и начинает играть на них, норовя подцепить его, как рыбу на крючок. Он делает ему разные предложения, ненавязчиво преподносит подарки, постепенно начинает добиваться различных „одолжений”, и в конце концов жертва оказывается в его руках, превращаясь в агента, который должен, хочет он того или нет, сотрудничать с КГБ. Читать иные из папок, оказавшихся в моем распоряжении, было все равно что читать какую-нибудь захватывающую драму. К примеру, там была папка с делом Ареса, известного японского журналиста и советского агента. Еще когда он был начинающим журналистом, с ним сблизился офицер КГБ Владимир Алексеевич Пронников. Всячески прославляя советский образ жизни, он искусно воздействовал на формирование политических взглядов Ареса. Со временем Пронников начал добиваться от Ареса всяких одолжений, и тот в конце концов стал похищать в японских разведывательных учреждениях секретные документы и передавать их Пронникову.

Чем глубже погружался я в изучении этих папок, тем более убеждался в справедливости того, что нам говорили в разведшколе. Япония была поистине сокровищницей, из которой Советский Союз без особых опасений полными пригоршнями черпал бесценную информацию. Мне пришлось многое понять о том, чем чревата моя будущая командировка в Японию. С одной стороны, мне хотелось поехать в Японию. Хотелось мне также и самостоятельной работы на оперативном поприще. С другой стороны, мне не хотелось приносить вред Японии. Когда я понял, что для того чтобы выполнить поставленное задание, мне придется приносить значительный вред этой прекрасной, приветливой, мужественной стране, совесть мою начало терзать чувство вины.

Чтобы справиться с этим чувством вины, я начал, подобно большинству людей в сходной ситуации, выискивать оправдательные аргументы и в конце концов решил, что принесение пользы своей стране перевешивает вред, нанесенный Японии. Более того, рассуждал я далее, если бы Япония в самом деле беспокоилась о своей безопасности, ей следовало бы принять более жесткие законы против шпионажа, законы, защищающие страну. Вместо этого Япония позволяла Советскому Союзу вволю черпать из своих информационных источников. СССР систематически добывал в Японии гигантское количество научных, экономических и политических данных для использования таковых как против японского правительства и народа, так и для оказания влияния на политические процессы в Японии. Весьма отрезвляюще на меня подействовало понимание того, что Советский Союз фактически может формулировать различные сегменты политических платформ тех или других ведущих партий Японии.

В течение тех месяцев, что я провел за изучением всех этих папок, мне то и дело попадалось имя полковника Пронникова, того самого, что завербовал Ареса. Как-то утром я услышал голос полковника Калягина, тогдашнего начальника Седьмого отдела: „Левченко, давай вниз скорей! — кричал он. — Пронников уговорил Исиду подарить Брежневу машину. Они там проверяют ее во дворе. Спустись — пригляди! А то наши ублюдки раскулачат ее, прежде чем он ее увидит!"

Он имел в виду темно-бордового цвета лимузин марки „Ниссан-президент”, подаренный Брежневу Исидой Хироидэ, бывшим японским министром труда, видной фигурой в японской Либерально-демократической партии, которого всячески обхаживал Пронников. Когда я спустился вниз, машина была уже в надежных руках — офицеры из Управления охраны уже крутились там. Но приказ есть приказ, и я „приглядывал”, пока машина не уехала со двора.

По мере изучения врученных мне дел, во мне все больший интерес возбуждал Пронников. В токийской резидентуре он был начальником Линии ПР, ответственной за сбор развединформации политического характера и осуществление так называемых „активных мероприятий”. Пронников был профессионалом высокого класса, а вербовка Хиросидэ Исиды, осуществленная поистине мастерски, способствовала его продвижению по службе и росту уважительного отношения к нему. Не исключено, что Пронников отчасти умышленно раздувал значимость Исиды, тем не менее и сама Москва делала все возможное, чтобы способствовать росту его престижа. Во время визитов в СССР Исиду принимал высший эшелон партийного руководства. В конце одного из таких визитов председатель Совета министров Алексей Косыгин лично распорядился об освобождении нескольких японских рыбаков, задержанных Советским Союзом. Конечно, я еще с времен работы в Министерстве рыбного хозяйства знал, что японских рыбаков иногда задерживают в открытом море якобы за то, что они вторгаются в территориальные воды СССР, а потом используют в качестве „разменной монеты”. Японская пресса сообщила, что Исида в ходе визита в Москву во главе парламентской делегации добился освобождения рыбаков. Так что по возвращении на родину Исида мог со всей ответственностью заявить, что с Советами можно иметь дело — они умеют быть разумными дипломатами. В результате, влияние Исиды в Японии возросло, соответственно возросло и значение для Москвы завербованного Пронниковым агента.

В 1974 году ПГУ решило послать меня в Токио на год для работы в советском политическом еженедельнике „Новое время”. На самом деле работа в качестве корреспондента „Нового времени” должна была служить прикрытием моей оперативной деятельности. Около года я был журналистом — писал и редактировал статьи, брал интервью и в конце концов стал вполне своим в журналистских кругах. Мне пришлось довольно быстро убедиться в том. что советская журналистика не менее циничен, чем другие сферы советской жизни. Никто из журналистов не верит в то, что пишет, и большинство из них отлично понимают, что писания их нацелены на то, чтобы вводить в заблуждение советских читателей, не имеющих других источников информации.

Когда кто-нибудь из сотрудников токийской резидентуры приезжал в Москву в отпуск, расспросам моим об условиях работы в Японии не было конца. Обычно они сперва просто ухмылялись, говоря, что разведка везде — дело тяжкое, но потом признавали, что насчет сбора разведывательной информации в Японии вполне можно развернуться. И поясняли, что при помощи японских источников информации можно разузнать все необходимое о любой стране мира, включая КНР и США. КГБ, говорили они, имеет доступ даже к секретам японского Министерства иностранных дел и Исследовательского бюро (номинальной разведки).

Наконец мое обучение подошло к концу, и я получил назначение в Японию. К тому моменту я уже достаточно долго проработал в „Новом времени”, чтобы обзавестись репутацией журналиста. Мое имя то и дело мелькало под различными статьями, так что я стал довольно известен в журналистских кругах. Мои коллеги из „Нового времени”, конечно, ожидали, что я устрою прощальную вечеринку, и я думал, что из доброй сотни сотрудников журнала придут человек 20–30, не больше. Однако их собралось свыше восьмидесяти, что очень меня тронуло. Мы повеселились на славу. Я до сих пор с теплотой вспоминаю о том прощальном вечере.

Кроме того, надо было на прощание устроить прием для моего начальства из КГБ. И вот за несколько дней до отъезда в Японию я пригласил пятерых полковников из „Японского направления” в один популярный ресторан. Со всех сторон слышалась музыка — оркестр трудился во всю, — а мы, шестеро мужчин, сидели с серьезными лицами и толковали о своих серьезных делах, что было решительно неуместно. Но вот, после нескольких рюмок, лица наши помягчели, заботы отошли на задний план.

А в конце того вечера случилось нечто и вовсе необычное — один из полковников задержался после ухода остальных.

— Я хочу выпить с тобой вдвоем, — сказал он, — а заодно дать тебе три совета. Но если ты кому-нибудь скажешь об этом, я заявлю, что ты врешь. Идет?

Я кивнул в знак согласия.

— Во-первых, — начал он, — в твоей работе все будет „в первый раз”. Старайся следовать тем правилам, что ты вызубрил, — они неплохие. Но прежде всего полагайся на собственный здравый смысл и сообразительность. Во-вторых, держись подальше от ЦРУ — в смысле вербовки американцев. Они там не менее умны, чем ты, и умеют пускать в ход такие соблазны, о которых ты и понятия не имеешь. В лучшем случае, это будет пустой тратой времени, но может случиться и худшее. Кое-кто из тех, кто пытался вербовать американцев, сам влип, как муха в тарелку с медом, — он помедлил немного, а потом продолжил. — В-третьих, держись как можно дальше от Пронникова. В Японии нет более опасного человека. Почему — ты сам поймешь, но смотри, чтобы это понимание не пришло к тебе слишком поздно. — Сказав все это, он осушил свой стакан и, быстро простившись со мной, ушел.

Так я стал полноценным офицером КГБ. Впереди меня ждало задание в Японии. Я был готов вступить в эту игру. И обрести смертельного врага в лице Пронникова.