Против течения. Десять лет в КГБ

Аутер Бэнкс, Северная Каролина

Я с трудом сделал последние несколько шагов по песку и наконец добрался до деревянных ступеней лестницы, ведущей вверх, к дороге. Когда я вскарабкался наверх, то был уже предельно измотан и с трудом переводил дыхание. Я проделал долгий путь, он оказался куда более долгим, чем я думал. Я сел на землю, чтобы вытряхнуть песок из ботинок.

Сумерки все сгущались, и море было винно-темным, как говорил Гомер. На какой-то момент я почувствовал некое родство с Одиссеем. Что он чувствовал, когда наконец завершились его скитания? В конце концов он оказался дома, но дало ли это ему чувство успокоения?

Наверное, нет. Он, вероятно, знал, что манящий зов моря — это вызов богов. И боги хотят, чтобы он этот вызов принял.

„Похоже на меня, — подумал я. — Мне тоже бросили вызов. На который я должен ответить, у меня тоже есть своя война, которую я должен вести. И я не сдамся, чего бы это мне ни стоило. Ни о каком сепаратном мире не может быть и речи".

ВАШИНГТОН, 80-е ГОДЫ

Мои душевные муки не прекратились, несмотря на объявление личной войны КГБ и советской системе. Я жил в постоянном напряжении из-за страха за судьбу двух дорогих мне людей. Я никогда не знал, что еще предпримет КГБ, чтобы принудить Наталью и Александра подчиниться его воле. Получать известия о том, как там у них обстоят дела, стало почти невозможно. Шли дни, и я все более понимал, что связывавшая меня с родиной пуповина не отсечена. Боль никогда не отпускала меня, и как-то я заговорил об этом с Виктором Беленко.

— КГБ все время держит меня в состоянии тревоги. Я всегда настороже, — сказал я. — Я никогда не знаю, что еще они предпримут против Натальи и Александра.

— Мне это чувство известно, — ответил он. — Это их способ снова загнать тебя кнутом в загон, как говорят на Западе.

— Они так же поступали с тобой и твоей семьей?

— Конечно. Это их метода.

— Ну и как же ты свыкся с этим?

— Я не свыкся, Стан. Свыкнуться с этим невозможно. Ты вынужден жить с этим, как живут с больным сердцем.

У нас с Виктором много схожего, и я не в восторге от того, что пришлось мне делать в качестве офицера КГБ, когда его истребитель МИГ-25 приземлился на Хоккайдо. На МИГе-25 были два совершенно секретных электронных прибора. В первой радиограмме, полученной токийской резидентурой, Москва прежде всего требовала выяснить, нажал ли пилот тумблер аварийного уничтожения этих приборов. Мы ответили, что приборы не были уничтожены и что группа американских электронщиков уже изучает их. Москва была в панике, то же творилось и в нашей резидентуре. Через несколько часов из Москвы прилетел специальный курьер с письмом, состряпанным КГБ как бы от имени жены Беленко — она якобы умоляла его вернуться домой ради будущего любящей его семьи. Курьер привез с собой и снимки заплаканной маленькой женщины с трехлетним мальчиком на руках. Подписи под снимком гласили: „Пораженная горем жена и маленький сын перебежчика Беленко” Глава Линии ПР Роман Севастьянов поручил мне устроить так, чтобы это письмо и фотографии появились в западной прессе. „Меня не интересует, как ты провернешь это, но чтобы это появилось в прессе не позднее, чем через двадцать четыре часа”, — таков был полученный мною приказ.

Ну, что же, это была моя работа. В этом и состояла суть „активных мероприятий” — проталкивание в прессу разных историй, распространение дезинформации, составление фальшивок, организация при необходимости подрывных действий и — самое важное — манипулирование общественным мнением. Я позвонил одному молодому американцу, связанному с Ассошиэйтед Пресс и готовому пожертвовать левой рукой, чтобы стать штатным сотрудником этого самого Ассошиэйтед Пресс. Встретившись с ним в кафе, я показал ему письмо и снимки.

— Это куча дерьма, — сказал он, просмотрев их.

— Верно, — согласился я. — Но ни у кого другого такого „дерьма” в данный момент нет.

На следующий день газеты в Японии и в Соединенных Штатах перепечатали сообщение Ассошиэйтед Пресс, в котором цитировалось состряпанное КГБ письмо, кончавшееся вынесенными в заголовок словами: „Крепко обнимаем тебя и целуем. Твой сын Дима и Люда”. Многие читатели, без сомнения, преисполнились сочувствием к этой покинутой женщине. Но правда весьма сильно отличалась от того, что следовало из сообщения Ассошиэйтед Пресс.

— Моя жена и в грош не ставила мою военную службу, — сказал мне Виктор. — Она ненавидела все эти самолеты и всегда закатывала скандал, когда я в очередной раз отправлялся в полет. Когда, незадолго до того как сбежать в Японию, я вернулся из полета, она заявила, что, поскольку, кроме самолетов я люблю еще только сына, она намерена отомстить мне за все причиненные ей горести. Она пригрозила, что увезет ребенка к своим родителям — за тысячи километров от меня. И я, мол, больше никогда его не увижу — уж она, дескать, об этом позаботится.

— А благодаря усилиям наших славных органов, в прессе ее представили чистой воды мученицей, — сказал я. — Тебя, наверное, воротило от всей этой дребедени?

— Я ведь знаю, как и зачем такие трюки делаются, — ответил мне Беленко. — Но меня все-таки рассмешили слова о крепких объятиях и поцелуях. С того момента как она объявила о решении увезти сына, я вообще не слышал от нее ни одного слова — ни доброго, ни злого.

— Ну, не надо все это валить на нее, — сказал я. — Она, вероятно, вообще не имела никакого отношения к тексту того письма. Это работа КГБ. — И мне представилось, какой немыслимой тяжести давление гебисты оказывают на мою Наталью и сколько мужества ей надо, чтобы не соглашаться на сотрудничество с ними.

Беленко прервал мои мысли.

— Да ведь моя жена позировала для тех снимков? — осадил он меня.

Как я уже говорил, в первые два года пребывания в США я ухитрился несколько раз дозвониться Наталье, вероятно, благодаря тому, что тогда еще можно было звонить в Москву, пользуясь автоматической связью. И после каждого разговора, узнав в очередной раз, как ей и Александру тяжко приходится, я не находил себе места. Во время одного из последних разговоров Наталья спросила:

— Стас, ты знаешь, что тебя уже судили? Как мы и думали, это был военный трибунал. И сессия, конечно же, была закрытой.

— Когда это было?

— В конце августа 82-го года. И чего ради они ждали чуть ли не три года?

— Понятия не имею. Может, им трудно было раскопать что-то, компрометирующее меня? — Я даже усмехнулся собственной, довольно слабой, шутке, но в ней была своя правда.

Три года, чтобы подготовить доказательства? Конечно, у них были с этим трудности. И в основном из-за того, что невозможно было найти доказательства того, что я, работая на СССР, плохо делал свое дело. Так что единственное, в чем они могли обвинить меня, это в том. что я попросил в США политического убежища. Вероятно, они до самого последнего момента' все еще надеялись заманить меня назад, в СССР.

— Ну и каков же был приговор? — полюбопытствовал я.

— Ты сам знаешь, Стас. Никаких других приговоров они не дают. Они приговорили тебя к смерти за преступления против Советского Союза.

Она была права — какой еще другой приговор могли они мне вынести? Итак, они пришли к быстрому и простому решению: я приговорен к смерти. Ну что же, подумал я, сперва вам надо суметь поймать меня.

Нет, меня этот приговор не испугал. Наоборот, узнав о нем, я стал действовать еще активней. Я отдавал все свое время и энергию борьбе с советской системой. Я даже гордился тем, что Политбюро приговорило меня к смерти, поскольку такой приговор был признанием, что в их глазах я — опасный враг.

Несколько лет тому назад советские власти неожиданно отменили систему прямой телефонной связи с Советским Союзом. И сколько с тех пор я ни пытался дозвониться Наталье, операторы не соединяли меня. Контакты мои с семьей полностью прервались. В конце концов я потерял всякие надежды вытащить их в США.

В 1983 году меня пригласили выступить на заседании комитета Конгресса по делам разведывательных служб. Я принял это приглашение. Конгрессменам меня представил один из старших офицеров ЦРУ Портман. Он заявил следующее:

„Информация, предоставленная мистером Левченко была проверена множеством различных способов, и мы убедились, что все сказанное им — правда. Однако мы не только убеждены, что он был искренен с нами, но и благодарны ему за масштабность и объем предоставленной информации. Из собственных источников нам известно, что данная мистером Левченко информация нанесла настолько существенный вред Советскому Союзу, что немыслимо допустить, чтобы он был под контролем Советов и КГБ".

На заседаниях этого комитета 13 и 14 июля я представил свидетельства того, как Советы осуществляют „активные мероприятия”, в чем я, отбросив всякую скромность, могу считать себя экспертом. Я был рад этой возможности встретиться с конгрессменами, членами комитета Конгресса по делам разведки.

Заседания проходили за закрытыми дверями и длились два полных дня. Рассекреченная версия протоколов этих слушаний была опубликована в декабре 1983 года, и я надеюсь, что эта брошюра способствовала доведению до сведения большого числа людей всей гнусности действий КГБ и того, с каким гигантским размахом работает советская машина „активных мероприятий". С течением времени я все более и более укрепляюсь во мнении, что только благодаря такому пониманию люди могут противодействовать КГБ.

После выступления на слушаниях комитета я должен был подождать несколько месяцев, прежде чем начать публичные выступления. Я дал обязательство издательству „Ридерс Дайджест" не выступать публично, пока не выйдет из печати книга Джона Баррона „КГБ сегодня. Невидимые щупальца”. В 1979 году, еще будучи в Японии, я читал книгу „КГБ. Работа советских секретных агентов" Написал ее тот же Баррон — старший редактор „Ридерс Дайджест" и один из лучших специалистов по КГБ. На обложке книги сообщалось, что Баррон работает в Вашингтоне, и потому, спустя где-то с месяц после приезда в США я позвонил в издательство и спросил, нельзя ли поговорить с ним. К моему удивлению, он тут же оказался у телефона. 51 представился и сказал:

— Мистер Баррон, я читал вашу книгу, и я звоню вам просто, чтобы сказать, что она великолепна. Вы пользуетесь заслуженной репутацией эксперта по КГБ.

— Большое вам спасибо, — сказал он. — Учитывая ваше прошлое, это для меня комплимент.

— Я понимаю, что с моей стороны это некоторая бесцеремонность, но все же: мистер Баррон, мне очень бы надо побеседовать с кем-то, кто действительно знает, что из себя представляет это мое прошлое.

— Я не усматриваю тут никакой бесцеремонности, — приветливо сказал он. — Вам давно надо было прийти ко мне. Приходите сегодня, если можете.

И вот дождливым вечером в конце ноября 1979 года я отправился к Баррону. Сперва Джон вел себя несколько настороженно — боюсь, что и я тоже. Однако постепенно мы пригляделись друг к другу и со временем стали друзьями. А в тот первый вечер мы просто болтали о всякой всячине и слушали музыку (благо у него великолепная коллекция пластинок). Я распрощался с Барроном только где-то часа в два ночи, довольный приятно проведенным временем.

В тот вечер мы не говорили ни о каких делах, если не считать того, что мельком упомянули, что хорошо бы было, если бы появилась новая книга о деятельности КГБ во всем мире. „Надо, чтобы в ней был представлен ваш взгляд, то есть взгляд изнутри”, — сказал Джон, и я согласился, что это может пойти на пользу такой книге в смысле ее эффективности.

После того как закончились формальные процедуры опросов, мы с Джоном решили взяться за работу над новой книгой. Чтобы как можно меньше тратить времени впустую, Джон предложил отправиться куда-нибудь вместе — куда-нибудь, где мы могли бы спокойно работать, и никто бы нам не мешал. Я думал, мы устроимся где-нибудь на Восточном побережье, но Джон предложил нечто более романтичное.

— Давай-ка лучше на Гавайи, — сказал он. — Я знаю там один отель — для нас лучшего не придумаешь.

Я знал о существовании Гавайских островов и даже видел какие-то кадры о них в документальных фильмах, но сам я там никогда не бывал. Так что ни о каком возражении с моей стороны и речи не было.

— Конечно, — ответил я. — Давай на Гавайи.

Так в мае 1980 года я оказался на одном из прекраснейших из Гавайских островов. Отель, о котором говорил Джон, и в самом деле был само совершенство. Расположенный на высокой скале, с ошеломляющим видом на Тихий океан, он был идеальным местом для работы. У нас хватало времени и на труды, и на отдых, и мне никогда не приедалось наблюдать за тем, как то и дело меняется цвет океанских вод — то голубой, то бирюзовый, то темно-синий. Первые страницы книги были написаны Джоном в окружении всего этого великолепия.

В процессе работы с Джоном мне открылся новый уровень журналистики, в Советском Союзе не известный. Я сам пользовался репутацией профессионального журналиста, но мне никогда не были известны даже самые элементарные основы подлинной журналистики. В книге Джона все, до последней мелочи, должно было быть точным, подлежало проверке и перепроверке с точки зрения соответствия правде. Только после этого речь могла идти о публикации. Я был в приподнятом настроении от того, что могу выплескивать наружу всю правду, которую мне так долго приходилось таить в себе. В процессе работы меня вдруг осенило: как и Джон, я ведь теперь тоже могу безбоязненно проявлять свое писательское мастерство — каково бы оно ни было, — чтобы рассказать правду о КГБ и советской системе.

Книга потребовала от Джона трех лет напряженной работы, и окончательный результат этих трудов (под названием „КГБ сегодня. Невидимые щупальцы”) появился в США в мае 1983 года. Поскольку там описывались операции КГБ во всем мире, книга была переведена на многие языки, включая и японский. Книга эта открыла глаза многим людям во всех частях света, и я горд, что приложил руку к этому благому делу.

Я с нетерпением ждал момента, когда „КГБ сегодня” появится в книжных магазинах Японии. Я считал, что книга эта, рассказывающая об операциях КГБ в Японии, о том, какие цели СССР преследует в этой стране, хоть в какой-то мере поможет мне оплатить свой моральный долг японскому народу. То, что после выхода книги, в Японии был поднят ряд важнейших вопросов о деятельности КГБ, — это факт общеизвестный. 10 декабря 1983 года я выступил на пресс-конференции в Вашингтоне, и большинство присутствовавших на ней иностранных журналистов были японцами. Многие из них с тревогой и ужасом отнеслись к информации о том, каким неисчерпаемым кладезем секретных сведений для КГБ стала их страна.

С тех пор так называемое „дело Левченко” обрело широкую популярность в Стране восходящего солнца, и эта популярность в значительной степени помогла мне достичь тех целей, ради которых и была задумана та книга. Я хотел показать японцам, что советская угроза их стране — реальна и крайне серьезна. Я хотел, чтобы они узнали о том, что КГБ уже столько лет работает против их страны и как он ухитряется использовать Японию в своих целях. Я хотел рассказать японскому народу, какими путями КГБ внедряется в журналистские круги, как оказывает влияние на телевидение, политические партии и правительство. В мои намерения никогда не входило поименное перечисление советских агентов в Японии. Но в конечном счете я решил все-таки назвать несколько имен, хотя решение это и далось мне с большим трудом. Но надо было дать ряд конкретных примеров, свидетельствующих о методах работы КГБ в Японии. Свою позицию по этому вопросу я неоднократно излагал в беседах с представителями японских средств массовой информации.

Чаще всего реакция японских газет, журналов, радио и телевидения была позитивной и объективной. Однако, учитывая значение представленного мною материала о советском влиянии в Японии, не было ничего неожиданного и в том, что в ряде публикаций некоторые журналисты постарались сделать все возможное, чтобы подвергнуть сомнению правдивость выдвинутых мною обвинений. Методы, к которым они прибегли, были довольно причудливыми и зачастую откровенно клеветническими, что послужило лучшим доказательством правдивости и ценности моих свидетельств.

Одна из таких наиболее грязных публикаций сводилась к дурно пахнущему утверждению, что мы с Джоном Барроном состоим в гомосексуальной связи и во время работы над его книгой „жили друг с другом”. Я легко распознал, чья это работа, поскольку в свое время мне и самому приходилось предпринимать аналогичные попытки манипулирования общественным мнением посредством распространения дезинформации. В „КГБ сегодня”, в частности, сообщается, что связанные с сексом инсинуации — излюбленный трюк КГБ, и справедливость этого сообщения как нельзя более убедительно подтвердил этот выпад против нас с Джоном Барроном, — выпад, который был не чем иным, как попыткой нейтрализовать взрывоопасную ситуацию.

У ряда японских журналистов не хватило мужества признать, что отношение Японии к Советам характеризуется различными послаблениями. Вместо этого они предпочли избрать меня козлом отпущения, нацелив весь свой гнев и досаду на критику моих действий и при этом полностью игнорируя те факты, с которыми Японии рано или поздно предстояло столкнуться.

Все это не было для меня неожиданностью. Я знал: то, что я делаю, — правильно, и все думающие люди в Японии верно поймут мои намерения. Ход последующих событий доказал мою правоту. Я испытал чувство удовлетворения, когда ряд высокопоставленных официальных лиц Японии одобрительно отозвались о сказанном мною. „Вовремя и по существу” — таково было заключение Масахару Готода, тогдашнего генерального секретаря кабинета министров. „Сообщения мистера Левченко заслуживают полного доверия” — сказал Акира Ямада, бывший тогда начальником Управления общественной безопасности национальной полиции.

В результате моих разоблачений часть сети резидентуры КГБ, несомненно, развалилась, и понадобятся годы, чтобы ее восстановить и обрести былую силу. Более важным является то, что теперь огромное число японцев знает о методах работы советской разведки и ее стратегических целях в Японии, а это значит, что для КГБ будет намного труднее завязывать в этой стране новые контакты. Меня радует мысль, что я способствовал тому, что Япония получила сигнал предупреждения об опасности, так как я люблю эту страну и искренне обеспокоен ее судьбой.

Я скучаю по Японии. По окруженному изумрудного цвета горами озеру Хаконе. По парку Мейдзи, который я исходил вдоль и поперек вместе со своим сыном, где мы с ним глазели на школьников, запускавших в небо воздушных змеев всех цветов и форм. По токийским саунам, где, сперва отмывшись до полной чистоты, потом жаришься на полке, обдаваемый сухим жаром. По японскому телевидению, очень информативному, отчасти американизированному, но все же по существу японскому, с массой серьезных, отлично сделанных программ.

Я скучаю даже по толпам конторских служащих, спешащих по утрам на работу. Утренние толпы в Японии — явление уникальное: мужчины в деловых костюмах и накрахмаленных белых рубашках, женщины в тщательно наглаженных юбках и блузках, школьники в темно-синей форме. По утрам вся Япония выглядит, как огромная, одетая на один лад семья. И на всех лицах — серьезность атлетов, психологически настраивающих себя на победу в соревнованиях. Оказавшись в этой толпе, даже я, иностранец, всегда ощущал, как заряжаюсь запасом энергии, необходимой, чтобы справиться с тяготами рабочего дня. Американцы трудолюбивы, но не до такой степени, как японцы. Японцы полностью отдаются своей работе, и большая часть их дня посвящена только ей.

Стены моей американской квартиры увешаны гравюрами на дереве работы Утамаро и Хиросигэ. Зеленый японский чай я пью из прекрасного чайника Кутани-яки и чашек, подаренных мне другом, недавно вернувшимся из Японии. Мой уснащенный массой кнопок „Панасоник'’ ловит несколько японских программ — я то и дело настраиваюсь на них, чтобы не забывать японский язык. Во многом я придерживаюсь привычек, усвоенных и полюбившихся мне в Японии. Но стоит мне открыть стенной шкаф в спальне, как перед глазами у меня оказывается напоминание о том, что теперь я — свободный человек и живу в Соединенных Штатах Америки.

В том шкафу я храню коричневый пиджак, бежевые брюки и рубашку с короткими рукавами — одежду, которая была на мне во время того драматического перелета из Токио в Лос-Анджелес. А в моем сейфе хранится последняя моя записная книжка с записями о времени и месте встреч с теми, кто были агентами КГБ в Японии. Горькие воспоминания до сих пор преследуют меня, но при всем том я отлично вписался в жизнь Америки. Я живу тут уже более девяти лет, и, надо сказать, что Америка относится к своим приемным детям очень тепло.

В интервью американским и европейским журналистам, в лекциях и исследовательских работах я стараюсь открыть общественности глаза на то, как работает машина „активных мероприятий” — это мощнейшее орудие КГБ. С 1986 года, когда Анатолий Добрынин, прослужив двадцать пять лет советским послом в США, был отозван в Москву, я предлагаю своим слушателям задаться вопросом, почему теперь Добрынин отвечает за „активные мероприятия”. Не потому ли, что он так хорошо знает Америку и американцев?

Я рад тому, что частично в результате моих усилий все большее и большее число людей на всех континентах начинает понимать масштаб секретной и полусекретной деятельности КГБ, направленной против свободного мира. Я никогда не намеревался строить карьеру на своем прошлом. Я не рвусь под софиты телевизионных камер и не одержим желанием быть знаменитостью. Но я не закрываю глаза на происходящее в мире и не намерен игнорировать тот факт, что мои знания и жизненный опыт могут помочь противостоянию советской тирании. Кроме того, я занимаюсь исследовательской работой, специализируясь на изучении определенных аспектов отношений между Советским Союзом и странами Дальнего Востока. Как и прежде, я тружусь запойно, и моя исследовательская работа наполняет меня чувством глубокого удовлетворения.

Я солгал бы, сказав, что полностью игнорирую возможность, что в некий день убийцы из КГБ могут расправиться со мной. Они в таких делах специалисты и умеют делать свое дело, не оставляя следов. А потому, если я неожиданно умру от какой-то таинственной болезни, или же моя смерть будет походить на самоубийство, знайте, что это профессиональные убийцы из КГБ в конце концов добрались до меня. Согласно внутренним правилам КГБ, перебежчиков интенсивно разыскивают в течение, как минимум, десяти лет. Пока что за спиной у меня более девяти лет. Специалисты из разведывательного сообщества США склонны считать, что для меня находиться в Америке более безопасно, нежели в любой другой стране. Я помню об этом, когда мои дела вынуждают меня покидать территорию США.

Месть тем, кто сумел бежать за границу, — одна из важнейших функций КГБ. Месть важна для Советов. Когда кто-то из советских граждан бежит — это для советской системы возмутительный мятеж, и она делает все возможное, чтобы „воздать мятежнику по заслугам".

По указаниям Политбюро, КГБ прежде всего старается определить, где укрылся перебежчик, а затем пытается так или иначе скомпрометировать его, чтобы подорвать доверие к нему. В случаях, когда перебежчик игнорирует угрозы и различные виды давления (вроде тех, что оказывались на меня посредством преследований моей семьи) или продолжает выступать против советского социализма, КГБ предпринимает меры для организации убийства. Поскольку я делаю то, что Советам не по душе, я, похоже, все еще стою первым в списке людей, подлежащих уничтожению.

Угрожая жизни перебежчиков, преследуя их родственников, оставшихся в СССР, КГБ делает это для того, чтобы заткнуть рот беглецу, запугать его, вынудить сидеть тихонечко в каком-нибудь укромном месте. Кроме того, угрожая жизни перебежчиков, особенно из числа бывших работников КГБ, советская охранка дает урок тем сотрудникам КГБ, кто и сам, возможно, готов соблазниться мыслью о побеге. Успешное убийство перебежчика говорит: „Видишь? Вот что случится с тобой, если ты попытаешься бежать”.

Однако легко заметить на примере многих перебежчиков, поселившихся в США, что большинство из них живы. Не во всякой стране убийцы КГБ могут действовать беспрепятственно. И, к счастью, многие из перебежчиков — мужественные борцы за правое дело, не страшащиеся угроз. Но все же КГБ упорствует в поисках возможности отомстить. Некоторые из убийств и покушений стали достоянием прессы свободных стран.

18 февраля 1954 года капитан Николай Хохлов, офицер КГБ с многолетним стажем, позвонил в дверь квартиры жившего в Западной Германии Гергия Околовича, руководителя НТС. Дверь отворилась.

— Господин Околович? — вежливо спросил Хохлов.

— Да.

— Я — капитан КГБ Николай Хохлов, — заявил пришелец хозяину, ошарашив того. — Политбюро приказало ликвидировать вас, и убийство поручено осуществить моей группе. Трое из нас — я и двое других — приехали в Германию нелегально. Разрешите войти?

— Господи!..

— Нет, нет… Вы не так меня поняли. Я не собираюсь совершать убийство, но вам следует знать их планы насчет вас. Что касается меня, то я сыт по горло всей этой кошмарной системой. Я ненавижу ее и намерен отдаться в руки западногерманских властей.

Они подружились, и вскоре Хохлов стал принимать активное участие в акциях различных эмигрантских организаций, выступавших против Советского Союза и социалистической системы. Этот бывший капитан КГБ — человек убежденный и мужественный — неоднократно выступал с публичными разоблачениями преступной деятельности КГБ, направленной против свободного мира. Так что неудивительно, что советское руководство вскоре издало секретный приказ о ликвидации Хохлова.

15 сентября 1957 Хохлов участвовал в конференции ряда эмигрантских организаций во Франкфурте. Во время перерыва, выпив чашку кофе, он вдруг упал без сознания. Его срочно увезли в госпиталь — положение его было настолько критическим, что врачи считали, что у него нет шансов выжить. Его лицо распухло, все тело было усыпано черными и синими пятнами, а волосы выпали. В конце концов группа лечивших его американских врачей заключила, что он был отравлен таллием (редким и токсичным металлом), подвергшимся интенсивному радиоактивному облучению.

Благодаря искусству лечивших его врачей и собственной воле к жизни, Хохлов выжил. Он еще несколько месяцев приходил в себя, а потом возобновил борьбу с советской системой. Несмотря на постоянную угрозу его жизни, Хохлов не дал себя запугать. Позже Хохлов переехал в США, и теперь он — профессор психологии одного из больших университетов. Он до сих пор очень активен и то и дело выступает перед публикой. Я всегда уважал его. Мне хотелось бы пойти по его стопам и стать преподавателем в каком-нибудь колледже или университете. В наше время, когда слово „герой” зачастую так неверно употребляется, я считаю Хохлова настоящим героем. Он — человек, сходством с которым я был бы горд.

Другой известный случай имел место в Лондоне в сентябре 1978 года. Видный болгарский писатель Георгий Марков, бежавший в Великобританию в 1969 году, работал в Би-би-си, а также сотрудничал с радиостанцией „Свободная Европа”. Обычно он парковал свою машину возле моста Ватерлоо, неподалеку от здания Би-би-си. 7 сентября 1978 года Марков, запарковав машину в обычном месте, пешком направился на работу. На улицах было полно народу, и, когда Марков миновал одну из автобусных остановок, какой-то прохожий, словно нечаянно столкнувшись с ним, кольнул его острым концом зонтика в бедро, оставив на коже легкую царапину.

Два часа спустя Марков начал жаловаться на озноб и лихорадку, словно он схватил сильную простуду. С каждым часом ему становилось все хуже. На следующий день его отвезли в больницу, а два дня спустя он умер.

Скотланд Ярд предпринял тщательное расследование обстоятельств смерти Маркова. Следствие сразу установило, что болгарский писатель был убит, и высказало подозрение, что убийство было совершено агентом одной из стран советского блока. Однако следствие затруднялось установить непосредственную причину смерти. Затем, во время вскрытия, из ранки на бедре Маркова был извлечен крошечный металлический шарик почти идеальной сферической формы. В течение нескольких долгих дней и ночей его изучали эксперты. С самого начала врачи предполагали, что шарик этот содержал некий необычный яд, но проблема состояла в том, чтобы узнать какой. В конце концов привлекли специалистов из секретной лаборатории, занимающейся разработкой защитного биологического оружия, и те определили, что это был рицин — редкий и смертельно опасный яд. Более действенный, нежели цианистый калий, рицин опасен еще и тем, что от него нет противоядий.

Маркова убили потому, что среди эмигрантов в Европе он был одной из самых ярких фигур. В программах на болгарском языке, которые транслировались „Свободной Европой”, он подвергал резкой критике болгарский режим и рассказывал своим слушателям о том, насколько коррумпировано руководство Болгарии. Его выступления приводили в ярость главу Болгарии Тодора Живкова, который опасался что разоблачения Маркова будут способствовать расширению диссидентского движения в Болгарии. Распоряжение об уничтожении Маркова было отдано в Софии. Перед этим, разумеется, за Марковым долго следили, изучая все его привычки. Его убили на улице, как раз напротив здания Би-би-си, где он работал.

Вряд ли есть основания сомневаться в том, что убийство это было одобрено КГБ. Сверхсекретные лаборатории КГБ постоянно трудятся над изобретением хитроумных видов оружия, таких, например, как зонтик-пистолет. Со времени убийства Маркова стало известно, что Советы изготовили несколько таких зонтиков. Чтобы связать Советы с убийством болгарского писателя, достаточно знать, что болгарский Комитет госбезопасности находится под полным контролем КГБ. Они работают вместе, рука об руку, и Гергий Марков был убит оружием, изготовленным КГБ.

Убийство Маркова не единственный пример использования зонтиков-пистолетов. Через десять дней после этого убийства при почти аналогичных обстоятельствах подвергся нападению в Париже другой болгарский эмигрант — Владимир Костов. Из спины его извлекли смертоносный сувенир — крохотный шарик из платино-иридиевого сплава, которым выстрелили в него в метро, когда он ждал поезда. Однако в этот раз количество рицина оказалось недостаточным — Костов выжил и продолжает бороться против режимов социалистических стран, входящих в советский блок.

Если КГБ сумеет узнать, где я живу, он постарается выяснить, где я регулярно бываю и потом пошлет команду убийц для подготовки покушения на меня. Методы КГБ разнообразны: похищение и последующая казнь похищенного, обставленная как самоубийство, „болгарский зонтик”, несчастный случай на улице… Изобретательность гебистских специалистов „мокрых дел” почти безгранична.

В США они вряд ли будут использовать для убийств своих нелегалов — слишком это рискованно. Для такой грязной работы они вполне могут завербовать местных уголовников. Или, что даже вероятнее, могут отдать соответствующий приказ кубинской службе безопасности, благо она находится на содержании КГБ и контролируется им. Я знаю, что среди тысяч кубинцев, перебравшихся несколько лет тому назад в Майами по соглашению между Фиделем Кастро и президентом США Картером, было много агентов кубинской охранки. В ожидании приказов из Гаваны этим агентам не составило никакого труда раствориться среди огромного числа говорящих по-испански жителей США.

Но меня не такого просто убить. В течение ряда лет я жил под вымышленным именем. Нелегко кому бы то ни было узнать, где я живу. Я довольно часто меняю место жительства и пока еще не разучился выявлять, есть за мной слежка или нет. В определенных пределах мне обеспечена защита, и я не слишком обеспокоен вопросом об угрозе моей жизни. Я не дрожу и не оглядываюсь назад, я слишком занят тем, что впереди — именно там, впереди, лежит моя линия фронта.

Тем не менее мне известно, что несколько раз КГБ пытался разыскать меня. Осенью 1983 года КГБ устроил так, чтобы несколько писем Натальи, миновав все рогатки, дошли до меня. КГБ рассчитывал, проследив их путь ко мне, узнать мой адрес. По соображениям безопасности, я не могу рассказать, как была обнаружена и нейтрализована эта уловка. Достаточно сказать, что план КГБ не сработал.

Следующая попытка найти меня была более драматического свойства, и мне просто повезло, что и она провалилась. Но я не сомневаюсь, что КГБ изобретет что-нибудь еще. Они намерены убить меня — я это знаю. Но я не часто думаю о смерти. Однако американцы часто спрашивает меня об этом.

„Что вы чувствуете, мистер Левченко, зная, что вас приговорили к смертной казни?”

Когда я предлагаю своим слушателям задавать вопросы, прежде всего, как правило, мне задают именно этот вопрос. Мне приходится слышать его так часто, что порой он приводит меня в негодование. Как-то недавно я пожаловался на это одной своей приятельнице.

— Иногда, — сказал я, — мне кажется, что кое-кто из этих людей был бы не против испытать легкий ужас при виде того, как неожиданно появившийся агент КГБ убивает меня на их глазах.

— Ты абсолютно неправ, Стан. Они спрашивают тебя об этом не из кровожадности. Ты что, не понимаешь, что для них ты — смелый человек, рискующий своей жизнью. И помни: ты слышал этот вопрос тысячу раз, но тот, кто задает его тебе, спрашивает впервые.

Она права, конечно. Мои слушатели и в самом деле вроде как стремятся выявить внешние признаки сходства между мною и ими, и потому я стараюсь всячески демонстрировать им, что я такой же, как они. На вопрос, обычный ли я человек, я отвечаю: конечно?

После того, как была отменена система прямой телефонной связи с СССР и я уже не мог дозвониться Наталье и сыну, я нашел личный канал для доставки им моих писем. В конце 1983 года КГБ был уже близок к тому, чтобы нащупать этот канал. В последних двух письмах Наталья призывала меня „прекратить выступать перед публикой” и ничего не писать о советской системе, поскольку „такие действия только вредят ей и сыну”. Подобные фразы были абсолютно ей не свойственны. А кроме того, Наталья могла только от КГБ узнать о моих выступлениях и о публикации моих статей. Мой прошлый опыт в такого рода делах не оставлял сомнений насчет того, что КГБ продиктовал ей слова этих писем. Я понял, что надо тут же прекратить эту переписку — не только в надежде, что тогда КГБ оставит Наталью и Александра в покое, но и потому, что, выследив маршрут писем Натальи, КГБ постарается обнаружить, где я скрываюсь.

Советская охранка со всех сторон обложила Наталью. У нее конфисковали практически все накопленное нами за долгие годы. Они заставили ее подписываться под глубоко чуждыми ей словами. Иные из ее писем они подправляли своей рукой. Я смирился с тем фактом, что в этой жизни уже никогда не увижу Наталью. Советские власти никогда не разрешат ей выехать за границу. Когда я еще несколько раз пытался что-то сделать ради ее выезда, мне было сказано, что она „отказалась от намерения эмигрировать из СССР”.

Я не могу смириться с тем, что у меня нет надежды вызволить из Советского Союза моего сына. Три года назад Александр пытался поступить в вуз, но КГБ велел директору вуза отклонить его заявление о приеме. Сейчас он в армии, где-то в Сибири. Логика подсказывает мне, что у меня практически нет никаких шансов вытащить его из Советского Союза, но мне трудно принять эту логику.

О, да, я — обычный человек. В достаточной степени человек, чтобы знать, что дорогие мне люди страдают из-за моих поступков, совершенных по идеологическим мотивам. Но я хочу, чтобы та сволота, что мучает их за-за меня, знала, что, несмотря на все угрозы, я буду по-прежнему говорить людям во всем мире правду о советской системе. Такую миссию предназначила мне моя судьба. На заключение сепаратного мира я не пойду.