Протокол "Второй шанс"

Пленник (Гай Цезарь I)

Мрачные конвоиры до сих пор не проронили ни единого слова. Наполненный криками удивления, беспокойства и боли, форум остался позади, и сейчас их молчание особенно резало по ушам.

Втроем против нескольких когорт — у них не было ни единого шанса с самого начала.

Бой начался неожиданно. Гай даже не успел в полной мере осознать, какой приказ только что прозвучал, как меч просвистел возле его уха. Вбитые глубоко на подкорку рефлексы не заставили себя ждать, но их не могло быть достаточно при таком неравенстве сил. Один из пропущенных ударов, — нанесенный, что удивительно, голыми руками, — заставил его сложиться пополам, а следующий — выбил землю из-под ног.

Что-то треснуло в кармане — и осколок впился в ногу. Недостаточно сильно для того, чтобы повредить какой-нибудь сосуд, но достаточно — для того, чтобы понять, что именно случилось.

Комм не пережил падения на брусчатку с высоты его роста.

Крик Джузеппе раздался сверху, но попытка поднять голову и посмотреть, что с ним, закончилась прицельным ударом, который вдавил Гая в землю — и спровоцировал взрыв в голове.

Звон в ушах начинал стихать только сейчас.

Возвышавшиеся храмы, прямоугольный — Кастора и круглый — Весты, остались позади, и конвоиры повернули направо, увлекая его за собой. Разбитые губы расползлись в неуместной усмешке. Сомнений больше быть не могло.

Словно в каком-то сюрреалистичном сне, он возвращался домой по тому же самому пути, по которому около года назад ушел оттуда прямо на ножи.

Дурацкое зеркальное отражение — самым удивительным в нем было то, что он все еще был жив.

Дверь дома, — его дома, — открылась. Незнакомый раб-привратник, не издав ни звука, юркнул в свою каморку. Один из конвоиров с силой толкнул его в спину — и ребра прострелило болью. Только перелома ему сейчас не хватало.

— Иди. Август хочет тебя видеть, — бросил конвоир.

Август[1]…

Усмешка висельника застыла на лице Гая, словно на посмертной маске[2]. Его ошибки с каждым разом все дороже и дороже обходились окружающим — и эта стала кульминацией. Можно сказать — фатальным постскриптумом.

Пусть и невозможно было предугадать, что смышлёный и серьезный сынишка Атии за каких-то несчастных восемь лет превратится в того человека, про которого он читал в чудом сохранившихся письмах Лепида[3] — казавшийся настолько незначительным, но ставший роковым, выбор все равно сделал он.

И только он нес за него ответственность.

Переступив через высокий порог, он прошел в залитый светом атрий. Визуально, внутри совсем ничего не изменилось — та же мебель, те же мозаики, украшающие стены, те же статуи по углам, — но в то же время, что-то было не так. Неправильно. Не на своем месте.

Дом, когда-то его собственный, теперь ощущался чужим. Сейчас он был здесь не хозяином, но пленником — и в этом была какая-то странная ирония.

— Отец! — непривычное слово[4] резануло слух, и он повернулся на звук.

Радостно улыбающийся Гай Октавий сидел в таблинуме, — его таблинуме, — и приветливо махал ему рукой. Он нахмурился. Слишком резкий контраст за каких-то несколько десятков минут. Октавий мог хотя бы немного постараться.

— Прости моих ребят. И меня. Я тебя не признал. Боги, да мне до сих пор трудно поверить, что ты жив! — Октавий выскочил из-за стола, подбежал к нему и замер, словно не решаясь обнять.

— Все в порядке, — отозвался Гай. На лице его не дрогнул ни единый мускул — и на так и не предложенный жест он тоже не ответил.

Лицо Октавия исказилось разочарованием:

— Ты мне не веришь, да? — виноватый взгляд проникал в самую душу, — Извини, пожалуйста! Я… Пойми, пожалуйста, в Городе сейчас такая обстановка… Здесь война, там голод, тут парфяне! Я… Принял тебя за одного из местных смутьянов! Прости! — голос Октавия сорвался на надрывный крик, а в глазах, казалось, даже встали слезы.

Как-будто два абсолютно разных человека. Тот, который был полчаса назад на рострах, ничем не напоминал этого — действительно похожего на сына Атии, и Гай не знал, что и думать.

Он похлопал Октавия по плечу и сказал:

— Все в порядке. Я тебе верю.

Этого оказалось достаточно для того, чтобы тот, шмыгнув носом, бросился ему на шею, так, словно абсурда и без этого не было достаточно. Однако, довольно быстро Октавий отпустил его и, смотря ему прямо в глаза спросил:

— Ты, наверное, голоден? — и было в этом что-то странное. Не в самом вопросе — в совокупности. Эмоции Октавия ощущались искренними, слова — звучали правдиво, но глаза его не выражали ровным счетом ничего.

Гай растеряно кивнул, — нужно же было что-то ответить, — и Октавий крикнул в сторону:

— Леарх, там в триклинии[5] все готово?

Из двери, что вела на кухню, выскочил раб, — кучерявый тощий грек, — и дёргано отозвался:

— Да-да, хозяин. Почти… Сейчас… — после чего тут же втянул голову в плечи и закрыл глаза, словно готовясь к удару.

Гай нахмурился. Хочешь узнать человека получше — посмотри на его рабов. Реакция Леарха была красноречивее любых речей Октавия — и он больше не был уверен ни в чем, кроме того, что с каждой секундой происходящее нравилось ему все меньше и меньше.

Раб исчез на кухне снова, а Октавий махнул ему рукой, приглашая идти за собой. Так, словно он мог не знать, где триклиний в его собственном доме.

Они устроились за накрытым столом, — и только после этого предсказуемый и ожидаемый допрос начался:

— Ну давай, рассказывай! Как так получилось, что ты выжил, но четыре года о тебе не было ни слуху, ни духу?

Октавий изо всех сил старался, чтобы все выглядело как простая дружеская беседа, однако Гай все равно чувствовал повисшее в воздухе напряжение.

— Погоди, — он одним жестом прервал Октавия. В глазах того промелькнуло что-то, что он не успел распознать, но от чего стало не по себе, — Со мной были четыре человека. Двое мужчин и две женщины. Что с ними?

— О, не беспокойся, с ними все в порядке. Давай, как поговорим, я сам тебя к ним отведу? — слегка улыбнувшись, ответил Октавий.

Ложь. Гай слышал крик Джузеппе, а до того — видел, как на землю упал Стан. Как минимум с ними никак не могло быть «все в порядке» — и одного этого было достаточно, чтобы тонкий волосок, на котором держалось его доверие Октавию, опасно треснул.

Вслух, однако, он сказал совсем другое:

— Замечательно.

— Это все? Давай… — попытался было продолжить Октавий, но Гай снова его перебил — и снова в глазах Октавия ему почудилось что-то пугающее.

Сейчас ему не было до этого никакого дела.

— Октавий, что это было? Полчаса назад, на форуме. Что. Это. Было? — в его голосе звучали нотки стали.

Нельзя было сказать, что Гай совсем уж не был готов к увиденному. После того, как они с Витторией, путая следы и хватая самые подозрительные попутки, ухитрились выбраться из Германии и добраться до римской квартиры Джузеппе, он перечитал всю домашнюю библиотеку последнего — и это жертвоприношение не имело ни единого шанса ускользнуть от его внимания. Тогда его вполне удовлетворило объяснение Джузеппе, что это не более, чем искажение источников — масштабы устроенной Октавием резни все равно поражали, но хотя бы не отдавали настолько диким варварством и нарушением всех мыслимых и немыслимых традиций, — но сейчас, после того как он все увидел своими глазами, это объяснение уже не работало.

И ему было необходимо услышать версию Октавия, прежде чем делать какие-то далеко идущие выводы. На что он надеялся — он не знал и сам.

Вопрос поставил Октавия в тупик. Отшатнувшись, тот уставился на него, словно пытаясь пригвоздить его к земле взглядом. Неожиданное спасение пришло, откуда не ждали — дверь триклиния открылась, пропуская вовнутрь того же кучерявого раба. В руках он нес амфору с вином и две чаши.

Октавий тут же переключился, отдавая ему очередные приказы, и, когда ноша раба оказалась на столе, а сам раб отошел к двери, ожидая новых приказов, словно ни в чем ни бывало, сказал:

— Так, на чем мы остановились? А. Ну рассказывай, как так вышло.

— Ты от вопроса-то не увиливай, — нахмурился Гай. Октавий на мгновение ответил ему тем же, а затем взял себя в руки. Глубокая морщина, прочертившая его лоб, разгладилась и он сказал:

— А?. Извини, отвлекся, — или хотел съехать с темы, но не прокатило? — Что ты там спрашивал?

Тонкая нитка лопнула еще глубже — и сейчас доверие Гая держалось больше на честном слове, чем на чем-то еще.

— Что ты только что устроил на форуме?

Он не знал, какой ответ его бы удовлетворил. Скорее всего — никакой.

Повисла тишина, в которой стало отчетливо слышно шум дневного Города за стенами дома — и на него накатило какое-то странное состояние.

На короткое мгновение, ему показалось, что весь прошедший год ему причудился. Что сейчас привратник откроет двери и впустит вовнутрь промокшего Гирция, который прямо с порога примется крыть последними словами снова что-то учудившего Антония. Из сада на шум выглянет Кальпурния, а из кухни покажутся несколько особо любопытных рабов. Зенон принесет очередной многословный ответ Марка Цицерона на его приглашение, вкратце сводящийся к тому, что Цицерон, конечно, его безмерно уважает, но прийти вечером ну никак не может.

Собственный голос, прорезавший тишину, показался ему чужим:

— Я правильно понял, что ты собирался принести всех этих пленников в жертву… мне?

Гирций погиб, Цицерон пал жертвой проскрипций, Антоний был где-то в Египте и возвращаться не собирался.

— Правильно, — Октавий кивнул.

А в Риме сидел его приемный сын, который издавал проскрипционные списки и так спокойно говорил о принесении человеческих жертв, словно он был не римлянином, а каким-то галльским друидом.

Маска спокойствия на лице не треснула только каким-то чудом.

— Зачем? — ровным, сухим голосом спросил он.

Так, как раньше, больше никогда не будет.

Октавий вздохнул и зарылся лицом в свои собственные ладони прежде, чем сказать:

— Я уже не знаю, что и делать. Мы уже четвертый год в бесконечной войне — и я не вижу этому ни конца, ни края. Закончишь одну войну, тут же начинается другая, за ней третья. Я… Думал, что такой пример сможет хоть кого-то из них остановить!

— Мне? В жертву мне? Ты с ума сошел?!

— А что я еще могу им сделать?! — воскликнул Октавий, поднимая голову. В глазах его снова стояли слезы, но взгляд все так же не выражал ничего, — Они не боятся меня, пусть хоть боятся богов, которые стоят за мной!

— Ты бредишь, — констатировал Гай почти спокойно, — Какой я тебе, к гарпиям, бог?!

Сама мысль никак не хотела укладываться в голове.

— Это не я, это Сенат принял этот закон! Еще четыре года назад, — пусть в его словах и не было прямой лжи, но чувствовалась если не фальшь, то недомолвка. Кроме Октавия, от этого закона больше никто не выиграл совершенно ничего, — Народ требовал этого, общественное мнение требовало этого, они не смогли против этого пойти.

Гая терзали смутные сомнения, что никто этот закон на голосование народного собрания[6] ни на каком этапе не выносил.

— И ты решил, что…?

Октавий перебил его, не дав закончить мысль:

— Я не знаю, как еще остановить эту резню. Понятия не имею.

— Какую резню? Которую вы с Антонием и начали? — Гай подозрительно прищурился.

Он слишком хорошо знал Лепида для того, чтобы поверить источникам, повесившим на него всех собак. От закона о проскрипциях за километр разило Антонием, и, как бы ему ни было горько это признавать — Октавием. Не этим, который изображал раскаяние и растерянность сейчас, но другим, про которого писал Лепид, и в которого с каждым мгновением верилось все больше и больше.

Октавий копал себе глубокую яму, сам того не подозревая.

— Меня продавили! Он и Лепид! — вскричал он.

Доверие сорвалось с тонкой невидимой струны, на которой все еще держалось, и упало куда-то вниз, разбиваясь вдребезги. Пытаясь убедить его, Октавий слишком сильно заврался.

— Но ты нас тоже пойми! Вот ты, ты оставил всех в живых — и чем это закончилось? — в голосе Октавия были слышны истерические нотки, — Неужели жизни какой-то горстки ублюдков стоили продолжения резни на долгие годы?! Неужели не стоило послушать народ и прикончить их, чтобы этого избежать?

Неужели Октавий действительно считал, что у него все настолько плохо с памятью, что это может сработать?

— И как? — Гай вздернул бровь, — Избежал?

Октавий замолчал. Маска с его лица на мгновение упала, — и Гай чуть было не отпрянул. Он уже видел это выражение лица. Много лет назад, еще мальчишкой, после того как послал Суллу[7] с его требованиями по известному всем маршруту.

Тогда, чтобы сохранить голову на плечах, ему пришлось провести в бегах не один месяц, а его матери — пойти на все возможные уловки. Теперь же он, сам того не предполагая, собственноручно выдал второму Сулле путевку в жизнь. Если бы не его завещание, у Октавия не было бы ни единого шанса.

— Пока эта клика у власти, мы никогда эту резню не остановим, — отрезал Октавий, тон его полностью контрастировал с выражением лица.

И случилось удивительное — первый раз за этот разговор, он сказал правду.

Гай потянулся к амфоре, — правда эта была такой, что ее хотелось запить, — и раб, стоявший у двери, дернулся в его сторону. Он махнул тому, чтобы не беспокоился, и сам наполнил свою чашу.

— У нас нет выбора, — продолжал Октавий, — Если мы хотим выжить, а не уничтожить друг друга в кровавой мясорубке под корень — у нас нет выбора. Сенат показал, на что способен. Народ хочет мира, но пока власть у этой закостенелой клики в руках — мы никогда его не увидим. Они никогда не смирятся с неизбежным.

Отражение Суллы в кривом зеркале — вот кем был Октавий. И как только он ухитрился так долго этого не замечать?

— Я не прошу тебя мне поверить. Я понимаю, что это, должно быть, шок, но… Дай мне шанс. Просто посмотри, что сейчас происходит — и ты увидишь, что другого варианта действительно нет. Республика больна — и отчаянно нуждается в лекарстве.

Где-то он уже это слышал. Где-то он это уже читал. Правда, те авторы приписывали эти слова то ему самому, то народу, то кому угодно еще, но только не Октавию. Теперь он, кажется, нашел первоисточник.

Если бы Джузеппе был здесь, он бы выпрыгнул из штанов от радости.

Если, конечно, он все еще был жив.

Пытаясь отогнать мрачные мысли, Гай отпил вина, а затем, недолго думая, достал из кармана пачку сигарет.

— Это что такое? — тут же отвлекся от своих высокопарных рассуждений Октавий.

— Сигареты, — когда было нужно, Гай умел давать удивительно точные и одновременно с этим удивительно бесполезные ответы на вопросы.

Октавий удивленно вздернул бровь — Гай ответил ему тем же, молча прикурил, и тема сама по себе сошла на нет.

— Я ответил на все твои вопросы? — обтекаемо спросил Октавий, и Гай тут же понял, куда он клонит.

Ну да ладно, этот вопрос все равно был неизбежен.

Если раньше он всерьез рассматривал вариант “выложить Октавию все как есть”, сейчас такой опции больше не существовало. Он не собирался собственноручно предоставлять пищу тому сумасшедшему культу, который тот строил на основании очередного идиотского, принятого Сенатом под давлением, закона.

— Более чем, — сухо отозвался Гай. Более чем.

Времени оставалось все меньше и меньше — а никакого стройного и логичного ответа на вопрос “так и где ты был четыре года?” у него так и не появилось.

— Отлично, — Октавий с явным облегчением наложил себе фиников и подозвал раба, чтобы тот разлил вино, — Теперь моя очередь. Может, объяснишь мне, что тут вообще происходит? Четыре года назад весь Город присутствовал на твоих похоронах. Четыре года назад весь Город видел твое тело. Меня, конечно, там тогда не было, но каким, к гарпиям, образом так вышло, что никто не обратил внимания на то, что похоронили не тебя? Где ты сам был все это время? Раз уж ты ухитрился как-то выжить, почему не вернулся раньше? И, боги, что на тебе надето?

Последний вопрос был, пожалуй, самым сложным, но, к счастью, его легко было утопить в потоке других.

— Давай по порядку, — когда Октавий выговорился, начал Гай, — Извини, но на первый твой вопрос у меня ответа нет. Я понятия не имею, что случилось на похоронах, но единственное, что я тебе могу сказать, да ты и сам, без меня, это прекрасно понимаешь — похоронили не меня.

— И Антоний ничего не заметил, хочешь сказать? — подозрительно прищурился Октавий.

— Может и заметил. Может, он это и подстроил, откуда мне знать? Это тебе лучше у него самого спросить.

С Антония сталось бы устроить все таким образом, чтобы как можно скорее избавиться от него и попробовать занять его место. Жив он, мертв — не важно. Он ни на секунду не удивился бы, если бы выяснил, что в этом и заключался план Антония с самого начала.

— Хорошо, допустим, — прищур Октавия намекал на то, что доверие к нему пошатнулось.

— Что до остального… — он сделал небольшую паузу, быстро перебирая в уме все возможные варианты, — К сожалению, я немногое могу тебе рассказать.

— Почему? — немедленно насторожился Октавий.

— Я очень мало что помню. Да и то, что помню, честно говоря, как в тумане, — он пожал плечами, стараясь выглядеть как можно более непринужденно, — До начала прошлой недели одни отрывки — ничего цельного. Помню, что очнулся в каком-то доме. Не могу вспомнить ни лица его хозяина, ни каких-либо еще подробностей. Там было несколько человек, они сказали, что я потерял очень много крови и мне понадобится много времени на восстановление. На самом деле, думаю, у них были какие-то дурные намерения. Помню, я пытался сбежать — но не помню почему, и ничего толкового из этого все равно не вышло, видимо в чем-то они все-таки были правы. Помню, что кто-то еще пытался меня убить — но не помню кто, когда и где. Помню удар чем-то тяжелым по голове. А потом я очнулся на корабле, вместе с этими четырьмя, которые были со мной на форуме. Почему-то мы плыли в Неаполь, но никто из них меня до того не знал и не мог ничего прояснить.

Он развел руками, словно извиняясь. Весь его рассказ был насквозь шит белыми нитками — потяни за одну, все мигом развалится, но, к сожалению, ничего более складного и последовательного он сейчас сочинить не мог, так, чтобы никого при этом своими словами не подставить.

Сердце бешено колотилось — и его стук забивал все звуки. Только приступа ему сейчас для полного счастья не хватало.

— Н-да, — задумчиво протянул Октавий, для приличия выждав несколько минут после того, как он закончил говорить. Гай едва смог разобрать его следующие слова, — И больше совсем ничего?

— Увы, — отозвался Гай.

По лицу Октавия, к огромному сожалению, не выходило ничего прочитать. Маска или нет — она была абсолютно непроницаемой — и он не понимал, поверил ли тот его лжи хоть на йоту.

— Беда, — протянул Октавий, — Ладно. Пойдем. Я же обещал отвести тебя к твоим спутникам.

Гай немедленно насторожился. Октавий не только не забыл о той неловкой и очевидной лжи, но и, очевидно, планировал что-то на ее основе. Впрочем, вряд ли он сейчас располагал роскошью выбора. Конвоиры пусть и остались за дверью дома, наверняка были готовы ворваться и снова помять его по первому же писку Октавия.

Нет, здесь нужно было действовать хитрее.

Вслед за Октавием, Гай встал и почувствовал легкое головокружение, не очень похожее на начало приступа. Или усталость брала свое, — что маловероятно, — или ему заехали по голове куда сильнее, чем казалось.

Покинув триклиний, Октавий направился к выходу. Гаю пришлось проследовать за ним.

— Они не у тебя? — спросил он, когда они переступили порог его дома, — бывшего его дома, — и вышли под яркое дневное солнце.

— Почему? У меня. Я тут просто… Хм… Еще один дом себе прикупил, — сперва замявшийся, Октавий быстро нашелся.

Прикупил? Или лучше сказать — внес хозяина в проскрипционные списки и присвоил?

Конвоиры на улице успели смениться — теперь вместо ликторов под дверью их караулили пять лениво переговаривающихся гладиаторов. Странно.

— В городе небезопасно, — сказал Октавий, поймав недоуменный взгляд Гая, и замолчал, словно это было достаточным объяснением.

Они шли по непривычно пустым улицам в абсолютной тишине, казалось, целую вечность. С каждым шагом голова кружилась все сильнее и сильнее. Так, словно он перебрал алкоголя, с одним единственным “но” — от чаши вина не могло быть такого эффекта. Когда они, наконец, поднялись на Паллатин, все его силы уже уходили только на то, чтобы идти ровно.

Оказавшись наверху холма, посреди застроенной домами улицы, Октавий завернул в первый же поворот направо. Еще несколько улиц и поворотов — и Гай понял, куда они идут. К дому Гортензия[8]. Хоть старый оратор и умер еще до начала гражданской войны, у него оставался сын — и Гай сильно сомневался, что тот продал свою недвижимость Октавию добровольно.

Всегда шумный, дом мертвого оратора встретил их несвойственной тишиной. Смутные подозрения, закрались в голову, но он никак не мог их сформулировать. Мысли словно путались в плотной паутине — и ему казалось, что еще немного, и…

— Проходи, они здесь, — сказал Октавий, жестом приглашая его вовнутрь.

Озарение пришло внезапно — и он зацепился за порог внезапно ставшей непослушной ногой, только чудом не пропахав мозаичный пол носом.

— Что ты делал в моем доме?! — он озвучил свои подозрения вслух быстрее, чем в полной мере осознал, что именно говорит. Язык его, почему-то, заплетался, — Лепид же великий понтифик[9].

Октавий смерил его победным взглядом и кровожадно улыбнулся.

— О, он не был против, — ответ его прозвучал зловеще.

Что он…

Сперва отдаленная, темнота накрыла Гая за каких-то несколько мгновений, и он почувствовал, что падает.

Последним, что он услышал, стало бестелесное:

— Ну наконец-то. Для мертвеца, ты какой-то слишком крепкий, деда[10].

Вино…

Крысеныш!

[1] (лат.) священный, великий.

[2] Римский прикол — выставлять посмертные маски предков в атрии. В описываемое время, вроде бы, уже изживал себя.

[3] Не существуют. Авторская выдумка, больше будет в приквеле, может быть — дальше по ходу ПОВа Цезаря, но не факт, не факт.

Но и в реальности там была очень некрасивая история.

[4] У Цезаря была только одна дочь, которая умерла за 12 лет до описываемых событий. То есть, по его внутренней хронологии, 9 лет назад. Достаточно времени, чтобы отвыкнуть.

[5] По сути — столовая.

[6] Очень коротенько — в Риме времен республики ВСЕ законы принимались через народное собрание. Сенат без ратификации мог принимать только указы, и то по ограниченному количеству вопросов.

[7] Луций Корнелий Сулла.

[8] Квинт Гортензий Гортал, консул 69 г. до н. э., основной оппонент/друг Цицерона. Domus Augusta на современном Паллатине — это таки изначально дом Гортензия, который Октавий на каком-то этапе раздобыл себе. Детали неизвестны.

[9] Дом, куда привели Цезаря — это Общественный Дом, основная резиденция великого понтифика. Принадлежит государству и отдается в пользование строго текущему великому понтифику. На данный момент великий понтифик — Марк Эмилий Лепид.

[10] Цезарь — двоюродный дед Октавия (Августа).

Собственно, почему они все по-разному Августа называют? Потому что для Цезаря — он Гай Октавий, его так звали до того, как Цезаря убили. Потом, приняв завещание Цезаря, он стал Гаем Юлием Цезарем Октавианом. А дальше начал играться со своим именем и не наигрался, пока оно не превратилось в Император Цезарь Август. И да, Император — это не титул, это преномен, живите теперь с этим.